Страница:
— Чего-нибудь не хватает, Доктор? — спросил Исана, дождавшись паузы в птичьем пении.
— Нет, все в порядке, — улыбнулся Доктор. — Хорошо, что вы нашли консервированный шпинат и маринованную капусту. Они очень полезны. Хороши и консервы: вскипятил — и ешь на здоровье. Нет, современное человечество продержится долго. Только вот как быть с водой? Если они перекроют водопровод...
— Нужно набрать хоть ведерко. Противник небось не станет раздумывать, перекроет воду — и все, — сказала, повернувшись к ним, Инаго.
Дважды ударили взрывы. Они слились, как две ползущие по стене капли, но каждый возник отдельно, сам по себе. Бункер качнуло, точно комель могучего дерева. Лента с птичьими голосами крутилась по-прежнему, но Дзин молча протянул к Инаго руки с несошедшими еще пятнами от сыпи. Испуганные, широко раскрытые глаза Инаго смотрели на Исана растерянно, беспомощно.
— Ну, Дзин, объясняй дальше. Назови-ка мне всех этих птиц, — сказала Инаго.
— Это мухоловка... это жаворонок, — снова заговорил Дзин, дрожа всем телом.
Исана, Красномордый и Доктор взбежали по металлической лестнице и закупорили крышкой люка звучавшие позади голоса птиц. Слышно было, как в заднюю стену здания ударяют камни и комья земли. Прижав к боку автомат дулом вниз, по винтовой лестнице сбежал Тамакити. Он выскочил в прихожую и, едва переводя дух, навалился плечом на входную дверь.
— Вы прячьтесь наверху. А Красномордый и Доктор помогут мне, — хрипло приказал Тамакити. — Я сейчас возьму пленного.
Он перехватил поудобнее автомат, чтобы можно было стрелять не целясь, а левой рукой открыл замок.
— Спрячьтесь наверху, вы ведь заложник!
Над головой Исана слышался чей-то приглушенный голос. Он узнал хриплый говор Такаки, но разобрать слова было невозможно. Прильнув к бойнице, Такаки что-то кричал. Стоявший рядом с ним Радист проверял, хорошо ли вставлена в винтовку обойма. Исана выглянул наружу из соседней бойницы. Перед ним открылась комическая и в то же время впечатляющая картина. Справа от убежища, похожая на убитого носорога, лежала на боку полицейская машина. Перед ней в полном вооружении растерянно стоял полицейский. Он не знал, что ему делать: бежать вперед, к машинам и рядам щитов, страшно, слишком далеко. И потом, его удерживали крики Такаки.
— На этот раз здорово вышло, — сказал Радист, передавая Такаки винтовку.
Тот высунул ствол в бойницу и выстрелил. Точно связанные с этим выстрелом, в стены убежища ударили несколько пуль. По шлему полицейского застучали отскочившие от стены пули и куски бетона. Он, свалившись вместе с машиной, — это оказался водитель — был сначала похож на оглушенную рыбу, но тут сразу вышел из шока. Решительно повернувшись кругом и прижав локти к бокам, он затопал огромными черными ботинками к убежищу — сдаваться в плен.
— Порядок! — крикнул, отвернувшись от бойницы, Такаки, возбужденный, словно собака, загнавшая зверя.
Его худое лицо, когда он стремглав бежал вниз по лестнице, от избытка радости раскраснелось, точно в него плеснули красной краской, глаза сияли. Тут же стукнула дверь: приняв пленного, ее сразу захлопнули. Прислушиваясь к происходящему в прихожей, Исана понял, что с пленным что-то делали, но не похоже было, чтоб он оказывал сопротивление. Возможно, он просто бранился. Наконец, отчетливо послышался возмущенный крик:
— Д-уракиии!
Первую букву он произнес с такой силой, что она как будто оторвалась от всего слова, а последнюю тянул, сколько возможно затягивать гласную в японском языке. Конечно, он просто крикнул: дураки! Но чувствовалось, какую невероятную враждебность вложил он в это слово. Вдобавок еще и тон у него был насмешливо-презрительный. Полицейский снова и снова выкрикивал свое «Д-уракиии!»; наверно, в прихожей, под дулами двух винтовок с ним что-то делают, а он вынужден подчиняться. Скорее всего это просто крик несогласия и гнева, так сказать, словесный протест.
— Д-уракиии! Разве так можно совершить революцию? Д-уракиии! (Мы не совершаем никакой революции. Нам нужно выйти в море, — мягко отвечал ему Такаки.) Д-уракиии! Затеяли революцию, а сами своих же товарищей убиваете, зачем? Д-уракиии! (Вот привязался. Да не затевали мы никакой революции.) Д-уракиии! Вон чего понатворили, а революцию не затеваете. Тогда, зачем все это? Д-уракиии! (Такаки отвечал по-прежнему терпеливо и мягко: Может, оно и верно, но нам надо выйти в море.) Что? Убийцы! Д-уракиии! Что делаете? Смотрите, вам же хуже будет! Где ваша совесть, разве без совести совершают революцию? Д-уракиии! (Опять за старое? Не совершаем мы никакой революции.) — Молчание, потом дверь открылась, через мгновение снова щелкнул замок, и Такаки с товарищами, весело смеясь, взлетели по лестнице в рубку. Исана смотрел вслед неожиданно освобожденному пленнику, который убегал, как и раньше, прижав локти к бокам. На нем был, разумеется, темно-синий шлем, висящая мешком походная форма, даже своих огромных ботинок он не забыл, и только брюки у него были спущены, обнажив ягодицы. На его белой, сверкавшей на солнце заднице был нарисован большой красный круг. С государственным флагом на ягодицах, колыхавшимся на каждом шагу, полицейский бежал прямиком по траве; лишь однажды оторвал он руки от боков — поправить сползавший на глаза шлем — и снова прижал их на бегу. А Свободные мореплаватели, облепив бойницы, громко хохотали. Один Тамакити, выставив из бойницы автомат, целился в беглеца.
— Пусть только попробует натянуть штаны, сразу прострочу его восходящее солнце! — сказал он с неожиданной злобой.
А человек с флагом на ягодицах все бежал по сочной летней траве, залитый лучами щедрого утреннего солнца. Было девять часов утра.
— Нет, все в порядке, — улыбнулся Доктор. — Хорошо, что вы нашли консервированный шпинат и маринованную капусту. Они очень полезны. Хороши и консервы: вскипятил — и ешь на здоровье. Нет, современное человечество продержится долго. Только вот как быть с водой? Если они перекроют водопровод...
