— Ваш ежегодный бюджет — триста миллионов рублей, — говорил он мне в 1990 году. — А вы все еще не представили плана расходования этих средств.
   Но когда я предлагал выделить деньги на исследования по гражданской медицине, он возмущался:
   — Еще раз представите подобные предложения — и никаких денег вообще не получите, — говорил он.
   Все это выглядело абсурдным. Мы тратили огромные средства, тогда как система здравоохранения в нашей стране с каждым днем становилась все хуже и хуже. В прошлом году «Биопрепарат» выделил большое количество одноразовых шприцов в медицинские учреждения по всей стране в ответ на скандал с заражением СПИДом в Элисте. Двести пятьдесят детей в Главной педиатрической больнице были заражены СПИДом. Медсестры оправдывались, что нехватка оборудования и персонала помешали им провести правильную стерилизацию шприцов.
   В феврале 1990 года Валерий Ганзенко, начальник медицинского управления «Биопрепарата», пришел ко мне в кабинет с полной сумкой ампул с вакцинами.
   — Их производит наша лаборатория в Грузии, — объяснил он. — А больницы отсылают их обратно нам, потому что ампулы не стерильны. Когда я поинтересовался у них, в чем дело, они ничего толком объяснить не смогли, а ведь мы только что выделили им большую сумму на модернизацию оборудования.
   Я нес ответственность как за гражданские институты, работающие в рамках «Биопрепарата», так и за программу исследований в военных целях. Контроль за производством вакцин и выпуском антибиотиков для государственной системы здравоохранения также входил в круг наших обязанностей. Ни Калинин, ни другие руководители не уделяли этому большого внимания. Мы предоставили гражданским полную свободу действий. И оказалось, что большая часть нашего оборудования попала на черный рынок. Но это никого не волновало. Меня же все больше и больше интересовали наши медицинские программы, поэтому я посвящал им каждую свободную минуту.
   — Может быть, нам следует съездить в Тбилиси? — спросил я Ганзенко.
   Он удивился:
   — Мне казалось, что никто не захочет тратить на это время.
   В аэропорту нас встретил директор предприятия. Он сразу же, не спрашивая, повез нас в обзорную поездку по городу.
   — Почему мы не едем в лабораторию? — спросил я.
   — Позднее, — ответил он, — сначала насладитесь грузинским гостеприимством.
   В первый вечер директор повел нас в ресторан. Накрытый стол ломился от мяса, сыра, рыбы и бутылок с вином. В Москве все это было дефицитом.
   После роскошного ужина бедность лаборатории, которую мы посетили на следующее утро, просто поражала. Некоторым приборам было уже лет сорок. Для производства вакцины работники использовали очень старые термостаты и реакторы. Но директора это не смущало, он утверждал, что средства «Биопрепарата» пошли на зарплат) и оперативные расходы. Как только я переговорил с персоналом, стало ясно, что он говорит неправду. Из трехсот работающих большинство составляли женщины. Они рассказали, что им платят настолько мало, что даже на обеды не хватает.
   Позднее, на общем совещании, я объявил, что лабораторию придется закрыть:
   — Производимые вами лекарства нельзя использовать для лечения. Мы планируем отдать заказ на производство вакцин нашим лабораториям в Уфе и Ленинграде.
   Тут поднялся такой крик, некоторые женщины даже разрыдались. На ломаном русском они стали объяснять, что не смогут найти другой работы, что мужей у многих нет, дети голодают. Меня потрясло их отчаяние. Такой нищеты я не видел с момента отъезда из Казахстана.
   — Даю вам последний шанс, — в конце концов решил я, — мы пока оставим лабораторию и посмотрим, улучшатся ли результаты работы, но кое-что мы обязательно изменим прямо сейчас.
   Вытащив бумагу, которую я попросил подготовить до начала совещания, я начал писать.
   — Это приказ об увольнении вашего директора. На это место назначается его заместитель.
   Все обаяние директора немедленно испарилось. Обвинив меня во всех смертных грехах, он пригрозил, что будет жаловаться правительству Грузии, которое провозгласило переход к суверенитету республики.
   — Эта лаборатория является собственностью Советского правительства, — получил он ответ, — а я его представитель и о своем решении уже объявил.
