Оэ Кэндзабуро. Объяли меня воды до души моей...

   — Ну и ловкач же этот Тамакити, — сказал Исана.
   — Просто места на скоростной автостраде, где собираются мотоциклисты, известны всем. А среди мотоциклистов Тамакити как рыба в воде. Я с ним и познакомился-то на сборище мотоциклистов. Тамакити с приятелем днем работали на авторемонтном заводе, а ночи напролет выделывали разные рискованные штуки на мотоциклах. Простая и очень опасная игра: ребята мчатся на полной скорости навстречу друг другу по берегу реки Тамагава — кто раньше свернет. Игра опасная, но очень уж немудреная, и скоро она им надоела, вот они и стали искать более острых ощущений. Забавы эти продолжались обычно до утра. Но однажды игра закончилась трагически. Раньше бывали, правда, увечья, но смертельных случаев не было. Раненого оставляли всегда у больницы, а ребята держали язык за зубами, чтобы полиция не помешала их развлечениям. Подобрались как-то двое игроков — таких, что с самого начала знали: ни один из них в сторону не свернет и они непременно столкнутся. Удерживать их никто не стал, и они с громкими криками понеслись навстречу друг другу и — столкнулись. Разбитые мотоциклы и трупы положили у обочины дороги, и сразу же двое других ребят стали садиться на мотоциклы. Но тут... я их остановил. Разве не страшно, когда люди не в силах сдержать рвущуюся через край агрессивность и, развлекаясь этой дурацкой игрой, убивают себя. Я убедил ребят и сколотил из них первую пятерку Союза свободных мореплавателей. Тамакити был заводилой в этих играх на берегу реки Тамагава.
   — Послушать тебя, так сорвиголова — один Тамакити, а остальные — пай-мальчики...
   «Фольксваген» выбрался с мыса на асфальтированное шоссе и повернул к Ито. Их обогнала только одна машина, перевозящая рыбу, навстречу же не попалось ни одной, будто движение по шоссе было односторонним. Хотя стояла глубокая ночь, все равно было странно, что движение вдруг прекратилось.
   — Мне кажется, слышны выстрелы, — неожиданно сказал Такаки.
   Он опустил стекло, и тугой, просоленный ветер донес до них звук выстрелов.
   — Это солдат. Стреляли из автомата, — сказал Такаки, задумавшись, но продолжая гнать машину вперед.
   Вскоре они доехали до места, откуда открывался вид на цепочку огней, уходившую вдоль побережья и кончавшуюся огромным скопищем городских огней. Далеко внизу виднелась небольшая бухта, глубоко вдававшаяся в мыс, по которому они только что проехали. Маленький поселок, обращенный к бухте, был освещен с моря прожекторами стоявших на якоре рыбачьих шхун. Но было светло еще и оттого, что одно такое судно горело на берегу. Покрытая сверкающей рябью бухта, охваченная с двух сторон распахнутыми руками волнорезов, напоминала разломанный пополам гранат. Тянувшаяся вдоль побережья от дальних городских огней дорога доходила до гавани, а оттуда резко взбегала по крутому склону и вливалась в шоссе, на котором стояла машина. Косогор был весь как на ладони, освещенный фарами шедших вереницей машин. Водители ехали медленно, а то и вовсе останавливались, пытаясь разглядеть, что же творится в гавани. Машины, тянувшиеся внизу, вдоль побережья, обогнала, сверкая огнями, патрульная машина. За ней, завывая сиренами, промчалось еще несколько патрульных машин. Как только Такаки поднял стекло и медленно поехал дальше, навстречу им выскочил мотоцикл. Мотоциклист подъехал к обочине, погасил фары и повернул к ним мрачное свое лицо — это был Тамакити. Черты его выражали откровенную жестокость человека, давшего выход распиравшей его агрессивности. Такаки остановил «фольксваген».
   — Что там за выстрелы? — сурово, с неодобрением спросил он.
   — Тот самый автомат, с которым солдат уехал. Из него палили в море пьяные рыбаки. А еще раньше солдат, прижатый рыбаками к воде, выстрелил в себя и умер.
   — С чего это вдруг рыбаки шли облавой на солдата?
   — Я бросил гранату в рыбачью шхуну, ее как раз вытащили на берег и только что выкрасили, а сам спрятался в кустах на косогоре. Шхуна загорелась, и рыбаки стали рыскать по берегу, ища виновника пожара. Мы-то наверху были в безопасности. У солдата на плече висел автомат, и, когда его обнаружили, он, я думаю, так и не смог убедить рыбаков, что не бросал гранату.