— Нужно набрать хоть ведерко. Противник небось не станет раздумывать, перекроет воду — и все, — сказала, повернувшись к ним, Инаго.
Дважды ударили взрывы. Они слились, как две ползущие по стене капли, но каждый возник отдельно, сам по себе. Бункер качнуло, точно комель могучего дерева. Лента с птичьими голосами крутилась по-прежнему, но Дзин молча протянул к Инаго руки с несошедшими еще пятнами от сыпи. Испуганные, широко раскрытые глаза Инаго смотрели на Исана растерянно, беспомощно.
— Ну, Дзин, объясняй дальше. Назови-ка мне всех этих птиц, — сказала Инаго.
— Это мухоловка... это жаворонок, — снова заговорил Дзин, дрожа всем телом.
Исана, Красномордый и Доктор взбежали по металлической лестнице и закупорили крышкой люка звучавшие позади голоса птиц. Слышно было, как в заднюю стену здания ударяют камни и комья земли. Прижав к боку автомат дулом вниз, по винтовой лестнице сбежал Тамакити. Он выскочил в прихожую и, едва переводя дух, навалился плечом на входную дверь.
— Вы прячьтесь наверху. А Красномордый и Доктор помогут мне, — хрипло приказал Тамакити. — Я сейчас возьму пленного.
Он перехватил поудобнее автомат, чтобы можно было стрелять не целясь, а левой рукой открыл замок.
— Спрячьтесь наверху, вы ведь заложник!
Над головой Исана слышался чей-то приглушенный голос. Он узнал хриплый говор Такаки, но разобрать слова было невозможно. Прильнув к бойнице, Такаки что-то кричал. Стоявший рядом с ним Радист проверял, хорошо ли вставлена в винтовку обойма. Исана выглянул наружу из соседней бойницы. Перед ним открылась комическая и в то же время впечатляющая картина. Справа от убежища, похожая на убитого носорога, лежала на боку полицейская машина. Перед ней в полном вооружении растерянно стоял полицейский. Он не знал, что ему делать: бежать вперед, к машинам и рядам щитов, страшно, слишком далеко. И потом, его удерживали крики Такаки.
— На этот раз здорово вышло, — сказал Радист, передавая Такаки винтовку.
Тот высунул ствол в бойницу и выстрелил. Точно связанные с этим выстрелом, в стены убежища ударили несколько пуль. По шлему полицейского застучали отскочившие от стены пули и куски бетона. Он, свалившись вместе с машиной, — это оказался водитель — был сначала похож на оглушенную рыбу, но тут сразу вышел из шока. Решительно повернувшись кругом и прижав локти к бокам, он затопал огромными черными ботинками к убежищу — сдаваться в плен.
— Порядок! — крикнул, отвернувшись от бойницы, Такаки, возбужденный, словно собака, загнавшая зверя.
Его худое лицо, когда он стремглав бежал вниз по лестнице, от избытка радости раскраснелось, точно в него плеснули красной краской, глаза сияли. Тут же стукнула дверь: приняв пленного, ее сразу захлопнули. Прислушиваясь к происходящему в прихожей, Исана понял, что с пленным что-то делали, но не похоже было, чтоб он оказывал сопротивление. Возможно, он просто бранился. Наконец, отчетливо послышался возмущенный крик:
— Д-уракиии!
Первую букву он произнес с такой силой, что она как будто оторвалась от всего слова, а последнюю тянул, сколько возможно затягивать гласную в японском языке. Конечно, он просто крикнул: дураки! Но чувствовалось, какую невероятную враждебность вложил он в это слово. Вдобавок еще и тон у него был насмешливо-презрительный. Полицейский снова и снова выкрикивал свое «Д-уракиии!»; наверно, в прихожей, под дулами двух винтовок с ним что-то делают, а он вынужден подчиняться. Скорее всего это просто крик несогласия и гнева, так сказать, словесный протест.
— Д-уракиии! Разве так можно совершить революцию? Д-уракиии! (Мы не совершаем никакой революции. Нам нужно выйти в море, — мягко отвечал ему Такаки.) Д-уракиии! Затеяли революцию, а сами своих же товарищей убиваете, зачем? Д-уракиии! (Вот привязался. Да не затевали мы никакой революции.) Д-уракиии! Вон чего понатворили, а революцию не затеваете. Тогда, зачем все это? Д-уракиии! (Такаки отвечал по-прежнему терпеливо и мягко: Может, оно и верно, но нам надо выйти в море.) Что? Убийцы! Д-уракиии! Что делаете? Смотрите, вам же хуже будет! Где ваша совесть, разве без совести совершают революцию? Д-уракиии! (Опять за старое? Не совершаем мы никакой революции.) — Молчание, потом дверь открылась, через мгновение снова щелкнул замок, и Такаки с товарищами, весело смеясь, взлетели по лестнице в рубку. Исана смотрел вслед неожиданно освобожденному пленнику, который убегал, как и раньше, прижав локти к бокам. На нем был, разумеется, темно-синий шлем, висящая мешком походная форма, даже своих огромных ботинок он не забыл, и только брюки у него были спущены, обнажив ягодицы. На его белой, сверкавшей на солнце заднице был нарисован большой красный круг. С государственным флагом на ягодицах, колыхавшимся на каждом шагу, полицейский бежал прямиком по траве; лишь однажды оторвал он руки от боков — поправить сползавший на глаза шлем — и снова прижал их на бегу. А Свободные мореплаватели, облепив бойницы, громко хохотали. Один Тамакити, выставив из бойницы автомат, целился в беглеца.
— Пусть только попробует натянуть штаны, сразу прострочу его восходящее солнце! — сказал он с неожиданной злобой.
А человек с флагом на ягодицах все бежал по сочной летней траве, залитый лучами щедрого утреннего солнца. Было девять часов утра.
Глава 20
Из чрева кита
(продолжение)
— Young men be not forgetful of prayer. Говорит радиостанция Союза свободных мореплавателей. Передача ведется на частоте 145 мегагерц. Радиолюбителей-коротковолновиков, принимающих нашу передачу, просим записать ее на магнитофон и предложить запись средствам массовой информации. Young men be not forgetful of prayer. Говорит радиостанция Союза свободных мореплавателей. Предлагаем полицейским властям условия обмена заложников. В наших руках находятся двое заложников, один из них ребенок. Частное лицо, с которым мы желали бы непосредственно совершить сделку, намерено принять наши условия. Но полиция сознательно затягивает совершение сделки. Если жизнь заложников окажется под угрозой — вся ответственность ляжет на полицейские власти. В случае необходимости мы готовы перечислить детально свои условия и назвать имя частного лица, с которым мы желали бы совершить сделку. На указанной волне работает только наш передатчик. Приема на этой волне не ведется. Young men be not forgetful of prayer. Говорит радиостанция Союза свободных мореплавателей...
