Керет Этгар. Дни, как сегодня

   Возле одного из плакатов с изображением фюрера Людвиг остановился. «Мы учились в одной школе в Линце, — сказал он с гордостью, указывая на портрет, — он был двумя классами младше».
   Людвиг любовно посмотрел на ружье, которое так и оставалось у него подмышкой, и на его лице опять возникло ностальгическое выражение: «Это было в конце того года в Линце, когда дедушка Гюнтер подарил мне ружье. Я тогда встречался с Анной — она была первой девушкой, к которой я прикоснулся».
   Людвиг взглянул на замерзшие кончики пальцев, торчавшие из дырок в перчатках: «Адольф был влюблен в нее, обычно приносил ей цветы, сладости, свои рисунки. Я тогда пожалел этого щуплого парня, он был такой низкий, достигал Анне досюда, — показал Людвиг левой рукой до подбородка. — Кроме того, он был младше нас, совсем ребенок. Тогда у него еще не было этих смешных усиков, — снова показал Людвиг на плакат. — В его ухаживаниях за Анной было нечто очень забавное, однако Анна всегда относилась к нему с терпением и уважением. Однажды она пришла показать мне рисунок, на котором он изобразил ее. Анна держала рисунок рядом со своим лицом, чтобы я мог сравнить — между Анной и портретом почти не было сходства. Хотя и в жизни она была красивой, но на рисунке она была просто совершенство, божество, походила на валькирий, о которых нам рассказывали на уроках литературы. Анна даже не дала мне притронуться к рисунку, сказала, что уходит от меня, что любит Адольфа.
   Людвиг тяжело вздохнул, и я машинально проследил взглядом, как тает облачко пара.
   — Ты парень что надо, — продолжал Людвиг вспоминать слова Анны, — с головой, но у тебя нет фантазии. А вот Адольф, — ее глаза засияли, — Адольф — художник…
   — Каждый день после обеда я просиживал со своим ружьем на чердаке, — продолжал Людвиг, — представлял, как убиваю его, ее и себя. — Он прицелился в невидимую цель и изобразил звук выстрела: «Бумс!..» А она говорила, что у меня нет фантазии, — Людвиг грустно улыбнулся мне.
   Мы прошли еще несколько шагов, и вдруг Людвиг резко остановился: «Художник, — сказал он с презрением, словно плюнул. — Я тебе расскажу кое-что об искусстве», — добавил он сердито. «Брат моей матери, Зигфрид, любил вырезать фигурки из сыра — идиот мог заниматься этим часы напролет. Каждый раз, когда он приходил к нам обедать, он вырезал что-нибудь новое: лошадь, голубя, сомбреро. Мама обычно выставляла эти художества на буфете для всеобщего обозрения. Через три дня они покрывались плесенью и жутко воняли, поэтому приходилось их к чертям выбрасывать».
   Людвиг в сердцах пнул поваленный столб одного из уличных фонарей, ружье выскользнуло у него из подмышки и упало на тротуар. Он нагнулся, чтобы поднять его, а когда выпрямился, то наши глаза встретились. «Сыр — для того, чтобы есть», — закончил он безаппеляционно.
   Выходя на Александер-плац, мы наткнулись на неподвижное тело. Людвиг неумело перевернул его лицом вверх и попытался нащупать пульс, но там, где он никогда не прослушивается. Это был труп молодой женщины, все ее платье было пропитано кровью. Даже сейчас, после смерти, ее лицо было искажено болью. Людвиг прислонил ружье к ограде одного из домов и поднял труп на руки. Похоронить женшину было абсолютно негде. Тогда Людвиг бережно уложил тело на заднее сиденье открытого «Фольксвагена», стоявшего неподалеку. Он снял с себя пальто и укрыл им тело несчастной. Затем он вернулся за своим старинным ружьем, и мы продолжили прогулку.
   — Смотри, какой странный вечер, — сказал Людвиг дрожашим голосом; он обхватил себя руками, пытаясь защититься от холода. — Я отдал фройляйн свое пальто, а даже не знаю ее имени. Черт, — Людвиг явно замерзал, — я даже не знаю, какого цвета у нее глаза.
   Возле развалин оперного театра Людвиг нашел три бутылки сливовой водки и какого-то пьяного. Тот был одет в потрепанный смокинг, а бутылки оказались пустыми.
   — Нижайше прошу извинить меня, — пьяный отвесил нам учтивый поклон и едва не упал, потеряв равновесие. — Нет ли у вас случайно чего-нибудь, что бы уняло мою дьявольскую мигрень?
   — У меня только пара перчаток и ружье, — ответствовал Людвиг, одновременно разочарованно заглядывая в очередную пустую бутылку. Пьяный тем временем пытался определить калибр ружья, засовывая в ствол пальцы. «Нет, он слишком мал, — обладатель смокинга обреченно опустил голову, — очевидно, небесам угодно, чтобы я продолжил страдать». Он оперся спиной об один из фонарных столбов и съехал вниз, приняв сидячее положение. Обводя развалины здания оперы затуманенным взглядом, пьяный изрек: «Состояние общественных зданий в Берлине ниже всякой критики». Левой рукой он подергал меня за штанину — «Сударь, соблаговолите завтра утром напомнить мне, чтобы я написал решительное письмо в городской магистрат». … Людвиг продолжал держать бутылку, хотя уже потерял к ней всякий интерес: «Мы ходим уже почти целый час, и не встретили ни единой живой души». По его телу пробежала нервная дрожь — можно было видеть, что он вспомнил мертвую девушку.
