Кемпбелл Роберт. Нам не страшен Хуливуд

   – Да это просто такое выражение, – пояснила Буш.
   – Не знаю, почему ты пристрастилась к этой дряни, – сказал Баркало, не повернувшись к женщине, которая сейчас корчила ему в спину гримасы. – К тому же это контрабанда. Или тебе это неизвестно?
   Она рассмеялась – и это прозвучало как тявканье маленькой собачонки.
   – Приходится привозить его сюда из Швейцарии, – продолжил он. – В любую минуту меня могут на этом подловить.
   Она рассмеялась еще раз, короткой очередью, так, словно отмеряла свой смех унциями.
   – Он сводит тебя с ума. Вызывает белую горячку. – Он поднялся с места и стряхнул ореховую крошку и сахарную пудру с обнаженной груди и живота, вытряхнул из волос, которыми густо поросло его тело. – От него у тебя больше галлюцинаций, чем ты в состоянии вынести. Пизда кругом идет. – Он ввалился в спальню на полусогнутых, руки нелепо, но угрожающе болтались по бокам, едва не доставая до полу. Грива, рассыпавшаяся по шее и по плечам, делала его похожим на зверя. Сверкали голые ягодицы. – Он превратил тебя в полную дуру. Сделал двумя тряпками твои груди.
   Он завис над нею.
   – Осторожней, сукин ты сын, – простонала она. – Ты ведь прольешь мой абсент. Ну погляди, что ты сделал? Пролил мне все на титьки.
   Он тут же припал губами к залитым абсентом грудям.
   – Прекрати, идиот несчастный, – истерически рассмеявшись, воскликнула она. – Не кусайся, гадина!
   Оседлав ее и ухватив за груди, он принялся прокладывать себе дорогу вниз. Всеми четырьмя волосатыми лапищами сдавил ее, не давая увернуться.
   – В тебе весу целая тонна, – пожаловалась она. – Сел бы ты, идиот, на диету. Морковку тебе надо жрать, а не орехи. Салат, а не грейпфруты.
   – Ну-ка помолчи. Ну-ка помолчи, жопа. Ну-ка помолчи, жирная жопа.
   Его слова разбивались о ее тело и взлетали в воздух бессмысленными пузырями нечистого газа. Одной рукой он держался за мошонку, стараясь расшевелить себя. Зубами он впился ей в белое рыхлое плечо, на котором было множество тонких шрамов.
   – Ах нет, ради всего святого, – застонала она. Теперь она уже больше не смеялась; напротив, она испытывала резкую боль. – Ты хоть зубы-то почистил? Ты зубы чистишь, козел? От тебя у меня будет заражение крови… Ох нет, только не сегодня, прошу тебя. Я собиралась пойти поплавать.
   Теперь ею овладел подлинный ужас. Из-за его плеча она смотрела ему на спину, пока он брал ее, смотрела не отрываясь, в точку над почками, куда засадила бы нож, если бы у нее хватило на это смелости.
   – Меня зовут Полоковски, – сказал дежурный капрал. – Вот вчерашние записи. Все сказано черным по белому. Инцидент с участием одной машины, находящейся в муниципальной собственности. Один погибший. Точь-в-точь как на вашей карточке. Откуда, говорите, вы ее взяли?
   – В дорожном управлении.
   – Они не должны выдавать гражданам на руки такие справки. Это компетенция полиции.
   – Вот и я о том же, – согласился Свистун. – Мне хотелось бы побеседовать с полицейским.
   – Вы уже беседуете с полицейским.
   – Мне бы хотелось побеседовать с полицейским, который побывал на месте аварии.
   – Они отдежурили последнюю смену. Знаете, что такое последняя смена?
   – Ясное дело. С полуночи до восьми утра.
   – Верно. А это означает, что сейчас они отсыпаются. Я в этом уверен. Вернитесь сюда к полуночи. Именно в полночь офицеры Оборн и Шуновер заступают на дежурство.
   – А домашнего адреса у вас не найдется? Хоть того, хоть другого?
   – Вы что же, хотите потревожить одного, а то и обоих офицеров в свободное от несения службы время?