Тамакити, положив по бокам бинокль и автомат, смотрел в бойницу прямо перед собой. Такаки с винтовкой в руках наблюдал за тем, что делается слева. Красномордый, зарядив охотничье ружье — именно им когда-то Бой угрожал Исана, — из прихожей, поднявшись на несколько ступенек по винтовой лестнице, следил за правым флангом. Дверь черного хода на кухне была забаррикадирована кусками бетонных брусков, но после взрыва гранат ее снаружи засыпало вдобавок землей, и теперь не осталось ни щелки.
Сам Исана, придвинув письменный стол к стене и поставив на него стул, следил за происходящим снаружи через бойницу, проделанную у самого потолка, чтобы в комнате было больше света. Стекло из нее он не вынул, да и винтовки у него не было. Прежде чем обрушился склон, из этой бойницы можно было увидеть лишь проросшие на нем тонкие деревца и кустики. Но теперь пропаханная взрывом широкая ложбина открыла панораму холма. Наверно, и у двух ручных гранат разрушительная сила достаточно велика. А может, строители убежища, отрыв у самого основания склона глубокий котлован для фундамента, нарушили тогда равновесие пластов грунта, и потому взрыв привел к такому сильному оползню. За черной обнаженной землей ложбины теперь виден был питомник торговца саженцами. Можно было даже разглядеть молодые деревца камелии и самшита, стоявшие густыми рядами. Впрочем, хилые деревца эти, выращиваемые наподобие бройлерных цыплят, не взволновали смотревшего на них Исана. Только начавшие уже засыхать беспомощные, тонкие дубки, выкорчеванные взрывом, приводили его в отчаяние. «Ведь я тоже виновен в том, что взрыв разметал землю, питавшую корни деревьев, а если так, для чего мне жить дальше? Да, собственно, я уже начал умирать, так не бросайте же на произвол судьбы своего поверенного. Не прерывайте со мной связь», — так говорил Исана душам деревьев, заключенным в трупах молодых дубков. Его слова «Я уже начал умирать» нашли отклик у душ деревьев, из памяти Исана всплыло вдруг событие, случившееся незадолго до того, как он укрылся в убежище.
Он раскрыл и держал наготове большую опасную бритву золингеновской стали и одновременно принимал — это стояло в одном ряду горько-трагических ситуаций тех дней — наркотик, тоже немецкого производства. Наркотик действовал и как снотворное, поэтому нужно было спешить. Место, которое он собирался разрезать бритвой — это опять-таки стояло в одном ряду горько-трагических ситуаций тогдашних дней, — должно было оказаться внутренней стороной запястья, расцарапанного когда-то тем мальчиком из европейской страны. Ободренный наркотиком, он не утратил мужества. Но едва он приложил бритву к мерно пульсирующим у толстых кровеносных сосудов сиреневым и голубым жилкам, к тонким морщинкам кремовой кожи, в глазах его, смотревших на это как бы со стороны, промелькнуло: все мое тело, начинающееся отсюда, от этого запястья, представляет собой совершенно четкую естественную структуру. Вправе ли я, и без того наполовину мертвый и подверженный тлению, разрушить эту естественную структуру? Вправе ли я ранить ее? Ему казалось несложным зажмурить глаза и с силой полоснуть по руке бритвой, но, скованный стыдом перед этой естественной структурой, он не мог заставить себя зажмуриться... И сейчас он снова ясно осознал, словно на него снизошло видение: Нет, у меня, у человека, начавшего уже умирать, нет никакого права вырывать деревья, пустившие в землю корни. Нет ни малейшего смысла в том, чтобы я, начав умирать, разрушал естественную структуру. Исана вновь обратился к душам деревьев, заключенным в трупах молодых дубков. «Совершить подобное значило бы превратить эту землю в страну мертвецов. И никто уже не помешает мертвецам творить на этой земле все, что им вздумается. А значит, тирания людей будет еще продолжаться...»
— Десять часов, — объявил, поднимаясь, Радист; он прекратил передачи и слушал теперь радио. — Похоже, они сейчас перейдут в наступление. И вот-вот начнут стрельбу, чтобы прикрыть атакующих. Пойду предупрежу Инаго и закрою крышку люка.
...Исана, наблюдавший за тем, что делается позади убежища, увидел сперва за рядами саженцев камелии и самшита бегущие фигуры, напоминающие черных птиц. Не закрывай глаза, подбадривал он себя, и смотрел на черные силуэты, устремившиеся к убежищу, но тут частая стрельба и разрывы слились в сплошной грохот и гул. Черные фигуры, подбежавшие к стенам убежища, выпустили клубы белесого дыма, огромными толстыми столбами поднявшиеся к самым бойницам, застлав белой пеленой все поле обзора.
— Как только дым рассеется и я увижу противника, сразу открою огонь, — предупредил Тамакити. — Стрелять вслепую, для острастки — толку мало. Командир-то их спрятался в машине, и ему хоть бы что. А если каждый выстрел уложит врага наповал, тогда и для нас, и для них начнется настоящая война... Как там позади убежища, ничего не видно?
— Сначала они стреляли дымовыми шашками и пулями со слезоточивым газом вон с того холма. Я прекрасно их видел. А теперь пуля угодила в бойницу, стекло растрескалось, и я ничего не вижу.
Тамакити, одним прыжком вскочив на письменный стол, осмотрел треснувшее стекло.
— Теперь пробить его ничего не стоит, даже газовой пулей, — сказал он. — Еще одно попадание — и дело плохо. Нужно срочно заложить бойницу обломками бетона или еще чем-нибудь. В прихожей этих обломков сколько угодно...
Исана, как солдат-новобранец, которому наконец-то дали настоящее поручение, бросился в прихожую. Красномордый с охотничьим ружьем в руках не отрываясь смотрел в бойницу у винтовой лестницы, хотя и она была застлана дымом. Увидев сбегавшего вниз Исана, он оживился.
— Я не принес тебе никакого приказа, — объяснил Исана. — Соберу здесь обломки бетона, чтоб заложить бойницу. Остерегайся прямого попадания газовой пули.
