Страница:
– Ладно, вернемся к вашим уравнениям.
– Вам это не слишком претит?
– Я преодолею свое отвращение.
– Вы знаете, что такое решить уравнение?
– Кажется, знаю.
– Тогда скажите.
– Гм. Это значит найти величину неизвестного.
– Как?
– Произведя вычисления.
– Но какие?
– Ну, сложение, вычитание, умножение, деление.
– А еще?
– Их больше четырех?
– Думаю, что так.
– А, да, действительно, есть еще извлечение корня, чем занимался ученый Косинус. [2]
– Это действие, обратное возведению в степень.
– Можно отлично поиграть всеми этими выражениями.
– Вы строите каламбуры?
– Что вы хотите: современное мышление. Вернемся к вашим чертовым уравнениям, юноша с кружкой.
– Сколько действий вы произведете, чтобы найти свое неизвестное?
– Как сколько?
– Ну да, сколько?
– Откуда же мне знать?
– Конечное или бесконечное число действий?
– Бесконечное число – вы шутите, разве на это есть время?
– Вот он, непробиваемый здравый смысл. Но признаюсь вам, что в анализе величин, например, постоянно рассматриваются выражения, которые предполагают бесчисленное число действий.
– Вы меня сразили.
– Но поскольку речь идет об алгебраических действиях, мы не будем выходить за пределы алгебры и рассмотрим только решение уравнений с помощью конечного числа алгебраических действий и особенно действий, связанных с радикалами.
– Банда мерзавцев, эти радикалы.
– Что?
– Ничего. Это становится ужасно интересным. Прямо-таки ужасно. Продолжаем?
– Продолжаем. Итак, на что будут обращены эти действия?
– Нетрудно ответить! На то, что известно.
– На известные величины.
– Как раз это я и сказал.
– Очень хорошо. Теперь, когда мы ясно представляем себе, что значит решить уравнение, рассмотрим решение уравнений первой степени.
– Детский сад, – воскликнул Саксель, – нужно просто произвести деление. Знаю я этот фокус, я выучил его у одного пьянчуги-учителя, от которого всегда несло вином, тьфу! Это отвратительно. К вашему сведению, в лицее я всегда был первым по математике.
– Значит, вы добрались до второй степени?
– Добрался ли я до второй степени! Минус в плюс или минус квадратный корень из в два минус четыре ас на два а, хлоп, и готово! У них неплохое пиво.
– А что показалось вам примечательным в этой формуле?
– Я превосхожу самого себя: квадратный корень. Квадратный корень, вот что примечательно. И теперь я вижу, куда вы клоните: это ясно, это просто, это красиво. Для уравнения третьей степени нужно извлечь кубический корень, для четвертой степени – корень четвертой степени, для пятой – корень пятой степени, для шестой – корень шестой и так далее. Это логично, не так ли? Логично и просто, разве нет?
– Нет. Уже с пятой степенью ничего не выйдет.
– Не может быть!
– По законам алгебры невозможно решить уравнения выше четвертой степени, исключая очень частные случаи. Обычные уравнения – нельзя.
– За них просто не умеют браться.
– Это доказано.
– Но это возмутительно.
– Как сказать. Возмутительно, потому что здесь есть реальность, которая сопротивляется алгебрологическому языку, потому что есть реальность, которая превыше нашего ума и которую мы не можем выразить средствами языка, изобретенного нашим разумом, потому что терпит неудачу рациональный механизм реконструирования того мира. Так же, как рациональный механизм реконструирования этого, видимого мира, как мне кажется. Но не думайте, что так все и остается и что интеллект отказывается продолжать исследования в этой области. Он натыкается на препятствия, он пытается их преодолеть, и в обход новой теории, теории групп, он откроет новые чудеса. Конечно, сильный ум постигнет эту реальность в одном озарении, мы же по своей немощности должны прибегать к ухищрениям.
– Но это же чистый идеализм, то, что вы мне тут говорите.
– Реализм, хотите вы сказать: числа – это реальность. Числа существуют! Они существуют так же, как этот стол, они реальнее, чем этот стол, извечный пример философов, бесконечно реальнее, чем этот стол! – трах!
– Вы не могли бы не шуметь, – сказал официант.
– Слушайте, вас ни о чем не спрашивают, – сказал Саксель.
– Здесь слышно только вас одних, – сказал официант.
– Вы не могли бы быть повежливее, – сказал Саксель.
– Вас просят не шуметь, – сказал официант.
– Я буду шуметь, как мне будет угодно, – сказал Саксель.
Подошел другой официант, потом еще один, потом заведующий, потом еще один официант. Мы оказались на улице и зашагали в ночь.
– Грязная забегаловка, – сказал Саксель, – просто помойка.
Он чистил свою шляпу рукавом пиджака. У меня в голове звенело. Мы пошли по бульвару Распай.
– Реальны, – сказал я, – они реальны.
Потом мы шли по улице Бак до Сены. На ее водах покачивалась луна. Передо мной сидел неподвижный араб. Я находился на дороге, которая ведет от Бу Желу к Баб Фету, я заляпан грязью: лазурь и случайное облачко.
Эта зима была очень дождливой; с ноября по февраль тепло и сыро – гнилая погода, и часто случалось так, что я гулял под дождем, то один, то с С., то с этой женщиной, которую я встретил однажды вместе с белокурой подружкой Оскара. Ты помнишь, капли воды заставляли блестеть ее черный плащ, и мы в конце концов прятались в каком-нибудь пригородном бистро, откуда возвращались на трамвае, медленном, гремящем. С первого дня, когда мы вышли на улицу вместе, я перестал удивляться тому, что могу говорить о себе и, больше того, слушать рассказы другого. Мои глаза еще моргали, глядя на мир, но я все-таки глядел на него. В ушах гудело, руки дрожали; я выныривал из этой воды, которой заведует небо, из этой земли, в которой тлеет огонь, и смотрел, и слушал, как под мостами течет Сена. В первый раз мы прошли по набережным до площади Валюбер и оттуда начали свой путь в двенадцатый раз.
– А вот здесь я стал военным, – сказал я у казармы Рёйи и поведал о своем армейском прошлом, но я не буду делать этого здесь еще раз, можете не опасаться. В другой раз я показал ей дом, в котором родился. Через улицы Парижа я вновь обретал свою память. Я должен был вновь узнать то, что хотел забыть. Так, однажды она заметила, я уж не помню по какому поводу:
– Значит, у вас нет родственников? Я ответил:
– У меня есть дядя, который выдает мне маленькую пенсию. Я выходил от него, когда встретил вас в первый раз.