   — Разумеется, — подхватил пьяный, — вы не встретили ни одного человека, потому что все на концерте филармонического оркестра.
   — О чем вы говорите, — разозлился Людвиг, — оркестр уже два года как не выступает.
   — Но пушки, — пьяный указал на небо, — я был уверен, что снова исполняют симфонию «1812 год».
   Людвиг в отчаянии разбил пустую бутылку: «Никого нет в этом пустом городе, — прошептал он и посмотрел на меня, — даже ты прозрачен». Я взглянул на свою ладонь в свете пожара, пожиравшего францисканскую церковь, — Людвиг был прав…
   — Жизнь коротка, а искусство вечно, — изрек пьяный печально.
   — Простите, — удивленно переспросил Людвиг; в его глазах было непонимание.
   — Нет, нет, — чинно запротестовал пьяный, — это мне следует извиняться.
   Внезапно кашель некой личности, согнувшейся над столиком кафе, заставил нас с Людвигом обернуться. Удивительно, насколько тихо кажется в Берлине, если вы привыкли к звукам разрывов снарядов. Направляясь к кафе, Людвиг нервно провел рукой по волосам, как бы волнуясь и приводя себя в порядок перед важной встречей.
   Сидящий за столиком кафе был одет в плащ модного кремового цвета; его гладко выбритое лицо казалось до боли знакомым. Маленькие глаза человека были прикованы к лежавшей на столе шахматной доске, заставленной фигурами. «Интересно, очень интересно, — пробормотал он себе под нос, — как тут белые могут поставить мат в три хода?»
   Людвиг прищурился — он явно силился что-то вспомнить, — потом на его лице вдруг появилась улыбка, и он радостно устремился к человеку в кремовом плаще.
   — Адольф, это ты?! Я не сразу узнал тебя без этих нелепых усиков, — рассмеялся Людвиг и приложил палец к верхней губе, как бы в шутку изображая усы. — Нет, правда, Адольф, ты не представляешь, как я рад встретить знакомое лицо в этом пустом городе. Вот уже более часа я слоняюсь по улицам и не встретил живой души, как будто весь этот дерьмовый город играет со мной в прятки.
   Гитлер продолжал с интересом изучать ситуацию на шахматной доске; большинство столиков в кафе было опрокинуто, и множество шахматных фугур валялось на земле.
   — Адольф, это же я — Людвиг из Линца, почему ты мне не отвечаешь? — Людвиг тихонько тронул человека в плаще за плечо.
   — Действительно очень сложная позиция, — Гитлер был весь погружен в раздумья; правой рукой он чесал в затылке.
   — Что, считаешь ниже своего достоинства ответить мне, а? — процедил Людвиг, начиная злиться, — ну так я не буду докучать тебе разговором, фюрер. — Последнее слово он подеркнуто произнес по слогам. — Все, что от тебя требуется, так это слушать.
   Людвиг оперся на ружье и начал говорить мечтательным тоном: «Был у меня младший брат, Карл, ты не знал его, он был гораздо талантливее меня. Родители отправили его на учебу в Вену, но после того, как материальное положение семьи, ухудшилось, мы были вынуждены эмигрировать в Германию. Карл прекратил свои занятия и начал перебиваться случайными заработками. Когда началась война, он поспешил вступить в СС и вскоре получил офицерский чин. Ло того, как нацепил мундир, он всегда был весел, улыбался, ходил себе посвистывал — был душой любой компании. Но теперь, — Людвиг печально покачал головой, — теперь он ходил по улицам со стеклянными глазами, как зомби. Три месяца назад он застрелился из своего служебного пистолета, — и все это из-за тебя, мразь, — в голосе Людвига зазвучали слезы, — все это из-за тебя».
   — Я должен признать, — пробормотал Гитлер, — что проблема выглядит почти неразрешимой.
   Людвиг взглянул на него влажными глазами. «Мразь», — повторил он с гневом, и старинное ружье выстрелило.
   — Странно, — сказал я Людвигу, изучая ситуацию на шахматной доске, — как же можно поставить мат, если среди фигур нет короля? — Давай вернемся домой, — прошептал Людвиг, — я устал. Мы шли молча. Выходя с Александер-плац, Людвиг вытер мокрое лицо тыльной стороной руки. «Я прошу прощения за эту постыдную сцену в кафе, — он опустил голову, — не знаю, что нашло на меня, словно какой-то припадок случился. А что за чушь я нес, — у меня ведь и брата-то нет. — Он сделал очень много зла и заслужил смерть, — пытался я приободрить Людвига. — Может быть, — проговорил он, — но я стрелял не из-за этого. Мы еще прошли некоторое время в тишине, не прерывавшейся разрывами снарядов, как вдруг из горла Людвига вырвался какой-то неестественный смех, больше похожий на хрип: «Был у меня младший брат, Карл… — передразнил он сам себя, — а она еще говорила, что у меня нет фантазии». На стене одного из домов висело объявление, а на нем — изображение фюрера. Я мысленно сравнил его с тем, кого видел в кафе. «А ты был прав, Людвиг, — сказал я, — без усов ему и впрямь лучше».

