Страница:
Тило сказал:
Слушай, ты, Dreckskerl note 65 , ну дай нам хоть один! Всего один, кто же узнает?
— Нет, если дам, то расстреляют меня самого. Откуда мне знать, может, вас специально подослали?
Мы попрепирались с ним еще немного, но все впустую. Хлеб нам не светил. AyGott, я до сих пор помню этот исходящий из Ноl аромат! И теперь каждый раз, когда я прохожу мимо Backerei и слышу запах свежего хлеба, я вспоминаю тот день и тот полный хлеба дом. Короче говоря, мы повернулись и поплелись прочь. По дороге мы обсуждали, не вернуться ли нам и попросту не прикончить парня, но тогда ни один из нас еще не был на это способен. Ведь мы были всего лишь мальчишки!
На счастье, мы встретили каких-то солдат, у которых была еда. Они направлялись в Вену, поэтому поделились с нами едой, и дальше мы двинулись вместе. Вечером того же дня мы снова услышали пушечную канонаду и вскоре оказались еще в одном совершенно сумасшедшем месте, вроде того хлебного дома. Только на сей раз солдат охранял ферму, на которой хранились сотни велосипедов. Они быстро домчали бы нас домой, но этот hosnscheissa note 66 имел еще более безумный приказ, чем первый: он не разрешал нам взять их потому, что собирался оборонять от русских! Русские были уже так близко, что мы слышали, как они перезаряжают оружие и смеются. Мы все отлично знали, как они ненавидят нас за то зло, которое причинила им наша армия, к тому же они вообще были дикари, сущий кошмар — татары, казаки и кочевники из Монголии. Мы орали на этого парня, орали, что нам всем нужно сматываться, пока еще есть хотя бы небольшой шанс. Но нет — он твердо решил остаться на посту и драться, а мы можем валить на все четыре стороны. Подумать только, кругом дома, полные хлеба и велосипедов, а нам — шиш!
«Высказался точь-в-точь, как Дональд Пробинер». Подняв чемодан повыше, я спустился по ступенькам на перрон. В десять лет у меня был закадычный друг, маленький упрямый засранец по имени Дональд Пробинер. Уже тогда он был ужасной занудой и уже тогда имел обыкновение изрекать бесившие меня и других сентенции, как правило, на редкость глупые, но всегда совершенно неоспоримые, по крайней мере с точки зрения самого Дональда. Наиболее мне запомнилось следующее его высказывание: «От кетчупа бывает рак».
Когда состав стал притормаживать у Целль-ам-Зее, я выглянул в окно и спросил себя: «И что в этом городке такого особенного?» Ну разве довольно симпатичное озеро, окруженное невысокими горами с заснеженными вершинами. Следующее же мое высказывание, когда я уже спускался по металлическим ступенькам, было совершенно в духе Пробинера: «Швейцария лучше».
С неба падал легкий снежок, благодаря которому воздух был исполнен тех приятных тепла и покоя, которые приносит с собой только снегопад. Одной из небольших забавных особенностей железнодорожных путешествий в Европе является то, что, даже выходя на большой станции, вы частенько вынуждены брести к вокзалу через пути. Так оказалось и на сей раз. Мы — небольшая кучка пассажиров — двинулись через заснеженные рельсы, а тем временем за нашими спинами инсбрукский экспресс тронулся и под стук колес и скрежет металла покатил дальше. Я невольно обернулся, как бы пытаясь напоследок отыскать взглядом пожилого рассказчика и его молодого слушателя.
— Гарри! — окликнул меня стоящий под вокзальным навесом и греющий ладони под мышками улыбающийся Мортон Палм.
— Мортон, вы уже здесь! — Подойдя к нему, я бросил чемодан и пожал ему руку. Я был искренне рад его видеть. Он был первым, да и единственным человеком, которому я позвонил из Сару, после того как согласился взяться за строительство. Наверное, Хассан рассказал об этом и Фанни, но лично я даже своей партнерше ничего не сообщил. А с Палмом я связался исключительно потому, что в Целль-ам-Зее мне нужна была хоть какая-то компания, нужен был человек, хорошо говорящий по-немецки, хоть немного сведущий в моем деле и симпатичный мне. Даже то, что в прошлом он был военным, не остановило меня. В самом конце нашего долгого телефонного разговора перед самым моим отлетом из Баззафа, я попросил его встретить меня здесь, в этом горном городке и прихватить с собой, кроме всего прочего, ружье. Когда я начал объяснять нынешнее положение в Сару, он просто перебил меня: «Знаю, Гарри. Я следил за событиями. Взять ружье совсем неплохая мысль».
Мы прошли через битком набитый людьми зал ожидания. Все они были в ярких лыжных костюмах и выглядели усталыми, как люди, которым за возможность лишний раз нагрузить свои мышцы приходится прилично платить. На площади перед вокзалом стояло несколько такси, поплевывая в окружающий неподвижный воздух сизыми выхлопными дымками. Водители окинули нас равнодушными взглядами и снова углубились в свои газеты.
— Где ваша машина? — спросил я Палма.
— У отеля. Минут пять ходьбы отсюда.
— А где мы будем жить?
— Гарри, вы же сами просили, чтобы это было лучшим местом в городе. Вот я и снял номер в Гранд-Отеле. Вам там понравится — он стоит прямо над озером.
— Немцы превратили эти свои пейзажи в самые настоящие картинки с почтовых открыток, среди которых можно бы было прогуливаться. Вот, взгляните— ни дать ни взять «Волшебная гора» note 67 или одна из картин Фридриха note 68. Прекрасный, поразительный и в то же время совершенно неправильный пейзаж.
— А что в нем неправильного? — Он вытащил пачку сигарет, и я почувствовал, что еще больше рад его присутствию.
— Можно мне тоже? Неправильный потому, что похож то ли на ухоженный скверик, то ли на кораблик в бутылке. Кораблям не место в бутылках— им место в бескрайних морях, где нужно бороться со штормами и морскими чудовищами. Такие виды должны быть величественными и захватывающими, а не прихорошенными и спокойными, как аккуратно подстриженная живая изгородь. Ведь это же Альпы, дружище! Метели! Лавины! Видимость на сотни миль вокруг! А что дали им люди? По-моему, они только приручили их. Понаставили затейливых маленьких лодочных причалов и пловучих ресторанов, где можно посидеть, потягивая «реми» и подставляя лицо солнцу, а потом спуститься вниз на фуникулере…
Знаете, во времена Возрождения люди так панически боялись гор, что, даже преодолевая их в карете, плотно закрывали окна, из опасения тронуться умом от их опасной силы! Люди абсолютно искренне верили, что такое возможно. Вот о чем я говорю. А где подобные чувства в наши дни, Мортон? Я более чем уверен — если нас с вами здесь что-нибудь и способно свести с ума, так это, скорее, цена номера в отеле или стоимость выпивки в баре.
