Страница:
Если структура общественного целого начинает зависеть от взаимосвязей между деятельностями различных индивидов и групп, тогда сознание приобретает временную и пространственную перспективу проникновения в разные сферы социальной системы. Тогда повышается возможность соединения («сложения и умножения») различных человеческих деятельностей, расширяется доступ индивидов к разным формам опыта.
Анализ становления кооперации в первобытном обществе интересен как раз тем, что он позволяет понять производность вещественно-орудийных комбинаций от усложнения сочетаний индивидных человеческих сил, их согласованной во времени и пространстве процессуальности, т.е. жизненности, совпадающей с бытием самих людей.
Этот анализ позволяет уловить роль кооперирования человеческих сил в расширении горизонтов человеческого сознания, в приобретении им особой стереоскопичности, позволяющей вписывать наглядные образы в скрытые, но вполне реальные связи социальной организации[15].
Вопросы
Основная литература
Дополнительная литература
Глава IX
§ 1. Аграрная культура н укрупнение обществ
§ 2. Социальные машины и власть
§ 3. Традиция как форма социального воспроизводства
Анализ становления кооперации в первобытном обществе интересен как раз тем, что он позволяет понять производность вещественно-орудийных комбинаций от усложнения сочетаний индивидных человеческих сил, их согласованной во времени и пространстве процессуальности, т.е. жизненности, совпадающей с бытием самих людей.
Этот анализ позволяет уловить роль кооперирования человеческих сил в расширении горизонтов человеческого сознания, в приобретении им особой стереоскопичности, позволяющей вписывать наглядные образы в скрытые, но вполне реальные связи социальной организации[15].
Вопросы
1. Из чего люди творят социальные формы?
2. Как реконструировать становление социальности?
3. Какие препятствия существуют на пути такой реконструкции?
4. Каковы причины перехода предков человека от форм стадности к формам социальности?
5. Какими связями поддерживается порядок разделенной деятельности людей?
6. Как выявляется зависимость орудий от изменения форм социальной кооперации?
7. В чем специфика накопления и передачи форм социального опыта?
2. Как реконструировать становление социальности?
3. Какие препятствия существуют на пути такой реконструкции?
4. Каковы причины перехода предков человека от форм стадности к формам социальности?
5. Какими связями поддерживается порядок разделенной деятельности людей?
6. Как выявляется зависимость орудий от изменения форм социальной кооперации?
7. В чем специфика накопления и передачи форм социального опыта?
Основная литература
1. Ачильдиев И. Власть предыстории. М., 1990.
2. Делез Ж., Гваттари Р. Трактат о номадологии // Новый круг, 1992.
3. Клягин Н.В. От доистории к истории. Палеосоциология и социальная философия. М., 1992.
4. Кууси П. Этот человеческий мир. М., 1988. Разд. I.
5. Маркс К. О кооперации и разделении труда // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 47. Ч. 1., С. 285 – 401.
6. Моисеев Н.Н. Современный рационализм. М., 1995. Гл. 2 – 6.
7. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории. М., 1974.
8. Файнберг Л.А. У источников социогенеза. М., 1980.
9. Современный философский словарь. Лондон, 1998; статьи: «Архетипы», «Воспроизводство», «Индивидуальное и коллективное», «Интерсубъективность», «Кооперация», «Норма», «Совместное и разделенное».
10. Социальная философия: Хрестоматия. М., 1994. Ч. 1.
2. Делез Ж., Гваттари Р. Трактат о номадологии // Новый круг, 1992.
3. Клягин Н.В. От доистории к истории. Палеосоциология и социальная философия. М., 1992.
4. Кууси П. Этот человеческий мир. М., 1988. Разд. I.
5. Маркс К. О кооперации и разделении труда // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 47. Ч. 1., С. 285 – 401.
6. Моисеев Н.Н. Современный рационализм. М., 1995. Гл. 2 – 6.
7. Поршнев Б.Ф. О начале человеческой истории. М., 1974.
8. Файнберг Л.А. У источников социогенеза. М., 1980.
9. Современный философский словарь. Лондон, 1998; статьи: «Архетипы», «Воспроизводство», «Индивидуальное и коллективное», «Интерсубъективность», «Кооперация», «Норма», «Совместное и разделенное».
10. Социальная философия: Хрестоматия. М., 1994. Ч. 1.
Дополнительная литература
1. Андреев И. Связь пространственно-временных представлений с генезисом собственности и власти // Вопр. философии. 1999. № 4.
2. Вильчек В. Алгоритмы истории // Нева. 1990. № 7.
3. Ефимов Ю.И. Философские проблемы теории антропосоциогенеза. Л., 1981.
4. Иорданский В.Б. Хаос и гармония. М., 1982.
5. Кемеров В. Взаимопонимание. М., 1984. Гл. 1.
6. Клике Ф. Пробуждающееся мышление. М., 1985.
