Страница:
Первое кажется расточительным, беспощадным и несправедливым, второе
предписывает противоположные качества. Отождествление этих категорий не
объяснишь и исполнением желаний, ибо ничьих желаний оно не исполняет. Мы
ничего не желаем менее, чем вооружить закон, чья прямая власть и без того
непереносима, неисчислимыми притязаниями запредельного. Из всех скачков,
совершаемых человечеством в его религиозной истории, это наверняка самый
поразительный. Поэтому неудивительно, что многие человеческие сообщества от
него отказались - неморальная религия и нерелигиозная мораль существовали и
все еще продолжают существовать. Возможно, что с полной решимостью на этот
шаг пошел, как единое целое, лишь один народ - я имею в виду евреев, - но
везде и во все времена были выдающиеся люди, которые его делали, и лишь
сделавшие этот шаг могут уже не опасаться непристойности и варварства веры,
лишенной морали, или холодного и печального фарисейства голого морализма.
Если судить этот шаг по его плодам, это шаг к оздоровлению. И хотя логика не
подводит нас к нему, противостоять ему очень трудно - даже в язычество и
пантеизм всегда прорывается мораль, и даже стоицизм мимоволь-но преклоняет
колена перед Богом. Вновь повторим, это, возможно, лишь безумие, врожденное
для человеческого рода и странным образом благополучное в своих результатах,
но возможно, что это откровение. А если это откровение, то тогда истинно,
что все народы благословятся в Аврааме, ибо евреи первыми со всей полнотой и
недвусмысленностью отождествили грозный дух, обитавший на черных вершинах
гор и в грозовых тучах, с "праведным Господом", который "любит праведность"
(Пс. 10:7).
Четвертый элемент представляет собой историческое событие. Среди евреев
родился человек, который, по его словам, и был то самое Нечто, столь жутко
обитающее в природе и дающее нравственный закон, - или же сын его, или же
"одно с ним". Подобное заявление настолько потрясающе, парадоксально и даже
повергает в ужас - хотя можно отнестись к нему с чрезмерной легкостью, - что
возможны лишь два взгляда на этого человека. Либо он был сумасшедший,
одержимый бредом особо гнусного свойства, либо же Он был, и остается, именно
тем, за кого Себя выдавал. Третьего не дано. Если написанное о нем делает
первую гипотезу неприемлемой, следует принять вторую. А если так поступить,
то все, что утверждают христиане, обретает правдоподобие, - что этот
Человек, хотя и был убит, остался в живых, и что Его смерть, каким-то
непостижимым для человеческого разумения образом, произвела реальную
перемену в наших отношениях с "грозным" и "праведным" Господом, и что
перемена эта - в нашу пользу.
Задаваться вопросом, похожа ли наблюдаемая нами вселенная скорее на
создание мудрого и доброго Творца, или же на плод случая или злой воли, -
значит с самого начала упускать из виду все важнейшие для нас факторы в
религиозной проблеме. Христианство - это не завершение философского диспута
о происхождении вселенной; это катастрофическое историческое событие,
последовавшее за длительной духовной подготовкой человечества, которую я
описал. Это не просто система, под которую надо подогнать неудобный факт
существования боли - оно само по себе один из тех неудобных фактов, который
должен быть прилажен к любой составляемой нами системе. В каком-то смысле
оно скорее создает, чем решает, проблему боли, ибо боль не была бы
проблемой, если бы, в дополнение к нашему ежедневному опыту в этом
причиняющем боль мире, мы не получили бы твердого, на наш взгляд, заверения
в том, что абсолютная реальность характеризуется праведностью и любовью.
Я уже более или менее объяснил, почему это заверение кажется мне
твердым. Оно не обладает убедительной силой логики. На каждой стадии
религиозного развития человек может восставать, хотя и не без ущерба для
своей собственной природы, но без абсурда. Он может закрывать глаза своего
духа на Запредельное, если только он готов расстаться с великими поэтами и
пророками человечества, со своим собственным детством, с богатством и
глубиной непредвзятого опыта. Он может рассматривать нравственный закон как
иллюзию и оторваться, таким образом, от общей почвы человечества. Он может
отказаться от отождествления Запредельного с праведным и остаться варваром,
поклоняющимся сексуальности или мертвым, или жизненной силе, или будущему.
Но цену он уплатит за это немалую. А когда мы подходим к самому последнему
шагу, историческому Воплощению, то получаем наиболее твердое заверение. Это
событие странным образом напоминает мифы, населявшие религию с начальных
времен, и в то же время оно отлично от них. Оно непроницаемо для рассудка -
мы не могли бы сами его придумать. Оно лишено подозрительной априорной
ясности пантеизма или ньютоновской физики. Ему присуща кажущаяся
произвольность и идпозинкратпчсскпи характер, с которыми современная паука
постепенно учит нас мириться в этой капризной вселенной, где энергия
слагается из отдельных непредсказуемых малых количеств, где скорость не
может быть беспредельной, где необратимая энтропия придает времени реальное
направление, а космос, уже более не статичный и не циклический, движется,
подобно драме, от реального начала к реальному концу. И если до нас и
донесется когда-либо весть из центра реальности, нам будет естественно
обнаружить в ней именно такую неожиданность, такую своенравную, волнующую
затейливость, какую мы находим в христианской вере. Ей присущ отпечаток руки
мастера - грубый, мужской вкус реальности, не созданной нами, ни даже для
нас, но бьющей нас по глазам.