— Слушайте, Гарри, ну почему вы вечно сердиты на весь белый свет? Вы же счастливый человек. У вас есть все, чего вам хочется, вы удачливы в делах, и даже спятив ненадолго, почти ничего за это время не потеряли. И, тем не менее, вы всегда чем-то расстроены, всегда недовольны. Никак этого не могу понять.
После этой тирады Паям до самого отеля, который был уже совсем недалеко, молчал. Но подобные слова, услышанные от такого спокойного и удовлетворенного жизнью человека, резанули меня, как ножом. Неужели я и вправду такой мизантроп и вздорный тип?
«Гранд-Отель-ам-Зее» оказался тщательно отреставрированным свадебным пирогом прошлого века. Наши соседние номера с балконами выходили прямо на озеро и горы. Каким бы ручным ни был этот вид, мне вдруг отчаянно захотелось поделиться с кем-нибудь его красотой. На ум мне сразу пришла Фанни и наш с ней последний разговор. Люблю ли я ее? Любил ли когда-нибудь? Теперь в первую очередь воспоминались наши ссоры, а не те хорошие моменты, которых у нас с ней было немало. Справедливо это, или причина тому мое «вечное недовольство»?
Пока я развешивал вещи в шкафу, Мортон распахнул дверь на мой балкон и позвал меня:
— Гарри, идите-ка сюда. Хочу вам кое-что показать.
Как ни глупо это звучит, но мне вдруг почему-то стало страшно подходить к нему. Я боялся, что услышу от него в свой адрес еще что-нибудь не менее справедливое, и его слова снова резанут меня по сердцу, но уже с другой стороны.
— Боже, какая красота! — воскликнул я, пожалуй, чересчур восторженно, с наигранным пафосом. Прекрасно это чувствуя, Мортон улыбнулся, но лишь одним уголком рта.
— Вон там, справа и чуть позади нас— Шмиттенхохе. Можем подняться туда хоть завтра, или сами скажете, когда будете готовы. Однажды, много лет назад, я катался на лыжах там и еще на Китцштайнхорне. С обеих вершин открываются великолепные виды, да и спуски там просто замечательные. Вы на лыжах катаетесь?
— Как-то раз пробовал. Его улыбка стала шире.
— Неужели не понравилось?
— Я этого не говорил! Я сказал, что пробовал только раз. В общем-то, было неплохо. Очень, знаете ли, ммм, здоровое развлечение.
— Ага, понятно. Так вот, на противоположной стороне озера находится городок Тумерсбах, а чуть дальше — Майзхофен. Они гораздо меньше и тише, чем Целль-ам-Зее. А то, что я хотел вам показать, находится правее Тумерсбаха. Видите, куда указывает мой палец? Вон та невысокая гора называется Хундштайн. Видите, куда я показываю? Так вот, ваш султан купил землю именно там.
— Hund ведь, кажется, по-немецки означает «собака»?
— Совершенно верно. Султан для своего музея приобрел наилучшее место — на горе, называющейся Собачий Камень.
— Шутите!
Нет, правда. Я разговаривал с человеком из местного Verkehrsburo note 69.
Он-то и рассказал мне эту историю. Четыре года назад султан Сару приехал покататься на лыжах в Капрун и узнал, что неподалеку есть гора под названием Собачий Камень или, иначе говоря, просто Собачья гора. С тех пор его доверенные лица начали скупать земли на склонах, чтобы как можно большая часть горы оказалась его собственностью.
Я попросил Палма показать мне ее еще раз. Вместо этого он отправился в свою комнату и вернулся с подробной картой окрестностей. Будь я проклят, но на карте действительно черным по белому значилось «Хундштайн». Посмотрев, где она расположена по карте, мы наконец нашли ее на другой стороне озера и некоторое время молча взирали на нее.
— Подумать только, купить целую гору только потому, что тебе понравилось ее название!
— Судя по тому, что вы мне сейчас рассказали, мысль построить музей запала ему в душу давным-давно.
— Да, но только в Сару! Насколько мне известно, при жизни у султана не было планов превращать Собачью гору в Собачий музей. Именно поэтому он и пригласил меня в Сару — чтобы я познакомился со страной и с местом предполагаемого строительства. Это уже его сын Хассан решил начать стройку здесь, боясь, что в Сару здание могут взорвать люди Ктулу.
— Можно себе представить, — зная историю этого человека. Я читал о Ктулу. В моей комнате полно книг о Сару. Ладно, сначала давайте сходим и чего-нибудь перекусим. На разговоры времени у нас будет предостаточно.
Не знаю, как Мортону, а лично мне те десять дней, которые мы с ним провели в Целль-ам-Зее, показались едва ли не лучшими в жизни. Во взрослой жизни у меня никогда не было настоящего друга-мужчины. Причем в данном случае под дружбой я подразумеваю совместные выпивки, затягивающиеся далеко за полночь, разговоры о женщинах, беседы начистоту, когда наружу выплескиваются самые сокровенные мужские тайны. В качестве друзей женщины нравятся мне гораздо больше, чем мужчины. У женщин гораздо более сложный и искушенный ум, гораздо тоньше восприятие и то, что они рассказывают, как правило, оказывается для тебя новым. Мужскую дружбу можно сравнить с простой яичницей с ветчиной или кофе с тостами. Дружба же мужчины с женщиной всегда имеет этакий экзотический привкус — странно изысканный, вроде как свежий перец, как укроп.
Но те проведенные с Палмом дни показали мне, насколько вкусными могут оказаться и яичница с ветчиной, какой сытной и утонченной в своей простоте может быть такого рода пища. Мы совершали долгие прогулки вокруг озера, потягивали пиво в ресторане, который обнаружили на вокзале, и где, как выяснилось, была лучшая в городе кухня, а еще, чтобы полюбоваться первозданной красотой окрестных гор зимой, прокатились на всех окрестных подъемниках. Теперь, вспоминая тот первый день и то, как мне хотелось, чтобы рядом со мной оказалась женщина, я лишь улыбался про себя. Я наконец узнал, что компания приятеля одного с тобой пола, может, и не столь романтична и пикантна, зато атмосфера простоты и внутренней симпатии, которая окружает такого рода отношениях, доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие.