7. Леви-Стросс К. Печальные тропики. М., 1984.
8. Моисеев Н. Логика универсального эволюционизма и кооперативность // Вопр. философии. 1990. № 6.
9. Симонов П.В., Ефимов П.М., Вяземский Ю.П. Происхождение духовности. М., 1989.
10. Файнберг Л. Представления о времени в первобытном обществе // Советская этнография. 1977. № 1.
11. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994 (гл. VII «Палеонтология» и гл. VIII. «Антропология»).
12. Элиаде М. Священное и мирское. М., 1994.
2. Вильчек В. Алгоритмы истории // Нева. 1990. № 7.
3. Ефимов Ю.И. Философские проблемы теории антропосоциогенеза. Л., 1981.
4. Иорданский В.Б. Хаос и гармония. М., 1982.
5. Кемеров В. Взаимопонимание. М., 1984. Гл. 1.
6. Клике Ф. Пробуждающееся мышление. М., 1985.
7. Леви-Стросс К. Печальные тропики. М., 1984.
8. Моисеев Н. Логика универсального эволюционизма и кооперативность // Вопр. философии. 1990. № 6.
9. Симонов П.В., Ефимов П.М., Вяземский Ю.П. Происхождение духовности. М., 1989.
10. Файнберг Л. Представления о времени в первобытном обществе // Советская этнография. 1977. № 1.
11. Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М., 1994 (гл. VII «Палеонтология» и гл. VIII. «Антропология»).
12. Элиаде М. Священное и мирское. М., 1994.
Глава IX
Общество как система личной зависимости людей
Проблема возникновения древних цивилизаций. – Усложнение общества и аграрная культура. – Земледелие, оседлость и устойчивость социальной организации. – Общество, власть и формирование государства. – Усложнение орудий или создание «социальных машин»? – Великие стройки древности. – Пространственная природная форма и особенные ритмы социальной организации. – Традиция как схема замкнутого социального воспроизводства. – Личность в традиционном обществе. – Вещи в системе традиционных социальных связей. – Образование как передача образа действия и понимания. – Традиция и накопление социального опыта.
§ 1. Аграрная культура н укрупнение обществ
Процесс становления и усложнения социальности растягивается в необозримую и неописуемую длительность. Он не «предлагает» и не представляет обшей логики своего развития. Изучение отдельных его интервалов или локальных образований требует учета огромного материала и работы многих специалистов. Такая работа делалась и делается. Она связана не только со сбором материалов, но и с поиском такой логики или логик, которые позволили бы эти материалы сравнить, фиксировать связи обществ в пространстве и времени социальной эволюции.
С учетом этого социально-философская задача заключается не столько в том, чтобы строить общую концепцию социального процесса (тем более учитывающую его многообразие, его принципиальную неохватываемость схематическим описанием), сколько в том, чтобы определить поворотные моменты в его течении, выявлять мотивы его движения, открывающиеся вслед за «поворотами», влияние этих мотивов на сформировавшиеся прежде структуры. Особенно важно фиксировать, как при одних и тех же, казалось бы, компонентах социальной жизни – люди, естественные и искусственные вещи – создаются новые формы реализации общественных сил, новые комбинации человеческих действий.
Один из самых трудных, самых интересных вопросов: как в социальной эволюции осуществляется переход от сравнительно небольших социальных образований, объединивших около сотни человек, к довольно крупным социальным системам, охватывающим и организующим жизнь сотен тысяч людей, как возникают общества которые мы имеем в виду, когда говорим о древних цивилизациях Египта, Ближнего Востока, Индии, Китая, Центральной Америки? Как эти социальные системы обретают определенность, структурно оформляются, становятся относительно замкнутыми и устойчивыми на протяжении столетий? Простого ответа на этот вопрос нет, хотя были попытки объяснить появление таких систем отдельными факторами: ростом населения или климатическими изменениями, расширением обменов или развитием производительных сил, завоеваниями или классовой борьбой.
Стремясь к определенности, но и не желая впадать в упрощение, может быть, стоит поставить вопрос так: почему образование крупных социальных систем сопряжено с развитием земледелия, с распространением и усложнением аграрной культуры?
Первым ответом на этот вопрос будет, видимо, соображение о том, что охота как доминирующий тип общественной организации, как форма совместно-разделенной деятельности людей, определяющая взаимодействия людей с природой, их собственно человеческие взаимоотношения, их индивидную самореализацию, исчерпала свое эволюционное значение.