Если на этом основании, или еще на более прочном, мы следуем курсом, на
который выведено человечество, и становимся христианами, перед нами встает
"проблема" боли.
Ничто, подразумевающее противоречие не подпадает под всемогущество
бога.
Фома akвиhсий
"Если бы Бог был благ. Он желал бы, чтобы Его создания были абсолютно
счастливыми, и если бы Бог был всемогущ. Он мог бы сделать то, чего желал.
Но Его создания не счастливы. Поэтому Богу недостает либо благости, либо
могущества, либо и того, и другого". Такова, в ее простейшей форме, проблема
боли. Возможность ее решения требует демонстрации того факта, что слова
"благой", "всемогущий", и может быть также слово "счастливый", неоднозначны,
- ибо если положить с самого начала, что общепринятое значение, придаваемое
этим словам, является наилучшим или единственно возможным значением, то на
такой аргумент ответа пет. В этой главе я выскажу кое-какие замечания по
поводу идеи всемогущества, а в следующей - по поводу идеи благости.
Всемогущество - это власть делать все. А Писание говорит нам, что "Богу
все возможно". Когда спорить с неверующими, обычно слышишь от них, что Бог,
если бы Он существовал и был благ, сделал бы то-то и то-то, и если мы
заметим. что предлагаемые действия невозможны, то услышим в ответ: "А я
думал, что Бог может делать все, что угодно". Таким образом, выдвигается
проблема невозможности.
В своем обычном употреблении слово "невозможно" обычно подразумевает
неявное придаточное предложение, вводимое союзом "если только не". Так, мне
невозможно увидеть улицу с места, где я сейчас сижу и пишу - то есть, улицу
невозможно увидеть, если только я не поднимусь на верхний этаж, где я буду
достаточно высоко, чтобы взглянуть поверх заслоняющего мне вид здания. Если
бы я сломал ногу, я сказал бы: "Но ведь на верхний этаж подняться
невозможно" - имея в виду, однако, что это невозможно, если только друзья не
отнесут меня туда. Но перейдем к другому уровню невозможности, сказав: "Как
бы то ни было, невозможно увидеть улицу, при условии, что я останусь на
месте, и мешающее мне здание тоже останется на месте". Кто-то может также
добавить: "если только не изменится, по сравнению с нынешней, сама природа
пространства или зрения". Я не знаю, что на это ответят лучшие философские и
научные умы, но мне придется ответить: "Я не знаю, возможна ли такая природа
пространства и зрения, какую вы предлагаете". Ясно при этом, что слово
"возможна" подразумевает здесь некую абсолютную возможность или
невозможность, которая отличается от относительных возможностей и
невозможностей, рассматриваемых нами. Я не могу сказать, можно ли, в этом
смысле, заглядывать в невидимое, поскольку не знаю, заключено ли в этом
внутреннее противоречие. Но я очень хорошо знаю, что если оно там есть, то
это абсолютно невозможно. Абсолютно невозможное можно также называть
внутренне невозможным, потому что оно заключает свою невозможность внутри
себя, а не заимствует у других невозможностей, которые, в свою очередь,
зависят от третьих. Оно не влечет за собой никакого придаточного предложения
с союзом "если не". Оно невозможно при всех условиях, во всех мирах и для
всех исполнителей. В число "всех исполнителей" входит и Сам Бог. Его
всемогущество означает власть делать все, что внутренне возможно, но не то,
что внутренне невозможно. Ему можно приписывать чудеса, но не глупости. Это
не полагает границ Его власти. Если вы скажете: "Бог может дать существу,
свободную волю, и в то же время лишить его свободы воли", вы фактически
ничего не сказали о Боге - бессмысленная комбинация слов не обретет внезапно
смысла потому лишь, что вы предпошлете ей два других слова: "Бог может".
По-прежнему остается истинным, что для Бога нет вещей невозможных -
внутренние невозможности не есть вещи, а лишь пустые места. Для Бога не
более возможно, чем для Его слабейшего создания, осуществить две
взаимоисключающие альтернативы - не потому, что Его могущество наталкивается
на препятствие, а потому, что чепуха остается чепухой, даже когда мы говорим
ее о Боге.'
Следует, однако, помнить, что люди в своих рассуждениях нередко
допускают ошибки либо потому, что исходят из ложных предпосылок, либо
случайно в ходе самого рассуждения. Подобным образом мы можем счесть
возможным вещи, которые в действительности невозможны, и наоборот. (Так
например, каждый хороший номер фокусника содержит в себе нечто, что публике
с имеющимися у нее данными и с ее способностями к умозаключениям, кажется
внутренне противоречивым.) Поэтому мы должны соблюдать большую осторожность
в определении внутренних невозможностей, которые не под силу реализовать
даже Всемогущему. Нижесказанное следует рассматривать скорее как пример
того, каковы они могут быть, чем пример того, что они из себя представляют.
Неотвратимые "законы природы", которые действуют независимо от
человеческих страданий и заслуг, которых не отвратить молитвой, на первый
взгляд, как кажется, дают веский аргумент против благости и могущества Бога.