— Гарри? Это ты?
Трубку я поднял чисто машинально.
— Алло! Да! Алло!
— Гарри, ты? Это я, Клэр. Звоню из Калифорнии.
— Я.
— Клэр! Привет, Клэр! Как ты там? — Я сел на кровати и попытался сфокусировать взгляд. Было четыре часа утра.
— Я знаю, у вас там ночь, ты уж прости, но я обязательно должна была застать тебя. Это очень важно, а ты единственный, кто может мне помочь.
— Ничего страшного, не беспокойся. В чем дело?
— Гарри, мне нужно в долг двадцать пять тысяч долларов. И ты — единственный человек, которого я могу об этом попросить. — Она начала всхлипывать. — Я бы никогда не попросила, но ты моя последняя надежда, а это очень важно. Это вопрос жизни и смерти.
— Клэр, не волнуйся, никаких проблем. Завтра я позвоню в контору, и к концу недели они приготовят для тебя чек. Идет? Милая, с тобой все в порядке? Может, расскажешь, что стряслось? Послушай, деньги твои. Беспокоиться не о чем. У тебя неприятности?
— О, Гарри, как же я тебе благодарна! Нет, ничего такого не случилось. Я просто не знала, как мне быть. Не могу же я просто прийти в банк и сказать: «Хочу занять у вас на руку двадцать пять тысяч долларов». Они подумают, что я спятила. Огромное тебе спасибо! Просто даже не знаю как…
— Минуточку! Что значит «на руку»?
— В больнице Стерлинга в Портленде изобрели протез, который на сегодняшний день считается самым совершенным в мире. Но он такой сложный, что они сделали их всего несколько штук, и каждый стоит… В общем, вся процедура стоит двадцать пять тысяч, Гарри. И если я хочу, чтобы мне его поставили, я должна заплатить за него немедленно. Я узнала об этом всего пару дней назад и буквально с ума сходила, думая, как достать деньги, не продавая магазина. Так что ты был моей последней надеждой. И ты просто спас меня, Гарри.
— В настоящее время вам не удастся поговорить с султаном, мистер Радклифф. Он еще спит. У нас здесь только семь часов утра.
— А мне плевать, сколько у вас там времени. Передайте ему, что если он сейчас же не подойдет к телефону, то может отправляться в задницу вместе со своим дурацким музеем! Он меня обманул!
— Нет, это никак невозможно, мистер Радклифф. Позвоните попозже, и, возможно, он поговорит с вами. Разумеется, если вы будете вести себя чуть вежливее. — Щелк.
В семь часов утра я оказался единственным желающим позавтракать. Я с полчаса расхаживал по холлу взад-вперед, кипя от негодования, пока наконец не открылся ресторан. Не то, чтобы я был голоден. Просто мне нужно было чем-нибудь занять себя до следующего звонка в Сару. Я собирался поднять там скандал. А пока заказал кофе.
— Ваш чай, сэр.
— Но я не… — Подняв глаза, я едва не был ослеплен сияющей толстой физиономией загадочного мистера Хазенхюттля, моего спутника по обратному рейсу из Сару. — Какого черта вы здесь делаете?
— Не возражаете? — он отодвинул стул и уселся напротив. На нем был рыжевато-оранжевый спортивный костюм, в котором он был страшно похож на спасательный бот.
— Что вам нужно? В Вене я видел вас вместе с Аввадом. Зачем вы рыщете вокруг меня? Я занимаюсь делом!
— Вовсе я не рыщу, Радклифф. Просто поставлен приглядывать за вами. Моя задача проследить, чтобы вы играли в эту игру корректно.
— Играл корректно? А как же насчет руки Клэр? Вот значит, как исполняются желания? Она получает какую-то штуку из проводов и резины, которая к тому же обходится мне в двадцать пять тысяч, а Хассан по-прежнему считает, что со своей стороны выполнил условия нашей сделки?
— Вы же не уточняли, чего именно хотите. Кроме того, если бы даже и уточнили, никакой разницы бы не было. Желание — это материализовавшийся сон. Поскольку сны никогда не бывают отчетливыми, сбываясь, они, как правило, не приносят ничего, кроме разочарования. Помните историю того вашего пожилого попутчика о доме, полном хлеба? Новая рука Клэр Стенсфилд, несомненно, является последним словом науки в данной области. Она позволит ей снова почувствовать себя полноценным человеком.
— Но ведь это не настоящая рука! — Два официанта, накрывающие столики неподлеку от нас, замерли и повернулись к нам. Хазенхюттль отмахнулся от них и сказал по-немецки что-то вроде «Никаких проблем».
— Так, значит, вот как делаются дела в Сару?
— Я вовсе не из Сару, Радклифф.
— Ага, то есть это боги посылают мне типа в оранжевом костюме, чтобы он проследил, честно ли я играю?
— Вы ведь думали, что сынишка Истерлингов это Венаск. А теперь скажите, откуда я могу это знать? Почему бы толстому типу в оранжевом костюме и не быть посланцем богов?
— Потому, что в самолете вы только и делали, что угрожали мне. «Я здесь, чтобы задолбать тебя, Гарри!» Что-то не очень похоже на слова посланника небес… Кстати, откуда вас знает Аввад?
— Как только вы заключили эту сделку, все вовлеченные в нее люди узнали обо мне. Просто так уж это работает.
— Значит и Палм о вас знает?
— Да. Он думает, что помнит меня по службе в контингенте ООН на Синае. Но на самом деле я никогда там на Синае не был. Однажды был в Эйлате, но на Синае — никогда.
— А почему вы угрожали мне в самолете? Вы вели себя, как какой-то дешевый мафиози.
— Прошу прощения. Просто настроение было паршивое. — Он пожал плечами. — Может, съел что-то не то. Вы же вроде и сами терпеть не можете то, чем кормят в самолетах?
Когда можно считать, что ты дома? Когда самолет касается земли? Или когда открывается люк и ты видишь чье-то знакомое лицо? А может, процесс постепенный, вроде всплытия с большой глубины? Когда я жил один, я всегда первым делом просматривал почту, чтобы выяснить, не подстерегают ли меня в почтовом ящике какие-нибудь мерзкие, подобные фурункулам, сюрпризы. И только после этого я мог считать, что теперь я окончательно дома. После женитьбы для меня таким символом стала постель, когда в первую ночь после возвращения, после душа, разборки чемоданов я укладывался в нее, готовый к долгому разговору.