Этот тезис можно пояснить следующим образом. Речь, разумеется, идет не о том, что охота исчезает из практики общества. Речь – о том, что она перестает играть роль ведущего фактора практической жизни, уступает эту роль другим видам деятельности. Эволюционный смысл этого сдвига можно подчеркнуть, если вспомнить об особом характере конкуренции между человеческими сообществами, проявившемся на этапе первобытности. Конкуренция шла не на уровне индивидов и их телесной организации, а на уровне сообществ и организаций их жизни. Последние не локализовались в пространстве и не обнаруживались в явном виде в каких-то телесных формах. Но они оказывались теми особыми, выработанными людьми, стало быть социальными органами, которые обеспечивали и адаптацию, и изменения человеческих сообществ. Охота, судя по всему, исчерпала свои адаптивные и развивающие возможности. Племена, сохранившие охотничий тип организации, попали в эволюционный тупик. Новые возможности открылись перед теми сообществами, которые обрели другие способы своего социального воспроизводства и развития.
Зная последующие этапы социальной эволюции – и, конечно, в плане только ретроспективном, мы можем говорить о недостаточности охоты для нужд социального воспроизводства. Охота способствовала развитию довольно сложных систем человеческой деятельности, выработке культуры социальных взаимодействий между людьми, соответствующих «инструментов» – предметных, психических. Но она не могла обеспечить надежности, устойчивости своей собственной организации, ибо зависела и от климатических изменений, и от перемещения животных. Развитие ее методов и средств парадоксальным образом порождало сложности для неокрепших социальных структур, ибо вело к истреблению тех животных, которые служили основной пищей, заставляло племена менять места обитания, препятствовало развитию обмена и было постоянным источником межплеменных конфликтов. Постоянная угроза голода ограничивала численность племени, а необходимость часто менять среду обитания не способствовала сохранению и накоплению социального опыта. Возможности кооперации человеческих сил оказывались, таким образом, лимитированными самим способом организации племенной жизни.
Примерно 10 тысяч лет назад стали укрепляться и распространяться формы общественной организации, связанные с использованием растительной пищи, с возделыванием полезных растений и приручением животных. Эти формы обеспечили воспроизводимость социального опыта, его трансляцию из поколения в поколение.
Земледелие потребовало от человека умения включаться в длительные ритмические последовательности сезонных изменений, прибывающей и убывающей влаги, плодоносящей и отдыхающей земли. Он вынужден был прогнозировать свою деятельность на месяцы и годы вперед, соответственно этому строить свои отношения с близкими и соседями. «Будучи в течение миллионов лет кочевником и странником, он теперь обосновался на постоянном месте, что само по себе открыло перед ним множество возможностей. В определенном смысле человек сам себя одомашнил»[16].
Оседлый образ жизни и занятия земледелием обеспечивали устойчивый рост численности человеческих сообществ. Повышающаяся урожайность снижала угрозу голода, обеспечивала семьи припасами, стимулировала рождаемость. Увеличение состава племени теперь в принципе означало умножение его продуктивной силы, богатства, укрепление его внутренней интеграции, его позиций в отношениях с другими племенами.
Земледелие способствовало образованию тесных связей между соседствующими племенами. Устройство устойчивого быта, забота о его сохранении требовали достаточно прочных контактов между соседями, постоянства обменов, определения минимальных правил сотрудничества и взаимопомощи.
Поскольку оседлый образ жизни и земледелие объединяли племена в долинах рек и оазисах, поскольку земледелие так или иначе было связано с естественными и искусственными системами орошения, постольку для разных племен и поселений была необходима некая общая технология деятельности, общая организация работ во времени и пространстве. Эта аграрно-техническая необходимость регулирования совместной деятельности постепенно перерастала в проблему общей социальной организации, ее оформления во времени и пространстве, т.е. воспроизводимости ее, сохранения относительной замкнутости. Возникала потребность в силах и средствах поддержания ее внутренней устойчивости и внешней защищенности. Поначалу в сообществе племен формировалась особая подсистема деятельности, регулирующая общие работы, аппарат, обеспечивающий порядок производства, а затем – с увеличением излишков – и распределение произведенной продукции. Разделение деятельности внутри племен и между племенами было уже достаточно сложным. Регулирующий аппарат должен был объединить в одном пространстве не только разные типы деятельности и соответствующие группы работников. Он определял последовательность действий и работ, причем по отношению к разным деятельностям и ритмам: космическим, биологическим, хозяйственным и т.д. Кроме того, он следил за сохранностью самой организации хозяйственной деятельности и за обеспечением внешней защиты общества, соответственно – за содержанием средств насилия и контроля, укрепляющих его структуры и границы. Такой аппарат (или подсистема общества) соединял в себе взаимосвязанные, но различные функции – организационные, управленческие, прогностические, защитные, карательные – и нуждался в простоянном притоке средств для своего собственного обеспечения. Учитывая то, что функция аппарата по распределению произведенных излишков входила в состав его функций, связанных с обеспечением воспроизводства социальной системы как целого, нетрудно предположить, каким образом его работа по воспроизводству могла перерастать в деятельность по его самообеспечению, по укреплению его власти над обществом. Так, видимо, создавались предпосылки для формирования государства, для консолидации общества под властью государства, для превращения деятельности по воспроизводству общества, его сохранению и укреплению в функции государства, в воспроизводство жизненно-практических, организационных, идеологических условий существования государства. В древних обществах государственный аппарат как бы синтезирует в себе зависимость общества от природы, ее пространственных конфигураций и временных последовательностей от организации и технологий, которые реализуются обществом, но ему не принадлежат. Государство является в обществе представителем небесного и земного порядков, демонстрирует обществу его внутреннее единство и внешнюю замкнутость. Оно вырастает из общества и пытается «втянуть» его в создаваемые государственные формы.