Я позволю себе утверждать, что даже Всемогущий не может создать сообщества
свободных людей, не создав одновременно относительно независимой и
"неотвратимой" природы.
Есть причины полагать, что самосознание, узнавание существом своей
природы в качестве "себя", неосуществимо, кроме как по контрасту с "другим",
с чем-то, что не является "собой". Именно на фоне среды, и предпочтительно
социальной среды, состоящей из других сознательных индивидов, мое
собственное сознание становится заметнее. Это создало бы трудность с
сознанием Бога, будь мы просто теистами, но будучи христианами, мы узнаем из
учения о Святой Троице, что в самом Божественном Существе предвечно
существует нечто аналогичное обществу, - что Бог есть Любовь, не просто в
том смысле, что Он представляет Собой платоновский идеал любви, а потому что
в Нем конкретная взаимность любви предшествует всем мирам и от Него
передается Его созданиям.
Опять же, свобода создания (живого Существа) предполагает свободу
выбора, а выбор предполагает существование вещей, из которых можно выбирать.
Создание, лишенное среды обитания, не будет иметь никакого выбора, поэтому
свобода, подобно сознанию (если только это не одно и то же), в свою очередь
требует присутствия чего-то отличного от самосознающего индивида.
Таким образом, минимальным условием самосознания и свободы будет для
создания восприятие Бога и самого себя, как отличного от Бога. Такие
создания могли бы существовать, воспринимая Бога и себя самих, но не сродные
себе создания. В таком случае их свобода состоит в элементарном выборе:
любить Бога больше, чем себя, или себя - больше, чем Бога. Но для нас жизнь,
в такой степени сведенная к простейшим компонентам, немыслима. Как только мы
пытаемся ввести взаимное восприятие сродных себе созданий, мы сталкиваемся с
необходимостью "природы".
Люди часто рассуждают так, словно нет ничего легче, чем "встреча" двух
абстрактных умов или восприятие ими друг друга. Но на мой взгляд, у них нет
такой возможности, кроме как в общей среде, представляющей собой их "внешний
мир" или окружение. Даже наша туманная попытка вообразить подобную встречу
обычно бессознательно подтасовывает по крайней мере идею общего пространства
и общего времени, чтобы придать смысл приставке "со-" в слове
"сосуществование", а пространство и время - это уже среда обитания. Но этого
недостаточно. Если бы ваши мысли и страсти воспринимались мной
непосредственно, как мои собственные, без всяких признаков чуждости и
инопринадлежности, то как бы я отличил их от своих? И откуда в нас взяться
мыслям и страстям без объектов этих мыслей и страстей? Да и вообще, откуда у
меня понятие о "внешнем" и "ином", если в моем опыте нет "внешнего мира"? Вы
можете ответить, как христианин, что Бог (и дьявол) и впрямь влияет на мое
сознание непосредственно, без всяких признаков "внешнего". Да - ив
результате большинство людей не имеют о них понятия. Мы вправе поэтому
предположить, что если бы души людей влияли друг на друга непосредственно и
нематериально, то для них вера в существование других была бы редким
триумфом веры и проницательности. При таких условиях мне было бы труднее
составить мнение о своем соседе, чем сейчас - о Боге, ибо сейчас в признании
влияния на меня Бога мне помогают вещи, достигающие меня через внешний мир,
такие как церковная традиция, Священное Писание и беседа религиозных друзей.
У нас есть именно то, что необходимо для человеческого общества - нечто
нейтральное, не вы и не я, чем мы оба можем манипулировать, чтобы делать
друг другу знаки. Я могу говорить с вами, потому что оба мы можем посылать
звуковые волны в окружающем нас обычном воздухе. Материя, разъединяющая
души, также сводит их воедино. Она позволяет каждому из нас иметь свое
"снаружи", равно как и "внутри", и то, что для вас есть акт воли и мысли,
доходит до моего слуха и зрения; вы имеете возможность не только быть, но и
являться, и поэтому я имею удовольствие познакомиться с вами.
Таким образом, общество предполагает общее поле, или "мир", в котором
встречаются друг с другом его члены. Если, как обычно верят христиане,
существует ангельское общество, то ангелы тоже должны иметь такой мир и
поле, нечто такое, что для них равносильно "материи" (в современном, а не в
схоластическом, смысле).
Но для того, чтобы материя служила нейтральным полем, она должна иметь
свою собственную фиксированную природу. Если бы "мир", или материальная
система, имел лишь одного обитателя, он мог бы каждое мгновение меняться в
соответствии с его желаниями - "деревья в тень столпятся для него". Но
попади вы в мир, который таким образом меняется по каждому капризу, вы бы
совершенно не могли действовать в нем и, таким образом, перестали бы
располагать вашей свободной волей. Непохоже также, что вы сумели бы
известить меня о своем присутствии - вся материя, посредством которой вы
пытались бы подавать мне знаки, находилась бы уже под моим контролем, не
будучи способной поддаваться вашей манипуляции.