   Обратно в аэропорт нам пришлось добираться самостоятельно.
   Поездка в Тбилиси открыла мне глаза на более серьезную проблему, чем взяточничество или врачебная некомпетентность. Национализм в республиках начал рвать страну на части, и это было удручающе.
   Когда я учился в школе, мы не изучали историю Казахстана, даже над нашим языком там потешались. Прошли годы, и я приспособился. Сейчас я был одним из самых высокопоставленных казахов в России. Я знал только одного генерала-казаха, жившего в Москве. Калинин иногда просто забывал про мою национальность и мог при мне делать пренебрежительные замечания об азиатах или кавказцах, как будто я был таким же русским, как и он сам. Но как только я выходил из служебного автомобиля в Москве, то часто становился мишенью расистских шуточек Национализм развивался в Казахстане, как и в других центрально-азиатских республиках. И, по мере того как все больше республик провозглашало суверенитет или независимость, я стал задумываться, какой Родине я должен служить.
   Когда 11 марта 1990 года Литва провозгласила независимость, генерал Волков из Госплана созвал срочное совещание представителей руководства Министерства здравоохранения и других организаций, связанных с нашей программой.
   — Нам надо знать, какие проекты в Литве, Латвии и Эстонии курируются вашими организациями, — сказал он.
   Эти проекты рассматривались как составная часть экономического давления Кремля на Прибалтийские государства.
   В Литве «Биопрепарат» имел несколько лабораторий. Одна из них была оснащена самым современным оборудованием благодаря моему предшественнику, генералу Анатолию Воробьеву, которому настолько нравились поездки в Прибалтику, что он выделил десять миллионов долларов для приобретения сложного западного оборудования.
   Эта лаборатория в Вильнюсе была единственной в стране, которая производила генно-инженерный интерферон, используемый для лечения гепатита В и некоторых видов раковых опухолей. Если бы ее закрыли, то наше высшее партийное руководство лишилось бы высококачественного медицинского лечения. Приказ о прекращении финансирования сначала был отдан, но потом его отменили.
   Общество будоражили сомнения и неуверенность в завтрашнем дне. Новые публикации, новые откровения, новые фильмы, новые книги с каждым месяцем изменяли наше сознание.
   Так, роман «Белые одежды» Владимира Дудинцева стал настоящей сенсацией. В нем рассказывалось о борьбе лысенковцев с генетиками, во время которой в 40-х и 50-х годах так много ученых оказалось в тюрьме. Никто раньше не осмеливался говорить об этом. Роман был напечатан в 1988 году, но его было трудно достать. Когда кто-то из приятелей на-работе наконец дал мне его, то я провел за чтением всю ночь, а потом семь или восемь раз перечитывал.
   В апреле 1990 года правительство объявило о реорганизации Министерства медицинской промышленности. Вскоре после этого мне предложили подумать о возможности работы с генералом Евстигнеевым, который сменил ушедшего по состоянию здоровья Лебединского на посту начальника 15-го Управления. Меня прочили на пост его заместителя, что соответствовало званию генерал-майора.
   — Все считают, что «Биопрепарат» не удержится, — предостерегли меня. — Считай, что тебе бросили спасательный круг.
   Взвесив все, я все-таки решил отказаться от предложения и двигаться в другом направлении.
* * *
   Однажды Калинин вызвал меня к себе в кабинет, чтобы обсудить готовящуюся реорганизацию.
   — Нужно найти способ спасения «Биопрепарата», — задумчиво проговорил он. — Если бы удалось убедить людей Горбачева отделить «Биопрепарат» от министерства, то мы смогли бы себя защитить.
   — Думаю, что Горбачев не станет вникать в работу «Биопрепарата», — возразил я. — У него и без нас много проблем.
   Калинин с любопытством взглянул на меня:
   — Хочешь сказать, что у тебя есть другое предложение?
   — Есть, — ответил я.
   — Ну, говори.
   Я глубоко вздохнул. Объявленная реорганизация была шансом воплотить в жизнь идею, над которой я думал постоянно со времени докладной Крючкова.