На сей раз я позаботился о том, чтобы ни одна живая душа не пронюхала о моем возвращении в Лос-Анджелес. В аэропорту я взял напрокат машину и через весь город рванул на Береговое шоссе и уже по нему — в Санта-Барбару. Одной из причин, почему я построил наш дом именно там, был вид на океан. В общем-то, я не так уж и жалел о том, что дома больше нет, но стоило самолету покинуть Франкфурт, как я ощутил острое, как у наркомана в ломке, желание снова посидеть на нашем холме, просто побыть на том клочке земли. Это была и сентиментальность, и желание снова полюбоваться роскошными красками калифорнийского неба. И, хотя это уже не было моим домом, я чувствовал, как меня тянет туда, и не мог противиться этому зову.
Машин на шоссе почти не было, и я прибыл на место раньше, чем ожидал. Преодолевая до боли знакомый последний перед моим бывшим домом подъем, я почувствовал, как восторженно дрогнуло сердце и понял, что, приехав сюда, поступил совершенно правильно. На какие-то две или три секунды мне вдруг показалось, будто наш дом по-прежнему стоит на своем обычном месте, терпеливо дожидаясь, пока не появится кто-нибудь из хозяев и не вернет его к жизни. Включит свет, радио, распахнет окна, впуская внутрь теплый свежий воздух, и, сняв трубку черного телефона, наберет номер. Но все было по-прежнему, и, стоило мне увидеть покосившуюся печную трубу, стоящую на страже подобно одинокому бесполезному солдату, сладкий момент сумасшедшей надежды растаял без следа. Какой-то остряк с художественными наклонностями довольно неплохо изобразил на трубе краской из баллончика совокупляющуюся пару, причем член мужчины обвивал женщину, как змея Лаокоона.
— Добро пожаловать домой, Гарри, — подходя к трубе и проводя рукой по знакомому шершавому камню, вслух произнес я.
Если вы дочитали мою историю до этого места, то, наверное, уже догадываетесь, что произошло дальше. Я же, клянусь вам, даже представить себе такого не мог. Для меня это было полной неожиданностью. Венаск говорил, что обычно о своей собственной судьбе и о том, что на нее повлияло, сами мы узнаем последними. Как правило, мы всегда просто слишком заняты, чтобы поднять голову и увидеть, как окружающие нас облака принимают определенную форму.
Они лежали у самого основания трубы, там, где когда-то красовался камин из мрамора и стали — мой постмодернистский прикол в просто оформленной, но очень уютной гостиной. После землетрясения какой-то предприимчивый воришка унес весь мрамор и стальную отделку. От камина теперь осталась лишь темная коробка высотой около четырех футов. Там, где когда-то пылало уютной пламя, лежали четыре камня — каждый размером примерно с кулак. Они лежали, сбившись в тесную кучку, как будто откуда-то упали и лишь по счастливому стечению обстоятельств оказались здесь вместе. В этих камнях не было ничего уникального или запоминающегося. Обычные бурые булыжники, а один даже какого-то красноватого оттенка. Собирая красивые камешки на пляже, вы никогда не обратили бы на них внимания и уж тем более не стали бы их подбирать. Они не светились, не жужжали, как неоновые лампы, и не завывали подобно, сиренам. Они были просто камнями. Просто камнями. Но я смотрел на них, как на женщину красоты столь проникновенной, что она, подобно черной дыре, всасывает в себя все окружающее. На нее можно только смотреть. Стоит лишь попасть в ее орбиту, и вы обречены смотреть на эту женщину всю оставшуюся жизнь.
Четыре скучных, лежащих кучкой на темном от копоти полу камина, камешка. Небольшая кучка — такую мог бы сложить ребенок. При виде их, какая-то часть моей души решила, нет, здесь ничего не осталось. Другая же шепнула, что все здесь, на месте, и не просто в самих этих камнях, а в том, какие они — их цвет и форма, то, каковы они на ощупь, то, что они здесь и сейчас, и то, что мне пришлось пережить, прежде чем я добрался сюда, и то, что мне еще предстоит сделать. Все здесь. Именно эти слова крутились у меня в голове, пока я стоял, уставившись на них — ВСЕ. Да и сынишка Истерлингов говорил мне: «Не удивляйся тому, что все слова — это Бог». Может, он и хотел сказать: «Не удивляйся тому, что Бог — это все: все слова, формы, предметы…» ? Я никогда не верил ни в Дао, ни в Единство Бытия. Если я сейчас и испытал момент озарения или обретения веры, то это было довольно забавно, поскольку уже в следующее мгновение мне на ум пришла старая шутка — дурак хочет продать свой дом и поэтому прихватывает с собой в качестве образца один из кирпичей. Именно в том, КАК лежали эти четыре камня в камине, заключалась точная форма Собачьего музея, который мне предстоит построить в Австрии. Теперь я могу увезти их с собой, и совершенно не играет роли, как я сложу их потом, поскольку эта форма навсегда запечатлелась у меня в памяти.
— Ну и активность, Радклифф. Я считал, для одного дня вам с лихвой хватит и перелета в Калифорнию. Но вы никак не могли удержаться, чтобы не проехать еще полштата и навестить эти развалины.
Я поднял глаза и увидел приближающегося Хазенхюттля. На сей раз на нем была куртка-сафари и штаны цвета хаки. Спрашивать, как и зачем он здесь появился, было бессмысленно.
— У меня к вам есть вопрос. Подойдите-ка сюда, — велел я.
На расстоянии нескольких футов я уловил исходящий от него легкий запах одеколона и пота. Под мышками на курте виднелись темные круги.
— Видите эти камни в камине? На что они, по-вашему, похожи?
— Ни на что. Просто камни. А я должен увидеть в них что-нибудь еще? — Ни тон его голоса, ни выражение лица не давали оснований думать, что он подначивает или испытывает меня.
Я вытащил из кармана блокнот, автоматический карандаш и сделал быстрый набросок. Линия, линия, линия, штриховка, диагональ, арка… Готово.
— Ну, а это на что похоже?
Он нагнулся, снял темные очки и принялся разглядывать рисунок.
— Похоже на… На эти же четыре булыжника, только опутанные проволокой. И еще какая-то арка. — Очки вернулись на место, он покрутил головой. — Когда долго путешествуешь, всегда ужасно затекает шея. В чем дело, Гарри, я что — дал неправильный ответ?
— Вы и вправду не видите здесь ничего другого? Прошу вас, только честно.
— Нет, ничего.
— Вы имеете какое-нибудь отношение к моему сегодняшнему приезду сюда?
— Нет, я думал, вы поедете прямо домой. А это что?