   – Дело-то у меня с этими автоматами срочное. Мне надо поговорить с кем-нибудь из них, чтобы успеть подать жалобу, прежде чем истечет положенный срок, – пояснил Свистун. – И, кроме того, сейчас уже за полдень, и ваши полицейские уже, наверное, встали.
   – Что-то не очень убедительно звучит, – сказал Полаковски.
   Свистун постучал пальцем по журналу дежурств и, как у фокусника, в руке у него появилась двадцатка.
   Полаковски закрыл журнал и выписал на отдельный листок адрес офицера Оборна.
   – А почему вы мне дали адрес Оборна, а не Шуновера? И почему не обоих сразу?
   – У Шуновера свои проблемы. И если уж он лег, то пускай поспит.
   – А что у него за проблемы?
   – У него язва, у него пятеро детей, и у него жена, которую он ненавидит и которая набрасывается на него при малейшей возможности. Из-за этого он грустит. Грустит и злится. А озлившись, бывает опасен.
   Ее звали Ханна Сьюзен Кейзбон. Профессиональной проституткой она стала в двенадцать. Баркало прозвал ее Буш в ту же минуту, когда узнал ее поближе в задней комнате у Джимми Флинна, а произошло это четыре года назад. «Буш» по-французски означает «рот». Имя подходило ей, потому что ротик у нее был красивый, потому что она не лезла в карман за словом и в силу ее сексуальной специализации. Он выкупил ее за двух пятнистых борзых, три пистолета, одну унцию "белого порошка" и двести баксов наличными.
   Он пропускал через свою койку по сотне женщин в год, но приохотился к ней. Она пообещала относиться к нему с уважением, но так и не сдержала слова. В этом отношении она оказалась неколебимой.
   Сейчас она лежала, обливаясь потом. Трахаться с Баркало было все равно что совокупляться с беспородным псом.
   Он лежал рядом с ней, постанывая и повизгивая, как свинья, перекатывая голову с боку на бок, пытаясь восстановить дыхание и при этом удерживая ее за руку.
   – Когда-нибудь ты на этом деле и окочуришься, – сказала она. – Накидываешься как бешеный. Вот сердце-то и не выдержит. Начнешь живым – а кончишь покойничком.
   – А тебе это придется по вкусу, верно? Буш отвесила ему небольшую порцию смеха.
   – Совсем сумасшедшая, – сказал Баркало.
   – И погляди, скотина ты поганая, что ты опять вытворил с моим плечом! – Ладонью она смахнула с плеча мутную смесь слюны и крови. – Заражение крови, это уж как пить дать!
   – Зараза у тебя в крови не живет, – возразил Баркало. – Там черви. Ядовитые черви.
   – Мне надо подмыться. И протереть рану йодом. Ах ты, черт, как больно!
   Она ожидала, что он, отпустив руку, позволит ей встать. Однако он по-прежнему, вцепившись в нее, бурно дышал.
   – Я родился во всем этом дерьме, – сказал он. – В семилетнем возрасте торговал на улице гашишем. В девять лет вставлял в попку родной сестричке.
   Значит, опять по-новой. Значит, он опять расскажет ей всю свою жуткую историю. Что-то подбивало его рассказывать эту историю снова и снова, какой-то кайф он на это ловил. Некоторые мужики, кончив, сразу же вырубаются. Как лошади, которых усыпляют на бойне, куда он брал ее с собой время от времени полюбоваться на смертоубийство. Некоторым хочется, кончив, выпить или закурить, а ему надо непременно рассказывать свою историю. Сонным голосом ребенка, припоминающего страшную сказку.
   Она подалась от него в сторону, норовя встать и отправиться в ванную.
   – Пописать мне надо, – сказала она. Он сдавил ей руку еще сильнее.
   – Давай прямо в койку!
   – Ты спятил!
   Но ерзать она перестала.
   – Сестра научила меня трахаться, – сказал он. – Поняла? Вот что хуже всего. Я хочу сказать, сестра с братом – это же все равно что отец с дочерью, поняла? Это безумие! А что в нем дурного? Ничего в нем дурного.