— Да знаю, знаю. Бойница на такой высоте — стреляй газовой пулей хоть в упор, — сказал Красномордый. — Но мы их гранатами так припугнули, что небось не скоро сунутся к убежищу. У меня самое плохое место для наблюдения. И ружье мне здесь ни к чему, только руки оттягивает...
Время бесконечно тянулось в белом мраке, окутавшем убежище, и тяжким грузом ложилось на всех, даже на снайпера. Тамакити — раньше его кое-как удавалось сдерживать Такаки — не выдержал и, нарушая свой собственный запрет, дрожа от злости и возбуждения, выставил в бойницу дуло автомата. Только Радист не обращал внимания на застилавший бойницу дым и выстрелы. Его интересовала лишь информация, приносимая радиоволнами. Выслушав ее, он попытался обрисовать обстановку:
— Машины скоро двинутся сюда. Прячась за ними, наверно, подойдут полицейские. Хотя атаковать убежище они пока не собираются.
— На какое расстояние подъедут, не знаешь? — спросил Тамакити.
— Репортаж с места событий ведет комментатор, укрывшийся за машинами. Он-то, наверно, знает. Но ничего не сказал. Может, ему запретили?
— А что, если эта передача — просто отвлекающий маневр? — предположил Такаки.
Радист начал крутить рукоятки, пытаясь поймать переговоры между полицейскими.
Доктор, вспомнив, что стекло балконной двери тоже разбито, стал затыкать его одеялом, чтобы через щели между обломками бетона не проникал слезоточивый газ. Он понимал, что на крышу упало уже несметное количество газовых пуль. Исана тоже был занят делом — закладывал обломками бетона верхнюю бойницу. Он сам себе наметил норму: сложить баррикаду из пяти обломков.
Тамакити выстрелил три раза подряд. Ветер, хоть и слабый, разгонял дым, и в белой пелене появились разрывы. Вздрогнув от выстрелов, Исана, точно из кабины тихоходного винтового самолета, увидел вдруг сквозь тоннель в дыму яркое голубое небо. В стену убежища ударили ответные пули. Все, кроме Радиста, склонившегося над рацией, притаились в простенках между бойницами. Клубы белого дыма вновь затянули убежище, и полицейские не могли определить расположение бойниц. Пущенные вслепую, пули то и дело хлестали по бетонным стенам.
— Ишь как разозлились. Разве допустимо для полицейского терять самообладание? — пошутил Такаки.
— Судя по их переговорам, они прямо с ума посходили, — сказал Радист. — А ведь вроде командиры в моторизованной полиции все из юристов, кончали Токийский университет. Хотя чего от них ждать?
— Что же они на одной и той же волне обсуждают всю операцию?
— Нужно держать в секрете, что мы перехватываем их радиопереговоры, — сказал Тамакити, он снова был необычайно спокоен. — Первая моя пуля угодила в командира, находившегося в полицейской машине. Вместо лобового стекла тут же вставили щит, так что попал я в водителя или нет, не знаю. Больше всего их взбесило, что я влепил пулю в командира, — будь это рядовой, наверно, так бы не злились. Чудно.
— В общем, рассвирепели, — бесстрастно произнес Радист. — Чем слушать по радио треп про то, как нас окружают, лучше поймать по УКВ телевещание — может, поймем обстановку в целом. Главное — мысленно представить поле боя с убежищем посередине, — сказал Радист. — Когда репортер сталкивается с тем, о чем запрещено сообщать, он путается и мелет невесть что. Диктор же телевидения комментирует только происходящее на экране.
— Что ж, включим? — спросил Такаки.
— Только не громко, — смущенно, но твердо сказал Радист. — А то не по себе становится.
— Убили первым же выстрелом? — допытывался Тамакити.
— Смерть командира наступила мгновенно. Пуля попала в правый глаз и вышла через затылок, — пояснил Радист.
— То-то они взбесились, — сказал Тамакити. — Не говорят, на какое расстояние подошли? Когда я стрелял, машина стояла метров за семьдесят или восемьдесят.
— По телевизору сообщают: машина стоит на прежнем месте.
— И не движется к убежищу?
— Диктор толком не говорит — очень нервничает. Наверно, она действительно стоит на месте.
— Полицейские просто боятся, не рискуют приблизиться, — сказал Такаки. — Теперь они выроют вокруг машин окоп, обложат его мешками с песком. И начнут через громкоговоритель убеждать нас сдаться. До того, как пойдут на штурм.
— Постой, после сообщения об убийстве полицейского они начали передавать новое: официально заявили, что мы забаррикадировались в убежище, захватив заложников, — сказал Радист. — Значит, коротковолновики приняли наше сообщение и передали его, как мы и просили, прессе и телевидению. Полиции пришлось официально объявить о нем... Говорят о вас с Дзином, но вас называют каким-то другим именем.
— Ооки Исана — это имя, которое я выбрал себе сам...
— Я сначала подумал: может, они нарочно называют вас вымышленным именем? Потом решил, что произошла ошибка. Теперь все ясно, — сказал Радист. — Полиция сообщила, будто у нас дюжина гранат.
— Нам это на руку, верно? — спросил Такаки. — Распуская ложные слухи, они как бы охраняют нас — кто же решится атаковать людей, вооруженных до зубов?
— Ну, они тоже не с пустыми руками пришли, — сохраняя спокойствие, сказал Тамакити, тихий голос его услышал один лишь Исана.
— С глазами все в порядке? У Красномордого глаза красные, но они у него вроде всегда такие? — спросил Доктор, поднявшись в рубку.
Он проверял все помещения убежища. Несмотря на дым и непрерывные разрывы газовых пуль, никто в убежище не чувствовал рези ни в глазах, ни в горле. Хотя пули залетали на крышу и барабанили по стенам здания, газ не проник в помещение.
— То, что бункер так плотно закупорен, это хорошо. Жаль, не предусмотрена связь с внешним миром. Почему не установили телефон? — спросил Доктор.
— Убежище строилось на случай атомной войны, — ответил Исана. — Кто знает, куда упадет атомная бомба, и кому придет в голову связываться с бункером по телефону?
В половине одиннадцатого удары дымовых шашек и газовых пуль в стены убежища вдруг прекратились — так неожиданно обрывается проливной дождь. Белый дым, застилавший бойницы, поредел, и сквозь клубы его начало пробиваться солнце. Еще не растаявшие облака дыма засверкали яркой белизной. Тамакити, опершись прикладом автомата о колено, вытянул шею и выглянул наружу. Такаки отставил ружье в сторону, но висевший у него на шее бинокль не давал никому.
— Противник укрепил свои позиции. Стрелять теперь нет смысла, — сказал Тамакити.
