Страница:
Новые социальные понятия вырастают на почве человеческого бытия не в одиночку: они появляются более или менее отчетливой системой на линии разрывов, которые образуются между традиционным укладом жизни и меняющейся практикой общества.
Понятия как о человеческом индивиде, так и об обособленной от него социальной зависимости (общественном отношении) связаны общностью происхождения. Но эта их далеко не явная связь требует специального прояснения и осмысления. Развивающаяся наука и сопутствующая ей в этот период философия приступают к «монтажу» понятий, отражающих относительно обособленные аспекты человеческого бытия, так прорисовывается общая картина социальной реальности.
Эта картина вполне натуральна, можно сказать, реалистична: на ней представлены разные стороны человеческого бытия, его подсистемы, элементы. Вместе с тем она условна, располагает на плоскости явления, имеющие процессуальную природу: в ней связываются непосредственно разные планы и ступени деятельности людей, соприсутствуют как бы независимо друг от друга человеческие индивиды и особые формы их бытия… Непосредственно ретинальное изображение предметов на сетчатке глаза лишено объемности, и требуется определенный опыт деятельности человека, чтобы придать этому изображению глубину. Картина социального бытия тоже формируется определенным опытом, специальными приемами и образами, передающими процессуальность, разномасштабность и внутреннюю зависимость отображенных явлений.
Проблема изображения социальной реальности, видимо, всегда – и в попытках ее научного осмысления это особенно заметно – содержит парадоксальную трудность. Необходимо собрать «в одной раме» объекты, имеющие разные измерения, и вместе с тем представить анализ этой совокупности, показать, что внешние и внутренние связи этих объектов не совпадают.
Человеческое сознание в эпохи, предшествующие новому времени, в основном удовлетворялось традиционным отображением повседневной жизни людей (хотя, конечно, и тогда делались попытки понять скрытые, «внутренние» ее силы). Новое время обнаружило ограниченность такого отображения; «натураль– ность» его оказалась условностью, и возникающая наука об обществе, вынужденная с этой условностью считаться, должна была определить свою собственную роль в отображении связей человеческой реальности. Необходимо было не только представить картину человеческого бытия, но объяснить и понять природу связей, объединяющих различные его элементы. Для этого надо было приложить специальные усилия и выработать соответствующие научные методы. Нужны были понятия о связях, зависимостях, отношениях различных компонентов общественного целого, схемы, выявляющие действие таких зависимостей и связей в бытии людей, образы, вскрывающие формы процесса в результатах человеческой деятельности.
За плоскостью, на которой «рисовалась» картина человеческой реальности, выявлялся объем, требующий заполнения схемами, придающими человеческой реальности третье и четвертое измерения. И поскольку задача выражения многомерной органической цельности для формирующейся общественной науки была непосильна, она двинулась по пути отдельных связей и зависимостей человеческого бытия, их описания, накопления, суммирования, выстраивания в ряды и группы. В картине проявлялась схема, намечающая структуру социальной реальности.
Эта схема являлась ступенью к объяснению «механизмов» работы общества, к пониманию его устройства и функционирования. Благодаря ей можно было выделить достаточно большие подсистемы общества, показать их воздействия друг на друга, их значение в жизни людей.
В практической жизни новоевропейского общества происходило реальное абстрагирование отдельных подсистем друг от друга и от непосредственного бытия людей. Действительность оказалась «подготовленной» для определения существенных связей и зависимостей между элементами общества, для рассмотрения этих связей и зависимостей «в чистом виде», т.е. в форме, освобожденной от разнообразия жизненных проявлений непосредственно индивидного бытия.
Наука по-своему тоже была готова рассматривать связи социального бытия в их очищенной от конкретного человеческого содержания форме. В стандартах европейской науки содержалась установка на исследование законов, связывающих объекты, которая либо сводила природу самих объектов к весьма абстрактным характеристикам, либо не учитывала индивидуальной природы объектов вообще и направляла внимание исследователя на описание действующих между объектами зависимостей.
При анализе и описании различных сфер действительности выделялись классы сходных объектов. И при описании общества, так же как в геологии, химии, биологии, выделялись большие группы, устанавливались соотношения между ними, характеризовались условия и свойства, закрепленные в таких соотношениях. Делались попытки определения зависимостей между правом и хозяйством, между промышленностью и политикой, между образованием и нравственностью. Высказывались гипотезы относительно обусловленности индивидного развития людей уровнем экономики и просвещения, характером религии или науки. Законосообразность общественной жизни – когда она, естественно, становилась предметом интереса и признания – трактовалась примерно таким образом: одни подсистемы общества зависят от других, а люди зависят от этих подсистем (их связей и совокупности) как от условий своего существования.
Формирующееся обществознание в определении законов следовало естествознанию. Понятие законов формировалось в ходе разделения всех связей бытия на необходимые и случайные: законы характеризовались как существенные и устойчивые связи явлений, существо же законов обнаруживалось за счет сведения индивидуальных явлений к повторяющимся в них и через них зависимостям.