Опять-таки, если материя будет обладать фиксированной природой и
подчиняться постоянным законам, не все состояния материи будут одинаково
созвучны желаниям данной души, и не все - одинаково благоприятны для
конкретного материального агрегата, который она именует телом. Хотя огонь на
известном расстоянии приятен телу, при сокращении этого расстояния он его
уничтожит. Отсюда, даже в идеальном мире, - необходимость в сигналах
опасности, для передачи которых, судя по всему, служат болевые волокна в
наших нервах. Значит ли это, что в любом возможном мире неизбежен элемент
зла - в форме боли? Не думаю, ибо хотя и справедливо, что малейший грех есть
непомерное зло, зло боли зависит от степени, и боль ниже некоторой
интенсивности не внушает никакого страха или отвращения. Никто не возражает
против процесса: "тепло - очень тепло - слишком горячо - припекает", который
принуждает нас отдернуть руку от огня. И, если я могу верить своим
собственным ощущениям, некоторая ломота в ногах перед отходом ко сну, после
целого дня ходьбы, даже приятна.
И опять же, если фиксированная природа материи возбраняет ей быть
всегда и во всех своих проявлениях одинаково приемлемой даже для
одной-единственной души, то уж куда менее возможно для материи вселенной в
каждый данный момент быть распределенной таким образом, чтобы она была
одинаково удобной и приятной для каждого члена общества. Если человек,
путешествующий в одном направлении, идет под гору, то идущий в
противоположном направлении должен двигаться в гору. Если даже галька лежит
там, где мне угодно ее видеть, она не может, кроме как по совпадению, лежать
там, где хотите вы. И в этом обстоятельстве нет никакого зла - напротив, оно
дает повод для многообразных проявлений вежливости, уважения и бескорыстия,
в которых находят свое выражение любовь, хорошее настроение и скромность. Но
оно, конечно же, открывает дорогу великому злу, т.е. конкуренции и вражде. И
если души свободны, им нельзя воспрепятствовать в решении проблемы путем
конкуренции, а не путем взаимной вежливости. А развив в себе чувство
враждебности, они могут затем воспользоваться фиксированной природой материи
для нанесения друг другу вреда. Постоянная природа дерева, дающая нам
возможность использовать его в качестве балки, позволяет нам также
употребить его для удара по голове ближнему. Постоянная природа материи
вообще означает, что когда люди сражаются, победа, как правило, достается
тому, кто обладает лучшим оружием, искусством и численным преимуществом,
пускай справедливость и не на его стороне.
Мы можем, наверное, вообразить себе мир, в котором Бог каждое мгновение
исправляет результаты злоупотребления свободной волей со стороны Его
созданий, так что деревянная балка становится мягкой, как трава, когда ее
употребляют в качестве оружия, а воздух отказывается мне повиноваться, если
я пытаюсь пустить в нем звуковые волны, несущие ложь и поношение. Но тогда
это будет мир, в котором неправильные поступки невозможны, и в котором,
поэтому, свобода воли ничего не будет значить - более того, если довести
этот принцип до логического предела, невозможными станут и злые помыслы, ибо
мозговое вещество, которым мы пользуемся при мышлении, отказало бы нам в их
формировании. Вся материя вблизи дурного человека была бы подвержена
непредсказуемым переменам. Тот факт, что Бог может менять поведение материи,
а подчас и делает это, производя то, что мы именуем чудесами, составляет
часть христианской веры, но сама концепция общего, а следовательно,
стабильного мира требует, чтобы подобные вещи случались исключительно редко.
Играя в шахматы, вы можете пойти на некоторую произвольную уступку своему
противнику, которая будет относиться к обычным правилам игры, как чудеса
относятся к законам природы. Вы можете убрать у себя ладью или позволить
партнеру изменить неудачный ход. Но если вы будете уступать во всем, что ему
в любой момент угодно - если бы ему было позволено менять любой ход, а ваши
фигуры исчезали бы, когда ему не нравится их положение на доске, то никакая
игра не была бы возможной. Таким же образом дело обстоит и с жизнью душ в
этом мире: фиксированные законы, результаты, к которым ведет причинная
необходимость, весь природный порядок представляют собой пределы, в которые
заключена совместная жизнь, а также единственное условие, в которых такая
жизнь возможна. Попытайтесь исключить возможность страдания, требуемого
естественным порядком и существованием свободной воли, и вы обнаружите, что
исключили саму жизнь.
Как я уже отметил, это повествование о внутренних необходимостях в мире
имеет целью лишь дать образец того, что они могут собой представлять. Знать,
каковы они на самом деле, под силу лишь Всеведущему, располагающему
информацией и мудростью, но вряд ли они менее сложны, чем я полагаю. Излишне
говорить, что "сложность" существует лишь в человеческом понимании - мы не
представляем себе, чтобы Бог аргументировал, подобно нам, от цели
(сосуществование свободных духов) к связанным с ней условиям, но имеем в
виду единый, совершенно самодостаточный акт творения, кажущийся нам, на
первый взгляд, сотворением многих независимых вещей, а затем - сотворением
вещей взаимно необходимых. Даже мы в состоянии слегка возвыситься над
концепцией взаимных необхо-димостей в том виде, в каком я ее здесь обрисовал
- мы можем свести материю как фактор разрознения душ и материю как фактор их
сведения воедино в единой концепции Множественности, так что
"разрозненность" и "единство" будут лишь двумя ее аспектами. По мере
продвижения вперед нашей мысли все более очевидными становятся единство акта
творения и невозможность перестройки творения таким образом, словно тот или
иной его элемент вполне устраним. Вероятно, что это не "лучшая из всех
возможных" вселенных, а единственно возможная. Возможные миры могут быть
лишь мирами, "которые Бог мог бы сотворить, но не сотворил". Идея о том, что
"мог бы" сделать Бог, содержит слишком антропоморфную концепцию Бога. Что бы
ни значила человеческая свобода. Божественная свобода не может означать
неопределенности альтернативных решений и выбора одного из них. Совершенная
доброта не допускает спора о цели, которой необходимо достигнуть, а
совершенная мудрость несовместима со спором о средствах, наиболее подходящих
для ее достижения. Свобода Бога состоит в том факте, что никакая причина,
помимо Него Самого, не лежит в основе Его актов, и никакое внешнее
препятствие им не противостоит - что Его собственная благость есть корень,
из которого они все произрастают, а Его собственное всемогущество - воздух,
в котором все они цветут.