С учетом этого социально-философская задача заключается не столько в том, чтобы строить общую концепцию социального процесса (тем более учитывающую его многообразие, его принципиальную неохватываемость схематическим описанием), сколько в том, чтобы определить поворотные моменты в его течении, выявлять мотивы его движения, открывающиеся вслед за «поворотами», влияние этих мотивов на сформировавшиеся прежде структуры. Особенно важно фиксировать, как при одних и тех же, казалось бы, компонентах социальной жизни – люди, естественные и искусственные вещи – создаются новые формы реализации общественных сил, новые комбинации человеческих действий.
Один из самых трудных, самых интересных вопросов: как в социальной эволюции осуществляется переход от сравнительно небольших социальных образований, объединивших около сотни человек, к довольно крупным социальным системам, охватывающим и организующим жизнь сотен тысяч людей, как возникают общества которые мы имеем в виду, когда говорим о древних цивилизациях Египта, Ближнего Востока, Индии, Китая, Центральной Америки? Как эти социальные системы обретают определенность, структурно оформляются, становятся относительно замкнутыми и устойчивыми на протяжении столетий? Простого ответа на этот вопрос нет, хотя были попытки объяснить появление таких систем отдельными факторами: ростом населения или климатическими изменениями, расширением обменов или развитием производительных сил, завоеваниями или классовой борьбой.
Стремясь к определенности, но и не желая впадать в упрощение, может быть, стоит поставить вопрос так: почему образование крупных социальных систем сопряжено с развитием земледелия, с распространением и усложнением аграрной культуры?
Первым ответом на этот вопрос будет, видимо, соображение о том, что охота как доминирующий тип общественной организации, как форма совместно-разделенной деятельности людей, определяющая взаимодействия людей с природой, их собственно человеческие взаимоотношения, их индивидную самореализацию, исчерпала свое эволюционное значение.
Этот тезис можно пояснить следующим образом. Речь, разумеется, идет не о том, что охота исчезает из практики общества. Речь – о том, что она перестает играть роль ведущего фактора практической жизни, уступает эту роль другим видам деятельности. Эволюционный смысл этого сдвига можно подчеркнуть, если вспомнить об особом характере конкуренции между человеческими сообществами, проявившемся на этапе первобытности. Конкуренция шла не на уровне индивидов и их телесной организации, а на уровне сообществ и организаций их жизни. Последние не локализовались в пространстве и не обнаруживались в явном виде в каких-то телесных формах. Но они оказывались теми особыми, выработанными людьми, стало быть социальными органами, которые обеспечивали и адаптацию, и изменения человеческих сообществ. Охота, судя по всему, исчерпала свои адаптивные и развивающие возможности. Племена, сохранившие охотничий тип организации, попали в эволюционный тупик. Новые возможности открылись перед теми сообществами, которые обрели другие способы своего социального воспроизводства и развития.
Зная последующие этапы социальной эволюции – и, конечно, в плане только ретроспективном, мы можем говорить о недостаточности охоты для нужд социального воспроизводства. Охота способствовала развитию довольно сложных систем человеческой деятельности, выработке культуры социальных взаимодействий между людьми, соответствующих «инструментов» – предметных, психических. Но она не могла обеспечить надежности, устойчивости своей собственной организации, ибо зависела и от климатических изменений, и от перемещения животных. Развитие ее методов и средств парадоксальным образом порождало сложности для неокрепших социальных структур, ибо вело к истреблению тех животных, которые служили основной пищей, заставляло племена менять места обитания, препятствовало развитию обмена и было постоянным источником межплеменных конфликтов. Постоянная угроза голода ограничивала численность племени, а необходимость часто менять среду обитания не способствовала сохранению и накоплению социального опыта. Возможности кооперации человеческих сил оказывались, таким образом, лимитированными самим способом организации племенной жизни.
Примерно 10 тысяч лет назад стали укрепляться и распространяться формы общественной организации, связанные с использованием растительной пищи, с возделыванием полезных растений и приручением животных. Эти формы обеспечили воспроизводимость социального опыта, его трансляцию из поколения в поколение.
Земледелие потребовало от человека умения включаться в длительные ритмические последовательности сезонных изменений, прибывающей и убывающей влаги, плодоносящей и отдыхающей земли. Он вынужден был прогнозировать свою деятельность на месяцы и годы вперед, соответственно этому строить свои отношения с близкими и соседями. «Будучи в течение миллионов лет кочевником и странником, он теперь обосновался на постоянном месте, что само по себе открыло перед ним множество возможностей. В определенном смысле человек сам себя одомашнил»[16].