Действие законов общества понималось вначале квазинатуралистически или прямо натуралистически: т.е. зависимости людей от социальных условий уподоблялись их зависимостям от природных условий. Экономическое положение общества, его политический строй, традиционная культура рассматривались как совокупность естественных связей, которые формируют человека и к которым человек должен приспосабливать свое поведение. Критическое отношение к общественному порядку содержало обычно идею о естественных условиях и законах сосуществования людей и ориентировало на изменение сложившегося строя жизни, приближение его к некой естественной норме. Иными словами, люди «вписывались» в действия законов как существа в основном подчиненные, страдательные, парадоксальным образом находящие свободу в подчинении и смирении. Надо учитывать, конечно, что такого рода истолкования законов были исторически подкреплены реальным процессом воспроизводства общественной жизни. Там, где общественное движение было наиболее заметно, продуктивные социальные силы выступали в сверхиндивидном и в этом смысле в сверхчеловеческом выражении. Обозначившийся историзм отдельных сфер человеческой деятельности – их изменчивость, рост, продуктивность – оказывали воздействие на образ жизни людей, однако не становились силой их собственного развития.
§ 2. Проблема действия общественный законов
§ 3. Историзм общественных законов
Понятия как о человеческом индивиде, так и об обособленной от него социальной зависимости (общественном отношении) связаны общностью происхождения. Но эта их далеко не явная связь требует специального прояснения и осмысления. Развивающаяся наука и сопутствующая ей в этот период философия приступают к «монтажу» понятий, отражающих относительно обособленные аспекты человеческого бытия, так прорисовывается общая картина социальной реальности.
Эта картина вполне натуральна, можно сказать, реалистична: на ней представлены разные стороны человеческого бытия, его подсистемы, элементы. Вместе с тем она условна, располагает на плоскости явления, имеющие процессуальную природу: в ней связываются непосредственно разные планы и ступени деятельности людей, соприсутствуют как бы независимо друг от друга человеческие индивиды и особые формы их бытия… Непосредственно ретинальное изображение предметов на сетчатке глаза лишено объемности, и требуется определенный опыт деятельности человека, чтобы придать этому изображению глубину. Картина социального бытия тоже формируется определенным опытом, специальными приемами и образами, передающими процессуальность, разномасштабность и внутреннюю зависимость отображенных явлений.
Проблема изображения социальной реальности, видимо, всегда – и в попытках ее научного осмысления это особенно заметно – содержит парадоксальную трудность. Необходимо собрать «в одной раме» объекты, имеющие разные измерения, и вместе с тем представить анализ этой совокупности, показать, что внешние и внутренние связи этих объектов не совпадают.
Человеческое сознание в эпохи, предшествующие новому времени, в основном удовлетворялось традиционным отображением повседневной жизни людей (хотя, конечно, и тогда делались попытки понять скрытые, «внутренние» ее силы). Новое время обнаружило ограниченность такого отображения; «натураль– ность» его оказалась условностью, и возникающая наука об обществе, вынужденная с этой условностью считаться, должна была определить свою собственную роль в отображении связей человеческой реальности. Необходимо было не только представить картину человеческого бытия, но объяснить и понять природу связей, объединяющих различные его элементы. Для этого надо было приложить специальные усилия и выработать соответствующие научные методы. Нужны были понятия о связях, зависимостях, отношениях различных компонентов общественного целого, схемы, выявляющие действие таких зависимостей и связей в бытии людей, образы, вскрывающие формы процесса в результатах человеческой деятельности.
За плоскостью, на которой «рисовалась» картина человеческой реальности, выявлялся объем, требующий заполнения схемами, придающими человеческой реальности третье и четвертое измерения. И поскольку задача выражения многомерной органической цельности для формирующейся общественной науки была непосильна, она двинулась по пути отдельных связей и зависимостей человеческого бытия, их описания, накопления, суммирования, выстраивания в ряды и группы. В картине проявлялась схема, намечающая структуру социальной реальности.
Эта схема являлась ступенью к объяснению «механизмов» работы общества, к пониманию его устройства и функционирования. Благодаря ей можно было выделить достаточно большие подсистемы общества, показать их воздействия друг на друга, их значение в жизни людей.
В практической жизни новоевропейского общества происходило реальное абстрагирование отдельных подсистем друг от друга и от непосредственного бытия людей. Действительность оказалась «подготовленной» для определения существенных связей и зависимостей между элементами общества, для рассмотрения этих связей и зависимостей «в чистом виде», т.е. в форме, освобожденной от разнообразия жизненных проявлений непосредственно индивидного бытия.
Наука по-своему тоже была готова рассматривать связи социального бытия в их очищенной от конкретного человеческого содержания форме. В стандартах европейской науки содержалась установка на исследование законов, связывающих объекты, которая либо сводила природу самих объектов к весьма абстрактным характеристикам, либо не учитывала индивидуальной природы объектов вообще и направляла внимание исследователя на описание действующих между объектами зависимостей.
При анализе и описании различных сфер действительности выделялись классы сходных объектов. И при описании общества, так же как в геологии, химии, биологии, выделялись большие группы, устанавливались соотношения между ними, характеризовались условия и свойства, закрепленные в таких соотношениях. Делались попытки определения зависимостей между правом и хозяйством, между промышленностью и политикой, между образованием и нравственностью. Высказывались гипотезы относительно обусловленности индивидного развития людей уровнем экономики и просвещения, характером религии или науки. Законосообразность общественной жизни – когда она, естественно, становилась предметом интереса и признания – трактовалась примерно таким образом: одни подсистемы общества зависят от других, а люди зависят от этих подсистем (их связей и совокупности) как от условий своего существования.