Слушай, ты, Dreckskerl note 65 , ну дай нам хоть один! Всего один, кто же узнает?
— Нет, если дам, то расстреляют меня самого. Откуда мне знать, может, вас специально подослали?
Мы попрепирались с ним еще немного, но все впустую. Хлеб нам не светил. AyGott, я до сих пор помню этот исходящий из Ноl аромат! И теперь каждый раз, когда я прохожу мимо Backerei и слышу запах свежего хлеба, я вспоминаю тот день и тот полный хлеба дом. Короче говоря, мы повернулись и поплелись прочь. По дороге мы обсуждали, не вернуться ли нам и попросту не прикончить парня, но тогда ни один из нас еще не был на это способен. Ведь мы были всего лишь мальчишки!
На счастье, мы встретили каких-то солдат, у которых была еда. Они направлялись в Вену, поэтому поделились с нами едой, и дальше мы двинулись вместе. Вечером того же дня мы снова услышали пушечную канонаду и вскоре оказались еще в одном совершенно сумасшедшем месте, вроде того хлебного дома. Только на сей раз солдат охранял ферму, на которой хранились сотни велосипедов. Они быстро домчали бы нас домой, но этот hosnscheissa note 66 имел еще более безумный приказ, чем первый: он не разрешал нам взять их потому, что собирался оборонять от русских! Русские были уже так близко, что мы слышали, как они перезаряжают оружие и смеются. Мы все отлично знали, как они ненавидят нас за то зло, которое причинила им наша армия, к тому же они вообще были дикари, сущий кошмар — татары, казаки и кочевники из Монголии. Мы орали на этого парня, орали, что нам всем нужно сматываться, пока еще есть хотя бы небольшой шанс. Но нет — он твердо решил остаться на посту и драться, а мы можем валить на все четыре стороны. Подумать только, кругом дома, полные хлеба и велосипедов, а нам — шиш!
«Высказался точь-в-точь, как Дональд Пробинер». Подняв чемодан повыше, я спустился по ступенькам на перрон. В десять лет у меня был закадычный друг, маленький упрямый засранец по имени Дональд Пробинер. Уже тогда он был ужасной занудой и уже тогда имел обыкновение изрекать бесившие меня и других сентенции, как правило, на редкость глупые, но всегда совершенно неоспоримые, по крайней мере с точки зрения самого Дональда. Наиболее мне запомнилось следующее его высказывание: «От кетчупа бывает рак».
Когда состав стал притормаживать у Целль-ам-Зее, я выглянул в окно и спросил себя: «И что в этом городке такого особенного?» Ну разве довольно симпатичное озеро, окруженное невысокими горами с заснеженными вершинами. Следующее же мое высказывание, когда я уже спускался по металлическим ступенькам, было совершенно в духе Пробинера: «Швейцария лучше».
С неба падал легкий снежок, благодаря которому воздух был исполнен тех приятных тепла и покоя, которые приносит с собой только снегопад. Одной из небольших забавных особенностей железнодорожных путешествий в Европе является то, что, даже выходя на большой станции, вы частенько вынуждены брести к вокзалу через пути. Так оказалось и на сей раз. Мы — небольшая кучка пассажиров — двинулись через заснеженные рельсы, а тем временем за нашими спинами инсбрукский экспресс тронулся и под стук колес и скрежет металла покатил дальше. Я невольно обернулся, как бы пытаясь напоследок отыскать взглядом пожилого рассказчика и его молодого слушателя.
— Гарри! — окликнул меня стоящий под вокзальным навесом и греющий ладони под мышками улыбающийся Мортон Палм.
— Мортон, вы уже здесь! — Подойдя к нему, я бросил чемодан и пожал ему руку. Я был искренне рад его видеть. Он был первым, да и единственным человеком, которому я позвонил из Сару, после того как согласился взяться за строительство. Наверное, Хассан рассказал об этом и Фанни, но лично я даже своей партнерше ничего не сообщил. А с Палмом я связался исключительно потому, что в Целль-ам-Зее мне нужна была хоть какая-то компания, нужен был человек, хорошо говорящий по-немецки, хоть немного сведущий в моем деле и симпатичный мне. Даже то, что в прошлом он был военным, не остановило меня. В самом конце нашего долгого телефонного разговора перед самым моим отлетом из Баззафа, я попросил его встретить меня здесь, в этом горном городке и прихватить с собой, кроме всего прочего, ружье. Когда я начал объяснять нынешнее положение в Сару, он просто перебил меня: «Знаю, Гарри. Я следил за событиями. Взять ружье совсем неплохая мысль».
Мы прошли через битком набитый людьми зал ожидания. Все они были в ярких лыжных костюмах и выглядели усталыми, как люди, которым за возможность лишний раз нагрузить свои мышцы приходится прилично платить. На площади перед вокзалом стояло несколько такси, поплевывая в окружающий неподвижный воздух сизыми выхлопными дымками. Водители окинули нас равнодушными взглядами и снова углубились в свои газеты.
— Где ваша машина? — спросил я Палма.
— У отеля. Минут пять ходьбы отсюда.
— А где мы будем жить?
— Гарри, вы же сами просили, чтобы это было лучшим местом в городе. Вот я и снял номер в Гранд-Отеле. Вам там понравится — он стоит прямо над озером.
— Немцы превратили эти свои пейзажи в самые настоящие картинки с почтовых открыток, среди которых можно бы было прогуливаться. Вот, взгляните— ни дать ни взять «Волшебная гора» note 67 или одна из картин Фридриха note 68. Прекрасный, поразительный и в то же время совершенно неправильный пейзаж.
— А что в нем неправильного? — Он вытащил пачку сигарет, и я почувствовал, что еще больше рад его присутствию.
— Можно мне тоже? Неправильный потому, что похож то ли на ухоженный скверик, то ли на кораблик в бутылке. Кораблям не место в бутылках— им место в бескрайних морях, где нужно бороться со штормами и морскими чудовищами. Такие виды должны быть величественными и захватывающими, а не прихорошенными и спокойными, как аккуратно подстриженная живая изгородь. Ведь это же Альпы, дружище! Метели! Лавины! Видимость на сотни миль вокруг! А что дали им люди? По-моему, они только приручили их. Понаставили затейливых маленьких лодочных причалов и пловучих ресторанов, где можно посидеть, потягивая «реми» и подставляя лицо солнцу, а потом спуститься вниз на фуникулере…
Знаете, во времена Возрождения люди так панически боялись гор, что, даже преодолевая их в карете, плотно закрывали окна, из опасения тронуться умом от их опасной силы! Люди абсолютно искренне верили, что такое возможно. Вот о чем я говорю. А где подобные чувства в наши дни, Мортон? Я более чем уверен — если нас с вами здесь что-нибудь и способно свести с ума, так это, скорее, цена номера в отеле или стоимость выпивки в баре.