Этот ответ ее не удовлетворил. Чуть позже я сказал:
– Это грустная история. Я брошенный ребенок. Была ли эта фраза похожа на шутку?
– Да, родители бросили меня на мостовой, где-то под воротами, мне было восемнадцать лет.
Я точно знаю, что в этот момент мы шли по набережной Вальми. Мы остановились поглядеть на канал, по крайней мере, я точно помню, что это было в тот раз.
– Вам кажется, что это нелепая история, ну да, мои родители выставили меня за дверь, потому что я завалил экзамен. Вы не поверите, потому что я не смог поступить в Политехническую школу. Мой отец жил ради того, чтобы я поступил в эту школу, смешно, не правда ли? А я, понимаете, не поступил. И оказался на улице в прямом смысле слова.
– Только, – прибавил я, – я начинаю врать. Обманывать нехорошо, не так ли? История еще смешнее, чем вы думаете, потому что я не завалил экзамен, это не совсем так. Не пойти ли нам в парк Бют-Шомон? По правде говоря, я сжульничал. Это был страшный скандал. Мой отец – уважаемый человек, он счел себя обесчещенным. Передо мною закрылись все двери науки. Дурацкая история, вы не находите?
– Но почему вы сделали это…
– Откуда я знаю. Все случилось внезапно – так, нашло что-то. А теперь, что же мне теперь делать, никого никогда не заинтересуют мои работы, я как прокаженный, понимаете, для тех людей, которые никогда не совершали глупостей, и они правы, вы не находите? Впрочем, я не думаю больше об этом, не стоит труда. Всю жизнь я буду ходить с ярлыком придурка. Это мальчишеские выходки, но у них ощутимые последствия. Ничто не стирается и никого не прощают – таков закон. Но что же, что же я делаю, скажите мне, что же я делаю со своей жизнью?
Естественно, с Сакселем я не говорил о таких вещах, слова слишком сильно обжигали мне горло, я предпочитал разъяснять ему некоторые понятия дифференциального и интегрального вычисления. Он же давал мне читать свои стихи, а также маленькие брошюрки, которые издавали его друзья и которые я поначалу принял за теософские публикации. Но скоро я заметил, что их авторы ожидали с большим нетерпением пришествие антихриста, а не бледного коня. И ради освобождения духа и пролетариата рекламировали в своих брошюрках кашу на «инфрапсихической и подсознательной основе» из метапсихики, диалектического материализма и «примитивного сознания», что, впрочем, поразило меня меньше, чем оглушительные дифирамбы, которые пелись в этих изданиях некоему Англаресу, лидеру группы, облеченному, как намекалось, величайшей исторической миссией и бывшему, как сообщил мне Саксель, доктором медицины (по своему положению). Так как я никогда до сих пор не изучал разнообразных предметов, которые пропагандировали его друзья, – от хиромантии до сталинизма, включая учение Папюса и криминологию, я был вынужден просить Сакселя, чтобы он мне кое-что объяснял; но вместо того чтобы посвятить меня в основы теории, он предпочитал рассказывать о жизни Англареса, насквозь пронизанной тайнами и необычными происшествиями, или о жизни его друзей, не менее исключительной, или же он описывал, как безобразно и бесстыдно живут их враги и противники. Англарес в самом деле имел врагов – несколько соперничающих группировок, состоящих, как говорил он, – а Саксель за ним повторял – из шпиков и гомосексуалистов. Так Саксель подготавливал меня к тому, чтобы «вступить в контакт», по его собственному выражению.
Прошла почти вся зима, прежде чем Саксель счел меня готовым. Он говорил мне об Англаресе сначала время от времени, периодически, потом довольно часто. Однажды он решился:
– Хотите пойти со мной в полдень на площадь Республики?
На террасе одного из кафе этой площади встречались Англарес и несколько личностей, выдающих себя за его выдающихся друзей, впрочем, все они считали себя таковыми, как я мог убедиться в дальнейшем. Среди нескольких рассеянных по террасе групп я сразу же отличил того, к кому мы должны были присоединиться: Англареса было видно издалека. Он и в самом деле носил очень длинные волосы, носил также черную широкополую шляпу и вдобавок носил пенсне, которое крепилось к его правому уху толстым красным шнуром. Он мог бы показаться фотографом из старых времен, если бы красный галстук не указывал на модернистские замашки. Окружавшие его молодые люди, напротив, не выделялись ничем эксцентричным; все они были моего поколения, тогда как Англарес выглядел значительно старше.
Когда мы подошли, за принесенным аперитивом велась оживленная беседа. Саксель представил нас. Англарес снял пенсне, приветствуя меня; он произнес несколько любезных слов. Остальные меня разглядывали, одни – без любопытства, другие – с явным подозрением. Мы сели. Официант поспешил принять заказ. Англарес захотел вкратце изложить мне то, что было сказано перед моим приходом. Около сифона я заметил странного вида булыжник. Именно о нем шла речь. Этот предмет Англарес только что приобрел у бельвильского антиквара не только из-за его странной формы, но также по причине разных необычных обстоятельств, можно сказать, сногсшибательных явлений, которые способствовали находке, а потом и приобретению данного предмета. Этот булыжник довольно живо напоминал крокодила. А два дня назад одна ясновидящая – Англарес нанес ей визит по совету особы, которой был «увлечен» (как он сообщил мне позже), – эта ясновидящая, объяснял он, увидела в своем хрустальном шаре «крокодила, спускающегося по лестнице».
– Я подумал, что она имеет в виду этого подлеца Сальтона.
Англарес приписывал все неприятности, которые могли с ним случиться, пагубному влиянию шефа соперничающей группы.
– Но вы-то видите, в чем было дело. Присутствующие молча созерцали предмет.
– Наконец вчера вечером мне вновь явился крокодил. Отыскивая одну цитату в стихах Теокласта д'Авидиа, я наткнулся на две строчки, которые вы все знаете: «С губами, как кораллы, аморфный крокодил по Монмирай пустынной неспешно проходил». Я никогда не вникал в эти два стиха. Вчера же, не знаю почему, они захватили меня. Я почувствовал, как откликается мое бессознательное, – вы меня понимаете. И этим утром, проходя по улице Монмирай, я заметил в витрине антиквара этого крокодила, который должен был материализовать мои предчувствия. Заметьте, что согласно стихам Теокласта д'Авидиа, а также согласно словам ясновидящей, именно я медленно спускался по улице Монмирай, значит, я и есть этот крокодил.