   Его глаза часто моргали, как будто щелкали две фотокамеры.
   – Этот дом принадлежит мне. Я брал закладные у художников и потаскух, которые здесь живут, и теперь он принадлежит мне.
   Буш впилась пальчиками ему в кулак с тем, чтобы они ожили. Скосив глаза, увидела, что ногти у нее побелели. На бедре у нее просыхал длинный след улитки.
   – Я продавал игральные карты по доллару за колоду всяким мудакам из Нью-Йорка, Чикаго и Миннеаполиса. Игральные карты с голыми бабами на «рубашке». Пятьдесят две позиции плюс два джокера и одна запасная. И все разные. Люблю качественный товар. Мне было тогда двенадцать.
   Глубоко и судорожно вздохнув, он откинулся на подушки. Поглядел на зеркальный потолок.
   – Моя сестра Инна умерла, ты же знаешь. Ее парень распотрошил ее ножом на задворках Сент-Энн-стрит. Зря он так. Зря он раскурочил ее пополам и заставил истечь кровью.
   – Но ты же разобрался с этим ублюдком, не так ли? – прошептала Буш, надеясь погасить тем самым его раздражение, которое запросто могло перекинуться и на нее самое. – Хоть и был тогда еще ребенком, правда?
   В полумраке он сверкнул белозубой ухмылкой. Улыбка была самой – и возможно, единственной – привлекательной чертой Баркало. Зубы были белыми, как фарфор, резцы – небольшими, но резко очерченными, как у пса.
   – Разобрался. Это верно, я ним разобрался. Заплатил троим громилам по сотне баксов, и они уделали эту крысу. Крутые были парни, хотя и педрилы. Наряжались в женское платье и подставляли жопу всем и каждому. Можешь себе такое представить?
   Буш почувствовала, что ее сейчас вытошнит, и испугалась этого. Она понимала, что весь мир сошел с ума, но понимала также, пусть и не формулируя это вслух, что остается в безопасности до тех пор, пока сохраняет иммунитет ко всеобщему безумию. А если она утратит иммунитет, если увидит это безумие, почувствует его, прикоснется к нему душой и сердцем – и содрогнется поневоле, – тогда ей не останется ничего другого, кроме как бегать голой по улицам и просить у прохожих, чтобы они ее пристрелили.
   – Боже мой, Боже мой, Боже мой, – зашептала она.
   – В четырнадцать я уже начал печатать собственные игральные карты. У меня обнаружились кое-какие идейки. Я фотографировал негров, которые трахали белых баб, и белых, которые трахали негритянок. Я словно бы чуял, что нужно нормальному мужику. Да и ненормальному тоже. Я фотографировал женщин с догами и с ослами…
   Буш и впрямь надо было пописать. Она чувствовала, что у нее вот-вот лопнет мочевой пузырь. Устроить ему и впрямь "золотой дождь", что ли, подумала она. Пусть побалуется. Давненько уже она на него не мочилась. О Господи, подумать только, что за гадости способны доставлять людям удовольствие.

Глава десятая

   Кожа у Реджинальда Оборна была угольно-черного цвета. Он сидел за кухонным столиком в ослепительно-белых шортах и глядел на Уистлера желтыми глазами. Свистун был таким страшилой, что дух захватывало. Но стоило ему заговорить – и речь его лилась мягко и учтиво.
   – Ну-ка давайте еще раз, – сказал Оборн. – Повторите-ка мне: что вам, собственно говоря, нужно.
   – Я владелец газетных автоматов…
   – Это ложь, – кротко заметил Оборн. Свистун крякнул, как будто пропустил удар в кулачном бою.
   – С чего вы взяли?
   – Вы не так одеты.
   – Я пошел в официальную инстанцию, вот и оделся соответствующим образом.
   – Чушь, – возразил Оборн. – Кофе хотите?
   – А у вас есть кофе?
   – Если жена перед уходом на работу сварила его, значит, есть.