Оседлый образ жизни и занятия земледелием обеспечивали устойчивый рост численности человеческих сообществ. Повышающаяся урожайность снижала угрозу голода, обеспечивала семьи припасами, стимулировала рождаемость. Увеличение состава племени теперь в принципе означало умножение его продуктивной силы, богатства, укрепление его внутренней интеграции, его позиций в отношениях с другими племенами.
Земледелие способствовало образованию тесных связей между соседствующими племенами. Устройство устойчивого быта, забота о его сохранении требовали достаточно прочных контактов между соседями, постоянства обменов, определения минимальных правил сотрудничества и взаимопомощи.
Поскольку оседлый образ жизни и земледелие объединяли племена в долинах рек и оазисах, поскольку земледелие так или иначе было связано с естественными и искусственными системами орошения, постольку для разных племен и поселений была необходима некая общая технология деятельности, общая организация работ во времени и пространстве. Эта аграрно-техническая необходимость регулирования совместной деятельности постепенно перерастала в проблему общей социальной организации, ее оформления во времени и пространстве, т.е. воспроизводимости ее, сохранения относительной замкнутости. Возникала потребность в силах и средствах поддержания ее внутренней устойчивости и внешней защищенности. Поначалу в сообществе племен формировалась особая подсистема деятельности, регулирующая общие работы, аппарат, обеспечивающий порядок производства, а затем – с увеличением излишков – и распределение произведенной продукции. Разделение деятельности внутри племен и между племенами было уже достаточно сложным. Регулирующий аппарат должен был объединить в одном пространстве не только разные типы деятельности и соответствующие группы работников. Он определял последовательность действий и работ, причем по отношению к разным деятельностям и ритмам: космическим, биологическим, хозяйственным и т.д. Кроме того, он следил за сохранностью самой организации хозяйственной деятельности и за обеспечением внешней защиты общества, соответственно – за содержанием средств насилия и контроля, укрепляющих его структуры и границы. Такой аппарат (или подсистема общества) соединял в себе взаимосвязанные, но различные функции – организационные, управленческие, прогностические, защитные, карательные – и нуждался в простоянном притоке средств для своего собственного обеспечения. Учитывая то, что функция аппарата по распределению произведенных излишков входила в состав его функций, связанных с обеспечением воспроизводства социальной системы как целого, нетрудно предположить, каким образом его работа по воспроизводству могла перерастать в деятельность по его самообеспечению, по укреплению его власти над обществом. Так, видимо, создавались предпосылки для формирования государства, для консолидации общества под властью государства, для превращения деятельности по воспроизводству общества, его сохранению и укреплению в функции государства, в воспроизводство жизненно-практических, организационных, идеологических условий существования государства. В древних обществах государственный аппарат как бы синтезирует в себе зависимость общества от природы, ее пространственных конфигураций и временных последовательностей от организации и технологий, которые реализуются обществом, но ему не принадлежат. Государство является в обществе представителем небесного и земного порядков, демонстрирует обществу его внутреннее единство и внешнюю замкнутость. Оно вырастает из общества и пытается «втянуть» его в создаваемые государственные формы.
§ 2. Социальные машины и власть
Первобытные люди оставили множество доказательств своей изобретательности, сообразительности, мастеровитости. Ловушки, запруды, загоны для скота, хранилища для продуктов, гончарные круги, печи, приспособления для обработки шкур, дерева, для литья, для приготовления пищи – все это вещественные примеры комбинации человеческих знаний и умений, развитых личных качеств древнего человека. Многие из этих предметов втягивались в расширяющиеся обмены между племенами, наиболее «движимые» из них отрывались от своей культурной почвы, утрачивали непосредственную связь с конкретными ритмами деятельности людей, с особенностями ритуалов и т.п. Они «мигрировали» из общества в общество, становились своего рода нейтральными средствами, начинали диктовать людям некую абстрактную логику, геометрию, физику построения действий.
Использование достаточно сложных орудий типа лука или капкана предполагало довольно высокое развитие индивидуальных качеств охотника или мастера. Орудия этого типа намечали перспективу усложнения социальных предметов, воплощающих комбинации человеческих действий, навыков, знаний. Иначе говоря, возможен был путь усложнения предметности по «личностному» принципу, синтезирования предметов по форме развития личностных способностей.
Но возможным был и другой путь. Путь комбинирования человеческих сил, объединенных и реализуемых безотносительно к личностному бытию человеческих индивидов.