Веселенькие цвета

   Дани было приблизительно шесть лет, когда он в первый раз увидел рисунок из еженедельной серии «Найди и раскрась». Детей просили помочь дядюшке Ицхаку найти его потерявшуюся курительную трубку и раскрасить ее в веселенькие цвета. Дани нашел трубку, раскрасил ее в веселенькие цвета и даже получил приз — энциклопедию «Пейзажи нашей страны», — который разыгрывался между теми, кто сумел выполнить задание. Но это было только начало.
   Дани помог Йоаву найти его песика, которого звали «Герой», Яэли и Балхе найти их маленькую сестренку, полицейскому Авнеру найти его пропавший пистолет, милуимникам ^[27]Амиру и Ами найти их патрульный джип и всегда обязательно раскрашивал находки в веселенькие цвета.
   Он помог Яиру-охотнику найти спрятавшегося зайца, римским солдатам — отыскать Иисуса, Чарльзу Мэнсону — обнаружить Шарон Тейт, ^[28]которая пряталась в спальне, Шуки и Зиву из спецотдела полиции он помог выследить Герцеля Авитана, ^[29]и при этом Дани не забывал раскрасить каждого из них в веселенькие цвета.
   Он знал, что за спиной его называли «стукач», но это его не трогало. Он продолжал помогать. Он помог Джорджу ^[30]отыскать спрятавшегося Норьегу, нацистам — обнаружить Анну Франк, румынскому народу — найти увертливого Чаушеску и всегда-всегда раскрашивал прятавшихся в веселенькие цвета. Террористы и борцы за свободу по всему миру начали думать, что им нет никакого смысла скрываться. Часть из них, отчаявшись и растерявшись, сами выкрасили себя в веселенькие цвета. И вообще, большинство людей утратили веру в свою способность сражаться с судьбой, которая была им предназначена, и мир превратился в весьма унылое место. Да и сам Дани не был особенно счастлив. Процесс поиска и раскрашивания уже не интересовал его, и он продолжал этим заниматься только в силу привычки. Кроме того, у него уже не было места для складирования семисот двадцати восьми экземпляров энциклопедии «Пейзажи нашей страны». Только цвета оставались веселенькими.