   Махнув рукой, он дал понять Свистуну, что греть кастрюлю с кофе придется ему самому. Кастрюля оказалась тяжелой. Свистун поставил ее на плиту и включил горелку. Затем встал, облокотись на стойку между плитой и раковиной.
   – Хороший был денек, – сказал Оборн. Тот факт, что кофе нашелся, явно обрадовал его. Скосив глаза в кастрюлю, он ухмыльнулся. – Очень хороший.
   – А в котором часу вы прибыли на место происшествия? – спросил Свистун.
   – В три тридцать пять, – лениво произнес Оборн, как будто эта информация не имела ровным счетом никакого значения.
   – А когда об аварии сообщили, еще двух не было.
   – Для торговца газетами вы чертовски хорошо осведомлены.
   Произнося это, Оборн медленно и хищно ухмылялся – здоровенный и злой кот, решивший поиграть с мышкой.
   – Полагаю, вы прибыли на место не позднее двух двадцати. В два тридцать – это уж самое позднее.
   – Ничего себе!
   – Вы можете объяснить мне, что вы обнаружили, приехав на место?
   – А вы можете объяснить мне, какое вам до этого дело?
   Свистун постучал по хлебнице и по тостеру.
   – Может, приготовить вам тосты?
   – Хотите обо мне позаботиться?
   – Да, хочется принести какую-нибудь пользу. Думаю, это вознаградится.
   Они пристально посмотрели в глаза друг другу. Читая между строчками. Тайная стенография улиц и переулков. Говоришь одно, имея в виду другое. Не произнося ни слова и вместе с тем говоря все до конца.
   – Приготовьте мне тост, – сказал Оборн. Свистун достал из хлебницы полкаравая. Положил два куска хлеба в тостер и включил его.
   – Лицензия частного детектива? – спросил Оборн.
   – Напомните, если я когда-нибудь впредь попробую морочить вам голову, – сказал Свистун.
   – Когда мы с напарником прибыли на место происшествия, то увидели «форд» семьдесят четвертого года выпуска, врезавшийся в пожарный кран и в афишную тумбу. Водитель…
   – А как вы узнали, что это именно водитель?
   – Потому что больше никто не пострадал и не погиб.
   – И на месте происшествия вообще больше никого не было?
   – Никого, кроме бармена из круглосуточной закусочной.
   Что-то вспыхнуло в кошачьих глазах у темнокожего полицейского. Что-то, похожее на стыд. Вот человек, который не любит лгать, подумал Свистун.
   – И все?
   – А у вас на этот счет другие сведения? – мягко спросил Оборн.
   Тостер выплюнул оба тоста. Над кастрюлей с кофе поднялось облако пара. Свистун разлил кофе по чашкам, а Оборн, соизволив подняться с места, достал из холодильника масло.
   Вернувшись на место, полицейский обнаружил У себя под блюдцем двадцатку. Держа в руке столовый нож, посмотрел во все желтые глаза на Свистуна.
   – Чего-то я недопонял, – сказал Оборн. – Значит, у вас есть заказчик? Который оплачивает вам издержки?
   – Сформулируем это так: я делаю капиталовложения с прицелом на будущее. Мне кажется, что в этой аварии мог пострадать кто-то еще. Кто-то, сидевший в колымаге. И еще мне кажется, что могут найтись и другие свидетели помимо бармена.
   – Только не рассказывайте мне о том, как вы все это вычислили, – предостерег Оборн.
   – Значит, там больше никого не было? Только вы с напарником по фамилии Шуновер, бармен и труп водителя?
   – И детективы в штатском, которые подъехали попозже, и бригада из морга, а потом, конечно, набилось изрядное количество зевак. А больше никого. Такова официальная версия. Вам ясно?
   Свистун бросил взгляд на двадцатку и кивнул, ожидая дальнейших пояснений.
   – Лучше заберайте-ка ваши деньги, – сказал Оборн. – А то я допрошу вас прямо здесь и сейчас, в неофициальном порядке. Но мало вам не покажется.
   – Полагаю, ваш напарник подходит к этой проблеме точно так же, как вы? – поинтересовался Свистун, забирая двадцатку.