   Тамакити торжествующе повернулся к Исана:
   — В это время года рыбаки, они сами рассказывали, загоняют в бухту сотни, а то и тысячи дельфинов и убивают. Может быть, уничтожив их шхуну, я тем самым вознес заупокойную молитву по душам китов? Дельфины же — родичи китов.
   Вереница машин, подгоняемая полицейскими, пришла в движение. Лица юношей и девушек в стремительно набиравших скорость машинах, точно полосовавших своим свистом «фольксваген», исчезали одно за другим, и на них была та же мрачная жестокость, что и на лице Тамакити.
   — Если так будет продолжаться, ты, Такаки, еще час не сможешь развернуться. Подожди-ка, я задержу машины. Мне все равно нужно возвращаться, организовать группу по перевозке оружия, — сказал Тамакити и резко вывернул мотоцикл у самой обочины.
   — В общем, посоветовав мне съездить за вами, он избавил меня от хлопот и сам провернул всю операцию. Он, по-моему, начисто забыл о своем безобразном поведении во время суда над Коротышом, и к нему вернулась его обычная самоуверенность, правда? — сказал Такаки с нескрываемым раздражением и вместе с тем с какой-то странной печалью человека, ответственного за своих товарищей. — Примитивный тип. Проблему с фотографиями, проданными Коротышом, он так и не разрешил, и тем не менее...
   Такаки — он, вопреки всему, снова обрел прекрасное расположение духа — и помрачневший Исана всю ночь напролет мчались в машине бок о бок с молодежью, направлявшейся к морю, и в поисках молока и хоть какой-то еды добрались наконец до маленького курортного городка. Там им удалось даже купить карманный фонарь и транзисторный приемник. Такаки считал, что в связи со взрывом и автоматной стрельбой, скорее всего, останавливать и осматривать будут только машины, идущие из Идзу в сторону Токио, а не те, которые едут к оконечности полуострова. Из экстренного сообщения, переданного поздно ночью, стало ясно, что, хотя источник оружия еще не раскрыт, полиция на данном этапе считает инцидент в рыбачьем поселке делом рук одного лишь бывшего солдата сил самообороны. Вернувшись с Исана на мыс, где проводились военные учения, Такаки заявил, что для благополучной перевозки оружия он должен быстрее присоединиться к слишком нетерпеливому Тамакити и его товарищам. Таким образом, рассказать Инаго о смерти бывшего солдата выпало на долю специалиста по словам Союза свободных мореплавателей.
   Выйдя из «фольксвагена» при въезде на площадку, Исана увидел за черными верхушками деревьев, там, где сливались море и темное небо, начинающую розоветь белую полоску — над морем занимался рассвет. Он должен был пойти к Инаго, оберегавшей Дзина. Но если она сейчас спит, стыдно даже подумать о том, что он разбудит ее ради того, чтобы сообщить о самоубийстве солдата. Если же она не спит и ждет его, то как невыносимо тяжело, чувствовал он, будет ему выстоять под градом заранее подготовленных вопросов...
   Застыв в бессилии, точно придавленный невероятной тяжестью, Исана обратил безмолвный вопль отчаяния к душам деревьев и душам китов: «Помогите, помогите мне». И по тропинке, протянувшейся от его души к душам деревьев и душам китов, проплыли призраки Коротыша и бывшего солдата, погибших, как падающие звезды. С черного неба на него опустилась сеть безотчетного страха. Опутанный ею, Исана, думая лишь о том, как бы спастись, укрыться, побежал к бараку, совсем позабыв о том, что, если Инаго не спит, он обрекает ее на долгое, тщетное ожидание. Он даже придумал оправдание своего бегства: здесь, в этом помещении, Коротыш и бывший солдат были еще живыми, значит, оно никак не связано с их призраками. Войдя внутрь, Исана лег во тьме на циновку и накрылся с головой одеялом. Лишь после этого он сбросил ботинки и положил рядом с ними карманный фонарь, транзистор и пакет с едой.