   — Предательство Пасечника ослабило наши позиции и дало американцам рычаги давления на нас, — начал я. — Нам следует изменить тактику.
   — О чем это ты говоришь?
   — Если мы предложим Горбачеву прекратить соответствующие исследования и свернуть производство наступательного биологического оружия, то мы сможем работать над лекарственными и биозащитными препаратами. Горбачев не станет читать предложение о выводе «Биопрепарата» из состава министерства, но может обратить внимание на наше необычное предложение. То, что мы предлагаем сделать, относится уже к вопросам государственной политики.
   — Опять докладная Крючкова, — Калинин резко оборвал меня. — Я о ней все знаю, да и о твоих заигрываниях с Быковым тоже.
   Но я не сдавался:
   — Если этого не сделать, то мы перестанем существовать как организация, — твердо сказал я.
   Калинин не ответил. Он, задумавшись, смотрел в окно. Наконец он заговорил, и его слова меня удивили:
   — Иди и подготовь свои предложения, — распорядился он. — Если оно мне, то мы его отошлем наверх.
   В приподнятом настроении я вернулся в свой кабинет и позвонил полковнику Прядкину, который отвечал в «Биопрепарате» за планирование, а также генералу Евстигнееву в 15-е Управление.
   — Не верю, что ты или Калинин способен на такую глупость, — сказал Евстигнеев. — Только меня в это не втягивайте.
   Евстигнеев ополчился на меня. Когда несколькими днями позже я встретился с ним на совещании, он не поздоровался со мной за руку.
   — Поглядите только на нашего миротворца, — процедил он чиновнику, с которым беседовал, и отвернулся.
   Только в Советском Союзе слово «миротворец» могло звучать как оскорбление.
   Мы с Прядкиным написали проект постановления, в котором было всего четыре пункта. Первый гласил, что «Биопрепарат» прекращает заниматься наступательным вооружением. Последний — что организация выходит из Министерства медицинской промышленности.
   Калинин изучал каждое слово с тщательностью юриста.
   — Хорошо, — наконец решил он. — Оставь мне проект, я сам представлю его в Кремль.
   Последовали недели напряженного ожидания. Каждый день Калинин звонил в аппарат Горбачева и разговаривал с его помощником, человеком по фамилии Галкин, с которым он был хорошо знаком.
   — Не понимаю, почему они затягивают, — сокрушался Калинин. — Галкин утверждает, что у них завал бумаг, который растет с каждым днем, и что он не знает, как подсунуть Горбачеву наш проект.
   5 мая 1990 года меня вызвал Калинин. У него в кабинете был Давыдов.
   — Его подписали, — объявил Калинин и, улыбаясь, показал мне лист бумаги.
   Я подошел к столу, чтобы прочитать постановление, — и потерял дар речи. Каждый пункт из проекта был на своем месте, но прибавился еще один. В нем «Биопрепарату» предписывалось «поддерживать все предприятия, входящие в его структуру, в мобилизационной готовности для дальнейшего производства и исследовательских работ».
   Первая половина постановления прекращала работу «Биопрепарата» как организации по созданию биологического оружия. Вторая перечеркивала первую.
   Разозленный, я повернулся к Давыдову:
   — Володя, это твоих рук дело?
   Он промолчал.
   — Как мы сможем остановить исследования по наступательному оружию, если нам надо поддерживать лаборатории в готовности для его производства? — настаивал я.
   Калинин попытался меня успокоить:
   — Послушай, Канатжан, ты все воспринимаешь слишком серьезно, — сказал он. — Пойми, при наличии этой бумаги можно делать все что угодно.
   Я не был полностью уверен в серьезности намерений Калинина и решил поймать его на слове. Используя первую половину постановления в качестве обоснования своих действий, я послал в Степногорск шифрограмму о демонтаже испытательной камеры, созданию которой когда-то посвятил столько времени и сил.
   Геннадий Лепешкин, директор степногорского центра, сразу же позвонил мне.
   — Ты что, пьян, Канатжан? — поинтересовался он. — Ты в своем уме?
   — Делай, что приказано, — ответил я.
   Подождав несколько дней и не получив сообщения о начале демонтажа камеры, я отправил еще одну шифрограмму. Она была короткой: «Не выполните приказ — уволю».