   – Точно так же. Но, может, я сам подошел бы к этому иначе. Как-нибудь в другой раз, когда мне станет известно больше, чем сейчас.
   Оборн поднялся с места. Он не был так уж высок – и уж во всяком случае ниже Уистлера, – но в самом этом жесте было нечто оскорбительное.
   – Гарри не трожьте, поняли? И теперь этот кофе – вы его пить собираетесь или с собой унесете?
   Свистун в три глотка выпил полчашки.
   – Благодарю за любезность.
   – Всегда к вашим услугам.
   В дверь постучали. Баркало, не удосужившись спросить, кто там, рявкнул, чтобы заходили. Участники ночного "футбольного матча", свидетелями которого стали Чиппи Берд и Лейси Огайо, ввалились в дом. Здоровяка звали Дом Пиноле, а коротышка – Джикки Роджо. В заднем кармане у Пиноле лежала свернутая в трубку газета, и он здорово нервничал. Каждые десять секунд он оглядывался словно затем, чтобы убедиться, что газета не задымилась.
   Буш тут же накинула на себя простыню.
   – Что у тебя в кармане, Дом? – спросила она.
   – Ничего.
   – Вот уж не сказала бы! Если бы я не знала, что ты не умеешь читать, я непременно подумала бы, что это газета.
   Баркало выкатился из постели и накинул купальный халат.
   – Ну, и какого хера вы сюда явились? Я что, звал вас?
   – Дай-ка мне газету, – сказала Буш. Ее забавляло волнение Пиноле и интересовала причина этого волнения. – Что у тебя там? «Уолл-стрит-джорнэл»? "Крисчен Сайнс Монитор"?
   – Пожалуйста…
   Грубое лицо Пиноле исказилось гримасой явного страха. Баркало хотел было приказать Буш заткнуться, но тут на нее неожиданно огрызнулся Роджо:
   – Отъебись от него!
   С таким же успехом можно было плеснуть ледяной водой на раскаленный утюг. Баркало наливался яростью пять секунд. А по истечении этого времени взорвался:
   – Что ты сказал? Кто дал тебе право так разговаривать с Буш? Кто, так твою мать, кто? У тебя есть, на хер, разрешение? Какое, на хер, разрешение? Вваливаешься ко мне в спальню…
   – Да у него просто вырвалось, – поспешил вступиться за напарника Пиноле. – Он ничего такого не имел в виду.
   – Да все нормально, Нонни, – из-за плеча у Баркало крикнула Буш. Вспышки его ярости доставляли ей удовольствие – если не обрушивались на нее непосредственно.
   – … даже не постучав, на хер!
   – Мы постучались, – сказал Пиноле.
   – И поднимаешь голос на Буш? Да я тебя…
   – Я сама поддразнила Дома, – встряла в спор Буш. – Но и тебе, Джикки, не надо на меня злиться. Дом – большой ребенок, и мне нравится его поддразнивать.
   Она извлекла газету из кармана у Пиноле.
   – … она тебе не уличная потаскушка!
   – Вот видишь? Это всего лишь «Энквайрер», – сказала Буш. – Так я и знала…
   – Надо было не забирать вас из той вонючей дыры, – продолжал неистовствовать Баркало.
   – … бульварная газетенка, да и пишут тут сплошные глупости… Нет, вы только посмотрите! Двое людей видели, как двое других играли на озере в футбол человеческой головой!
   – Дай-ка поглядеть, – рявкнул Баркало.
   Он вырвал газету у Буш и принялся читать. Кровь схлынула у него с лица. Щеки и кончик носа побелели, как будто он их обморозил. Он медленно читал, шевеля губами и перебегая глазами от одного края строки на другой. Он уставился на снимки Чиппи Берда и Лейси Огайо. Потом поднял глаза и уставился на Пиноле.
   Воцарилась такая тишина, что стало слышно, как подлетела муха, привлеченная бешеным звериным запахом, который исходил сейчас от Баркало. Он отмахнулся от нее, но она тут же подлетела снова. Скосив глаз, Баркало проследил за тем, как она садится ему на щеку. Его мозг сфокусировался сейчас на этой злосчастной мухе, словно ничего важнее ее на целом свете не было. Рука Баркало метнулась вверх и поймала муху в кулак. Он со всей силы сжал руку, и затем вытер ее о полу халата.