Какой-то ученик (его звали Вашоль) произнес:
– Ваше бессознательное открыло вам ваше тотемное животное.
После этой фразы повисла тишина. Англарес улыбнулся благонамеренному ученику. За этим одобрением последовали возбужденные комментарии остальной части зрителей. Одни говорили о том, что крокодил – столь красивое животное, что хватило бы и пяти минут, чтобы понять – невозможно отождествить подлеца Эдуарда Сальтона и этого величественного хищника. Другие всесторонне обсуждали природу этого случая, ящериц, улицу Монмирай, сансан второй процитированной строчки, сохранение немого «е» (loc. cit.), пророческие писания Теокласта д'Авидиа и прочие разные детали, более или менее относящиеся к событию дня. Англарес слушал, не произнося ни слова, попивая маленькими глотками свой аперитив. Саксель не выступал: он был того же возраста, что и Англарес, это было заметно.
Ровно в час Англарес положил в карман свой чудесный булыжник, заплатил за себя и встал, сопровождаемый Вашолем. Он собирался обедать, Вашоль тоже – и за тем же столом. Остальные разошлись. Саксель ушел с высоколобым молодым человеком. Я остался один перед двумя блюдцами, [3]забытыми кем-то рассеянным. Саксель, должно быть, заблуждался на счет впечатления, которое я произвел на этих людей. А может быть, так вот и принимают новичков: они должны платить за аперитив. Мне не очень понравилась эта манера оставлять блюдца. Но вполне понятно, что группа – не проходной двор, туда не так просто войти. Блюдца – это защитная реакция. Эта масонская ложа укрывается в своей раковине, как устрица, сбрызнутая лимоном.
Так я думал, заходя в кафе Марселя. Приятели заканчивали обед. В этот день они всей компанией отправлялись в Венсен вместе с каким-то субъектом, которого я не знал. Я предоставил им крутить свои делишки и сел. Кроме меня и женщин, больше никого не было. Они болтали, но я их не слушал. Я смотрел на баночку с горчицей, я высчитывал свой объем в пространстве, прикидывая его на скатерти или на старом цилиндре от бутылки красного вина. Одна из женщин, ее звали Манон (именно так), открыла сумочку, начала пудриться, и, не поворачивая головы, спросила меня:
– Ты сегодня видел Одиль?
– Нет, не видел.
– Ее не видно уже два дня.
Я улыбнулся, вспомнив булыжник, и машинально подумал: «Одиль обкрокодилил крокодил».
– Ты что-то знаешь?
Женщины сразу столько всего вообразят.
– Я? Ничего.
Я и вправду ничего не знал, просто этот каламбур показался мне таким глупым!
– Ты втрескался? – спросила женщина Оскара.
– Я что?
– О, не строй из себя невинного младенца.
Я доел камамбер, не отвечая. Две женщины поднялись, они отправлялись на работу в квартал. Третья осталась: это была не Манон (делать нечего, у нее было именно такое имя), и не женщина Оскара. Ее звали Адель. А женщину Оскара звали Алисой. Адель сказала мне:
– Не возражаешь, если я выпью с тобой кофе? Нам подали два кофе. Марсель, хозяин, рассматривал прохожих невидящим взглядом. Официант уселся на край сиденья и принялся писать письмо. У него была жена и трое малышей, они жили в деревне, у его матери, о чем он говорил мне не один раз.
– Ты любишь эту красотку? – спросила Адель.
– Эту что?
– Ну, хватит прикидываться. Я говорю тебе об Одиль.
– Одиль обкрокодилил крокодил, – ответил я.
– Если хочешь, – начала она.
– Понятно, – прервал я и позвал официанта.
– Послушай, – она продолжала гнуть свое, – тебе же никогда не случалось…
– Любовь меня не интересует. Она пожала плечами.
– Все так говорят.
Был третий час. Я вернулся домой продолжить кое-какие вычисления. Около пяти часов мне принесли пневматичку. Англарес приглашал меня на ужин. В тот день я очень хотел бы увидеть Одиль. Цифры сливались на бумаге. Заслышав, как разносят вечерние газеты, я сунул голову под кран, подстриг ногти и вышел из дома. Неуверенным шагом, плохо зная маршрут, я отправился в дорогу. Я сделал крюк, чтобы зайти к Марселю. Двое из нашей компании играли в карты. Они сообщили, что «остальные провернули крутое дельце и теперь гуляют». Я колебался: соглашаться ли мне на приглашение Англареса? Вероятно, с Оскаром я бы лучше повеселился. Но я пошел дальше и к семи часам добрался до площади Республики. Тогда мне пришло в голову, что именно на этой самой площади я увидел С. после своего возвращения из Марокко.
Вечерний аперитив собрал на шесть человек больше, чем дневной. Последовали новые представления. Саксель был слегка пьян. Казалось, он уже не узнает меня. Англарес произнес в мой адрес еще несколько любезных слов. Говорили все о том же знаменитом крокодиле. Его горестно созерцали те, кто не смог полюбоваться им утром. Около восьми часов Англарес сказал мне:
– Я был бы рад, если бы вы сегодня поужинали у меня.
Должно быть, был приготовлен солидный ужин, судя по количеству людей, набившихся в такси, которое мы взяли, чтобы доехать до Бют-Шомон. Кроме Сакселя и верного Вашоля туда еще сел высоколобый молодой человек, а шестым – еще какой-то субъект, который, как мне казалось до сего момента, не обладал никакими очевидными достоинствами. Вся компания, кроме меня, была сильно навеселе, так как члены этой группы враждебно относились к сухому закону (так же, как к вегетарианству и соблюдению целомудрия), – в этом, по моему мнению, они сильно отличались от адептов других сект, о которых я имел представление в то время.