Таким образом, мы подходим к нашему следующему предмету - Божественной
благости. Пока что об этом ничего не было сказано, равно как не было
предпринято никакой попытки ответить на возражение, что если вселенная
должна с самого начала допустить возможность страдания, то абсолютная
благость воздержалась бы от создания вселенной. И я должен предупредить
читателя, что я не потщусь доказывать, что создать было правильнее, чем не
создавать - я не знаю человеческих весов, на которых можно было бы взвесить
столь необыкновенный вопрос. Можно провести какое-то сравнение между одним
состоянием бытия и другим, но попытка сравнить бытие с небытием завершается
пустыми словами. "Лучше бы мне вообще не существовать" - но в каком смысле
"мне"? Каким образом я, если я не существую, выигрываю от несуществования?
Наше намерение куда проще, оно заключается лишь в том, чтобы, видя перед
собой страдающий мир и имея заверение, на совсем ином основании, что Бог
благ, составить себе понятие об этой благости и в этом страдании, не
содержащее противоречия.
3
Божественная благость
Любовь может терпеть, и Любовь может прощать, но Любовь никогда не
примиритсяс недостойным любви предметом... Бог, Который есть Любовь, никогда
поэтому не примирится с вашим грехом,'ибо сам по себе грех не способен к
перемене, но Он может примириться с вашей личностью, потому что ее можно
возродить.
Трэерн "Столетия медитации".
Любое рассмотрение благости Бога тотчас же угрожает нам следующей
дилеммой.
С одной стороны, если Бог мудрее нас. Его суждения должны во многих
вопросах отличаться от наших, и не в последнюю очередь в вопросе добра и
зла. Поэтому то, что кажется нам благом, может не быть благом в Его глазах,
а кажущееся нам злом может и не оказаться злом.
С другой стороны, если нравственные суждения Бога отличаются от наших
настолько, что наше "черное" может быть для Него "белым", мы ничего не можем
иметь в виду, говоря о Его благости, ибо сказать "Бог благ", утверждая
одновременно, что Его благость есть нечто совершенно иное, чем наша, значит
сказать всего лишь: "Мы не знаем, каков Бог". А наличие у Бога совершенно
неведомого качества не может дать нам нравственного основания для любви и
повиновения. Если Он не "благ" (в нашем смысле этого слова), мы будем
повиноваться, если будем вообще, лишь из страха, и с тем же успехом
повиновались бы всемогущему дьяволу. Таким образом, учение о полной
греховности, приводящее к заключению, что, коль скоро мы полностью греховны,
наша идея добра попросту ничего не стоит, может превратить христианство в
форму дьяволопоклонства.
Избежать этой дилеммы можно с помощью наблюдения за тем, что происходит
предписывает противоположные качества. Отождествление этих категорий не
объяснишь и исполнением желаний, ибо ничьих желаний оно не исполняет. Мы
ничего не желаем менее, чем вооружить закон, чья прямая власть и без того
непереносима, неисчислимыми притязаниями запредельного. Из всех скачков,
совершаемых человечеством в его религиозной истории, это наверняка самый
поразительный. Поэтому неудивительно, что многие человеческие сообщества от
него отказались - неморальная религия и нерелигиозная мораль существовали и
все еще продолжают существовать. Возможно, что с полной решимостью на этот
шаг пошел, как единое целое, лишь один народ - я имею в виду евреев, - но
везде и во все времена были выдающиеся люди, которые его делали, и лишь
сделавшие этот шаг могут уже не опасаться непристойности и варварства веры,
лишенной морали, или холодного и печального фарисейства голого морализма.
Если судить этот шаг по его плодам, это шаг к оздоровлению. И хотя логика не
подводит нас к нему, противостоять ему очень трудно - даже в язычество и
пантеизм всегда прорывается мораль, и даже стоицизм мимоволь-но преклоняет
колена перед Богом. Вновь повторим, это, возможно, лишь безумие, врожденное
для человеческого рода и странным образом благополучное в своих результатах,
но возможно, что это откровение. А если это откровение, то тогда истинно,
что все народы благословятся в Аврааме, ибо евреи первыми со всей полнотой и
недвусмысленностью отождествили грозный дух, обитавший на черных вершинах
гор и в грозовых тучах, с "праведным Господом", который "любит праведность"
(Пс. 10:7).