   Пиноле, разинув рот, уставился на Роджо, но ждать от того поддержки не стоило: коротыш пожирал глазами тяжелые груди Буш.
   – А ты-то, Буш, чем занимаешься, – зловеще прошептал Баркало. – Выставила напоказ свои дыни и прохлаждаешься. Ну-ка, убирайся отсюда.
   – Да Боже мой, прикормил этих двух говнюков, привадил, шляются туда-сюда без стука, а я же еще, понимаешь, виновата, – обиженно заканючила Буш. Завернувшись целиком в простыню, она поднялась из постели. – И, кроме того, эти говнюки насмотрелись на меня сверху донизу, спереди и сзади, пока я снималась в твоих поганых фильмах.
   – Это другое. Это деловые взаимоотношения.
   – Да с какой стати они вообще вернулись сюда из Лос-Анджелеса? Мы же сами собираемся туда через пару дней! Так нет, ты шлешь их туда первыми, а они вдобавок еще и возвращаются! Прямо челночную дипломатию развели. Да я с самого начала не могла понять, чего ради ты связался с этими идиотами. – Она с яростью посмотрела на Роджо. – Эй, болван, я собираюсь пойти отлить! Хочешь посмотреть, как я это делаю?
   И все же он осмелился поглядеть ей в глаза. Она бросилась в ванную, волоча за собой по полу конец простыни.
   – Да уж, правильно она говорит, нечего было с вами и связываться, – заорал Баркало. – Надо было оставить вас в полном дерьме. Потому что только там вам и место. Какого хера вы все это устроили?
   – Началось с того, что мы пропустили по паре стаканчиков. И нюхнули, сам понимаешь, – сказал Пиноле.
   – Ни хера я не понимаю! Иначе бы я не спрашивал.
   – Мы малость порезвились. А потом она затерялась, – сказал Роджо.
   – Ни хрена себе порезвились! – Баркало шарахнул кулаком по газете, разорвав лица Чиппи Берда и Лейси Огайо, только что с ухмылкой глядевшие на него с газетной страницы. С трудом он заставил себя заговорить потише. – Я велел вам избавиться от этой головы, а вы начали ею играть в футбол. Нет, я этого понять не могу! В футбол! И при этом вы от нее так и не избавились.
   – А мы-то решили, что избавились, – сказал Пиноле. – Утопили ее в озере. Откуда нам было знать, что невесть откуда выскочит зверек и выудит ее себе на ужин? Откуда нам было это знать?
   – Да какого черта вы вообще отправились на озеро? Для таких вещей в городе существует болото.
   – В следующий раз будем умней.
   – И только-то, разнесчастный ты сукин сын? Ваша глупость может сорвать величайшую сделку во всей моей карьере. Поняли? Мне собираются поручить порнобизнес во всей стране к западу от Миссисипи. Усекли? И следить мне надо за тем, чтобы никак не привлекать к себе ненужного внимания. А теперь у меня неприятности. Утром мне сообщили, что тело без головы нашли в Лос-Анджелесе, на углу Голливудского бульвара и Виноградной. И знаете, кто сидел за рулем той машины, откуда выпало тело? Вилли Забадно!
   – Ни хрена себе!
   Баркало посмотрел в сторону ванной как будто затем, чтобы удостовериться, что Буш не слышит их разговора.
   – И вот после такого утреннего сюрпризика я читаю эту дрянь в газете. А что, если моему человеку на Западном побережье попадется на глаза эта скандальная газетенка? И прочтет он как раз про ту голову, которой вы, видите ли, играли в футбол? Что он, дважды два перемножить не сумеет? Труп без головы в Лос-Анджелесе и голова без трупа в Новом Орлеане?
   – Но послушай, – вступился Пиноле. – С чего ты взял, что голова здесь и тело там из одного набора?