Англарес жил в очень приличном доме, классическом обиталище врачей с периферии. Если снаружи дом выглядел довольно нейтрально, внутри с первых же шагов можно было заметить, что его жилец, должно быть, незаурядный человек. Здесь явно отдавало логовом гадалки или бирманского прорицателя. Мы вошли в просторную комнату, которая одновременно служила столовой, приемной и рабочим кабинетом, если, конечно, здесь кто-нибудь работал. На стенах висели претенциозные картинки. Весь инвентарь, назначение которого я не берусь определить, был аккуратно разложен на дощечках из дерева, вероятно, редкой породы. Конечно, тут имелась и солидная библиотека. Я бегло осмотрел ее, но имена авторов ничего мне не говорили. Англарес предложил нам выпить еще по аперитиву, что послужило поводом для появления двух дам, его жены и любовницы одного из приглашенных, – я не смог сначала определить кого, но меня это почти и не занимало. Мы расселись ввосьмером вокруг стола, Англарес потряс маленьким серебряным колокольчиком, словно кюре перед причастием, и тарелки задвигались, сопровождаемые глубокомысленными комментариями на духовные темы, так как каждый из присутствующих, желая блеснуть, набросился со всеми своими познаниями на своего соседа.
Обед закончился, винные пары рассеялись, и всеобщее внимание обратилось на меня. Я понял, что это собрание в некотором роде должно было стать местом моего чествования или бесчестья, смотря по тому, как, удачно или неудачно, я выберусь из паутины вопросов, которую сплетут эти люди:
– Я всегда презирал математику, – сказал Англарес, – но должен признать, что она приносит некоторую пользу: например, теория вероятностей – в качестве научной базы для астрологии.
– Я никогда не изучал эту проблему, – сказал я, – и никогда не занимался прикладной математикой.
– Математика очень бесчеловечна, – сказала госпожа Англарес.
– Я посвятил ей всю жизнь, – ответил я.
– Не боитесь ли вы стать столь же бесчеловечным?
– Я не забочусь о том, чтобы быть человечным. Две дамы пожали плечами с крайним презрением и принялись шептаться между собой.
– Он человечен, поскольку он – поэт, – сказал доброжелательный Саксель, – а поэт, потому что математик.
– Поэт! Поэт! – воскликнул Англарес, – это легко сказать.
Атмосфера тут же потеплела: «мы хотели бы узнать об этом поподробнее».
Фраза означала приглашение к беседе.
– Это не так-то просто, – сказал я, – и я не знаю, с чего начать, чтобы объяснить вам красоту теории автоморфных функций или даже более простое – конические сечения. Нужно этим заниматься, чтобы что-то заметить, иначе получится пустая болтовня.
Воцарилось молчание: я понял, что перешел на претенциозный тон, но мне уже приходилось поддерживать свою репутацию. Я продолжал:
– Что-то вроде архитектуры, – я колебался, – гармоничной.
– Нас интересует не это, – сказал Саксель, – но то, что вы мне иногда рассказываете о неудачах рационального построения.
– Которое не может исчерпать реальности, чуждой для него.
– Именно.
– Рациональный логический символизм, к которому мы прибегаем, не может ни постичь, ни выразить всю сложность математики. Я мог бы привести множество примеров на эту тему.
– Вы утверждаете, что математика – не создание человеческого ума?
– Точнее, она – его объект. Скорее, это наука, сходная с ботаникой и этнографией. Здесь исследуют, а не создают.
– Поистине это очень интересно, – сказал Англарес, протирая пенсне.
«Что он в этом понимает», – подумал я. Он осведомился:
– Но что конкретно вы исследуете?
– Мир математических реалий.
– И как вы его исследуете?
– Всеми возможными способами.
– И вы говорите, что этот мир ускользает из-под контроля разума?
– Мне так кажется.
– Значит, существует что-то вроде математического бессознательного, – сказал мой собеседник с явным удовлетворением и, обращаясь ко всем прочим, воскликнул:
– Итак, разум вновь побежден; бессознательное побеждает на всех фронтах!
Эта новость вызвала всеобщий восторг, который захотели разделить даже две дамы. Их согласие добавило мне очко: я счел возможным не исправлять мою не совсем верно понятую мысль или подобие моей мысли. Вашоль смотрел на меня с симпатией, даже с нежностью.
– Это знак, – сказал он, – революция духа совершается во всех областях.
Саксель был горд за меня. Двое других, я думаю, были недовольны – по крайней мере, высоколобый молодой человек по имени Луи Шеневи, как я узнал гораздо позже этим же вечером; что касается шестого пассажира, которого звали Венсан Н., казалось, что на этот новый корабль он взберется лишь с огромным отвращением. Итак, Шеневи и Н. дулись, Саксель гордился мной, а соглашатель Вашоль одобрял. Очевидно, что они всё преувеличивали. Англарес же пожинал новую славу. Придерживаясь линии наименьшего сопротивления, он спросил меня:
– А случайности? Нет ли в математике случайностей? Я обдумывал, что следует ему ответить.
– Любое число – это сумма девяти кубов, не больше, – сказал я.
На лицах моих слушателей при этом высказывании особого отвращения не отразилось. Англарес внимательно слушал, а Саксель улыбался с видом человека, который уже знает, в чем тут фокус.
– Это теорема, – добавил я. – И она нуждается в доказательстве. Существуют только два числа, о которых и без доказательства известно, что для них необходимо ровно девять кубов. 23 и 239. Мы не знаем, есть ли другие. Доказано только, что их количество ограниченно.
– Я не вижу в этом случайности, – сказал Англарес.
– Правильно. Но нет и никакой разумной причины для того, чтобы все обстояло именно таким образом.
– Разумной причины? Значит, математическое бессознательное точно существует?
Я не ответил. Англарес счел себя удовлетворенным. Я – не меньше. Мы заговорили о другом.
В полночь некоторое оживление навело меня на мысль, что пора уходить; я ошибался – вечер, напротив, приближался к самому разгару.
– Пожалуйста, Алиса, будь добра, принеси мне сегодняшний конверт, – сказал Англарес, усаживаясь за свой письменный стол.
Мы расположились вокруг него. Через несколько секунд госпожа Англарес вернулась в комнату с конвертом, запечатанным пятью печатями из серебристого воска. Англарес взял его и протянул нам.
– Кто хочет открыть?
На конверте мелким и ровным почерком была написана дата этого дня, теперь прошедшего. Вызвался Саксель; в полной тишине сломав печати, он развернул бумагу и прочитал следующее:
«Предсказания на день 18–17 х. Травы потухли на стальной равнине, где пьют огурцы. Видел ли ты облако из зонтов, что вдыхало бесконечный простор вершин? Плыви же в океанах, побежденных постоянными ветрами, которые офицеры с позеленевшими от водорослей зубами пересекают медленным шагом. Я вижу, как растут сабли на девяти костях, что предлагают астрологам бесчисленные божества. Вернувшись к тем берегам, где умерли наши отцы, идет вперед человек, вооруженный медленными лошадьми».