Существуют концепции архитектуры, истолковывающие ее как предметно-развернутую форму совместного бытия людей. В значительной мере этот тезис может быть перенесен на трактовку предметной среды, создававшейся древними цивилизациями. Предметные средства жизни и деятельности людей были включены в природные порядки и ритмы; своеобразно преломившиеся в формах организации общества, в его социальных связях, они запечатлевали в себе размерность обычаев и ритуалов. Орудия и средства деятельности в составе системы социальных связей выражали не только и не столько индивидуальные способности и умения людей, но устойчивые отношения социальных функций и связанных с ними действий и работ. И там, где общество сталкивалось с большими объемами деятельности, оно вынуждено было использовать системы кооперации человеческих сил и вещественных орудий, применять принцип совместности, принцип простого суммирования человеческих сил, включать в организацию работ самые примитивные приспособления.
По сути, речь может идти о больших «социальных машинах», составленных из людей, встроенных в общую форму процесса не своими качествами и умениями, а физическими усилиями и элементарными двигательными навыками, слагающимися в совокупную энергию «человеческого механизма».
Такие механизмы, обладающие энергией в десятки тысяч лошадиных сил, использовались на строительстве египетских пирамид, крепостей, дворцов, при создании и развитии ирригационных сооружений.
Регулярные армии, созданные могущественными государствами древности, также в значительной степени строились по принципу «социальных машин». Стоит представить знаменитую македонскую фалангу: это не что иное, как бронемашина (древний танк), составленная из людей, с двигателем из человеческой мускульной энергии. Вообще черты машинообразности, которые мы сейчас замечаем, глядя на военный строй или автоматоподобные движения человека, были присущи первоначально именно социальным машинам и лишь затем оказались признаком машины механической.
Функционирование «социальных машин» было, конечно, связано с развитием крупных государств, осваивавших широкие территории, использовавших большие трудовые и военные армии, захватывавших рабов. Говоря языком современных социальных теорий, – применение «социальных машин» стимулировалось экономическими причинами.
Однако возможен и другой взгляд, замечающий, что экономические выгоды, скажем от строительства пирамид, представляются весьма сомнительными. С этой точки зрения более реалистической кажется версия, рассматривающая великие стройки древности как форму воспроизводства государства, форму подкрепления его власти и силы. Благодаря постоянному напряжению в обществе, создаваемому ситуацией гигантских строек, власть могла поддерживать жесткий порядок, обеспечивающий прежде всего исправное функционирование всех ее элементов и связей. Общество в целом оказывалось «социальной машиной», поддерживающей нормальный режим работы другой машины – машины власти. Но для того, чтобы общество выполняло эту роль, государство вынуждено было держать его под постоянным политическим и идеологическим прессом.
Машина власти, поскольку она пронизывала все «ячейки» общества, все социальные позиции от фараона до раба, распределяла и воплощала свои функции в различные формы деятельности и сознания. Миф и ремесло, религия и мораль, искусство и письменность так или иначе служили «трансляторами» этих функций[17].
Формирование больших социальных машин обусловливалось экстенсивным хозяйством, экстенсивным земледелием прежде всего, использующим людей как энергетические «атомы», комбинируемые в целенаправленные силы. Эти машины «двигали» производство, не нуждающееся в индивидуальном развитии или совершенствовании каких-то форм деятельности. Такой тип хозяйствования сохранялся в Древнем Египте, Месопотамии, Китае, в некоторых обществах Центральной и Южной Америки. Многие черты такой культуры производства были присущи кочевым обществам. Для них первостепенным оказывалось не становление деятельностных форм, а приобретение, выращивание, захват природных и человеческих ресурсов, обеспечивающих бесперебойную работу хозяйственных и военных «машин».
Там, где общество не могло рассчитывать лишь на экстенсивное ведение хозяйства, в частности – на экстенсивное земледелие, оно вынуждено было искать другие экономические, организационные, социальные и культурные формы. Приходилось решать проблему качества деятельности и ее результатов; стало быть, возникал вопрос и о становлении, развитии, усовершенствовании форм производства.
В обществах, не охваченных единой организационной «монотехникой» глобального оросительного устройства или строительства, и сельское хозяйство не было «монокультурным», т.е. сохраняло определенное разнообразие, предполагало индивидную организацию деятельности работника, интенсивное напряжение его усилий, а стало быть, социальную его субъектность, самостоятельность. Поэтому, видимо, в Северном Причерноморье и Средиземноморье, в Западной Европе такая «социальная машина», как рабство, не получила широкого распространения. Не была она характерна и для славянских народов, для домонгольской Руси.
Когда мы подчеркиваем «привязанность» аграрных обществ к земле, важно иметь в виду, что речь идет об отношении социума не к абстрактному пространству, а к конкретной почве, к конкретной плодородной долине, оазису, пастбищам, полям, отвоеванным у лесов. Речь, стало быть, – о форме отношения общества к природе, в котором конкретная пространственная природная форма задает форму организации жизни общества, ритм – его деятельным силам, тип – его отношениям к искусственным предметам, орудиям – средствам производства. Если с точки зрения чисто внешней природа как бы намечает контуры той формы, которую может закрепить общество, то с точки зрения, учитывающей слитность природного и общественного процессов, конкретная система природы оказывается включенной во внутреннюю организацию общества, присутствует в ней, в схемах мифологических, натурфилософских, морально-религиозных, воплощается в работе технологических и властных структур.