— Слушайте, Гарри, ну почему вы вечно сердиты на весь белый свет? Вы же счастливый человек. У вас есть все, чего вам хочется, вы удачливы в делах, и даже спятив ненадолго, почти ничего за это время не потеряли. И, тем не менее, вы всегда чем-то расстроены, всегда недовольны. Никак этого не могу понять.
После этой тирады Паям до самого отеля, который был уже совсем недалеко, молчал. Но подобные слова, услышанные от такого спокойного и удовлетворенного жизнью человека, резанули меня, как ножом. Неужели я и вправду такой мизантроп и вздорный тип?
«Гранд-Отель-ам-Зее» оказался тщательно отреставрированным свадебным пирогом прошлого века. Наши соседние номера с балконами выходили прямо на озеро и горы. Каким бы ручным ни был этот вид, мне вдруг отчаянно захотелось поделиться с кем-нибудь его красотой. На ум мне сразу пришла Фанни и наш с ней последний разговор. Люблю ли я ее? Любил ли когда-нибудь? Теперь в первую очередь воспоминались наши ссоры, а не те хорошие моменты, которых у нас с ней было немало. Справедливо это, или причина тому мое «вечное недовольство»?
Пока я развешивал вещи в шкафу, Мортон распахнул дверь на мой балкон и позвал меня:
— Гарри, идите-ка сюда. Хочу вам кое-что показать.
Как ни глупо это звучит, но мне вдруг почему-то стало страшно подходить к нему. Я боялся, что услышу от него в свой адрес еще что-нибудь не менее справедливое, и его слова снова резанут меня по сердцу, но уже с другой стороны.
— Боже, какая красота! — воскликнул я, пожалуй, чересчур восторженно, с наигранным пафосом. Прекрасно это чувствуя, Мортон улыбнулся, но лишь одним уголком рта.
— Вон там, справа и чуть позади нас— Шмиттенхохе. Можем подняться туда хоть завтра, или сами скажете, когда будете готовы. Однажды, много лет назад, я катался на лыжах там и еще на Китцштайнхорне. С обеих вершин открываются великолепные виды, да и спуски там просто замечательные. Вы на лыжах катаетесь?
— Как-то раз пробовал. Его улыбка стала шире.
— Неужели не понравилось?
— Я этого не говорил! Я сказал, что пробовал только раз. В общем-то, было неплохо. Очень, знаете ли, ммм, здоровое развлечение.
— Ага, понятно. Так вот, на противоположной стороне озера находится городок Тумерсбах, а чуть дальше — Майзхофен. Они гораздо меньше и тише, чем Целль-ам-Зее. А то, что я хотел вам показать, находится правее Тумерсбаха. Видите, куда указывает мой палец? Вон та невысокая гора называется Хундштайн. Видите, куда я показываю? Так вот, ваш султан купил землю именно там.
— Hund ведь, кажется, по-немецки означает «собака»?
— Совершенно верно. Султан для своего музея приобрел наилучшее место — на горе, называющейся Собачий Камень.
— Шутите!
Нет, правда. Я разговаривал с человеком из местного Verkehrsburo note 69.
Он-то и рассказал мне эту историю. Четыре года назад султан Сару приехал покататься на лыжах в Капрун и узнал, что неподалеку есть гора под названием Собачий Камень или, иначе говоря, просто Собачья гора. С тех пор его доверенные лица начали скупать земли на склонах, чтобы как можно большая часть горы оказалась его собственностью.
Я попросил Палма показать мне ее еще раз. Вместо этого он отправился в свою комнату и вернулся с подробной картой окрестностей. Будь я проклят, но на карте действительно черным по белому значилось «Хундштайн». Посмотрев, где она расположена по карте, мы наконец нашли ее на другой стороне озера и некоторое время молча взирали на нее.
— Подумать только, купить целую гору только потому, что тебе понравилось ее название!
— Судя по тому, что вы мне сейчас рассказали, мысль построить музей запала ему в душу давным-давно.
— Да, но только в Сару! Насколько мне известно, при жизни у султана не было планов превращать Собачью гору в Собачий музей. Именно поэтому он и пригласил меня в Сару — чтобы я познакомился со страной и с местом предполагаемого строительства. Это уже его сын Хассан решил начать стройку здесь, боясь, что в Сару здание могут взорвать люди Ктулу.
— Можно себе представить, — зная историю этого человека. Я читал о Ктулу. В моей комнате полно книг о Сару. Ладно, сначала давайте сходим и чего-нибудь перекусим. На разговоры времени у нас будет предостаточно.
Не знаю, как Мортону, а лично мне те десять дней, которые мы с ним провели в Целль-ам-Зее, показались едва ли не лучшими в жизни. Во взрослой жизни у меня никогда не было настоящего друга-мужчины. Причем в данном случае под дружбой я подразумеваю совместные выпивки, затягивающиеся далеко за полночь, разговоры о женщинах, беседы начистоту, когда наружу выплескиваются самые сокровенные мужские тайны. В качестве друзей женщины нравятся мне гораздо больше, чем мужчины. У женщин гораздо более сложный и искушенный ум, гораздо тоньше восприятие и то, что они рассказывают, как правило, оказывается для тебя новым. Мужскую дружбу можно сравнить с простой яичницей с ветчиной или кофе с тостами. Дружба же мужчины с женщиной всегда имеет этакий экзотический привкус — странно изысканный, вроде как свежий перец, как укроп.
Но те проведенные с Палмом дни показали мне, насколько вкусными могут оказаться и яичница с ветчиной, какой сытной и утонченной в своей простоте может быть такого рода пища. Мы совершали долгие прогулки вокруг озера, потягивали пиво в ресторане, который обнаружили на вокзале, и где, как выяснилось, была лучшая в городе кухня, а еще, чтобы полюбоваться первозданной красотой окрестных гор зимой, прокатились на всех окрестных подъемниках. Теперь, вспоминая тот первый день и то, как мне хотелось, чтобы рядом со мной оказалась женщина, я лишь улыбался про себя. Я наконец узнал, что компания приятеля одного с тобой пола, может, и не столь романтична и пикантна, зато атмосфера простоты и внутренней симпатии, которая окружает такого рода отношениях, доставляет ни с чем не сравнимое удовольствие.