Никто не понимает квантов

   Вечером в канун Судного дня кванты отправились к Эйнштейну просить прощения.
   — Меня нет дома, — прокричал им Эйнштейн через закрытую дверь.
   Когда они шли домой, люди кричали им из окон всякие оскорбления, а кто-то даже запустил пустой жестянкой. Кванты делали вид, что это их совсем не трогает, но в душе были страшно огорчены.
   Никто не понимает квантов, все их ненавидят.
   — Эй, паразиты, — кричат им, когда они идут по улице, — шли бы служить в армию.
   — Так мы хотели служить, — пытаются оправдаться кванты, — но армия не согласилась призвать нас, потому что мы такие маленькие.
   Однако никто не прислушивается к их аргументам. Никто не слушает квантов, когда они пытаются защитить себя, но, когда они говорят что-то, что можно истолковать не в их пользу, о! — тогда каждый сразу ловит их на слове. Кванты, например, могут сказать безобидное предложение типа «Ну, вот кошка». А в новостях сразу заявляют, что они устраивают провокацию, и журналисты бросаются брать интервью у Шредингера. ^[31]
   Вообще журналисты более всего ненавидят квантов, и все из-за того, что однажды на конференции, организованной журналом «Мысли», кванты сказали, что наблюдатель, сообщающий о событии, влияет на него. Все журналисты подумали, что кванты говорят об освещении интифады в СМИ, и тут же заявили, что это провокационное высказывание, призванное взбудоражить массы. Кванты могут говорить хоть до завтра, что они совсем не это имели ввиду, и что у них нет никаких политических намерений, но никто и ни за что не поверит им. Все знают, что они друзья Юваля Нээмана. ^[32]
   Многие считают, что кванты — тупые, что они бесчувственные, но это совсем не так. В пятницу, когда показывали передачу об атомной бомбардировке Хиросимы, квантов пригласили в студию в Иерусалиме… Им даже трудно было говорить. Они сидели перед включенным микрофоном и просто плакали, и все те телезрители, которые не знают квантов хорошо, вообще не поняли, что кванты плачут, а посчитали, что они уклоняются от ответа.
   Самое печальное то, что даже, если кванты напишут десятки писем в редакции всех научных изданий в мире и неопровержимо докажут, что во всей этой истории с ядерной бомбардировкой просто использовали их наивность, и что они в жизни не думали, чем это может закончиться, — это все равно им не поможет, потому что никто не понимает квантов. И прежде всего — сами физики.