– Вам это не слишком претит?
– Я преодолею свое отвращение.
– Вы знаете, что такое решить уравнение?
– Кажется, знаю.
– Тогда скажите.
– Гм. Это значит найти величину неизвестного.
– Как?
– Произведя вычисления.
– Но какие?
– Ну, сложение, вычитание, умножение, деление.
– А еще?
– Их больше четырех?
– Думаю, что так.
– А, да, действительно, есть еще извлечение корня, чем занимался ученый Косинус. [2]
– Это действие, обратное возведению в степень.
– Можно отлично поиграть всеми этими выражениями.
– Вы строите каламбуры?
– Что вы хотите: современное мышление. Вернемся к вашим чертовым уравнениям, юноша с кружкой.
– Сколько действий вы произведете, чтобы найти свое неизвестное?
– Как сколько?
– Ну да, сколько?
– Откуда же мне знать?
– Конечное или бесконечное число действий?
– Бесконечное число – вы шутите, разве на это есть время?
– Вот он, непробиваемый здравый смысл. Но признаюсь вам, что в анализе величин, например, постоянно рассматриваются выражения, которые предполагают бесчисленное число действий.
– Вы меня сразили.
– Но поскольку речь идет об алгебраических действиях, мы не будем выходить за пределы алгебры и рассмотрим только решение уравнений с помощью конечного числа алгебраических действий и особенно действий, связанных с радикалами.
– Банда мерзавцев, эти радикалы.
– Что?
– Ничего. Это становится ужасно интересным. Прямо-таки ужасно. Продолжаем?
– Продолжаем. Итак, на что будут обращены эти действия?
– Нетрудно ответить! На то, что известно.
– На известные величины.
– Как раз это я и сказал.
– Очень хорошо. Теперь, когда мы ясно представляем себе, что значит решить уравнение, рассмотрим решение уравнений первой степени.
– Детский сад, – воскликнул Саксель, – нужно просто произвести деление. Знаю я этот фокус, я выучил его у одного пьянчуги-учителя, от которого всегда несло вином, тьфу! Это отвратительно. К вашему сведению, в лицее я всегда был первым по математике.
– Значит, вы добрались до второй степени?
– Добрался ли я до второй степени! Минус в плюс или минус квадратный корень из в два минус четыре ас на два а, хлоп, и готово! У них неплохое пиво.
– А что показалось вам примечательным в этой формуле?
– Я превосхожу самого себя: квадратный корень. Квадратный корень, вот что примечательно. И теперь я вижу, куда вы клоните: это ясно, это просто, это красиво. Для уравнения третьей степени нужно извлечь кубический корень, для четвертой степени – корень четвертой степени, для пятой – корень пятой степени, для шестой – корень шестой и так далее. Это логично, не так ли? Логично и просто, разве нет?
– Нет. Уже с пятой степенью ничего не выйдет.
– Не может быть!
– По законам алгебры невозможно решить уравнения выше четвертой степени, исключая очень частные случаи. Обычные уравнения – нельзя.
– За них просто не умеют браться.
– Это доказано.
– Но это возмутительно.
– Как сказать. Возмутительно, потому что здесь есть реальность, которая сопротивляется алгебрологическому языку, потому что есть реальность, которая превыше нашего ума и которую мы не можем выразить средствами языка, изобретенного нашим разумом, потому что терпит неудачу рациональный механизм реконструирования того мира. Так же, как рациональный механизм реконструирования этого, видимого мира, как мне кажется. Но не думайте, что так все и остается и что интеллект отказывается продолжать исследования в этой области. Он натыкается на препятствия, он пытается их преодолеть, и в обход новой теории, теории групп, он откроет новые чудеса. Конечно, сильный ум постигнет эту реальность в одном озарении, мы же по своей немощности должны прибегать к ухищрениям.
– Но это же чистый идеализм, то, что вы мне тут говорите.
– Реализм, хотите вы сказать: числа – это реальность. Числа существуют! Они существуют так же, как этот стол, они реальнее, чем этот стол, извечный пример философов, бесконечно реальнее, чем этот стол! – трах!
– Вы не могли бы не шуметь, – сказал официант.
– Слушайте, вас ни о чем не спрашивают, – сказал Саксель.
– Здесь слышно только вас одних, – сказал официант.
– Вы не могли бы быть повежливее, – сказал Саксель.
– Вас просят не шуметь, – сказал официант.
– Я буду шуметь, как мне будет угодно, – сказал Саксель.
Подошел другой официант, потом еще один, потом заведующий, потом еще один официант. Мы оказались на улице и зашагали в ночь.
– Грязная забегаловка, – сказал Саксель, – просто помойка.
Он чистил свою шляпу рукавом пиджака. У меня в голове звенело. Мы пошли по бульвару Распай.
– Реальны, – сказал я, – они реальны.
Потом мы шли по улице Бак до Сены. На ее водах покачивалась луна. Передо мной сидел неподвижный араб. Я находился на дороге, которая ведет от Бу Желу к Баб Фету, я заляпан грязью: лазурь и случайное облачко.
Эта зима была очень дождливой; с ноября по февраль тепло и сыро – гнилая погода, и часто случалось так, что я гулял под дождем, то один, то с С., то с этой женщиной, которую я встретил однажды вместе с белокурой подружкой Оскара. Ты помнишь, капли воды заставляли блестеть ее черный плащ, и мы в конце концов прятались в каком-нибудь пригородном бистро, откуда возвращались на трамвае, медленном, гремящем. С первого дня, когда мы вышли на улицу вместе, я перестал удивляться тому, что могу говорить о себе и, больше того, слушать рассказы другого. Мои глаза еще моргали, глядя на мир, но я все-таки глядел на него. В ушах гудело, руки дрожали; я выныривал из этой воды, которой заведует небо, из этой земли, в которой тлеет огонь, и смотрел, и слушал, как под мостами течет Сена. В первый раз мы прошли по набережным до площади Валюбер и оттуда начали свой путь в двенадцатый раз.
– А вот здесь я стал военным, – сказал я у казармы Рёйи и поведал о своем армейском прошлом, но я не буду делать этого здесь еще раз, можете не опасаться. В другой раз я показал ей дом, в котором родился. Через улицы Парижа я вновь обретал свою память. Я должен был вновь узнать то, что хотел забыть. Так, однажды она заметила, я уж не помню по какому поводу:
– Значит, у вас нет родственников? Я ответил:
– У меня есть дядя, который выдает мне маленькую пенсию. Я выходил от него, когда встретил вас в первый раз.