— Собираются, наверно, начать переговоры, — сказал Такаки. — Одно название только — переговоры, а сами потребуют: бросайте оружие, выходите и освободите пленных. В общем, хотят перед штурмом оправдаться в глазах общественного мнения — сделали, мол, все возможное. Что ж, посмотрим.
— Пока не возьму противника на мушку, стрелять не буду. Но учтите, они для острастки будут стрелять по бойницам, зря не высовывайтесь.
Все, кроме Радиста, уткнувшегося в рацию, осторожно наблюдали через бойницы.
— Что вы там делаете? — спросил снизу Красномордый.
— Наблюдаем за противником! — крикнул в ответ Такаки.
При ярком солнечном свете, сменившем вдруг сплошную пелену дыма, трудно было сразу охватить взглядом открывшуюся перед ними картину. Исана первым делом рассмотрел вишню. В ее густой зелени виднелись ветки со скрюченными листьями — результат попадания дымовых шашек и газовых пуль. Но это натворил противник. Исана отвел глаза от вишни — прямо перед собой, метрах в восьмидесяти, он увидел бронированную машину. Она стояла правым боком к убежищу, утонув по брюхо в густой летней траве. Окно ее, разбитое пулей Тамакити, было прикрыто щитом. По обе стороны от машины стлалось нечто похожее на шлейф. Это в два ряда частоколом стояли щиты. Аккуратные промежутки между щитами служили, наверно, бойницами. Трава вокруг была примята, а перед щитами и вовсе вытоптана. Как и предсказывал Такаки, у машин был вырыт окоп. В новоявленном троянском коне не было заметно ни души. Кроме полицейской машины и тянущегося от нее шлейфа щитов в расстилавшейся ковром траве не появилось ничего нового, все оставалось по-прежнему. Копошившиеся за грудами мусора на развалинах киностудии одноглазые циклопы, видимо напуганные смертью полицейского, тоже исчезли. Не было слышно и шума вертолетов, без конца круживших над убежищем, пока его застилал дым: наверно, именно такой пейзаж увидели бы оставшиеся в живых обитатели убежища, выйдя из него после ядерного взрыва навстречу волне радиации. И тут от душ деревьев и душ китов к Исана донеслось одно слово: «свобода». Когда он, руководя рекламой атомных убежищ, вел подготовку к их производству, предполагаемых потребителей прежде всего волновал вопрос: как наша семья, единственная оставшаяся в живых, сможет существовать, если все люди вокруг погибнут? Исана с досадой подумал, что ему следовало тогда отвечать: ваша семья обретет истинную свободу и сможет наслаждаться ею.
Было десять часов тридцать пять минут.
— Укрывшиеся в здании! — разнеслось из мощного громкоговорителя полицейской машины. — Укрывшиеся в здании, укрывшиеся в здании! — сказано было так, будто в здании засело человек сто.
— Вы полностью окружены! — хором подхватили стереотипную фразу члены команды, сидевшие затаив дыхание в рубке. За ними ее тут же повторил громкоговоритель.
— Не слишком ли много телевизионных фильмов мы посмотрели? — усмехнулся Доктор.
— Освободите заложников! — Громкоговоритель повторил. — Бросьте оружие и выходите! — Громкоговоритель повторил и это. Потом специалист по словам моторизованной полиции с непреклонной уверенностью в совершенстве стиля своего обращения вернулся к тому, с чего начал: — Укрывшиеся в здании!
— Они, конечно, с ума посходили от ярости. Но ни в словах их, ни в тоне ярости не слышно, почему бы это? — спросил Такаки. — Может, они записали эти стандартные фразы на пленку? Но стоило ли подъезжать так близко и жертвовать командиром только ради того, чтобы произнести по радио обычные заученные слова...
— Не усугубляйте совершенных вами преступлений. Вам, вероятно, известно, к чему это может привести? Укрывшиеся в здании!
— Опять стандартные фразы? А не ответить ли этим дуракам? — вспылил Тамакити.
— Наш мегафон против их громкоговорителя не потянет, но попробовать можно. Давай, Тамакити, — сказал Такаки.
Тамакити вопрошающе посмотрел на специалиста по словам Союза свободных мореплавателей, хотя было ясно, что слова Исана ему не нужны.
— Давай, Тамакити, — сказал Исана.
— Не усугубляйте совершенных вами преступлений. Вам, вероятно, известно, к чему это может привести? Укрывшиеся в здании!
— Укрывшиеся в полицейской машине! Укрывшиеся в полицейской машине! — крикнул Тамакити, дрожа от возбуждения.
Рупор мегафона был обращен наружу, поэтому голос Тамакити в комнате был плохо слышен, разобрать слова было почти невозможно. Члены команды Союза свободных мореплавателей весело смеялись. Потом стали прислушиваться — как реагирует громкоговоритель полицейской машины; очень скоро стереотипные увещевания прекратились. Подействовал все-таки мегафон Тамакити!
— Укрывшиеся в полицейской машине! — снова закричал Тамакити. — Что вы делаете?
Последняя фраза, звучавшая так обыденно, снова рассмешила осажденных, раздался громкий хохот... Исана подумал: может быть, этот смех — защитная реакция подростков, преодолевающих с его помощью свою ненависть к полиции и страх перед ней? Что же все-таки делается в лагере противника? Интересно, смеются они там тоже или нет? Ему вдруг пришла на ум мысль, что он уже почти мертв. Он ощущал, как жизнь его тихо угасает, и это сопровождалось небывалой отдачей всех сил...
Смех, наполнявший рубку, вскружил голову Тамакити. Завладев мегафоном, он свистел, как кипящий чайник, шея его покраснела. Не зная, что бы еще сказать, он притворился, будто ждет ответа полицейской машины. А его оппонент с громкоговорителем, наверно, ждал, пока Тамакити иссякнет. Но Тамакити, когда его загоняли в угол, очертя голову бросался напролом. Даже если это требовало нечеловеческого напряжения...
— Я тот, кто стрелял и будет стрелять дальше! — закричал Тамакити. — И, сколько бы преступлений я ни совершил, вам наказать меня не удастся. Я — несовершеннолетний, и к смертной казни вы меня приговорить не можете. А на пожизненное заключение мне плевать — скоро всему миру крышка. Посадите меня на всю жизнь — ну и что? Мы же умрем вместе. Дураки!
Вдруг он умолк и сел, обхватив руками колени. Он тяжело дышал, опустив голову, лицо его побагровело. Исана впервые заметил, что у него еще даже не пробивается борода.