   – Потому что это тело проститутки, и на жопе у нее бабочка. А я не думаю, что в стране так уж много обезглавленных женских трупов и отсеченных от туловища голов, чтобы это не привлекло к себе определенного внимания. Ну, вы хоть понимаете, чего я от вас обоих жду?
   – Ты ждешь, чтобы мы разыскали этих двоих болтунов, протрепавшихся газетчикам про голову, и позаботились о том, чтобы они больше ни о чем не трепались, – сказал Роджо.
   – И чтобы похоронили мы их не в озере, а на болоте, – добавил Пиноле.
   – Да, – сказал Баркало. – А первым делом утопите этот чертов «кадиллак» с антенной.
   – Но нам же на нем добираться на побережье, – вздохнул Пиноле.
   – Я сказал: утопите его немедленно!
   – Но его можно перекрасить, – не согласился Пиноле.
   Баркало посмотрел на него с такой яростью, что здоровяк, не выдержав, отвел глаза.
   – И вот в нем-то и утопите эту парочку, – сказал Баркало. – Только сперва притащите их сюда в студию. Мы их для начала самую малость поснимаем. Нет смысла убивать их уж совсем понапрасну.
   Уистлер разыскал Гарри Шуновера в маленьком баре через дорогу от многоквартирного дома на Западной авеню, в котором и проживал со всем своим семейством полицейский. Шуновер сидел у окна, в которое барабанил желтый дождь, сидел, грея обеими руками бокал с пивом и не сводя взгляда с окон третьего этажа в доме напротив. У него были печальные глаза спаниеля. Рыжие волосы гладко расчесаны, словно у первоклассника, которого мамочка привела в божеский вид перед уроками.
   Уистлер представился и спросил, не может ли он угостить Шуновера холодным и свежим пивом.
   – Да я этот-то бокал уже полчаса грею. – Ровный выговор выдавал в Шуновере переселенца с Восточного побережья. – Кто вы такой и что вам нужно?
   – Меня зовут Уистлер.
   Шуновер окинул его пристальным взглядом и вновь уставился на окна своей квартиры.
   – Оборн рассказывал мне про вас.
   – И на углу Голливудского и Виноградной вы видели то же самое, что и он?
   – То же самое. А теперь проваливайте.
   – Вы там живете?
   – Где это – там?
   – За окнами, на которые вы уставились?
   – Что вам известно о том, где я живу?
   – Ровным счетом ничего. Поэтому я и спрашиваю.
   Шуновер наконец полностью переключился на Свистуна.
   – Если уж вам так хочется строить из себя полицейского, если уж так хочется бороться за закон и порядок, – саркастически начал он, – что ж вы не поступаете к нам в ряды? Или вы "голубой"?
   – Я хромаю.
   – Вы воняете!
   – Вы так злитесь на меня, потому что понимаете, что я сделаю вам некое предложение и, скорее всего, вы его примете, не правда ли?
   Глаза Шуновера стали еще более плоскими, чем вначале. Плоскими, опасными и наполненными меланхолическим отчаянием из-за собственной жизни, превратившейся в нечто совершенно непотребное.
   – Ну, и сколько вы предложите?
   – Двадцатку.
   – Я двадцатками уши затыкаю.
   – Сильно сомневаюсь в этом. У вас пятеро детей и вечно жалующаяся на жизнь жена. Ну, а как насчет полусотни?
   – А что вам нужно?
   – Весьма немногое. Только то, что вы на самом деле видели прошлой ночью на углу Голливудского и Виноградной.
   – А какая тут выгода для вас?
   – Я был там и видел все собственными глазами. А теперь все только и делают, что внушают мне, будто мне все померещилось.
   – А не наплевать ли на все это?
   – Хочу доказать себе, что не сошел с ума.
   – И как вы собираетесь это использовать?
   – Во всяком случае, в газеты обращаться не стану. А как собираюсь использовать, еще толком не знаю. Может, мне просто не нравится, как лихо тут замели следы. Когда дерьмо присыпают песочком, ты сам вляпываешься в него рано или поздно. Скажем, я действую из чистого любопытства.