Этот ответ ее не удовлетворил. Чуть позже я сказал:
– Это грустная история. Я брошенный ребенок. Была ли эта фраза похожа на шутку?
– Да, родители бросили меня на мостовой, где-то под воротами, мне было восемнадцать лет.
Я точно знаю, что в этот момент мы шли по набережной Вальми. Мы остановились поглядеть на канал, по крайней мере, я точно помню, что это было в тот раз.
– Вам кажется, что это нелепая история, ну да, мои родители выставили меня за дверь, потому что я завалил экзамен. Вы не поверите, потому что я не смог поступить в Политехническую школу. Мой отец жил ради того, чтобы я поступил в эту школу, смешно, не правда ли? А я, понимаете, не поступил. И оказался на улице в прямом смысле слова.
– Только, – прибавил я, – я начинаю врать. Обманывать нехорошо, не так ли? История еще смешнее, чем вы думаете, потому что я не завалил экзамен, это не совсем так. Не пойти ли нам в парк Бют-Шомон? По правде говоря, я сжульничал. Это был страшный скандал. Мой отец – уважаемый человек, он счел себя обесчещенным. Передо мною закрылись все двери науки. Дурацкая история, вы не находите?
– Но почему вы сделали это…
– Откуда я знаю. Все случилось внезапно – так, нашло что-то. А теперь, что же мне теперь делать, никого никогда не заинтересуют мои работы, я как прокаженный, понимаете, для тех людей, которые никогда не совершали глупостей, и они правы, вы не находите? Впрочем, я не думаю больше об этом, не стоит труда. Всю жизнь я буду ходить с ярлыком придурка. Это мальчишеские выходки, но у них ощутимые последствия. Ничто не стирается и никого не прощают – таков закон. Но что же, что же я делаю, скажите мне, что же я делаю со своей жизнью?
Естественно, с Сакселем я не говорил о таких вещах, слова слишком сильно обжигали мне горло, я предпочитал разъяснять ему некоторые понятия дифференциального и интегрального вычисления. Он же давал мне читать свои стихи, а также маленькие брошюрки, которые издавали его друзья и которые я поначалу принял за теософские публикации. Но скоро я заметил, что их авторы ожидали с большим нетерпением пришествие антихриста, а не бледного коня. И ради освобождения духа и пролетариата рекламировали в своих брошюрках кашу на «инфрапсихической и подсознательной основе» из метапсихики, диалектического материализма и «примитивного сознания», что, впрочем, поразило меня меньше, чем оглушительные дифирамбы, которые пелись в этих изданиях некоему Англаресу, лидеру группы, облеченному, как намекалось, величайшей исторической миссией и бывшему, как сообщил мне Саксель, доктором медицины (по своему положению). Так как я никогда до сих пор не изучал разнообразных предметов, которые пропагандировали его друзья, – от хиромантии до сталинизма, включая учение Папюса и криминологию, я был вынужден просить Сакселя, чтобы он мне кое-что объяснял; но вместо того чтобы посвятить меня в основы теории, он предпочитал рассказывать о жизни Англареса, насквозь пронизанной тайнами и необычными происшествиями, или о жизни его друзей, не менее исключительной, или же он описывал, как безобразно и бесстыдно живут их враги и противники. Англарес в самом деле имел врагов – несколько соперничающих группировок, состоящих, как говорил он, – а Саксель за ним повторял – из шпиков и гомосексуалистов. Так Саксель подготавливал меня к тому, чтобы «вступить в контакт», по его собственному выражению.
Прошла почти вся зима, прежде чем Саксель счел меня готовым. Он говорил мне об Англаресе сначала время от времени, периодически, потом довольно часто. Однажды он решился:
– Хотите пойти со мной в полдень на площадь Республики?
На террасе одного из кафе этой площади встречались Англарес и несколько личностей, выдающих себя за его выдающихся друзей, впрочем, все они считали себя таковыми, как я мог убедиться в дальнейшем. Среди нескольких рассеянных по террасе групп я сразу же отличил того, к кому мы должны были присоединиться: Англареса было видно издалека. Он и в самом деле носил очень длинные волосы, носил также черную широкополую шляпу и вдобавок носил пенсне, которое крепилось к его правому уху толстым красным шнуром. Он мог бы показаться фотографом из старых времен, если бы красный галстук не указывал на модернистские замашки. Окружавшие его молодые люди, напротив, не выделялись ничем эксцентричным; все они были моего поколения, тогда как Англарес выглядел значительно старше.
Когда мы подошли, за принесенным аперитивом велась оживленная беседа. Саксель представил нас. Англарес снял пенсне, приветствуя меня; он произнес несколько любезных слов. Остальные меня разглядывали, одни – без любопытства, другие – с явным подозрением. Мы сели. Официант поспешил принять заказ. Англарес захотел вкратце изложить мне то, что было сказано перед моим приходом. Около сифона я заметил странного вида булыжник. Именно о нем шла речь. Этот предмет Англарес только что приобрел у бельвильского антиквара не только из-за его странной формы, но также по причине разных необычных обстоятельств, можно сказать, сногсшибательных явлений, которые способствовали находке, а потом и приобретению данного предмета. Этот булыжник довольно живо напоминал крокодила. А два дня назад одна ясновидящая – Англарес нанес ей визит по совету особы, которой был «увлечен» (как он сообщил мне позже), – эта ясновидящая, объяснял он, увидела в своем хрустальном шаре «крокодила, спускающегося по лестнице».
– Я подумал, что она имеет в виду этого подлеца Сальтона.
Англарес приписывал все неприятности, которые могли с ним случиться, пагубному влиянию шефа соперничающей группы.
– Но вы-то видите, в чем было дело. Присутствующие молча созерцали предмет.
– Наконец вчера вечером мне вновь явился крокодил. Отыскивая одну цитату в стихах Теокласта д'Авидиа, я наткнулся на две строчки, которые вы все знаете: «С губами, как кораллы, аморфный крокодил по Монмирай пустынной неспешно проходил». Я никогда не вникал в эти два стиха. Вчера же, не знаю почему, они захватили меня. Я почувствовал, как откликается мое бессознательное, – вы меня понимаете. И этим утром, проходя по улице Монмирай, я заметил в витрине антиквара этого крокодила, который должен был материализовать мои предчувствия. Заметьте, что согласно стихам Теокласта д'Авидиа, а также согласно словам ясновидящей, именно я медленно спускался по улице Монмирай, значит, я и есть этот крокодил.