   Обхватив голову руками, скорчившись, Исана стонал, тело его дрожало. От висков к ушам потекла теплая струйка... Кровь! Кровь Коротыша? — похолодел он, но этого не могло быть. Не распрямляясь, он высунул из-под одеяла руку и взял фонарь. Только тогда он почувствовал острую боль в правой ладони, лежавшей на виске, и понял, что стонал он от боли. Посветив фонарем, он обнаружил на ладони, у самых пальцев, рану. Из неглубокого пореза сочилась кровь. Кусты поранили его руку — это предостережение или наказание, ниспосланное душами деревьев. Он стал зализывать порез. Вкус крови вызвал рвотный спазм в пустом желудке. Он вытер губы о плечо. «О-о-ой, я ранен! Где я поранился? Меня поранили кусты! Пошла кровь, и мне больно, больно!» — жаловался он утопавшим во тьме бесчисленным душам деревьев и душам китов.
   Мельком взглянув на рану, он положил руку на живот и закрыл глаза, но форма пореза и цвет его остались в памяти, и он почувствовал, что именно такие раны пойдут теперь по всему его телу. Да, так и будет — ведь все его раны, с самого детства, очертаньями и цветом были только такими, как эта. Перебирая в памяти давние раны, он мысленно обозревал всю прожитую жизнь. В этот острейший момент своей неудавшейся жизни он почему-то вдруг разволновался из-за пустяковой царапины, начисто позабыв о страданиях своего умственно отсталого ребенка, сплошь покрытого сыпью, и притаился здесь, в бараке, пытаясь уснуть. Он пытался уснуть, сознавая, что не только был сообщником линчевателей, но и находится в том самом помещении, где совершено преступление... Неужто судьбу немолодого уже человека, оказавшегося в безвыходном положении и только что раненного снова, до конца его дней будет определять рана, полученная еще на заре жизни? Нет-нет, мне это и в голову не приходило. «Нет, каждый раз, когда я, чистый и гордый мальчик, а потом подросток, ранил себя, у меня никогда не появлялось такой мысли», — поведал Исана душам деревьев и душам китов о чувствах, пережитых им в прошлом. Потом он стал вспоминать свои раны, точно видел сон и во сне рассказывал душам деревьев и душам китов историю каждой из них. Так он заглушил страх каплю за каплей потерять всю свою кровь...
   Плотно закрыв глаза, Исана начал укладываться поудобнее... Еще во сне он услышал звучание каких-то струнных инструментов. Исана разом открыл глаза и, подняв голову, стал осматриваться вокруг. Через чуть раздвинутую перегородку из кухни лился яркий дневной свет. Исчезло все лежавшее рядом с его освещенным теперь одеялом: и пакет с едой, и транзистор, и карманный фонарь. Если радио слушает Инаго, наверно, она и сама узнает о смерти бывшего солдата. А может, уже узнала...
   Исана встал, дошел до двери, щурясь от яркого света, заглянул в кухню и увидел сидящую на корточках возле умывальника Инаго, она слушала стоявший прямо на земле транзистор. На ней была кофта с круглым воротом и короткими рукавами, похожая на нижнюю рубаху, и желтые штаны до колен, слишком широкие ей и потому заложенные на поясе глубокими складками. Ее соломенная шляпа с узкими полями раскачивалась, будто Инаго время от времени что-то черпала ею, кончики пальцев ее скребли землю. Она трясла головой, стряхивая слезы, а из намоченной ими пыли скатывала шарики, похожие на мух. Ослепнув от света, Исана попятился в темноту. Инаго, заметив его, встала.
   — Боитесь говорить со мной о солдате, прячетесь? Не волнуйтесь, я все услышала по радио, — сказала она. — Он покончил с собой и, значит, все-таки убежал от погони; это лучше, чем если б его убил Тамакити.
   Холодным серебром, точно шарики ртути, блеснули слезинки; глаза за этим блеском были чуть красноватыми, будто Инаго плавала под водой с открытыми глазами. Обычно горящие глаза ее смягчились, стали жалкими и беззащитными, и голос — она говорила, все время стряхивая слезинки, — был слабым и хриплым.
   — Макароны, которые вы привезли, уже сварены. Я их разогрею, а вы пока вымойтесь, Дзин не любит запаха пота, — сказала она.
   Действительно, он обратил внимание, что от тела Инаго, которое, как у всех Свободных мореплавателей, пахло обычно потом, теперь исходил чистый, свежий запах.