   На следующей неделе работы уже шли полным ходом.
   Сандахчиев из «Вектора» принял новости гораздо более спокойно. Мы с ним обсудили, как переоборудовать самые большие здания под гражданские цели. Я пообещал изыскать средства, чтобы они смогли наладить производство интерферона.
   Несколько раз я приезжал в Сибирь проверять конверсионные работы. К концу 1990 года они были завершены.
   Но Сандахчиев вел свою игру. Он понимал, что остановка производства биологического оружия влечет за собой прекращение военного финансирования. Кроме того, он знал (полагаю, от Калинина или Давыдова) и о дополнительном пункте постановления, обязывающем нас поддерживать мощности в состоянии готовности. Своей должностью Сандахчиев был обязан Калинину, поэтому он был верен ему. Позднее я узнал, что строительство нового здания для выращивания патогенных вирусов было продолжено в соответствии с прежним планом.
   Подобные двойные игры велись повсюду в Системе. Если я закрывал где-то производственную линию, то Давыдов одновременно давал разрешение на закупку новых железнодорожных и морских контейнеров для создания мобильных производственных установок. А сделать это он мог только при поддержке Калинина.
   Постановление же вообще не дошло до директоров институтов. Они знали о его существовании, но не могли ему следовать без получения разрешения вышестоящего начальства.
   В июле 1990 года партийным организациям во всех государственных учреждениях было приказано провести выборы руководителей. Это было вызвано проводимой в стране кампанией по демократизации всего общества.
   Михаил Ладыгин, руководитель партийной организации «Биопрепарата», попросил меня помочь в проведении выборов.
   — Вам надо бы обратиться к Калинину, — предложил я ему.
   — Уже обращался, он не хочет этим заниматься.
   Калинин был убежден, что в «Биопрепарате» нет места демократии. Военная организация должна соответственно иметь военную дисциплину. Тем не менее он был слишком хорошим политиком, чтобы долго противиться решениям партии.
   Был достигнут компромисс. Вместо выборов мы организовали голосование, в котором кандидаты ранжировались на основе научных достижений и организаторских способностей. Результаты его ни к чему не обязывали, а Калинин был совершенно уверен в собственной победе. Правда, чтобы не было неожиданностей, он распорядился ограничить список тремя кандидатами: собой, полковником Давыдовым и мной.
   Такая постановка вопроса Ладыгина не обрадовала, но он был вынужден смириться. В назначенный день каждый сотрудник послушно заполнил бюллетень, оценив кандидатов по стобалльной шкале. Набравший самое большое число баллов становился победителем.
   Калинину полученные результаты не понравились.
   Победил я, получив восемьдесят пять баллов. Калинин получил восемьдесят три, а Давыдов — тридцать.
   На меня же результат голосования большого впечатления не произвел. Даже если бы я хотел получить место Калинина, то «выборы» не помогли бы мне. Искусственные реформы не могли изменить систему, в которой военные и партийные лидеры выбирали себе новых ставленников.
   Ладыгин огласил результаты голосования маленькой группе сотрудников, собравшихся в кабинете Калинина, и спросил, следует ли их обнародовать. Генерал нахмурился. Удар был получен в самый неподходящий момент: он еще не ознакомил Быкова с постановлением о выходе «Биопрепарата» из министерства. И Быков мог, воспользовавшись результатами голосования, снять Калинина с должности.
   — Нам не надо оглашать результаты, — вмешался я. — Пусть люди узнают о них неформально. А мы сможем вернуться к этому вопросу после отпусков.
   Калинин охотно согласился. Мне показалось, что тем самым я снял возникшее в наших отношениях напряжение, но я ошибся.
   За несколько дней до отпуска Калинина мы обсуждали с руководителями подразделений некоторые крупные проекты. Я сидел рядом с Калининым, на своем обычном месте. Когда кто-то предложил обсудить тему, о которой уже говорили на прошлой неделе, я ответил:
   — Мы это уже обсуждали и решили вопрос.
   Калинин взглянул на меня.
   — Ты теперь говоришь о себе во множественном числе? — раздраженно бросил он.
   Присутствующие с интересом наблюдали за нами.