Какой-то ученик (его звали Вашоль) произнес:
– Ваше бессознательное открыло вам ваше тотемное животное.
После этой фразы повисла тишина. Англарес улыбнулся благонамеренному ученику. За этим одобрением последовали возбужденные комментарии остальной части зрителей. Одни говорили о том, что крокодил – столь красивое животное, что хватило бы и пяти минут, чтобы понять – невозможно отождествить подлеца Эдуарда Сальтона и этого величественного хищника. Другие всесторонне обсуждали природу этого случая, ящериц, улицу Монмирай, сансан второй процитированной строчки, сохранение немого «е» (loc. cit.), пророческие писания Теокласта д'Авидиа и прочие разные детали, более или менее относящиеся к событию дня. Англарес слушал, не произнося ни слова, попивая маленькими глотками свой аперитив. Саксель не выступал: он был того же возраста, что и Англарес, это было заметно.
Ровно в час Англарес положил в карман свой чудесный булыжник, заплатил за себя и встал, сопровождаемый Вашолем. Он собирался обедать, Вашоль тоже – и за тем же столом. Остальные разошлись. Саксель ушел с высоколобым молодым человеком. Я остался один перед двумя блюдцами, [3]забытыми кем-то рассеянным. Саксель, должно быть, заблуждался на счет впечатления, которое я произвел на этих людей. А может быть, так вот и принимают новичков: они должны платить за аперитив. Мне не очень понравилась эта манера оставлять блюдца. Но вполне понятно, что группа – не проходной двор, туда не так просто войти. Блюдца – это защитная реакция. Эта масонская ложа укрывается в своей раковине, как устрица, сбрызнутая лимоном.
Так я думал, заходя в кафе Марселя. Приятели заканчивали обед. В этот день они всей компанией отправлялись в Венсен вместе с каким-то субъектом, которого я не знал. Я предоставил им крутить свои делишки и сел. Кроме меня и женщин, больше никого не было. Они болтали, но я их не слушал. Я смотрел на баночку с горчицей, я высчитывал свой объем в пространстве, прикидывая его на скатерти или на старом цилиндре от бутылки красного вина. Одна из женщин, ее звали Манон (именно так), открыла сумочку, начала пудриться, и, не поворачивая головы, спросила меня:
– Ты сегодня видел Одиль?
– Нет, не видел.
– Ее не видно уже два дня.
Я улыбнулся, вспомнив булыжник, и машинально подумал: «Одиль обкрокодилил крокодил».
– Ты что-то знаешь?
Женщины сразу столько всего вообразят.
– Я? Ничего.
Я и вправду ничего не знал, просто этот каламбур показался мне таким глупым!
– Ты втрескался? – спросила женщина Оскара.
– Я что?
– О, не строй из себя невинного младенца.
Я доел камамбер, не отвечая. Две женщины поднялись, они отправлялись на работу в квартал. Третья осталась: это была не Манон (делать нечего, у нее было именно такое имя), и не женщина Оскара. Ее звали Адель. А женщину Оскара звали Алисой. Адель сказала мне:
– Не возражаешь, если я выпью с тобой кофе? Нам подали два кофе. Марсель, хозяин, рассматривал прохожих невидящим взглядом. Официант уселся на край сиденья и принялся писать письмо. У него была жена и трое малышей, они жили в деревне, у его матери, о чем он говорил мне не один раз.
– Ты любишь эту красотку? – спросила Адель.
– Эту что?
– Ну, хватит прикидываться. Я говорю тебе об Одиль.
– Одиль обкрокодилил крокодил, – ответил я.
– Если хочешь, – начала она.
– Понятно, – прервал я и позвал официанта.
– Послушай, – она продолжала гнуть свое, – тебе же никогда не случалось…
– Любовь меня не интересует. Она пожала плечами.
– Все так говорят.
Был третий час. Я вернулся домой продолжить кое-какие вычисления. Около пяти часов мне принесли пневматичку. Англарес приглашал меня на ужин. В тот день я очень хотел бы увидеть Одиль. Цифры сливались на бумаге. Заслышав, как разносят вечерние газеты, я сунул голову под кран, подстриг ногти и вышел из дома. Неуверенным шагом, плохо зная маршрут, я отправился в дорогу. Я сделал крюк, чтобы зайти к Марселю. Двое из нашей компании играли в карты. Они сообщили, что «остальные провернули крутое дельце и теперь гуляют». Я колебался: соглашаться ли мне на приглашение Англареса? Вероятно, с Оскаром я бы лучше повеселился. Но я пошел дальше и к семи часам добрался до площади Республики. Тогда мне пришло в голову, что именно на этой самой площади я увидел С. после своего возвращения из Марокко.
Вечерний аперитив собрал на шесть человек больше, чем дневной. Последовали новые представления. Саксель был слегка пьян. Казалось, он уже не узнает меня. Англарес произнес в мой адрес еще несколько любезных слов. Говорили все о том же знаменитом крокодиле. Его горестно созерцали те, кто не смог полюбоваться им утром. Около восьми часов Англарес сказал мне:
– Я был бы рад, если бы вы сегодня поужинали у меня.
Должно быть, был приготовлен солидный ужин, судя по количеству людей, набившихся в такси, которое мы взяли, чтобы доехать до Бют-Шомон. Кроме Сакселя и верного Вашоля туда еще сел высоколобый молодой человек, а шестым – еще какой-то субъект, который, как мне казалось до сего момента, не обладал никакими очевидными достоинствами. Вся компания, кроме меня, была сильно навеселе, так как члены этой группы враждебно относились к сухому закону (так же, как к вегетарианству и соблюдению целомудрия), – в этом, по моему мнению, они сильно отличались от адептов других сект, о которых я имел представление в то время.