   Снова войдя в светлую кухню, Исана увидел стиральную машину, большие старые ведра, рядом — газовую плиту, от которой тянулся шланг к баллону под навесом барака, там висели большая китайская сковорода и кастрюля. Стоял там и необыкновенно пузатый чайник; и, хотя вся эта утварь находилась прямо под открытым небом, на ней не было ни пылинки. Рано утром Инаго, слушая по радио сообщение о смерти бывшего солдата, все привела в порядок, вымылась сама и теперь плакала, скатывая кончиками пальцев земляные шарики.
   — Вода в ведрах немного согрелась на солнце, — сказала она, снимая с шеста для сушки белья, лежавшего прямо на комьях лавы, махровое полотенце, и протянула его Исана.
   Рядом с блестевшими на солнце ведрами на куске лавы лежало кругло смыленное мыло. Видимо, Инаго, ничем не загородившись, мыла здесь свое обнаженное тело. Не понимая, почему бы Исана не сделать то же самое, она выжидательно смотрела на него, широко раскрыв заплаканные глаза. Потом аккуратно собрала одежду, которую Исана, переступая босыми ногами по раскаленной на солнце лаве, снял и разбросал вокруг, и положила в стиральную машину. Исана зачерпнул жестяным ковшом на длинной ручке воды из ведра и вылил на голову. Вода действительно лишь чуть согрелась на солнце, и кожа, в которой пот разверз все поры, восприняла ее как удар. Вздрагивая и подвывая, как собака, он начал намыливаться. Теперь он уже не думал, что Инаго неотрывно смотрит на него, и стал тщательно, без стеснения, мылить пах. Вдруг Инаго, стоявшая у стиральной машины, сказала:
   — Телом вы похожи на того японского солдата, который долго скрывался на Филиппинах, — я его видела по телевизору.
   С тех пор как Исана начал свою затворническую жизнь, у него исчез жирок, появились упругие очертания мышц, и тело стало неказистым, но крепким, как у чернорабочего. Однако сам он нисколько не задумывался сейчас над тем, какое впечатление производит его тело... Вся его одежда, замоченная в машине, была покрыта обильной пеной, и ему не оставалось ничего другого, как, обмотав бедра полотенцем, сесть на солнцепеке на вулканическое ядро и греть охлажденное водой тело. Когда он уселся, опустив плечи и сведя колени, и глянул вниз, на ноги, то увидел, что между набрякшими пальцами чернеет грязь. В этой неудобной позе он ел макароны, политые консервированным мясным соусом: ну точно пострадавший от стихийного бедствия. А Инаго, как внимательная сиделка, ухаживающая за пострадавшим, дала ему миску мясного бульона. Хотя внутри Исана еще ощущал озноб, тело снаружи нагрелось до боли, особенно накалился затылок. Он прикрыл голову ладонью и в такой комической позе, уткнувшись лицом в миску, пил бульон.
   — Могу дать добавки, — сказала Инаго, когда он выпил все до дна, но Исана так наелся, что ему даже стало не по себе, и он замотал головой, раскалившейся на солнце.
   — Вы ели так жадно, вот я и подумала, не захотите ли добавки. Привыкли, наверно, есть быстро потому, что давно живете вдвоем с Дзином — без чужих глаз. Хотя Дзин ест медленно, — сказала Инаго. — Нужно отнести ему бульона и молока, вы мне поможете? У него обметало сыпью даже рот, есть сухие макароны ему, я думаю, будет больно.
   — Может, мелко накрошить их в бульон? Дзин больше всего на свете любит макароны.
   — Я так и сделала, — сказала Инаго.
   Исана еще раз полил голову водой, поправил обмотанное вокруг бедер полотенце, надел ботинки на босу ногу и с кастрюлей бульона в руках пошел вслед за Инаго, тащившей огромный чайник с вскипяченным молоком и посуду.
   Дзин не спал. Он лежал посредине матраса и, сощурясь, смотрел в потолок. Сыпь сплошь усеяла его веки до самых ресниц, высыпала даже в ушах. Руки и ноги, торчавшие из-под белья Инаго, надетого на него вместо пижамы, были обметаны сыпью. Но кожа нигде не была расчесана. Исана схватил обмотанные бинтом пальчики Дзина — свидетельство его детского долготерпения. Он узнал отца, но в сонных от жара глазах его отразилось недовольство, и Исана тотчас отнял руку.
   — Дзин, Дзин, ты крепись. Дзин будет крепиться, — шептал Исана, но Дзин и не пытался ему ответить.