Четвертый элемент представляет собой историческое событие. Среди евреев
родился человек, который, по его словам, и был то самое Нечто, столь жутко
обитающее в природе и дающее нравственный закон, - или же сын его, или же
"одно с ним". Подобное заявление настолько потрясающе, парадоксально и даже
повергает в ужас - хотя можно отнестись к нему с чрезмерной легкостью, - что
возможны лишь два взгляда на этого человека. Либо он был сумасшедший,
одержимый бредом особо гнусного свойства, либо же Он был, и остается, именно
тем, за кого Себя выдавал. Третьего не дано. Если написанное о нем делает
первую гипотезу неприемлемой, следует принять вторую. А если так поступить,
то все, что утверждают христиане, обретает правдоподобие, - что этот
Человек, хотя и был убит, остался в живых, и что Его смерть, каким-то
непостижимым для человеческого разумения образом, произвела реальную
перемену в наших отношениях с "грозным" и "праведным" Господом, и что
перемена эта - в нашу пользу.
Задаваться вопросом, похожа ли наблюдаемая нами вселенная скорее на
создание мудрого и доброго Творца, или же на плод случая или злой воли, -
значит с самого начала упускать из виду все важнейшие для нас факторы в
религиозной проблеме. Христианство - это не завершение философского диспута
о происхождении вселенной; это катастрофическое историческое событие,
последовавшее за длительной духовной подготовкой человечества, которую я
описал. Это не просто система, под которую надо подогнать неудобный факт
существования боли - оно само по себе один из тех неудобных фактов, который
должен быть прилажен к любой составляемой нами системе. В каком-то смысле
оно скорее создает, чем решает, проблему боли, ибо боль не была бы
проблемой, если бы, в дополнение к нашему ежедневному опыту в этом
причиняющем боль мире, мы не получили бы твердого, на наш взгляд, заверения
в том, что абсолютная реальность характеризуется праведностью и любовью.
Я уже более или менее объяснил, почему это заверение кажется мне
твердым. Оно не обладает убедительной силой логики. На каждой стадии
религиозного развития человек может восставать, хотя и не без ущерба для
своей собственной природы, но без абсурда. Он может закрывать глаза своего
духа на Запредельное, если только он готов расстаться с великими поэтами и
пророками человечества, со своим собственным детством, с богатством и
глубиной непредвзятого опыта. Он может рассматривать нравственный закон как
иллюзию и оторваться, таким образом, от общей почвы человечества. Он может
отказаться от отождествления Запредельного с праведным и остаться варваром,
поклоняющимся сексуальности или мертвым, или жизненной силе, или будущему.
Но цену он уплатит за это немалую. А когда мы подходим к самому последнему
шагу, историческому Воплощению, то получаем наиболее твердое заверение. Это
событие странным образом напоминает мифы, населявшие религию с начальных
времен, и в то же время оно отлично от них. Оно непроницаемо для рассудка -
мы не могли бы сами его придумать. Оно лишено подозрительной априорной
ясности пантеизма или ньютоновской физики. Ему присуща кажущаяся
произвольность и идпозинкратпчсскпи характер, с которыми современная паука
постепенно учит нас мириться в этой капризной вселенной, где энергия
слагается из отдельных непредсказуемых малых количеств, где скорость не
может быть беспредельной, где необратимая энтропия придает времени реальное
направление, а космос, уже более не статичный и не циклический, движется,
подобно драме, от реального начала к реальному концу. И если до нас и
донесется когда-либо весть из центра реальности, нам будет естественно
обнаружить в ней именно такую неожиданность, такую своенравную, волнующую
затейливость, какую мы находим в христианской вере. Ей присущ отпечаток руки
мастера - грубый, мужской вкус реальности, не созданной нами, ни даже для
нас, но бьющей нас по глазам.
Если на этом основании, или еще на более прочном, мы следуем курсом, на
который выведено человечество, и становимся христианами, перед нами встает
"проблема" боли.
Ничто, подразумевающее противоречие не подпадает под всемогущество
бога.
Фома akвиhсий
"Если бы Бог был благ. Он желал бы, чтобы Его создания были абсолютно
счастливыми, и если бы Бог был всемогущ. Он мог бы сделать то, чего желал.
Но Его создания не счастливы. Поэтому Богу недостает либо благости, либо
могущества, либо и того, и другого". Такова, в ее простейшей форме, проблема
боли. Возможность ее решения требует демонстрации того факта, что слова
"благой", "всемогущий", и может быть также слово "счастливый", неоднозначны,
- ибо если положить с самого начала, что общепринятое значение, придаваемое
этим словам, является наилучшим или единственно возможным значением, то на
такой аргумент ответа пет. В этой главе я выскажу кое-какие замечания по
поводу идеи всемогущества, а в следующей - по поводу идеи благости.
Всемогущество - это власть делать все. А Писание говорит нам, что "Богу
все возможно". Когда спорить с неверующими, обычно слышишь от них, что Бог,
если бы Он существовал и был благ, сделал бы то-то и то-то, и если мы
заметим. что предлагаемые действия невозможны, то услышим в ответ: "А я
думал, что Бог может делать все, что угодно". Таким образом, выдвигается
проблема невозможности.