— Гарри? Это ты?
Трубку я поднял чисто машинально.
— Алло! Да! Алло!
— Гарри, ты? Это я, Клэр. Звоню из Калифорнии.
— Я.
— Клэр! Привет, Клэр! Как ты там? — Я сел на кровати и попытался сфокусировать взгляд. Было четыре часа утра.
— Я знаю, у вас там ночь, ты уж прости, но я обязательно должна была застать тебя. Это очень важно, а ты единственный, кто может мне помочь.
— Ничего страшного, не беспокойся. В чем дело?
— Гарри, мне нужно в долг двадцать пять тысяч долларов. И ты — единственный человек, которого я могу об этом попросить. — Она начала всхлипывать. — Я бы никогда не попросила, но ты моя последняя надежда, а это очень важно. Это вопрос жизни и смерти.
— Клэр, не волнуйся, никаких проблем. Завтра я позвоню в контору, и к концу недели они приготовят для тебя чек. Идет? Милая, с тобой все в порядке? Может, расскажешь, что стряслось? Послушай, деньги твои. Беспокоиться не о чем. У тебя неприятности?
— О, Гарри, как же я тебе благодарна! Нет, ничего такого не случилось. Я просто не знала, как мне быть. Не могу же я просто прийти в банк и сказать: «Хочу занять у вас на руку двадцать пять тысяч долларов». Они подумают, что я спятила. Огромное тебе спасибо! Просто даже не знаю как…
— Минуточку! Что значит «на руку»?
— В больнице Стерлинга в Портленде изобрели протез, который на сегодняшний день считается самым совершенным в мире. Но он такой сложный, что они сделали их всего несколько штук, и каждый стоит… В общем, вся процедура стоит двадцать пять тысяч, Гарри. И если я хочу, чтобы мне его поставили, я должна заплатить за него немедленно. Я узнала об этом всего пару дней назад и буквально с ума сходила, думая, как достать деньги, не продавая магазина. Так что ты был моей последней надеждой. И ты просто спас меня, Гарри.
— В настоящее время вам не удастся поговорить с султаном, мистер Радклифф. Он еще спит. У нас здесь только семь часов утра.
— А мне плевать, сколько у вас там времени. Передайте ему, что если он сейчас же не подойдет к телефону, то может отправляться в задницу вместе со своим дурацким музеем! Он меня обманул!
— Нет, это никак невозможно, мистер Радклифф. Позвоните попозже, и, возможно, он поговорит с вами. Разумеется, если вы будете вести себя чуть вежливее. — Щелк.
В семь часов утра я оказался единственным желающим позавтракать. Я с полчаса расхаживал по холлу взад-вперед, кипя от негодования, пока наконец не открылся ресторан. Не то, чтобы я был голоден. Просто мне нужно было чем-нибудь занять себя до следующего звонка в Сару. Я собирался поднять там скандал. А пока заказал кофе.
— Ваш чай, сэр.
— Но я не… — Подняв глаза, я едва не был ослеплен сияющей толстой физиономией загадочного мистера Хазенхюттля, моего спутника по обратному рейсу из Сару. — Какого черта вы здесь делаете?
— Не возражаете? — он отодвинул стул и уселся напротив. На нем был рыжевато-оранжевый спортивный костюм, в котором он был страшно похож на спасательный бот.
— Что вам нужно? В Вене я видел вас вместе с Аввадом. Зачем вы рыщете вокруг меня? Я занимаюсь делом!
— Вовсе я не рыщу, Радклифф. Просто поставлен приглядывать за вами. Моя задача проследить, чтобы вы играли в эту игру корректно.
— Играл корректно? А как же насчет руки Клэр? Вот значит, как исполняются желания? Она получает какую-то штуку из проводов и резины, которая к тому же обходится мне в двадцать пять тысяч, а Хассан по-прежнему считает, что со своей стороны выполнил условия нашей сделки?
— Вы же не уточняли, чего именно хотите. Кроме того, если бы даже и уточнили, никакой разницы бы не было. Желание — это материализовавшийся сон. Поскольку сны никогда не бывают отчетливыми, сбываясь, они, как правило, не приносят ничего, кроме разочарования. Помните историю того вашего пожилого попутчика о доме, полном хлеба? Новая рука Клэр Стенсфилд, несомненно, является последним словом науки в данной области. Она позволит ей снова почувствовать себя полноценным человеком.
— Но ведь это не настоящая рука! — Два официанта, накрывающие столики неподлеку от нас, замерли и повернулись к нам. Хазенхюттль отмахнулся от них и сказал по-немецки что-то вроде «Никаких проблем».
— Так, значит, вот как делаются дела в Сару?
— Я вовсе не из Сару, Радклифф.
— Ага, то есть это боги посылают мне типа в оранжевом костюме, чтобы он проследил, честно ли я играю?
— Вы ведь думали, что сынишка Истерлингов это Венаск. А теперь скажите, откуда я могу это знать? Почему бы толстому типу в оранжевом костюме и не быть посланцем богов?
— Потому, что в самолете вы только и делали, что угрожали мне. «Я здесь, чтобы задолбать тебя, Гарри!» Что-то не очень похоже на слова посланника небес… Кстати, откуда вас знает Аввад?
— Как только вы заключили эту сделку, все вовлеченные в нее люди узнали обо мне. Просто так уж это работает.
— Значит и Палм о вас знает?
— Да. Он думает, что помнит меня по службе в контингенте ООН на Синае. Но на самом деле я никогда там на Синае не был. Однажды был в Эйлате, но на Синае — никогда.
— А почему вы угрожали мне в самолете? Вы вели себя, как какой-то дешевый мафиози.
— Прошу прощения. Просто настроение было паршивое. — Он пожал плечами. — Может, съел что-то не то. Вы же вроде и сами терпеть не можете то, чем кормят в самолетах?
Когда можно считать, что ты дома? Когда самолет касается земли? Или когда открывается люк и ты видишь чье-то знакомое лицо? А может, процесс постепенный, вроде всплытия с большой глубины? Когда я жил один, я всегда первым делом просматривал почту, чтобы выяснить, не подстерегают ли меня в почтовом ящике какие-нибудь мерзкие, подобные фурункулам, сюрпризы. И только после этого я мог считать, что теперь я окончательно дома. После женитьбы для меня таким символом стала постель, когда в первую ночь после возвращения, после душа, разборки чемоданов я укладывался в нее, готовый к долгому разговору.