Формирующееся обществознание в определении законов следовало естествознанию. Понятие законов формировалось в ходе разделения всех связей бытия на необходимые и случайные: законы характеризовались как существенные и устойчивые связи явлений, существо же законов обнаруживалось за счет сведения индивидуальных явлений к повторяющимся в них и через них зависимостям.
Действие законов общества понималось вначале квазинатуралистически или прямо натуралистически: т.е. зависимости людей от социальных условий уподоблялись их зависимостям от природных условий. Экономическое положение общества, его политический строй, традиционная культура рассматривались как совокупность естественных связей, которые формируют человека и к которым человек должен приспосабливать свое поведение. Критическое отношение к общественному порядку содержало обычно идею о естественных условиях и законах сосуществования людей и ориентировало на изменение сложившегося строя жизни, приближение его к некой естественной норме. Иными словами, люди «вписывались» в действия законов как существа в основном подчиненные, страдательные, парадоксальным образом находящие свободу в подчинении и смирении. Надо учитывать, конечно, что такого рода истолкования законов были исторически подкреплены реальным процессом воспроизводства общественной жизни. Там, где общественное движение было наиболее заметно, продуктивные социальные силы выступали в сверхиндивидном и в этом смысле в сверхчеловеческом выражении. Обозначившийся историзм отдельных сфер человеческой деятельности – их изменчивость, рост, продуктивность – оказывали воздействие на образ жизни людей, однако не становились силой их собственного развития.
§ 2. Проблема действия общественный законов
Такое положение дел – и соответствующая трактовка законов – сохранялись довольно долго и в известной степени сохранились до сих пор. Но уже в XIX столетии возникли попытки более глубокого понимания законов, а стало быть, и социальных связей и сил. Новые подходы возникали в прогнозах, связанных с определением резервов человеческой продуктивной деятельности. И хотя они во многом делались еще с позиций абстрактно-социального истолкования отдельных форм практики и науки, в них уже присутствовала идея обнаружения общественных ресурсов в развитии сил и способностей самих человеческих индивидов. На первых порах такого рода прогнозы еще не затрагивали вопросов непосредственно личностного развития людей, но уже все более отчетливой становилась зависимость экономических и технологических эффектов от характера и качества деятельности индивидов. Пока еще эта зависимость понималась узко и поверхностно, главным образом в плане интенсивного использования накопленных сил и средств, но уже обозначился вектор зависимости условий от деятельности людей, а это не могло не повлиять и на понимание законов общества.
Прежде всего выявляется необходимость истолкования условий жизни людей как результатов, а следовательно, и форм деятельности людей. В закономерных общественных связях встречаются разные формы человеческой деятельности: живой и накопленной, «текущей» и опредмеченной, деиндивидуализированной и индивидной. Тогда и законосообразность деятельности предстает как ее зависимость от опредмеченных деятельных и социальных форм. Но тогда и закон «оживает» лишь в деятельности, и реализация закона раскрывается как соответствие разных форм человеческой деятельности друг другу. Тогда конкретный смысл приобретают размышления о «действиях» законов, о возможности или невозможности их нарушать, им «следовать», их использовать и т.д.
Теперь важно вспомнить, что картина социальной реальности, формируемая сознанием общества, его наукой, не воспроизводит многомерной органической цельности человеческого бытия и, строго говоря, не может на это претендовать. Она дает лишь схему, в которой собраны и определенным образом упорядочены связи между основными подсистемами общества, а также между ними и индивидуальным бытием людей. Рассматривая какой-то отдельный закон, мы как бы извлекаем его из совокупности (да еще и схематически намеченной) других связей. И если по отношению к какой-то одной подсистеме мы можем рассматривать отдельный закон (ее порождения, например), если зависимости экономики и политики мы можем на какой-то момент уподобить связям кинематической пары (развилась экономика – изменилась политика и т.п.), то рассмотрение отдельного закона по отношению к людям оказывается бессмысленным.
Люди не живут по одному закону. В поведение людей «вписываются» различные «законы», причем вопрос их сочетания всегда остается открытым. Представление об одном действующем законе могло иметь какой-то реальный смысл, если бы общество было машиной. Однако общество-машина лишает свободы обособленных индивидов, а это неизбежно приводит к «энергетическому» кризису воспроизводства общественной жизни.
Итак, возникает вопрос: если человек не живет по одному закону, то может ли он жить по их совокупности или по всем законам, существующим в социальной системе? И если он не элемент общества-машины, то как он может сбалансировать свою обособленность и наличие совокупности законов? И наконец, вопрос о том, где же все-таки разные законы сочетаются между собой, если индивиды обособлены от общества-системы, но это общество не может быть машиной, простой совокупностью связей?..