Алиса

   В день моего восемнадцатилетия брат взял меня к проституткам. «Если не сделаешь кое-чего для себя, — сказал он, — так всю жизнь и останешься девственником». Мы взяли автомобиль отца и поехали на берег к проституткам. Всю дорогу брат пел неприличные песни и давал мне советы, исходя из своего опыта. Он еще более некрасив, чем я. Все его сальное лицо покрыто прыщами с беловатыми гнойными головками.
   Первый раз у него тоже было с проституткой, сказал он. Это было за день до призыва в армию, и он с приятелями отправился на берег к проституткам. «Стоит только трахнуться, как весь мир тебе вдруг покажется другим», — сказал брат и лихо обогнал грузовик с мусором.
   — Посмотри на меня, например, — улыбнулся он своему ухмыляющемуся отражению в левом боковом зеркале автомобиля и выковырнул ногтем кусочек скорлупы от ореха, застрявший между передними зубами. — Посмотри, например, на меня…
   Брат остановил автомобиль возле берега и дал мне триста шекелей («Это стоит дешевле, но пусть лежат у тебя в кармане — на всякий случай»). Презерватив. Он дал мне еще несколько последних советов, а потом захотел, чтобы я повторил их вслух, дабы убедиться, не забыл ли я чего.
   Когда я выходил из автомобиля, у меня дрожали ноги, от волнения я с трудом мог стоять, но как-то умудрился сойти по спуску к морю. Ступни глубоко провалились в песок, и я испугался, что у меня не хватит сил вытащить их, поэтому не стал даже пытаться и остался на месте. Море вдруг показалось мне очень шумным и агрессивным, мне стало страшно, что оно меня поглотит.
   — Огонька не найдется? — услышал я, как кто-то тихонько прошептал возле меня. Я попытался обернуться на голос, но мои ноги сделались ватными, и я осел на песок.
   — С тобой все в порядке? — спросил тот же голос, а полноватая рука, украшенная звенящими браслетами, помогла мне подняться. Та же рука помогла мне отряхнуть песок с одежды. Мне было ужасно неловко, потому что все это время у меня стоял, и я боялся, что она заметит. В коние концов я осмелился поднять глаза и взглянуть на нее. У моей проститутки было красивое лицо, полноватое, но действительно красивое. Ее большие зеленые глаза смотрели прямо на меня.
   — Извини, у меня нет огня, я не курю.
   — А, да ладно, — она рассмеялась, — я тоже не курю. Я это говорю, чтобы только растопить лед. — Она подошла еще на шаг и поправила мне воротничок рубашки.
   Брат объяснял мне, что проститутки всегда хотят, чтобы ты кончил побыстрее, поскольку ждут уже следующего клиента, но эта была совсем не такая. После того, как все произошло, она продолжала обнимать меня и разговаривать, как будто никуда не торопилась, а я — единственный в мире.
   Элиза немного рассказала мне о своих родителях; отец — моряк, а мать — домохозяйка. Ее отец постоянно хвастался, что его папаша был капитаном знаменитого затонувшего корабля, однако в порту никто ему не верил. Элиза — тоже, поскольку в их семье традиционно все мужики непутевые. Она была ужасно милой и предложила мне, чтобы мы остались так лежать и дождались восхода солнца. Она рассказала, что восходы на этом берегу — самая красивая вещь в мире. Но резко я вскочил, услышав звуки клаксона.
   — Это, наверняка, мои брат, — пробормотал я, — он ждет меня.
   Я вдруг вспомнил, что он мне говорил — прежде всего надеть… Я разжал кулак правой руки — на потной ладони лежал нераспечатанный презерватив.
   — Успокойся, — прошептала Элиза, — ничего не случится. Я принимаю таблетки.
   Она вытащила две новые сотенные купюры из потертого кожаного кошелька. «Все было чудесно, — она всунула деньги в мой влажный кулак, — поторопись, чтобы брат не тревожился». Я поцеловал ее и пообещал еще прийти на следующей неделе. Поднявшись к шоссе, я обернулся, и мы помахали друг другу рукой на прощанье. Она, очевидно, решила подождать восхода.
   В нескольких десятках метров от меня на вершине известнякового холма сидел заяц. Я не знаю, что он держал во рту, но издали это казалось сигарой. «Ты был героем», — подмигнул мне заяц обоими глазами, и я преисполнился гордости.
   Я побежал к машине. Брат сидел за рулем и нажимал на сигнал. Когда он увидел меня, то вышел наружу и поспешил мне навстречу: «Чего так долго? Я уже беспокоиться начал. Ну, трахнул?» (Элиза считает, что нехорошо говорить «трахать», нужно говорить «трахаться», поскольку это делают с кем-то, а не кого-то.) Я утвердительно кивнул головой.
   — Мужик! — брат хлопнул меня по плечу и с демонстративным почтением открыл для меня водительскую дверь. — С этого дня никто не сможет назвать тебя ребенком.
   И я рулил всю дорогу домой. По радио брали интервью у одного человека, который переплыл Ла-Манш стилем баттерфляй с целью собрать деньги для кампании за мир во всем мире. А я все думал про себя, насколько был прав мой брат: стоит тебе один раз трахнуться, как весь мир вдруг кажется другим.