Воспроизводство общества как расчлененной и связанной в пространстве и времени системы внешним образом задается конфигурацией определенного земного пространства, ландшафта, «вписавшего» в себя деятельность людей.
Внутренней же для общества формой, обеспечивающей его системное функционирование, становится государство. Оно с помощью аппарата власти и «социальных машин» закрепляет определенный порядок социального воспроизводства, его устойчивость и сохранность. Выполняя эту функцию, государство фактически санкционирует лишь простое воспроизводство общественной жизни; расширение его если и допускается, то лишь под давлением роста населения и носит экстенсивный характер.
Воспроизводство социальной системы, таким образом, не определяется производством, ориентированным экономически, и не стимулирует производства, рассчитанного на торговлю, прибыль, наживу, на увеличение собственно производительной силы общества. Государство кооперирует индивидов в «социальные машины» прежде всего для того, чтобы связать их определенными комбинациями действий, воспроизвести эти комбинации для сохранения общества. В результате такого режима производства общество приобретает закрытый, замкнутый характер. Оно не предрасположено к расширению в пространстве, которое приводит к «растягиванию» и распаду основных технологических, властных, идеологических структур. Оно противодействует включению в свой состав возникших за его пределами орудий, понятий, культурных новшеств, поскольку они могут противоречить структурам власти и стереотипам человеческого поведения, обеспечивающим воспроизводство социального целого.
Использование достаточно сложных орудий типа лука или капкана предполагало довольно высокое развитие индивидуальных качеств охотника или мастера. Орудия этого типа намечали перспективу усложнения социальных предметов, воплощающих комбинации человеческих действий, навыков, знаний. Иначе говоря, возможен был путь усложнения предметности по «личностному» принципу, синтезирования предметов по форме развития личностных способностей.
Но возможным был и другой путь. Путь комбинирования человеческих сил, объединенных и реализуемых безотносительно к личностному бытию человеческих индивидов.
Существуют концепции архитектуры, истолковывающие ее как предметно-развернутую форму совместного бытия людей. В значительной мере этот тезис может быть перенесен на трактовку предметной среды, создававшейся древними цивилизациями. Предметные средства жизни и деятельности людей были включены в природные порядки и ритмы; своеобразно преломившиеся в формах организации общества, в его социальных связях, они запечатлевали в себе размерность обычаев и ритуалов. Орудия и средства деятельности в составе системы социальных связей выражали не только и не столько индивидуальные способности и умения людей, но устойчивые отношения социальных функций и связанных с ними действий и работ. И там, где общество сталкивалось с большими объемами деятельности, оно вынуждено было использовать системы кооперации человеческих сил и вещественных орудий, применять принцип совместности, принцип простого суммирования человеческих сил, включать в организацию работ самые примитивные приспособления.
По сути, речь может идти о больших «социальных машинах», составленных из людей, встроенных в общую форму процесса не своими качествами и умениями, а физическими усилиями и элементарными двигательными навыками, слагающимися в совокупную энергию «человеческого механизма».
Такие механизмы, обладающие энергией в десятки тысяч лошадиных сил, использовались на строительстве египетских пирамид, крепостей, дворцов, при создании и развитии ирригационных сооружений.
Регулярные армии, созданные могущественными государствами древности, также в значительной степени строились по принципу «социальных машин». Стоит представить знаменитую македонскую фалангу: это не что иное, как бронемашина (древний танк), составленная из людей, с двигателем из человеческой мускульной энергии. Вообще черты машинообразности, которые мы сейчас замечаем, глядя на военный строй или автоматоподобные движения человека, были присущи первоначально именно социальным машинам и лишь затем оказались признаком машины механической.
Функционирование «социальных машин» было, конечно, связано с развитием крупных государств, осваивавших широкие территории, использовавших большие трудовые и военные армии, захватывавших рабов. Говоря языком современных социальных теорий, – применение «социальных машин» стимулировалось экономическими причинами.
Однако возможен и другой взгляд, замечающий, что экономические выгоды, скажем от строительства пирамид, представляются весьма сомнительными. С этой точки зрения более реалистической кажется версия, рассматривающая великие стройки древности как форму воспроизводства государства, форму подкрепления его власти и силы. Благодаря постоянному напряжению в обществе, создаваемому ситуацией гигантских строек, власть могла поддерживать жесткий порядок, обеспечивающий прежде всего исправное функционирование всех ее элементов и связей. Общество в целом оказывалось «социальной машиной», поддерживающей нормальный режим работы другой машины – машины власти. Но для того, чтобы общество выполняло эту роль, государство вынуждено было держать его под постоянным политическим и идеологическим прессом.