Человек не может жить только по одному закону. Но не может он строить свою деятельность, учитывая сразу совокупность необходимых связей. При всем при том, что его бытие носит непрерывный характер, его деятельность распадается на отдельные акты; вот они-то и могут строиться по определенной, достаточно жесткой схеме, представляющей какую-то объективную связь людей или вещей.
Совершая отдельный акт своего поведения, индивид не использует всего «поля» картины социальной реальности, он фокусирует свое сознание на том ее фрагменте, который в данный момент представляет для него наибольший смысл, он «центрирует» свои ориентации на конкретной линии поведения и на ней помечает условия и средства достижения необходимой цели. В отдельном акте он «порывает» с цельностью общественных связей и с «полной» картиной-схемой, их собирающей. Но он вместе с тем вводит неявным образом совокупность реальных (и отображенных) зависимостей в свое действие, во всяком случае, у него есть возможности для этого. Через поиск объективной формы действий, через выработку определенного сочетания средств и целей деятельности, ее условий и норм он косвенным путем встраивает «попутные» объективные связи (а это ведь –связи с людьми и вещами) в логику своего поведения. Здесь надо подчеркнуть, что это становится возможным при условии поиска и выработки человеком формы действия.
Соотношение средства и цели зачастую трактуется чрезвычайно просто; в смысле «цель оправдывает средства». Этот подход не учитывает, что индивид действует в системе сложившихся социальных связей; неявно предполагается, что человеческое бытие является своего рода «целиной», где выбор средств и целей оказывается совершенно свободным. В таком подходе не улавливается зависимость целей от средств, а главное, не получает истолкования роль условий и норм при гармонизации средств и целей. Но именно условия и нормы и выступают неявными представителями комплекса социальных связей в отдельном акте человеческой деятельности. Отсутствие понимания индивидом их роли как раз и свидетельствует о невыработанности в его сознании обобщенной картины реальности и составляющих ее схем, позволяющих человеку соединять фрагменты своего поведения с «фоновыми» социальными связями.
Проработка и поиск элементарных, «линейных» форм поведения – это особый этап и в общественной, и в индивидуальной истории человека. В общественной истории он связан с образованием единого сложно-расчлененного социального пространства и с необходимостью для индивидов ориентироваться и действовать в нем; он сопряжен с оформлением абстрактных эталонов человеческого поведения, в частности правовых норм, определяющих качество человеческого действия вне его прямой связи с личностными особенностями индивида. В плане индивидуальной истории человека он может быть соотнесен с выработкой им социально и предметно адаптированных навыков поведения.
Конечно, и в том, и в другом плане общественного развития достаточно типичными оказываются ситуации, когда люди непосредственно не приобщены к поиску и выработке форм поведения, когда такая деятельность не включается ими в самореализацию и когда, стало быть, они используют элементарные формы как готовые и сами, таким образом, оказываются обезличенными функционерами, своего рода социальными автоматами.
Вникая в исторический драматизм и трагические социальные последствия такой ситуации, мы приближаемся к пониманию того, что препятствием для личностной самореализации людей являются не элементарные формы поведения и соответствующие им схематизмы рациональности, а способы приобщения людей к этим формам и схемам, оторванные от развития индивидов или сопряженные с ними. Осваивать элементарные формы социального поведения и мышления и быть элементом социальной формы – это далеко не одно и то же. Подчеркивая несводимость индивидуального человека к отдельному закону, жесткой зависимости, линейной связи, мы так или иначе окажемся перед необходимостью вспомнить, что эти элементарные формы ложатся в основу самостоятельного поведения обособленных человеческих индивидов.
Прежде всего выявляется необходимость истолкования условий жизни людей как результатов, а следовательно, и форм деятельности людей. В закономерных общественных связях встречаются разные формы человеческой деятельности: живой и накопленной, «текущей» и опредмеченной, деиндивидуализированной и индивидной. Тогда и законосообразность деятельности предстает как ее зависимость от опредмеченных деятельных и социальных форм. Но тогда и закон «оживает» лишь в деятельности, и реализация закона раскрывается как соответствие разных форм человеческой деятельности друг другу. Тогда конкретный смысл приобретают размышления о «действиях» законов, о возможности или невозможности их нарушать, им «следовать», их использовать и т.д.
Теперь важно вспомнить, что картина социальной реальности, формируемая сознанием общества, его наукой, не воспроизводит многомерной органической цельности человеческого бытия и, строго говоря, не может на это претендовать. Она дает лишь схему, в которой собраны и определенным образом упорядочены связи между основными подсистемами общества, а также между ними и индивидуальным бытием людей. Рассматривая какой-то отдельный закон, мы как бы извлекаем его из совокупности (да еще и схематически намеченной) других связей. И если по отношению к какой-то одной подсистеме мы можем рассматривать отдельный закон (ее порождения, например), если зависимости экономики и политики мы можем на какой-то момент уподобить связям кинематической пары (развилась экономика – изменилась политика и т.п.), то рассмотрение отдельного закона по отношению к людям оказывается бессмысленным.
Люди не живут по одному закону. В поведение людей «вписываются» различные «законы», причем вопрос их сочетания всегда остается открытым. Представление об одном действующем законе могло иметь какой-то реальный смысл, если бы общество было машиной. Однако общество-машина лишает свободы обособленных индивидов, а это неизбежно приводит к «энергетическому» кризису воспроизводства общественной жизни.