   — Пожалуй, сыпи больше не прибавилось, — сказала Инаго. — Да и прежняя вроде побледнела. Ветрянка твоя, Дзин, пошла на убыль. Ну, поднатужься и съешь суп. Дзин будет есть суп с макаронами?
   Вздутые от сыпи, пересохшие губы сына чуть шевельнулись. Исана не уловил, отказ ли то был или согласие. Но Инаго, сразу поняв больного ребенка, сказала мягко:
   — Ну что ж, Дзин, не хочешь супа — не надо. Давай попьем молочка.
   Поддерживая малыша за шею, осторожно, чтобы не содрать крупные зерна сыпи, притаившиеся, как солдаты в засаде, Инаго приподняла его голову и стала поить молоком из ложки.
   — Вот Дзин и выпил молочка. Умница. Доктор ведь говорил, у тебя и в животике тоже сыпь, помнишь? Теперь там разлилось молочко. Умница, Дзин, — говорила Инаго, вливая ему в рот вторую ложку и стараясь не касаться сыпи, обметавшей губы.
   Когда Инаго, уговорив ребенка выпить четыре ложки молока, снова опустила его голову на матрас, он едва заметно вздрогнул, тихо вытянул по бокам лежавшие прежде на груди забинтованные руки и размеренно задышал. Инаго, подняв на Исана все еще красные от слез глаза, сказала:
   — Он, даже если задремлет и вроде обо всем забывает, никогда не расчесывает сыпь. Во сне и то не расчесывает. Вот пройдет у него ветрянка, и он снова станет нашим красавчиком Дзином.
   — Это твоя заслуга. Заболей он ветрянкой, когда мы были вдвоем, расчесал бы небось ногтями всю свою сыпь, — сказал Исана. — Я и не думал, что ты такая прекрасная сиделка...
   — Когда Свободные мореплаватели выйдут в море, я буду и коком, и медсестрой. А может, пока Дзин спит, разденемся и позагораем на морском солнце? Ведь здесь, на вершине мыса, взморье ничуть не хуже, чем внизу, правда?.. По радио говорили, что, когда рыбаки настигли солдата, туда понаехало видимо-невидимо народу на автомобилях и мотоциклах, катили всю ночь напролет — искупаться в море. Разве можно отдать море на откуп этим людям? Как-никак мы — Свободные мореплаватели.
   Инаго, взяв в углу комнаты две свернутые циновки, выбросила их за окно, стараясь попасть на площадку внизу. И сразу сдернула рубаху, оставшись в одних желтых штанах до колен, нахлобучила узкополую соломенную шляпу и, накинув на нее махровое полотенце, выскочила из дому. Перед Исана мелькнуло ее тело, тугое, обтянутое кожей с самой малостью жира, и торчащая вперед грудь с необычно длинными цилиндриками сосков. Она была гораздо светлее остального, смуглого от загара тела и казалась необыкновенно мягкой, податливой.
   Постелив циновки узкой стороной к тени, лежавшей под стеной из вулканических ядер — солнце уже перешло зенит, — Инаго легла на одну из них, спрятав в тени голову. Исана прихватил ковш с водой и поставил его между циновок. Потом лег на спину, полив сначала голову водой. Из приемника, который Инаго установила на выступе стены, лилась музыка. Вдруг раздались сигналы поверки времени. Долгая жизнь в убежище отучила Исана интересоваться точным временем, и он проспал их. Но, услыхав начавшиеся после сигналов последние известия, сразу проснулся. Инаго тоже слушала, откинув назад голову, словно плыла на спине. Диктор сообщал, что самоубийство солдата, случившееся прошлой ночью, вызвало широкий резонанс и привело к чрезвычайному запросу в парламенте. Покончивший с собой солдат сил самообороны без всякой, как считали его товарищи, причины неожиданно покинул казарму, не взяв ничего из вещей, и больше не вернулся. Он был вовсе не из тех, кто имел политические расхождения с правительством, напротив, как положительный молодой человек, осознавал необходимость национальной обороны. Автомат, из которого он застрелился — образец 64, калибр 7,62 миллиметра, — находится на вооружении сил самообороны и числится украденным. Граната, брошенная солдатом перед самым самоубийством, похищена, вероятно, с американской базы на Окинаве. Предполагают, что в самом скором времени обнаружатся связи солдата с левыми экстремистами. Перечисляем основные инциденты, случившиеся в этом году по вине экстремистски настроенных студентов с применением оружия и взрывчатки...