Каценштайн

   В аду меня запихнули в котел с кипящей водой. Моя кожа покрылась волдырями, плоть начала вариться, и я непрерывно кричал от боли. Там установлены огромные телевизионные экраны, на которых можно наблюдать за тем, что происходит в раю. Мучиться и завидовать, видеть и страдать. Мне показалось, что на экране я мельком увидел его, играющего в гольф или крикет, или что-то такое. Камера на секунду показала вблизи его улыбку, а потом сразу другая сцена — парочка занимается любовью.
   Однажды, когда после всего мы лежали рядом, жена сказала мне: «Семь лет ты уже работаешь на них, из кожи вон лезешь, берешь работу на дом, а сейчас, когда наступил решающий момент, они не хотят дать тебе статус постоянного работника. И знаешь почему? Потому, что ты не можешь подать себя. Посмотри, например, на Каценштайна».
   Я посмотрел, например, на Каценштайна. Всю свою жизнь я смотрю, например, на Каценштайна. Я пошел принимать душ, но не было горячей воды. Нагреватель испортился. Я мылся под холодной водой. У Каценштайна наверняка установлен солнечный бойлер.
   В средней школе меня не приняли в специализированный класс. Мама из этого сделала целую историю. Все время плакала и говорила, что из меня ничего не выйдет. Я пытался объяснить ей, что трудно поступить в специализированный класс, что только десять процентов прошли, самые головастые.
   — Сегодня в магазине я встретила Мирьям Каценштайн, — проговорила мама сквозь слезы, — ее сын поступил. Сын Мирьям Каценштайн умнее моего сына? Да ни в жизнь. Он только больше старается. А ты как будто специально так делаешь. Вгоняешь меня в такое отчаяние.
   Куда бы я ни шел, он всегда был там, чтобы нас могли сравнивать, — в школе, во дворе, на спортивной площадке, на работе — везде. Каценштайн, Каценштайн, Каценштайн, Каценштайн. Не то, чтобы он был какой-то гений, нет. Обычный парень, звезд с неба не хватал, далеко не атлет и не такой уж сообразительный. В точности — как я, но только чуть-чуть более везучий. Чуть-чуть и еще чуть-чуть, и еще… Просто кошмар.
   Я по собственной инициативе уволился с работы. Это стоило мне скандала с женой, но в конце концов она примирилась с этим. Мы переехали в другой город, далеко. Я работал там страховым агентом. Дела шли неплохо. Я не видел его где-то семь лет. Мне было хорошо, у нас родился ребенок. Тем временем в Швейцарии умер мой дед и оставил мне большое наследство. Возвращаясь назад из Базеля, в самолете я увидел Каценштайна, сидящего в первом классе. Когда я убедился, что это он, было слишком поздно. Самолет уже начал разбег по взлетной полосе. Я понял, что мне предстоят очень долгие пять с половиной часов.
   Рядом со мной сидел какой-то раввин, который говорил, не закрывая рта. Но я не слышал ни слова. Все пять часов я просидел, уставившись в затылок Каценштайна.
   — Посмотри на свою грустную жизнь. Ты пустой, лишенный ценностей человек, — нудел мне рав и постоянно приводил цитаты.
   Я выпил апельсинового сока, а Каценштайн заказал «Джек Даниэлз».
   — Посмотри, например… — сказал рав.
   Не хочу. Я поднялся со своего кресла и бросился по проходу в конец салона. Стюардесса попросила, чтобы я вернулся на свое место. Я отказался.
   — Вернитесь на свое место и застегните ремень безопасности, как… — Хотя она и закончила словами «как остальные пассажиры», в ее глазах я прочитал «как Каценштайн».
   Я повернул рычаг на двери самолета и с силой толкнул ее плечом. Потоком воздуха меня вытащило наружу; наконец-то весь этот ад остался позади.
   В потустороннем мире самоубийство все еще считается серьезным грехом, и никакие мольбы не помогли мне. Когда меня волокли в преисподнюю, я успел увидеть Каценштайна и остальных пассажиров самолета, приветственно махавших мне руками из окон экскурсионного автобуса, который вез их в рай. Оказалось, что четверть часа спустя после того, как я выпрыгнул, самолет разбился во время посадки, — какая-то редкая неисправность, один случай на миллион. Если бы только мне хватило капельки терпения высидеть на месте еще несколько минут, как все остальные пассажиры, как Каценштайн.

Трубы

   Когда я перешел в седьмой класс, к нам в школу пришел психолог и устроил нам тест на уровень развития. Он показал мне одну за другой двадцать разных картинок и спросил, что на них не так. Мне все картинки показались совершенно нормальными, но психолог заупрямился и снова показал мне первую картинку с ребенком.
   — Что на ней не в порядке? — спросил он устало. Я ответил, что картинка в полном порядке. Психолог страшно разозлился и говорит: «Ты что, не видишь, что у ребенка на картинке нет ушей?» По правде говоря, когда я еще раз всмотрелся в картинку, то действительно увидел, что у ребенка нет ушей. Но картинка по-прежнему казалась мне в полном порядке.
   Этот психолог определил меня как «страдающего от серьезных расстройств восприятия» и направил на курсы плотников. Там выяснилось, что у меня аллергия на опилки, и меня перевели к сварщикам. Дело у меня шло неплохо, но профессия мне не нравилась. Честно говоря, мне вообще ничего особенно не нравилось.
   После окончания курсов я начал работать на заводе, который производил трубы. Директором был инженер, который окончил Технион. ^[33]Башковитый мужик. Если бы ему показали картинку с ребенком без ушей или что-нибудь в этом роде, уж он бы в два счета просек.
   После окончания рабочего дня я обычно оставался в цеху, делал себе такие изогнутые трубы, походившие на извивавшихся змей, и пускал по ним стеклянные шарики. Я знаю, что это звучит по-идиотски, мне это даже и не нравилось, но тем не менее я продолжал. Однажды вечером я сделал такую запутанную трубу с множеством изгибов и колен, что, когда пустил в нее шарик, он не выкатился из противоположного отверстия. Сначала я думал, что он застрял где-то там в середине, но после того, как закатил в нее еще около двадцати шариков, я понял, что они просто исчезли.