Итак, возникает вопрос: если человек не живет по одному закону, то может ли он жить по их совокупности или по всем законам, существующим в социальной системе? И если он не элемент общества-машины, то как он может сбалансировать свою обособленность и наличие совокупности законов? И наконец, вопрос о том, где же все-таки разные законы сочетаются между собой, если индивиды обособлены от общества-системы, но это общество не может быть машиной, простой совокупностью связей?..
Человек не может жить только по одному закону. Но не может он строить свою деятельность, учитывая сразу совокупность необходимых связей. При всем при том, что его бытие носит непрерывный характер, его деятельность распадается на отдельные акты; вот они-то и могут строиться по определенной, достаточно жесткой схеме, представляющей какую-то объективную связь людей или вещей.
Совершая отдельный акт своего поведения, индивид не использует всего «поля» картины социальной реальности, он фокусирует свое сознание на том ее фрагменте, который в данный момент представляет для него наибольший смысл, он «центрирует» свои ориентации на конкретной линии поведения и на ней помечает условия и средства достижения необходимой цели. В отдельном акте он «порывает» с цельностью общественных связей и с «полной» картиной-схемой, их собирающей. Но он вместе с тем вводит неявным образом совокупность реальных (и отображенных) зависимостей в свое действие, во всяком случае, у него есть возможности для этого. Через поиск объективной формы действий, через выработку определенного сочетания средств и целей деятельности, ее условий и норм он косвенным путем встраивает «попутные» объективные связи (а это ведь –связи с людьми и вещами) в логику своего поведения. Здесь надо подчеркнуть, что это становится возможным при условии поиска и выработки человеком формы действия.
Соотношение средства и цели зачастую трактуется чрезвычайно просто; в смысле «цель оправдывает средства». Этот подход не учитывает, что индивид действует в системе сложившихся социальных связей; неявно предполагается, что человеческое бытие является своего рода «целиной», где выбор средств и целей оказывается совершенно свободным. В таком подходе не улавливается зависимость целей от средств, а главное, не получает истолкования роль условий и норм при гармонизации средств и целей. Но именно условия и нормы и выступают неявными представителями комплекса социальных связей в отдельном акте человеческой деятельности. Отсутствие понимания индивидом их роли как раз и свидетельствует о невыработанности в его сознании обобщенной картины реальности и составляющих ее схем, позволяющих человеку соединять фрагменты своего поведения с «фоновыми» социальными связями.
Проработка и поиск элементарных, «линейных» форм поведения – это особый этап и в общественной, и в индивидуальной истории человека. В общественной истории он связан с образованием единого сложно-расчлененного социального пространства и с необходимостью для индивидов ориентироваться и действовать в нем; он сопряжен с оформлением абстрактных эталонов человеческого поведения, в частности правовых норм, определяющих качество человеческого действия вне его прямой связи с личностными особенностями индивида. В плане индивидуальной истории человека он может быть соотнесен с выработкой им социально и предметно адаптированных навыков поведения.
Конечно, и в том, и в другом плане общественного развития достаточно типичными оказываются ситуации, когда люди непосредственно не приобщены к поиску и выработке форм поведения, когда такая деятельность не включается ими в самореализацию и когда, стало быть, они используют элементарные формы как готовые и сами, таким образом, оказываются обезличенными функционерами, своего рода социальными автоматами.
Вникая в исторический драматизм и трагические социальные последствия такой ситуации, мы приближаемся к пониманию того, что препятствием для личностной самореализации людей являются не элементарные формы поведения и соответствующие им схематизмы рациональности, а способы приобщения людей к этим формам и схемам, оторванные от развития индивидов или сопряженные с ними. Осваивать элементарные формы социального поведения и мышления и быть элементом социальной формы – это далеко не одно и то же. Подчеркивая несводимость индивидуального человека к отдельному закону, жесткой зависимости, линейной связи, мы так или иначе окажемся перед необходимостью вспомнить, что эти элементарные формы ложатся в основу самостоятельного поведения обособленных человеческих индивидов.
§ 3. Историзм общественных законов
Можно представить два плана, в которых рассматривается соотношение системы социальных связей и бытие человеческих индивидов. Первый, когда жизнь людей рассматривается с точки зрения ее зависимости от квазисамостоятельной совокупности законов (это, заметим, взгляд, наиболее привычный и для теоретического, и для обыденного мышления). И второй, когда дается трактовка воспроизводства социальных связей и зависимостей, когда требуется объяснение функционирования законов, их изменения и становления. При определении этого плана и возникают вопросы о том, в каких точках человеческого бытия сходятся законы, где они срастаются, «оживают», кто их реализует, модифицирует, вводит в круговорот социального процесса. Говоря просто, именно в русле такой трактовки получает последовательное истолкование вопрос о его силах.
Формы социального процесса могут рассматриваться обособленно от бытия человеческих индивидов, тем более в определенном историческом интервале, где они опираются на выработку и функционирование абстрактно общих эталонов человеческого поведения и мышления. Но там, где последовательно ставится вопрос о силах исторического движения, там без учета бытия человеческих индивидов обойтись невозможно. При этом речь, конечно, не об отдельном индивиде и его сопоставлении с социальной системой, а именно – о бытии индивидов, взятом в его максимальном объеме.