   — Конечно, нет, — пояснил я. — Ведь это было наше общее решение.
   Итак, в наших отношениях с Калининым наступил переломный момент. Пришло время мне покинуть Самокатную.

15
ИНСПЕКЦИЯ
МОСКВА
1991 ГОД

   Осенью 1990 года я сообщил Калинину, что хотел бы перейти на другую работу. Он, по-моему, ничуть не расстроился.
   Самым большим предприятием «Биопрепарата» в Москве был «Биомаш». Он был основан на базе Института прикладной биохимии и имел филиалы в четырех других городах. «Биомаш» разрабатывал и производил для нас техническое оборудование начиная с ферментаторов и установок для увеличения концентрации до измерительного оборудования.
   Уже несколько месяцев Калинин пытался избавиться от директора этого института Виктора Попова, но не мог найти подходящей замены.
   — Отдайте эту должность мне, — предложил я, встретив его по возвращении из летнего отпуска.
   — Это скучная работа, — предостерег он.
   — Только не для меня.
   Калинин делал свою карьеру, убирая опасных соперников, а сейчас конкурент по собственному желанию покидал поле боя. Хотя момент для моего ухода был выбран неподходящий, у него не было времени подумать о том, кто займет мое место.
   — Ты нужен мне здесь, — заявил директор.
   В ответ я согласился остаться заместителем директора «Биопрепарата» и проводить часть рабочего времени на Самокатной, выполняя административные обязанности, в обмен на свое назначение в «Биомаш». Так никто раньше не делал, но времена изменились, и такое решение устраивало нас обоих. Калинин держал потенциального соперника на безопасном расстоянии, но не лишался эксперта, необходимого для исследовательской программы. А я готовился к тому, чтобы начать дистанцироваться от программы, в жизнеспособность которой больше не верил.
   «Биомаш» находился в пятнадцати минутах езды от моего дома. Впервые за многие годы я мог довольно рано возвращаться домой и проводить вечера с семьей. В «Биомаше» руководители среднего звена были военными, но отделы возглавляли ученые. Меня привлекало то, что 40 процентов продукции «Биомаша» поступало в больницы и гражданские медицинские лаборатории, причем я намеревался еще увеличить это количество. Мы с Калининым договорились, что я приступаю к работе 30 декабря 1990 года.
   Но полностью отстраниться от дел «Биопрепарата» не получилось.
   Через месяц после нашего разговора, в октябре 1990 года, нам сообщили, что между Соединенными Штатами, Великобританией и Советским Союзом заключено соглашение, согласно которому страны-участницы могли направлять комиссии с проверкой на предприятия, вызывавшие сомнения в отношении производства биологического оружия. В Конвенции о запрещении биологического и токсинного оружия не оговаривалась возможность таких проверок, но это всегда волновало международное сообщество, так как выполнение условий Конвенции зависит лишь от доверия и доброй воли всех участвующих сторон.
   Это доверие, если оно вообще существовало, было изрядно подорвано. Нам объяснили, что переговоры были длительными и напряженными. И в Министерстве обороны, и в Военно-промышленной комиссии шли ожесточенные дебаты.
   Письмо из Министерства иностранных дел уведомило нас о достигнутом соглашении и оставило на наше усмотрение, какие объекты открыть для посещений. Министерство обороны сообщило, что оно в этом не участвует.
   — В «Биопрепарате» показывайте, что хотите, — рявкнул генерал Евстигнеев, когда я попросил у него совета. — Но на наши военные объекты иностранцам вход запрещен.
   Калинин, предчувствуя открывающиеся возможности, дал согласие на прием комиссии. Он предоставил мне решать, какими установками можно «пожертвовать» в интересах развития внешнеполитических отношений.
   Это был трудный выбор. Несколько камер для взрывов были демонтированы нами в соответствии с указом Горбачева, но по большим промышленным установкам для ферментации в Степногорске и Омутнинске можно было бы определить направление нашей истинной деятельности.
   К тому времени «Биопрепарат» контролировал около сорока объектов в пятнадцати городах Советского Союза. Многие использовались исключительно для работ с наступательными вооружениями, но какие-то дополнительно служили и гражданским целям. Решение представить западной комиссии именно эти объекты двойного назначения должно было продемонстрировать нашу добрую волю и одновременно снять подозрения.