— Вроде подействовало, — сказал Исана. Тамакити злобно покосился на него. Он понимал, что выбрал совсем не те слова, и ему было стыдно.
Тамакити, положив по бокам бинокль и автомат, смотрел в бойницу прямо перед собой. Такаки с винтовкой в руках наблюдал за тем, что делается слева. Красномордый, зарядив охотничье ружье — именно им когда-то Бой угрожал Исана, — из прихожей, поднявшись на несколько ступенек по винтовой лестнице, следил за правым флангом. Дверь черного хода на кухне была забаррикадирована кусками бетонных брусков, но после взрыва гранат ее снаружи засыпало вдобавок землей, и теперь не осталось ни щелки.
Сам Исана, придвинув письменный стол к стене и поставив на него стул, следил за происходящим снаружи через бойницу, проделанную у самого потолка, чтобы в комнате было больше света. Стекло из нее он не вынул, да и винтовки у него не было. Прежде чем обрушился склон, из этой бойницы можно было увидеть лишь проросшие на нем тонкие деревца и кустики. Но теперь пропаханная взрывом широкая ложбина открыла панораму холма. Наверно, и у двух ручных гранат разрушительная сила достаточно велика. А может, строители убежища, отрыв у самого основания склона глубокий котлован для фундамента, нарушили тогда равновесие пластов грунта, и потому взрыв привел к такому сильному оползню. За черной обнаженной землей ложбины теперь виден был питомник торговца саженцами. Можно было даже разглядеть молодые деревца камелии и самшита, стоявшие густыми рядами. Впрочем, хилые деревца эти, выращиваемые наподобие бройлерных цыплят, не взволновали смотревшего на них Исана. Только начавшие уже засыхать беспомощные, тонкие дубки, выкорчеванные взрывом, приводили его в отчаяние. «Ведь я тоже виновен в том, что взрыв разметал землю, питавшую корни деревьев, а если так, для чего мне жить дальше? Да, собственно, я уже начал умирать, так не бросайте же на произвол судьбы своего поверенного. Не прерывайте со мной связь», — так говорил Исана душам деревьев, заключенным в трупах молодых дубков. Его слова «Я уже начал умирать» нашли отклик у душ деревьев, из памяти Исана всплыло вдруг событие, случившееся незадолго до того, как он укрылся в убежище.
Он раскрыл и держал наготове большую опасную бритву золингеновской стали и одновременно принимал — это стояло в одном ряду горько-трагических ситуаций тех дней — наркотик, тоже немецкого производства. Наркотик действовал и как снотворное, поэтому нужно было спешить. Место, которое он собирался разрезать бритвой — это опять-таки стояло в одном ряду горько-трагических ситуаций тогдашних дней, — должно было оказаться внутренней стороной запястья, расцарапанного когда-то тем мальчиком из европейской страны. Ободренный наркотиком, он не утратил мужества. Но едва он приложил бритву к мерно пульсирующим у толстых кровеносных сосудов сиреневым и голубым жилкам, к тонким морщинкам кремовой кожи, в глазах его, смотревших на это как бы со стороны, промелькнуло: все мое тело, начинающееся отсюда, от этого запястья, представляет собой совершенно четкую естественную структуру. Вправе ли я, и без того наполовину мертвый и подверженный тлению, разрушить эту естественную структуру? Вправе ли я ранить ее? Ему казалось несложным зажмурить глаза и с силой полоснуть по руке бритвой, но, скованный стыдом перед этой естественной структурой, он не мог заставить себя зажмуриться... И сейчас он снова ясно осознал, словно на него снизошло видение: Нет, у меня, у человека, начавшего уже умирать, нет никакого права вырывать деревья, пустившие в землю корни. Нет ни малейшего смысла в том, чтобы я, начав умирать, разрушал естественную структуру. Исана вновь обратился к душам деревьев, заключенным в трупах молодых дубков. «Совершить подобное значило бы превратить эту землю в страну мертвецов. И никто уже не помешает мертвецам творить на этой земле все, что им вздумается. А значит, тирания людей будет еще продолжаться...»
— Десять часов, — объявил, поднимаясь, Радист; он прекратил передачи и слушал теперь радио. — Похоже, они сейчас перейдут в наступление. И вот-вот начнут стрельбу, чтобы прикрыть атакующих. Пойду предупрежу Инаго и закрою крышку люка.
...Исана, наблюдавший за тем, что делается позади убежища, увидел сперва за рядами саженцев камелии и самшита бегущие фигуры, напоминающие черных птиц. Не закрывай глаза, подбадривал он себя, и смотрел на черные силуэты, устремившиеся к убежищу, но тут частая стрельба и разрывы слились в сплошной грохот и гул. Черные фигуры, подбежавшие к стенам убежища, выпустили клубы белесого дыма, огромными толстыми столбами поднявшиеся к самым бойницам, застлав белой пеленой все поле обзора.
— Как только дым рассеется и я увижу противника, сразу открою огонь, — предупредил Тамакити. — Стрелять вслепую, для острастки — толку мало. Командир-то их спрятался в машине, и ему хоть бы что. А если каждый выстрел уложит врага наповал, тогда и для нас, и для них начнется настоящая война... Как там позади убежища, ничего не видно?
— Сначала они стреляли дымовыми шашками и пулями со слезоточивым газом вон с того холма. Я прекрасно их видел. А теперь пуля угодила в бойницу, стекло растрескалось, и я ничего не вижу.
Тамакити, одним прыжком вскочив на письменный стол, осмотрел треснувшее стекло.
— Теперь пробить его ничего не стоит, даже газовой пулей, — сказал он. — Еще одно попадание — и дело плохо. Нужно срочно заложить бойницу обломками бетона или еще чем-нибудь. В прихожей этих обломков сколько угодно...
Исана, как солдат-новобранец, которому наконец-то дали настоящее поручение, бросился в прихожую. Красномордый с охотничьим ружьем в руках не отрываясь смотрел в бойницу у винтовой лестницы, хотя и она была застлана дымом. Увидев сбегавшего вниз Исана, он оживился.
— Я не принес тебе никакого приказа, — объяснил Исана. — Соберу здесь обломки бетона, чтоб заложить бойницу. Остерегайся прямого попадания газовой пули.
— Да знаю, знаю. Бойница на такой высоте — стреляй газовой пулей хоть в упор, — сказал Красномордый. — Но мы их гранатами так припугнули, что небось не скоро сунутся к убежищу. У меня самое плохое место для наблюдения. И ружье мне здесь ни к чему, только руки оттягивает...