Таким образом, трактовка социальных связей, зависимостей, законов из плана формального переводится в план содержательный. Намечается собственно социально-философское понимание общественных законов. Первые попытки такого понимания в новоевропейской истории были сопряжены с описанием неевропейских (азиатских, американских, африканских) обществ, с пониманием того, что в этих обществах действуют другие формы поведения и мышления, в частности, не имеют столь важного значения системы абстрактных эталонов человеческой деятельности.
Интерес к архаическим обществам, подкрепленный этнографическими исследованиями, позволил прояснить особые законосообразные зависимости, характерные для племенных организаций. В них социальные связи выполнялись и понимались индивидами как естественные условия их существования, т.е. не противопоставлялись природным зависимостям, воспринимались и переживались как объективный ритм жизни.
Архаические законы-обычаи транслировались из поколения в поколение. Индивиды оказывались как бы вписанными в эти законы, выступали реализующими их структуры элементами. Противопоставление индивида закону-обычаю расценивалось как нечто противоестественное. Раздумья о соотношении индивидуальной жизни и закона так или иначе ограничивались образами предустановленного порядка, рока, судьбы. Иначе говоря, первоначальные представления о законах были преимущественно фаталистическими.
И фатализм этот был обусловлен особой невыявленной динамикой социальных связей и зависимостей, «поглощавшей» изменения в практической жизни людей, их индивидуализированные усилия и акты стихийного творчества.
Новоевропейская наука, углубившись в изучение архаических обществ, была вынуждена признать их своеобычность, особый, присущий им характер социальных закономерностей. То, что казалось экзотикой, обнаружило закономерный, устойчивый характер, выражавший тысячелетние традиции. Если раньше архаические общества фиксировались как бы на пространственных и временных границах социального мира, то теперь – в ходе развития научного обществознания – они были поняты в их причастности к неописанной истории человечества, более длительной, нежели история трех последних тысячелетий. Племенные организации, к которым прежде применяли эпитеты «дикие», «варварские» и т.п., стали именовать культурами. Период социальной эволюции, описываемый как начало человеческой истории, разворачивался длительным процессом становления общественных форм, оказавшим (и оказывающим) свое воздействие на последующие, куда более короткие эпохи.
В эпоху средневековья оформляются постановки вопросов о соотношении деятельности, воли и сознания человека, с одной стороны, и естественной необходимости социального порядка, божественного предопределения – с другой. Вопросы об этих соотношениях свидетельствуют о возрастании реального воздействия людей на социальные условия, на усложнение структурности общества, на противоречия между его различными группами.
Природный, социальный и божественный порядки более не отождествляются. Человеческий индивид оказывается перед выбором: у него появляется возможность утвердить себя в предпочтении той или иной необходимой связи, в их сопоставлении и оценке. Инерция фаталистического понимания законов продолжает действовать, но значение деятельности и воли людей – прежде всего в сфере духовного их самоопределения – намечается все более отчетливо.
В новое время в понимании и попытках практического использования общественных законов преобладают ориентации на природу, на ее научно-теоретическое описание. Поскольку в практике начинает доминировать промышленность, а в науке – теоретическая механика, постольку и закон, признаваемый в качестве образца, явно или неявно определяется как механический. Иными словами, природные законы – это прежде всего механически описываемые естественные зависимости, простые и жесткие причинно-следственные связи. Перенесение этого образца на истолкование общества неизбежно вело к натуралистическому истолкованию общества, уподоблению его структур структурам природы. Подчеркнем, что в этом сопоставлении природа представала в том виде, в котором она включалась в индустриальную практику общества, в том схематическом изображении, которое предопределяли законы динамики.
В применении к обществу такая трактовка законов могла быть продуктивно реализована только в тех сферах, где возможны были сильные упрощения многомерного бытия людей. Такими сферами оказались промышленность, экономика, право, наука. В них как раз практически отрабатывалась схема социальной закономерности как общей, повторяющейся связи явлений, как некой регулярности, позволяющей получать тождественные результаты, группировать и объяснять определенные классы событий. Предполагалось, что на такой трактовке законов может быть построено прогнозирование, позволяющее четко определить в будущем последствия совершенных и совершаемых в обществе действий. Экономическая практика указывала на возможность фиксировать регулярные колебания цен на мировом рынке, а экономическая теория впоследствии попыталась выделить периодические изменения разной длительности (цикл Лабруса, цикл Кондратьева), позволяющие предугадывать изменения рыночной конъюнктуры[8].
Однако такой подход практически невозможно было применить для описания отдельных событий, конкретных культур, индивидуального поведения людей. Эти аспекты, моменты, линии общественного процесса не «поддавались» натуралистической законосообразности. В противоположность ей вырабатывались практическая позиция и теоретическое воззрение, акцентирующие внимание на деятельности людей, главным образом на ее идейно-психологических и волевых аспектах. Объективная логика событий определялась в зависимости от волевого импульса человеческих индивидов (в первоначальных версиях – выдающихся личностей), их действия как бы задавали условия дальнейшей эволюции социальных связей. Эта волюнтаристическая позиция, конечно, служила прежде всего подкреплением для политического субъективизма. Но она неявным образом указывала на ограниченность истолкования общественных законов, не включающую в их реализацию деятельность людей, способность последних изменять условия, а стало быть, и действия самих законов.