   Итак, мы решили открыть Оболенск, «Вектор» и Любучаны (небольшой исследовательский институт недалеко от Москвы), а также Ленинградский институт особо чистых биопрепаратов, директором которого был Пасечник. Выбор последнего был очевиден: ведь именно там в первую очередь захотела бы побывать западная инспекция. Но все, свидетельствующее о проведении там исследований по созданию биологического оружия, было к тому времени уничтожено.
   Я никогда не верил, что нам удастся справиться с этой задачей. Любой специалист по биологическому оружию, несомненно, догадался бы об истинной нашей деятельности. Определив предназначенные для посещений лаборатории и подготовив инструкции для персонала каждого института, я с облегчением отправился в «Био-маш». Дальше это была не моя забота.
   В пятницу 11 января 1991 года Калинин вызвал меня к себе на совещание. Когда я вошел в кабинет, полковник Владимир Давыдов был уже там. Он сидел в самом удобном кресле напротив стола Калинина, что считалось признаком особого расположения начальства. Он надеялся в скором времени занять мое место замдиректора. Я присел на стул.
   У генерала было прекрасное настроение.
   — Канатжан, я хочу попросить тебя об одолжении, — начал он. — В понедельник прибывают американская и английская делегации, а мы с Владимиром, к сожалению, слишком заняты, чтобы их встретить.
   Калинин бросил взгляд на Давыдова, прячущего от меня глаза.
   — Я знаю, что ты не хотел бы этим заниматься, — продолжил директор, — но в руководстве, кроме тебя, поручить это некому. Не возражаешь?
   — Конечно, возражаю, — сухо ответил я. — Мое место в «Биомаше», и я не хочу иметь ничего общего с этим делом. Не уверен, что мы сможем спрятать от них истину.
   Но директор стоял на своем:
   — Я знал, что ты так ответишь, но ведь мы можем договориться. Если ты проведешь визитеров по первым двум объектам — Любучанам и Оболенску то Владимир найдет время и возьмет на себя остальные два. Поможешь?
   Конечно, Калинин как начальник мог просто приказать мне выполнить его распоряжение, но он понимал, что, призвав к чувству долга, он быстрее сломит мое сопротивление. Я согласился с неохотой.
   — Решено, — подвел итог директор. — В семь утра в понедельник на Смоленской тебя будет ждать автобус с иностранцами.
   Самое любопытное, что мне начинала нравиться открывающаяся перспектива. Никогда раньше я не встречался с американскими или английскими учеными, а тут выпала возможность поговорить с зарубежными коллегами. Я считал себя настоящим патриотом и собирался все сделать, чтобы иностранцы не обнаружили ничего, что подтвердило бы их сомнения.
   Пятнадцать человек, ожидавших на улице у Министерства иностранных дел в понедельник 15 января, выглядели сонными и замерзшими. На улице было еще темно. Несмотря на удобные утепленные куртки и меховые ботинки, они дрожали от холода. Мне было трудно начать общение, так как я не знал ни слова по-английски. Савва Ермошин, возглавлявший кэгэбешников, примкнувших к группе встречающих, на ломаном английском представился членам делегации. Позднее он прошептал мне, что вычислил, кто из них шпион.
   Странно, но иностранцы многое о нас знали. Один через переводчика спросил, почему их не встречает директор «Биопрепарата» Калинин.
   — К сожалению, Калинин сейчас очень занят, — ответил я, — но он очень хотел вас встретить и попросил меня передать вам свои извинения.
   Это была первая ложь, но я получил удовольствие, говоря это, ведь Калинин специально предупредил меня, чтобы его имя нигде не упоминалось.
   Все присутствующие с советской стороны, кроме меня, были в костюмах и при галстуках. Я же надел старый коричневый свитер. Кажется, мой наряд сбил визитеров с толка.
   — Нас беспокоил этот свитер, — смеясь, вспоминал потом у меня дома в Вирджинии в 1998 году один американец, участник комиссии. — Мы решили, что вы его надели, чтобы спрятать какое-то секретное оборудование.