Время бесконечно тянулось в белом мраке, окутавшем убежище, и тяжким грузом ложилось на всех, даже на снайпера. Тамакити — раньше его кое-как удавалось сдерживать Такаки — не выдержал и, нарушая свой собственный запрет, дрожа от злости и возбуждения, выставил в бойницу дуло автомата. Только Радист не обращал внимания на застилавший бойницу дым и выстрелы. Его интересовала лишь информация, приносимая радиоволнами. Выслушав ее, он попытался обрисовать обстановку:
— Машины скоро двинутся сюда. Прячась за ними, наверно, подойдут полицейские. Хотя атаковать убежище они пока не собираются.
— На какое расстояние подъедут, не знаешь? — спросил Тамакити.
— Репортаж с места событий ведет комментатор, укрывшийся за машинами. Он-то, наверно, знает. Но ничего не сказал. Может, ему запретили?
— А что, если эта передача — просто отвлекающий маневр? — предположил Такаки.
Радист начал крутить рукоятки, пытаясь поймать переговоры между полицейскими.
Доктор, вспомнив, что стекло балконной двери тоже разбито, стал затыкать его одеялом, чтобы через щели между обломками бетона не проникал слезоточивый газ. Он понимал, что на крышу упало уже несметное количество газовых пуль. Исана тоже был занят делом — закладывал обломками бетона верхнюю бойницу. Он сам себе наметил норму: сложить баррикаду из пяти обломков.
Тамакити выстрелил три раза подряд. Ветер, хоть и слабый, разгонял дым, и в белой пелене появились разрывы. Вздрогнув от выстрелов, Исана, точно из кабины тихоходного винтового самолета, увидел вдруг сквозь тоннель в дыму яркое голубое небо. В стену убежища ударили ответные пули. Все, кроме Радиста, склонившегося над рацией, притаились в простенках между бойницами. Клубы белого дыма вновь затянули убежище, и полицейские не могли определить расположение бойниц. Пущенные вслепую, пули то и дело хлестали по бетонным стенам.
— Ишь как разозлились. Разве допустимо для полицейского терять самообладание? — пошутил Такаки.
— Судя по их переговорам, они прямо с ума посходили, — сказал Радист. — А ведь вроде командиры в моторизованной полиции все из юристов, кончали Токийский университет. Хотя чего от них ждать?
— Что же они на одной и той же волне обсуждают всю операцию?
— Нужно держать в секрете, что мы перехватываем их радиопереговоры, — сказал Тамакити, он снова был необычайно спокоен. — Первая моя пуля угодила в командира, находившегося в полицейской машине. Вместо лобового стекла тут же вставили щит, так что попал я в водителя или нет, не знаю. Больше всего их взбесило, что я влепил пулю в командира, — будь это рядовой, наверно, так бы не злились. Чудно.
— В общем, рассвирепели, — бесстрастно произнес Радист. — Чем слушать по радио треп про то, как нас окружают, лучше поймать по УКВ телевещание — может, поймем обстановку в целом. Главное — мысленно представить поле боя с убежищем посередине, — сказал Радист. — Когда репортер сталкивается с тем, о чем запрещено сообщать, он путается и мелет невесть что. Диктор же телевидения комментирует только происходящее на экране.
— Что ж, включим? — спросил Такаки.
— Только не громко, — смущенно, но твердо сказал Радист. — А то не по себе становится.
— Убили первым же выстрелом? — допытывался Тамакити.
— Смерть командира наступила мгновенно. Пуля попала в правый глаз и вышла через затылок, — пояснил Радист.
— То-то они взбесились, — сказал Тамакити. — Не говорят, на какое расстояние подошли? Когда я стрелял, машина стояла метров за семьдесят или восемьдесят.
— По телевизору сообщают: машина стоит на прежнем месте.
— И не движется к убежищу?
— Диктор толком не говорит — очень нервничает. Наверно, она действительно стоит на месте.
— Полицейские просто боятся, не рискуют приблизиться, — сказал Такаки. — Теперь они выроют вокруг машин окоп, обложат его мешками с песком. И начнут через громкоговоритель убеждать нас сдаться. До того, как пойдут на штурм.
— Постой, после сообщения об убийстве полицейского они начали передавать новое: официально заявили, что мы забаррикадировались в убежище, захватив заложников, — сказал Радист. — Значит, коротковолновики приняли наше сообщение и передали его, как мы и просили, прессе и телевидению. Полиции пришлось официально объявить о нем... Говорят о вас с Дзином, но вас называют каким-то другим именем.
— Ооки Исана — это имя, которое я выбрал себе сам...
— Я сначала подумал: может, они нарочно называют вас вымышленным именем? Потом решил, что произошла ошибка. Теперь все ясно, — сказал Радист. — Полиция сообщила, будто у нас дюжина гранат.
— Нам это на руку, верно? — спросил Такаки. — Распуская ложные слухи, они как бы охраняют нас — кто же решится атаковать людей, вооруженных до зубов?
— Ну, они тоже не с пустыми руками пришли, — сохраняя спокойствие, сказал Тамакити, тихий голос его услышал один лишь Исана.
— С глазами все в порядке? У Красномордого глаза красные, но они у него вроде всегда такие? — спросил Доктор, поднявшись в рубку.
Он проверял все помещения убежища. Несмотря на дым и непрерывные разрывы газовых пуль, никто в убежище не чувствовал рези ни в глазах, ни в горле. Хотя пули залетали на крышу и барабанили по стенам здания, газ не проник в помещение.
— То, что бункер так плотно закупорен, это хорошо. Жаль, не предусмотрена связь с внешним миром. Почему не установили телефон? — спросил Доктор.
— Убежище строилось на случай атомной войны, — ответил Исана. — Кто знает, куда упадет атомная бомба, и кому придет в голову связываться с бункером по телефону?
В половине одиннадцатого удары дымовых шашек и газовых пуль в стены убежища вдруг прекратились — так неожиданно обрывается проливной дождь. Белый дым, застилавший бойницы, поредел, и сквозь клубы его начало пробиваться солнце. Еще не растаявшие облака дыма засверкали яркой белизной. Тамакити, опершись прикладом автомата о колено, вытянул шею и выглянул наружу. Такаки отставил ружье в сторону, но висевший у него на шее бинокль не давал никому.
— Противник укрепил свои позиции. Стрелять теперь нет смысла, — сказал Тамакити.