В XX в. в постиндустриальную эпоху стало формироваться представление об общественных законах как о законах-тенденциях, как линиях социальной эволюции, выражающих эффект сочетания различных человеческих деятельностей, условий их реализации. По-новому зазвучал вопрос о соотношении природных и общественных законов. Природа уже не воспринималась через призму упрощенных индустриальных и физических схем; она предстала сложным разнообразием, вынуждающим человека приспосабливать устоявшиеся формы своей деятельности к сложным ритмам биосферного процесса.
Представление об «автоматическом», квазиестественном действии общественных законов, устанавливающих соответствие между содержанием и формами человеческой деятельности, между живым и накопленным опытом, оказалось слишком приблизительным. Обозначилось отчетливое различие между общественными законами как необходимыми соответствиями разных аспектов жизни людей и юридическими законами, которые могли способствовать этим тенденциям или препятствовать им. Определились и явные диссонансы между разными «линиями» и субъектами социального процесса, обусловленные различиями в развитии обществ. В результате глобальных торговых обменов новейшие технологии стали попадать в такую социальную среду, где отсутствовали формы человеческих взаимодействий, обеспечивающих безопасность использования этих технологий. Фактическое несоответствие технических средств и социальных форм оказалось проблемой, выходящей за рамки отдельной страны, обозначилось как опасность для всего человеческого сообщества.
XX в. показал возможность изменения и изменяемости социальных форм на практике, на практике же представил трагические доказательства того, что социальные формы не могут модифицироваться как чисто внешние по отношению к человеческим индивидам структуры общества; трансформации, изломы и разрывы социальных связей проходят по живой ткани непосредственного человеческого бытия, коверкая судьбы и жизни миллионов людей. Преодоление социальных кризисов, вызванных изменениями общественных форм, также подтвердило связь и зависимость их от характера и содержания жизни человеческих индивидов: формы внешней организации общественной жизни стабилизировались лишь тогда, когда они обретали внутреннюю опору в бытии и мышлении людей, т.е. тогда, когда они подкрепляли «внешность» своего существования формами реализации сил, способностей, интересов человеческих индивидов.
Формы социального процесса могут рассматриваться обособленно от бытия человеческих индивидов, тем более в определенном историческом интервале, где они опираются на выработку и функционирование абстрактно общих эталонов человеческого поведения и мышления. Но там, где последовательно ставится вопрос о силах исторического движения, там без учета бытия человеческих индивидов обойтись невозможно. При этом речь, конечно, не об отдельном индивиде и его сопоставлении с социальной системой, а именно – о бытии индивидов, взятом в его максимальном объеме.
Таким образом, трактовка социальных связей, зависимостей, законов из плана формального переводится в план содержательный. Намечается собственно социально-философское понимание общественных законов. Первые попытки такого понимания в новоевропейской истории были сопряжены с описанием неевропейских (азиатских, американских, африканских) обществ, с пониманием того, что в этих обществах действуют другие формы поведения и мышления, в частности, не имеют столь важного значения системы абстрактных эталонов человеческой деятельности.
Интерес к архаическим обществам, подкрепленный этнографическими исследованиями, позволил прояснить особые законосообразные зависимости, характерные для племенных организаций. В них социальные связи выполнялись и понимались индивидами как естественные условия их существования, т.е. не противопоставлялись природным зависимостям, воспринимались и переживались как объективный ритм жизни.
Архаические законы-обычаи транслировались из поколения в поколение. Индивиды оказывались как бы вписанными в эти законы, выступали реализующими их структуры элементами. Противопоставление индивида закону-обычаю расценивалось как нечто противоестественное. Раздумья о соотношении индивидуальной жизни и закона так или иначе ограничивались образами предустановленного порядка, рока, судьбы. Иначе говоря, первоначальные представления о законах были преимущественно фаталистическими.
И фатализм этот был обусловлен особой невыявленной динамикой социальных связей и зависимостей, «поглощавшей» изменения в практической жизни людей, их индивидуализированные усилия и акты стихийного творчества.
Новоевропейская наука, углубившись в изучение архаических обществ, была вынуждена признать их своеобычность, особый, присущий им характер социальных закономерностей. То, что казалось экзотикой, обнаружило закономерный, устойчивый характер, выражавший тысячелетние традиции. Если раньше архаические общества фиксировались как бы на пространственных и временных границах социального мира, то теперь – в ходе развития научного обществознания – они были поняты в их причастности к неописанной истории человечества, более длительной, нежели история трех последних тысячелетий. Племенные организации, к которым прежде применяли эпитеты «дикие», «варварские» и т.п., стали именовать культурами. Период социальной эволюции, описываемый как начало человеческой истории, разворачивался длительным процессом становления общественных форм, оказавшим (и оказывающим) свое воздействие на последующие, куда более короткие эпохи.