В своем обычном употреблении слово "невозможно" обычно подразумевает
неявное придаточное предложение, вводимое союзом "если только не". Так, мне
невозможно увидеть улицу с места, где я сейчас сижу и пишу - то есть, улицу
невозможно увидеть, если только я не поднимусь на верхний этаж, где я буду
достаточно высоко, чтобы взглянуть поверх заслоняющего мне вид здания. Если
бы я сломал ногу, я сказал бы: "Но ведь на верхний этаж подняться
невозможно" - имея в виду, однако, что это невозможно, если только друзья не
отнесут меня туда. Но перейдем к другому уровню невозможности, сказав: "Как
бы то ни было, невозможно увидеть улицу, при условии, что я останусь на
месте, и мешающее мне здание тоже останется на месте". Кто-то может также
добавить: "если только не изменится, по сравнению с нынешней, сама природа
пространства или зрения". Я не знаю, что на это ответят лучшие философские и
научные умы, но мне придется ответить: "Я не знаю, возможна ли такая природа
пространства и зрения, какую вы предлагаете". Ясно при этом, что слово
"возможна" подразумевает здесь некую абсолютную возможность или
невозможность, которая отличается от относительных возможностей и
невозможностей, рассматриваемых нами. Я не могу сказать, можно ли, в этом
смысле, заглядывать в невидимое, поскольку не знаю, заключено ли в этом
внутреннее противоречие. Но я очень хорошо знаю, что если оно там есть, то
это абсолютно невозможно. Абсолютно невозможное можно также называть
внутренне невозможным, потому что оно заключает свою невозможность внутри
себя, а не заимствует у других невозможностей, которые, в свою очередь,
зависят от третьих. Оно не влечет за собой никакого придаточного предложения
с союзом "если не". Оно невозможно при всех условиях, во всех мирах и для
всех исполнителей. В число "всех исполнителей" входит и Сам Бог. Его
всемогущество означает власть делать все, что внутренне возможно, но не то,
что внутренне невозможно. Ему можно приписывать чудеса, но не глупости. Это
не полагает границ Его власти. Если вы скажете: "Бог может дать существу,
свободную волю, и в то же время лишить его свободы воли", вы фактически
ничего не сказали о Боге - бессмысленная комбинация слов не обретет внезапно
смысла потому лишь, что вы предпошлете ей два других слова: "Бог может".
По-прежнему остается истинным, что для Бога нет вещей невозможных -
внутренние невозможности не есть вещи, а лишь пустые места. Для Бога не
более возможно, чем для Его слабейшего создания, осуществить две
взаимоисключающие альтернативы - не потому, что Его могущество наталкивается
на препятствие, а потому, что чепуха остается чепухой, даже когда мы говорим
ее о Боге.'
Следует, однако, помнить, что люди в своих рассуждениях нередко
допускают ошибки либо потому, что исходят из ложных предпосылок, либо
случайно в ходе самого рассуждения. Подобным образом мы можем счесть
возможным вещи, которые в действительности невозможны, и наоборот. (Так
например, каждый хороший номер фокусника содержит в себе нечто, что публике
с имеющимися у нее данными и с ее способностями к умозаключениям, кажется
внутренне противоречивым.) Поэтому мы должны соблюдать большую осторожность
в определении внутренних невозможностей, которые не под силу реализовать
даже Всемогущему. Нижесказанное следует рассматривать скорее как пример
того, каковы они могут быть, чем пример того, что они из себя представляют.
Неотвратимые "законы природы", которые действуют независимо от
человеческих страданий и заслуг, которых не отвратить молитвой, на первый
взгляд, как кажется, дают веский аргумент против благости и могущества Бога.
Я позволю себе утверждать, что даже Всемогущий не может создать сообщества
свободных людей, не создав одновременно относительно независимой и
"неотвратимой" природы.
Есть причины полагать, что самосознание, узнавание существом своей
природы в качестве "себя", неосуществимо, кроме как по контрасту с "другим",
с чем-то, что не является "собой". Именно на фоне среды, и предпочтительно
социальной среды, состоящей из других сознательных индивидов, мое
собственное сознание становится заметнее. Это создало бы трудность с
сознанием Бога, будь мы просто теистами, но будучи христианами, мы узнаем из
учения о Святой Троице, что в самом Божественном Существе предвечно
существует нечто аналогичное обществу, - что Бог есть Любовь, не просто в
том смысле, что Он представляет Собой платоновский идеал любви, а потому что
в Нем конкретная взаимность любви предшествует всем мирам и от Него
передается Его созданиям.
Опять же, свобода создания (живого Существа) предполагает свободу
выбора, а выбор предполагает существование вещей, из которых можно выбирать.
Создание, лишенное среды обитания, не будет иметь никакого выбора, поэтому
свобода, подобно сознанию (если только это не одно и то же), в свою очередь
требует присутствия чего-то отличного от самосознающего индивида.
Таким образом, минимальным условием самосознания и свободы будет для
создания восприятие Бога и самого себя, как отличного от Бога. Такие
создания могли бы существовать, воспринимая Бога и себя самих, но не сродные
себе создания. В таком случае их свобода состоит в элементарном выборе:
любить Бога больше, чем себя, или себя - больше, чем Бога. Но для нас жизнь,
в такой степени сведенная к простейшим компонентам, немыслима. Как только мы
пытаемся ввести взаимное восприятие сродных себе созданий, мы сталкиваемся с
необходимостью "природы".