Англарес жил в очень приличном доме, классическом обиталище врачей с периферии. Если снаружи дом выглядел довольно нейтрально, внутри с первых же шагов можно было заметить, что его жилец, должно быть, незаурядный человек. Здесь явно отдавало логовом гадалки или бирманского прорицателя. Мы вошли в просторную комнату, которая одновременно служила столовой, приемной и рабочим кабинетом, если, конечно, здесь кто-нибудь работал. На стенах висели претенциозные картинки. Весь инвентарь, назначение которого я не берусь определить, был аккуратно разложен на дощечках из дерева, вероятно, редкой породы. Конечно, тут имелась и солидная библиотека. Я бегло осмотрел ее, но имена авторов ничего мне не говорили. Англарес предложил нам выпить еще по аперитиву, что послужило поводом для появления двух дам, его жены и любовницы одного из приглашенных, – я не смог сначала определить кого, но меня это почти и не занимало. Мы расселись ввосьмером вокруг стола, Англарес потряс маленьким серебряным колокольчиком, словно кюре перед причастием, и тарелки задвигались, сопровождаемые глубокомысленными комментариями на духовные темы, так как каждый из присутствующих, желая блеснуть, набросился со всеми своими познаниями на своего соседа.
Обед закончился, винные пары рассеялись, и всеобщее внимание обратилось на меня. Я понял, что это собрание в некотором роде должно было стать местом моего чествования или бесчестья, смотря по тому, как, удачно или неудачно, я выберусь из паутины вопросов, которую сплетут эти люди:
– Я всегда презирал математику, – сказал Англарес, – но должен признать, что она приносит некоторую пользу: например, теория вероятностей – в качестве научной базы для астрологии.
– Я никогда не изучал эту проблему, – сказал я, – и никогда не занимался прикладной математикой.
– Математика очень бесчеловечна, – сказала госпожа Англарес.
– Я посвятил ей всю жизнь, – ответил я.
– Не боитесь ли вы стать столь же бесчеловечным?
– Я не забочусь о том, чтобы быть человечным. Две дамы пожали плечами с крайним презрением и принялись шептаться между собой.
– Он человечен, поскольку он – поэт, – сказал доброжелательный Саксель, – а поэт, потому что математик.
– Поэт! Поэт! – воскликнул Англарес, – это легко сказать.
Атмосфера тут же потеплела: «мы хотели бы узнать об этом поподробнее».
Фраза означала приглашение к беседе.
– Это не так-то просто, – сказал я, – и я не знаю, с чего начать, чтобы объяснить вам красоту теории автоморфных функций или даже более простое – конические сечения. Нужно этим заниматься, чтобы что-то заметить, иначе получится пустая болтовня.
Воцарилось молчание: я понял, что перешел на претенциозный тон, но мне уже приходилось поддерживать свою репутацию. Я продолжал:
– Что-то вроде архитектуры, – я колебался, – гармоничной.
– Нас интересует не это, – сказал Саксель, – но то, что вы мне иногда рассказываете о неудачах рационального построения.
– Которое не может исчерпать реальности, чуждой для него.
– Именно.
– Рациональный логический символизм, к которому мы прибегаем, не может ни постичь, ни выразить всю сложность математики. Я мог бы привести множество примеров на эту тему.
– Вы утверждаете, что математика – не создание человеческого ума?
– Точнее, она – его объект. Скорее, это наука, сходная с ботаникой и этнографией. Здесь исследуют, а не создают.
– Поистине это очень интересно, – сказал Англарес, протирая пенсне.
«Что он в этом понимает», – подумал я. Он осведомился:
– Но что конкретно вы исследуете?
– Мир математических реалий.
– И как вы его исследуете?
– Всеми возможными способами.
– И вы говорите, что этот мир ускользает из-под контроля разума?
– Мне так кажется.
– Значит, существует что-то вроде математического бессознательного, – сказал мой собеседник с явным удовлетворением и, обращаясь ко всем прочим, воскликнул:
– Итак, разум вновь побежден; бессознательное побеждает на всех фронтах!
Эта новость вызвала всеобщий восторг, который захотели разделить даже две дамы. Их согласие добавило мне очко: я счел возможным не исправлять мою не совсем верно понятую мысль или подобие моей мысли. Вашоль смотрел на меня с симпатией, даже с нежностью.
– Это знак, – сказал он, – революция духа совершается во всех областях.
Саксель был горд за меня. Двое других, я думаю, были недовольны – по крайней мере, высоколобый молодой человек по имени Луи Шеневи, как я узнал гораздо позже этим же вечером; что касается шестого пассажира, которого звали Венсан Н., казалось, что на этот новый корабль он взберется лишь с огромным отвращением. Итак, Шеневи и Н. дулись, Саксель гордился мной, а соглашатель Вашоль одобрял. Очевидно, что они всё преувеличивали. Англарес же пожинал новую славу. Придерживаясь линии наименьшего сопротивления, он спросил меня:
– А случайности? Нет ли в математике случайностей? Я обдумывал, что следует ему ответить.
– Любое число – это сумма девяти кубов, не больше, – сказал я.
На лицах моих слушателей при этом высказывании особого отвращения не отразилось. Англарес внимательно слушал, а Саксель улыбался с видом человека, который уже знает, в чем тут фокус.
– Это теорема, – добавил я. – И она нуждается в доказательстве. Существуют только два числа, о которых и без доказательства известно, что для них необходимо ровно девять кубов. 23 и 239. Мы не знаем, есть ли другие. Доказано только, что их количество ограниченно.
– Я не вижу в этом случайности, – сказал Англарес.
– Правильно. Но нет и никакой разумной причины для того, чтобы все обстояло именно таким образом.
– Разумной причины? Значит, математическое бессознательное точно существует?
Я не ответил. Англарес счел себя удовлетворенным. Я – не меньше. Мы заговорили о другом.
В полночь некоторое оживление навело меня на мысль, что пора уходить; я ошибался – вечер, напротив, приближался к самому разгару.
– Пожалуйста, Алиса, будь добра, принеси мне сегодняшний конверт, – сказал Англарес, усаживаясь за свой письменный стол.
Мы расположились вокруг него. Через несколько секунд госпожа Англарес вернулась в комнату с конвертом, запечатанным пятью печатями из серебристого воска. Англарес взял его и протянул нам.
– Кто хочет открыть?
На конверте мелким и ровным почерком была написана дата этого дня, теперь прошедшего. Вызвался Саксель; в полной тишине сломав печати, он развернул бумагу и прочитал следующее:
«Предсказания на день 18–17 х. Травы потухли на стальной равнине, где пьют огурцы. Видел ли ты облако из зонтов, что вдыхало бесконечный простор вершин? Плыви же в океанах, побежденных постоянными ветрами, которые офицеры с позеленевшими от водорослей зубами пересекают медленным шагом. Я вижу, как растут сабли на девяти костях, что предлагают астрологам бесчисленные божества. Вернувшись к тем берегам, где умерли наши отцы, идет вперед человек, вооруженный медленными лошадьми».