В эпоху средневековья оформляются постановки вопросов о соотношении деятельности, воли и сознания человека, с одной стороны, и естественной необходимости социального порядка, божественного предопределения – с другой. Вопросы об этих соотношениях свидетельствуют о возрастании реального воздействия людей на социальные условия, на усложнение структурности общества, на противоречия между его различными группами.
Природный, социальный и божественный порядки более не отождествляются. Человеческий индивид оказывается перед выбором: у него появляется возможность утвердить себя в предпочтении той или иной необходимой связи, в их сопоставлении и оценке. Инерция фаталистического понимания законов продолжает действовать, но значение деятельности и воли людей – прежде всего в сфере духовного их самоопределения – намечается все более отчетливо.
В новое время в понимании и попытках практического использования общественных законов преобладают ориентации на природу, на ее научно-теоретическое описание. Поскольку в практике начинает доминировать промышленность, а в науке – теоретическая механика, постольку и закон, признаваемый в качестве образца, явно или неявно определяется как механический. Иными словами, природные законы – это прежде всего механически описываемые естественные зависимости, простые и жесткие причинно-следственные связи. Перенесение этого образца на истолкование общества неизбежно вело к натуралистическому истолкованию общества, уподоблению его структур структурам природы. Подчеркнем, что в этом сопоставлении природа представала в том виде, в котором она включалась в индустриальную практику общества, в том схематическом изображении, которое предопределяли законы динамики.
В применении к обществу такая трактовка законов могла быть продуктивно реализована только в тех сферах, где возможны были сильные упрощения многомерного бытия людей. Такими сферами оказались промышленность, экономика, право, наука. В них как раз практически отрабатывалась схема социальной закономерности как общей, повторяющейся связи явлений, как некой регулярности, позволяющей получать тождественные результаты, группировать и объяснять определенные классы событий. Предполагалось, что на такой трактовке законов может быть построено прогнозирование, позволяющее четко определить в будущем последствия совершенных и совершаемых в обществе действий. Экономическая практика указывала на возможность фиксировать регулярные колебания цен на мировом рынке, а экономическая теория впоследствии попыталась выделить периодические изменения разной длительности (цикл Лабруса, цикл Кондратьева), позволяющие предугадывать изменения рыночной конъюнктуры[8].
Однако такой подход практически невозможно было применить для описания отдельных событий, конкретных культур, индивидуального поведения людей. Эти аспекты, моменты, линии общественного процесса не «поддавались» натуралистической законосообразности. В противоположность ей вырабатывались практическая позиция и теоретическое воззрение, акцентирующие внимание на деятельности людей, главным образом на ее идейно-психологических и волевых аспектах. Объективная логика событий определялась в зависимости от волевого импульса человеческих индивидов (в первоначальных версиях – выдающихся личностей), их действия как бы задавали условия дальнейшей эволюции социальных связей. Эта волюнтаристическая позиция, конечно, служила прежде всего подкреплением для политического субъективизма. Но она неявным образом указывала на ограниченность истолкования общественных законов, не включающую в их реализацию деятельность людей, способность последних изменять условия, а стало быть, и действия самих законов.
В XX в. в постиндустриальную эпоху стало формироваться представление об общественных законах как о законах-тенденциях, как линиях социальной эволюции, выражающих эффект сочетания различных человеческих деятельностей, условий их реализации. По-новому зазвучал вопрос о соотношении природных и общественных законов. Природа уже не воспринималась через призму упрощенных индустриальных и физических схем; она предстала сложным разнообразием, вынуждающим человека приспосабливать устоявшиеся формы своей деятельности к сложным ритмам биосферного процесса.
Представление об «автоматическом», квазиестественном действии общественных законов, устанавливающих соответствие между содержанием и формами человеческой деятельности, между живым и накопленным опытом, оказалось слишком приблизительным. Обозначилось отчетливое различие между общественными законами как необходимыми соответствиями разных аспектов жизни людей и юридическими законами, которые могли способствовать этим тенденциям или препятствовать им. Определились и явные диссонансы между разными «линиями» и субъектами социального процесса, обусловленные различиями в развитии обществ. В результате глобальных торговых обменов новейшие технологии стали попадать в такую социальную среду, где отсутствовали формы человеческих взаимодействий, обеспечивающих безопасность использования этих технологий. Фактическое несоответствие технических средств и социальных форм оказалось проблемой, выходящей за рамки отдельной страны, обозначилось как опасность для всего человеческого сообщества.
XX в. показал возможность изменения и изменяемости социальных форм на практике, на практике же представил трагические доказательства того, что социальные формы не могут модифицироваться как чисто внешние по отношению к человеческим индивидам структуры общества; трансформации, изломы и разрывы социальных связей проходят по живой ткани непосредственного человеческого бытия, коверкая судьбы и жизни миллионов людей. Преодоление социальных кризисов, вызванных изменениями общественных форм, также подтвердило связь и зависимость их от характера и содержания жизни человеческих индивидов: формы внешней организации общественной жизни стабилизировались лишь тогда, когда они обретали внутреннюю опору в бытии и мышлении людей, т.е. тогда, когда они подкрепляли «внешность» своего существования формами реализации сил, способностей, интересов человеческих индивидов.