Машина власти, поскольку она пронизывала все «ячейки» общества, все социальные позиции от фараона до раба, распределяла и воплощала свои функции в различные формы деятельности и сознания. Миф и ремесло, религия и мораль, искусство и письменность так или иначе служили «трансляторами» этих функций[17].
Формирование больших социальных машин обусловливалось экстенсивным хозяйством, экстенсивным земледелием прежде всего, использующим людей как энергетические «атомы», комбинируемые в целенаправленные силы. Эти машины «двигали» производство, не нуждающееся в индивидуальном развитии или совершенствовании каких-то форм деятельности. Такой тип хозяйствования сохранялся в Древнем Египте, Месопотамии, Китае, в некоторых обществах Центральной и Южной Америки. Многие черты такой культуры производства были присущи кочевым обществам. Для них первостепенным оказывалось не становление деятельностных форм, а приобретение, выращивание, захват природных и человеческих ресурсов, обеспечивающих бесперебойную работу хозяйственных и военных «машин».
Там, где общество не могло рассчитывать лишь на экстенсивное ведение хозяйства, в частности – на экстенсивное земледелие, оно вынуждено было искать другие экономические, организационные, социальные и культурные формы. Приходилось решать проблему качества деятельности и ее результатов; стало быть, возникал вопрос и о становлении, развитии, усовершенствовании форм производства.
В обществах, не охваченных единой организационной «монотехникой» глобального оросительного устройства или строительства, и сельское хозяйство не было «монокультурным», т.е. сохраняло определенное разнообразие, предполагало индивидную организацию деятельности работника, интенсивное напряжение его усилий, а стало быть, социальную его субъектность, самостоятельность. Поэтому, видимо, в Северном Причерноморье и Средиземноморье, в Западной Европе такая «социальная машина», как рабство, не получила широкого распространения. Не была она характерна и для славянских народов, для домонгольской Руси.
Когда мы подчеркиваем «привязанность» аграрных обществ к земле, важно иметь в виду, что речь идет об отношении социума не к абстрактному пространству, а к конкретной почве, к конкретной плодородной долине, оазису, пастбищам, полям, отвоеванным у лесов. Речь, стало быть, – о форме отношения общества к природе, в котором конкретная пространственная природная форма задает форму организации жизни общества, ритм – его деятельным силам, тип – его отношениям к искусственным предметам, орудиям – средствам производства. Если с точки зрения чисто внешней природа как бы намечает контуры той формы, которую может закрепить общество, то с точки зрения, учитывающей слитность природного и общественного процессов, конкретная система природы оказывается включенной во внутреннюю организацию общества, присутствует в ней, в схемах мифологических, натурфилософских, морально-религиозных, воплощается в работе технологических и властных структур.
Воспроизводство общества как расчлененной и связанной в пространстве и времени системы внешним образом задается конфигурацией определенного земного пространства, ландшафта, «вписавшего» в себя деятельность людей.
Внутренней же для общества формой, обеспечивающей его системное функционирование, становится государство. Оно с помощью аппарата власти и «социальных машин» закрепляет определенный порядок социального воспроизводства, его устойчивость и сохранность. Выполняя эту функцию, государство фактически санкционирует лишь простое воспроизводство общественной жизни; расширение его если и допускается, то лишь под давлением роста населения и носит экстенсивный характер.
Воспроизводство социальной системы, таким образом, не определяется производством, ориентированным экономически, и не стимулирует производства, рассчитанного на торговлю, прибыль, наживу, на увеличение собственно производительной силы общества. Государство кооперирует индивидов в «социальные машины» прежде всего для того, чтобы связать их определенными комбинациями действий, воспроизвести эти комбинации для сохранения общества. В результате такого режима производства общество приобретает закрытый, замкнутый характер. Оно не предрасположено к расширению в пространстве, которое приводит к «растягиванию» и распаду основных технологических, властных, идеологических структур. Оно противодействует включению в свой состав возникших за его пределами орудий, понятий, культурных новшеств, поскольку они могут противоречить структурам власти и стереотипам человеческого поведения, обеспечивающим воспроизводство социального целого.
§ 3. Традиция как форма социального воспроизводства
Различные доиндустриальные или аграрные общества, которые мы сейчас пытаемся характеризовать, объединяет одна общая черта. Они воспроизводятся на основе социальной связи, являющейся личной зависимостью человека от человека. Люди, общество, группа воздействуют на жизнь человека прежде всего через жесткое его прикрепление к социуму, государству, социальному слою, типу деятельности, общественной функции. Попытка индивида выйти за рамки позиции, определенной клеточки общественного организма жестко пресекается. Механизмом сохранения структур личной зависимости оказывается силовое – в более узком смысле – внеэкономическое принуждение, ограничивающее возможности социального индивида.