— Собираются, наверно, начать переговоры, — сказал Такаки. — Одно название только — переговоры, а сами потребуют: бросайте оружие, выходите и освободите пленных. В общем, хотят перед штурмом оправдаться в глазах общественного мнения — сделали, мол, все возможное. Что ж, посмотрим.
— Пока не возьму противника на мушку, стрелять не буду. Но учтите, они для острастки будут стрелять по бойницам, зря не высовывайтесь.
Все, кроме Радиста, уткнувшегося в рацию, осторожно наблюдали через бойницы.
— Что вы там делаете? — спросил снизу Красномордый.
— Наблюдаем за противником! — крикнул в ответ Такаки.
При ярком солнечном свете, сменившем вдруг сплошную пелену дыма, трудно было сразу охватить взглядом открывшуюся перед ними картину. Исана первым делом рассмотрел вишню. В ее густой зелени виднелись ветки со скрюченными листьями — результат попадания дымовых шашек и газовых пуль. Но это натворил противник. Исана отвел глаза от вишни — прямо перед собой, метрах в восьмидесяти, он увидел бронированную машину. Она стояла правым боком к убежищу, утонув по брюхо в густой летней траве. Окно ее, разбитое пулей Тамакити, было прикрыто щитом. По обе стороны от машины стлалось нечто похожее на шлейф. Это в два ряда частоколом стояли щиты. Аккуратные промежутки между щитами служили, наверно, бойницами. Трава вокруг была примята, а перед щитами и вовсе вытоптана. Как и предсказывал Такаки, у машин был вырыт окоп. В новоявленном троянском коне не было заметно ни души. Кроме полицейской машины и тянущегося от нее шлейфа щитов в расстилавшейся ковром траве не появилось ничего нового, все оставалось по-прежнему. Копошившиеся за грудами мусора на развалинах киностудии одноглазые циклопы, видимо напуганные смертью полицейского, тоже исчезли. Не было слышно и шума вертолетов, без конца круживших над убежищем, пока его застилал дым: наверно, именно такой пейзаж увидели бы оставшиеся в живых обитатели убежища, выйдя из него после ядерного взрыва навстречу волне радиации. И тут от душ деревьев и душ китов к Исана донеслось одно слово: «свобода». Когда он, руководя рекламой атомных убежищ, вел подготовку к их производству, предполагаемых потребителей прежде всего волновал вопрос: как наша семья, единственная оставшаяся в живых, сможет существовать, если все люди вокруг погибнут? Исана с досадой подумал, что ему следовало тогда отвечать: ваша семья обретет истинную свободу и сможет наслаждаться ею.
Было десять часов тридцать пять минут.
— Укрывшиеся в здании! — разнеслось из мощного громкоговорителя полицейской машины. — Укрывшиеся в здании, укрывшиеся в здании! — сказано было так, будто в здании засело человек сто.
— Вы полностью окружены! — хором подхватили стереотипную фразу члены команды, сидевшие затаив дыхание в рубке. За ними ее тут же повторил громкоговоритель.
— Не слишком ли много телевизионных фильмов мы посмотрели? — усмехнулся Доктор.
— Освободите заложников! — Громкоговоритель повторил. — Бросьте оружие и выходите! — Громкоговоритель повторил и это. Потом специалист по словам моторизованной полиции с непреклонной уверенностью в совершенстве стиля своего обращения вернулся к тому, с чего начал: — Укрывшиеся в здании!
— Они, конечно, с ума посходили от ярости. Но ни в словах их, ни в тоне ярости не слышно, почему бы это? — спросил Такаки. — Может, они записали эти стандартные фразы на пленку? Но стоило ли подъезжать так близко и жертвовать командиром только ради того, чтобы произнести по радио обычные заученные слова...
— Не усугубляйте совершенных вами преступлений. Вам, вероятно, известно, к чему это может привести? Укрывшиеся в здании!
— Опять стандартные фразы? А не ответить ли этим дуракам? — вспылил Тамакити.
— Наш мегафон против их громкоговорителя не потянет, но попробовать можно. Давай, Тамакити, — сказал Такаки.
Тамакити вопрошающе посмотрел на специалиста по словам Союза свободных мореплавателей, хотя было ясно, что слова Исана ему не нужны.
— Давай, Тамакити, — сказал Исана.
— Не усугубляйте совершенных вами преступлений. Вам, вероятно, известно, к чему это может привести? Укрывшиеся в здании!
— Укрывшиеся в полицейской машине! Укрывшиеся в полицейской машине! — крикнул Тамакити, дрожа от возбуждения.
Рупор мегафона был обращен наружу, поэтому голос Тамакити в комнате был плохо слышен, разобрать слова было почти невозможно. Члены команды Союза свободных мореплавателей весело смеялись. Потом стали прислушиваться — как реагирует громкоговоритель полицейской машины; очень скоро стереотипные увещевания прекратились. Подействовал все-таки мегафон Тамакити!
— Укрывшиеся в полицейской машине! — снова закричал Тамакити. — Что вы делаете?
Последняя фраза, звучавшая так обыденно, снова рассмешила осажденных, раздался громкий хохот... Исана подумал: может быть, этот смех — защитная реакция подростков, преодолевающих с его помощью свою ненависть к полиции и страх перед ней? Что же все-таки делается в лагере противника? Интересно, смеются они там тоже или нет? Ему вдруг пришла на ум мысль, что он уже почти мертв. Он ощущал, как жизнь его тихо угасает, и это сопровождалось небывалой отдачей всех сил...
Смех, наполнявший рубку, вскружил голову Тамакити. Завладев мегафоном, он свистел, как кипящий чайник, шея его покраснела. Не зная, что бы еще сказать, он притворился, будто ждет ответа полицейской машины. А его оппонент с громкоговорителем, наверно, ждал, пока Тамакити иссякнет. Но Тамакити, когда его загоняли в угол, очертя голову бросался напролом. Даже если это требовало нечеловеческого напряжения...
— Я тот, кто стрелял и будет стрелять дальше! — закричал Тамакити. — И, сколько бы преступлений я ни совершил, вам наказать меня не удастся. Я — несовершеннолетний, и к смертной казни вы меня приговорить не можете. А на пожизненное заключение мне плевать — скоро всему миру крышка. Посадите меня на всю жизнь — ну и что? Мы же умрем вместе. Дураки!
Вдруг он умолк и сел, обхватив руками колени. Он тяжело дышал, опустив голову, лицо его побагровело. Исана впервые заметил, что у него еще даже не пробивается борода.
— Вроде подействовало, — сказал Исана. Тамакити злобно покосился на него. Он понимал, что выбрал совсем не те слова, и ему было стыдно.