На сей раз я позаботился о том, чтобы ни одна живая душа не пронюхала о моем возвращении в Лос-Анджелес. В аэропорту я взял напрокат машину и через весь город рванул на Береговое шоссе и уже по нему — в Санта-Барбару. Одной из причин, почему я построил наш дом именно там, был вид на океан. В общем-то, я не так уж и жалел о том, что дома больше нет, но стоило самолету покинуть Франкфурт, как я ощутил острое, как у наркомана в ломке, желание снова посидеть на нашем холме, просто побыть на том клочке земли. Это была и сентиментальность, и желание снова полюбоваться роскошными красками калифорнийского неба. И, хотя это уже не было моим домом, я чувствовал, как меня тянет туда, и не мог противиться этому зову.
Машин на шоссе почти не было, и я прибыл на место раньше, чем ожидал. Преодолевая до боли знакомый последний перед моим бывшим домом подъем, я почувствовал, как восторженно дрогнуло сердце и понял, что, приехав сюда, поступил совершенно правильно. На какие-то две или три секунды мне вдруг показалось, будто наш дом по-прежнему стоит на своем обычном месте, терпеливо дожидаясь, пока не появится кто-нибудь из хозяев и не вернет его к жизни. Включит свет, радио, распахнет окна, впуская внутрь теплый свежий воздух, и, сняв трубку черного телефона, наберет номер. Но все было по-прежнему, и, стоило мне увидеть покосившуюся печную трубу, стоящую на страже подобно одинокому бесполезному солдату, сладкий момент сумасшедшей надежды растаял без следа. Какой-то остряк с художественными наклонностями довольно неплохо изобразил на трубе краской из баллончика совокупляющуюся пару, причем член мужчины обвивал женщину, как змея Лаокоона.
— Добро пожаловать домой, Гарри, — подходя к трубе и проводя рукой по знакомому шершавому камню, вслух произнес я.
Если вы дочитали мою историю до этого места, то, наверное, уже догадываетесь, что произошло дальше. Я же, клянусь вам, даже представить себе такого не мог. Для меня это было полной неожиданностью. Венаск говорил, что обычно о своей собственной судьбе и о том, что на нее повлияло, сами мы узнаем последними. Как правило, мы всегда просто слишком заняты, чтобы поднять голову и увидеть, как окружающие нас облака принимают определенную форму.
Они лежали у самого основания трубы, там, где когда-то красовался камин из мрамора и стали — мой постмодернистский прикол в просто оформленной, но очень уютной гостиной. После землетрясения какой-то предприимчивый воришка унес весь мрамор и стальную отделку. От камина теперь осталась лишь темная коробка высотой около четырех футов. Там, где когда-то пылало уютной пламя, лежали четыре камня — каждый размером примерно с кулак. Они лежали, сбившись в тесную кучку, как будто откуда-то упали и лишь по счастливому стечению обстоятельств оказались здесь вместе. В этих камнях не было ничего уникального или запоминающегося. Обычные бурые булыжники, а один даже какого-то красноватого оттенка. Собирая красивые камешки на пляже, вы никогда не обратили бы на них внимания и уж тем более не стали бы их подбирать. Они не светились, не жужжали, как неоновые лампы, и не завывали подобно, сиренам. Они были просто камнями. Просто камнями. Но я смотрел на них, как на женщину красоты столь проникновенной, что она, подобно черной дыре, всасывает в себя все окружающее. На нее можно только смотреть. Стоит лишь попасть в ее орбиту, и вы обречены смотреть на эту женщину всю оставшуюся жизнь.
Четыре скучных, лежащих кучкой на темном от копоти полу камина, камешка. Небольшая кучка — такую мог бы сложить ребенок. При виде их, какая-то часть моей души решила, нет, здесь ничего не осталось. Другая же шепнула, что все здесь, на месте, и не просто в самих этих камнях, а в том, какие они — их цвет и форма, то, каковы они на ощупь, то, что они здесь и сейчас, и то, что мне пришлось пережить, прежде чем я добрался сюда, и то, что мне еще предстоит сделать. Все здесь. Именно эти слова крутились у меня в голове, пока я стоял, уставившись на них — ВСЕ. Да и сынишка Истерлингов говорил мне: «Не удивляйся тому, что все слова — это Бог». Может, он и хотел сказать: «Не удивляйся тому, что Бог — это все: все слова, формы, предметы…» ? Я никогда не верил ни в Дао, ни в Единство Бытия. Если я сейчас и испытал момент озарения или обретения веры, то это было довольно забавно, поскольку уже в следующее мгновение мне на ум пришла старая шутка — дурак хочет продать свой дом и поэтому прихватывает с собой в качестве образца один из кирпичей. Именно в том, КАК лежали эти четыре камня в камине, заключалась точная форма Собачьего музея, который мне предстоит построить в Австрии. Теперь я могу увезти их с собой, и совершенно не играет роли, как я сложу их потом, поскольку эта форма навсегда запечатлелась у меня в памяти.
— Ну и активность, Радклифф. Я считал, для одного дня вам с лихвой хватит и перелета в Калифорнию. Но вы никак не могли удержаться, чтобы не проехать еще полштата и навестить эти развалины.
Я поднял глаза и увидел приближающегося Хазенхюттля. На сей раз на нем была куртка-сафари и штаны цвета хаки. Спрашивать, как и зачем он здесь появился, было бессмысленно.
— У меня к вам есть вопрос. Подойдите-ка сюда, — велел я.
На расстоянии нескольких футов я уловил исходящий от него легкий запах одеколона и пота. Под мышками на курте виднелись темные круги.
— Видите эти камни в камине? На что они, по-вашему, похожи?
— Ни на что. Просто камни. А я должен увидеть в них что-нибудь еще? — Ни тон его голоса, ни выражение лица не давали оснований думать, что он подначивает или испытывает меня.
Я вытащил из кармана блокнот, автоматический карандаш и сделал быстрый набросок. Линия, линия, линия, штриховка, диагональ, арка… Готово.
— Ну, а это на что похоже?
Он нагнулся, снял темные очки и принялся разглядывать рисунок.
— Похоже на… На эти же четыре булыжника, только опутанные проволокой. И еще какая-то арка. — Очки вернулись на место, он покрутил головой. — Когда долго путешествуешь, всегда ужасно затекает шея. В чем дело, Гарри, я что — дал неправильный ответ?
— Вы и вправду не видите здесь ничего другого? Прошу вас, только честно.
— Нет, ничего.
— Вы имеете какое-нибудь отношение к моему сегодняшнему приезду сюда?
— Нет, я думал, вы поедете прямо домой. А это что?