   — Такаки, если только он слушает эту передачу, совсем небось нос повесил, — сказала Инаго, когда снова началась музыка, и вздохнула, будто ее сморил зной. — Ведь он, создавая Союз свободных мореплавателей, не хотел связываться с политикой. Люди, обожающие политику, либо уже стоят у власти, либо придут к ней завтра. Закон и сила всегда за них. А на нашей стороне ни закона, ни силы, и чтобы нас не перебили под шумок, мы должны бежать в море. У нас у всех есть опыт насилия, и мы знаем: те, на чьей стороне закон и сила, рано или поздно расправятся с нами, прибегнув к насилию. Нам нужно поскорее бежать в море. Бой ревниво хранит тайну штаба нашего Союза — помните, где стоит половина корабля, — и хотел убить вас только за то, что вы посторонний, из-за вечного страха, как бы люди, на чьей стороне закон и сила, не отняли наш корабль. Палуба, мачты и надстройки настоящего судна были для нас залогом того, что Свободные мореплаватели в конце концов заимеют свой корабль. И вправду, на оснащенном корабле Свободные мореплаватели могли бы сразу выйти в море. Такаки решил, что весь экипаж откажется от японского гражданства. Он узнавал, вроде бы конституцией такое право предусмотрено?
   — Статья двадцать вторая...
   — Тогда мы стали бы гражданами страны Свободных мореплавателей и смогли жить, не боясь, что кто-то нас уничтожит. Мы будем спокойно плавать по морям, никак не завися от людей, на чьей стороне закон и сила.
   — Но вы ведь в любом уголке мира можете подвергнуться нападению со стороны тех, в чьих руках сила и закон?
   — Вот потому-то Тамакити и запасал оружие. И у всех был немалый опыт насилия. Но в конце концов нас все равно захотят уничтожить, поэтому мы загрузили корабль динамитом, чтобы в любую минуту можно было его взорвать. Ведь сообщи мы по радио жителям побережья, что мы зажаты в кольцо и у нас один только выход — взорвать себя, люди, конечно, снабдили бы Свободных мореплавателей пищей и водой и выступили против полиции и морских сил самообороны. Люди на земле проникнутся к нам симпатией. Так говорит Такаки.
   — Возможно, все так и будет, — согласился Исана.
   — Мы обратимся к людям по радио, но вовсе не собираемся связываться с теми, на чьей стороне закон и сила. У нас ни с кем нет ничего общего. А если в море выйдет еще один корабль с людьми, которые думают так же, как Свободные мореплаватели, мы встретимся с этим судном, но... Говорят, если люди с какими-то политическими взглядами совершат даже бредовые действия, они все равно приведут в движение множество шестеренок; значит, и бредовые действия имеют свой смысл. Такаки ненавистна эта мысль. Действия Свободных мореплавателей, пусть и бредовые, не приведут в движение никаких шестеренок. Союз свободных мореплавателей — чуждый всему организму нарост, так говорит Такаки.
   — Нарост? Но как добиться, чтобы люди примирились с существованием этого нароста? — спросил Исана. — Безразлично, удастся ли Свободным мореплавателям выйти в море...
   — Если Коротышка в самом деле сжимался, через него можно было бы передать всем людям, что Союз свободных мореплавателей точь-в-точь как нарост. Интересно, что за человек был Коротышка? Сжимался он или нет?..
   Исана и Инаго лежали сейчас на земле, политой кровью Коротыша. Они поежились от этой неприятной мысли. У самого уха Исана что-то тихо зашуршало. Он поднял это «что-то», положил на ладонь и, щурясь на горячем, ярком солнце, сверкавшем с голубого неба, стал изучать. Это был засохший уже, но совсем недавно опавший лист дикого персика. Взяв его большим и указательным пальцами, Исана посмотрел сквозь него на небо. На листе ярко выделялись желтые пятна. Прожилки расчертили его густо-зелеными толстыми линиями, яснее проступавшими к краям, — прожилки были мясистее высохшей пластины листа. Исана ежедневно наблюдал листья деревьев. Сейчас он снова подумал, что еще в незапамятные времена лист подсказал человеку форму корабля. «В таком случае человек благодаря дереву, как образу и как материалу, встретился с китом», — сказал Исана, обращаясь к душам деревьев и душам китов.