Люди часто рассуждают так, словно нет ничего легче, чем "встреча" двух
абстрактных умов или восприятие ими друг друга. Но на мой взгляд, у них нет
такой возможности, кроме как в общей среде, представляющей собой их "внешний
мир" или окружение. Даже наша туманная попытка вообразить подобную встречу
обычно бессознательно подтасовывает по крайней мере идею общего пространства
и общего времени, чтобы придать смысл приставке "со-" в слове
"сосуществование", а пространство и время - это уже среда обитания. Но этого
недостаточно. Если бы ваши мысли и страсти воспринимались мной
непосредственно, как мои собственные, без всяких признаков чуждости и
инопринадлежности, то как бы я отличил их от своих? И откуда в нас взяться
мыслям и страстям без объектов этих мыслей и страстей? Да и вообще, откуда у
меня понятие о "внешнем" и "ином", если в моем опыте нет "внешнего мира"? Вы
можете ответить, как христианин, что Бог (и дьявол) и впрямь влияет на мое
сознание непосредственно, без всяких признаков "внешнего". Да - ив
результате большинство людей не имеют о них понятия. Мы вправе поэтому
предположить, что если бы души людей влияли друг на друга непосредственно и
нематериально, то для них вера в существование других была бы редким
триумфом веры и проницательности. При таких условиях мне было бы труднее
составить мнение о своем соседе, чем сейчас - о Боге, ибо сейчас в признании
влияния на меня Бога мне помогают вещи, достигающие меня через внешний мир,
такие как церковная традиция, Священное Писание и беседа религиозных друзей.
У нас есть именно то, что необходимо для человеческого общества - нечто
нейтральное, не вы и не я, чем мы оба можем манипулировать, чтобы делать
друг другу знаки. Я могу говорить с вами, потому что оба мы можем посылать
звуковые волны в окружающем нас обычном воздухе. Материя, разъединяющая
души, также сводит их воедино. Она позволяет каждому из нас иметь свое
"снаружи", равно как и "внутри", и то, что для вас есть акт воли и мысли,
доходит до моего слуха и зрения; вы имеете возможность не только быть, но и
являться, и поэтому я имею удовольствие познакомиться с вами.
Таким образом, общество предполагает общее поле, или "мир", в котором
встречаются друг с другом его члены. Если, как обычно верят христиане,
существует ангельское общество, то ангелы тоже должны иметь такой мир и
поле, нечто такое, что для них равносильно "материи" (в современном, а не в
схоластическом, смысле).
Но для того, чтобы материя служила нейтральным полем, она должна иметь
свою собственную фиксированную природу. Если бы "мир", или материальная
система, имел лишь одного обитателя, он мог бы каждое мгновение меняться в
соответствии с его желаниями - "деревья в тень столпятся для него". Но
попади вы в мир, который таким образом меняется по каждому капризу, вы бы
совершенно не могли действовать в нем и, таким образом, перестали бы
располагать вашей свободной волей. Непохоже также, что вы сумели бы
известить меня о своем присутствии - вся материя, посредством которой вы
пытались бы подавать мне знаки, находилась бы уже под моим контролем, не
будучи способной поддаваться вашей манипуляции.
Опять-таки, если материя будет обладать фиксированной природой и
подчиняться постоянным законам, не все состояния материи будут одинаково
созвучны желаниям данной души, и не все - одинаково благоприятны для
конкретного материального агрегата, который она именует телом. Хотя огонь на
известном расстоянии приятен телу, при сокращении этого расстояния он его
уничтожит. Отсюда, даже в идеальном мире, - необходимость в сигналах
опасности, для передачи которых, судя по всему, служат болевые волокна в
наших нервах. Значит ли это, что в любом возможном мире неизбежен элемент
зла - в форме боли? Не думаю, ибо хотя и справедливо, что малейший грех есть
непомерное зло, зло боли зависит от степени, и боль ниже некоторой
интенсивности не внушает никакого страха или отвращения. Никто не возражает
против процесса: "тепло - очень тепло - слишком горячо - припекает", который
принуждает нас отдернуть руку от огня. И, если я могу верить своим
собственным ощущениям, некоторая ломота в ногах перед отходом ко сну, после
целого дня ходьбы, даже приятна.
И опять же, если фиксированная природа материи возбраняет ей быть
всегда и во всех своих проявлениях одинаково приемлемой даже для
одной-единственной души, то уж куда менее возможно для материи вселенной в
каждый данный момент быть распределенной таким образом, чтобы она была
одинаково удобной и приятной для каждого члена общества. Если человек,
путешествующий в одном направлении, идет под гору, то идущий в
противоположном направлении должен двигаться в гору. Если даже галька лежит
там, где мне угодно ее видеть, она не может, кроме как по совпадению, лежать
там, где хотите вы. И в этом обстоятельстве нет никакого зла - напротив, оно
дает повод для многообразных проявлений вежливости, уважения и бескорыстия,
в которых находят свое выражение любовь, хорошее настроение и скромность. Но
оно, конечно же, открывает дорогу великому злу, т.е. конкуренции и вражде. И
если души свободны, им нельзя воспрепятствовать в решении проблемы путем
конкуренции, а не путем взаимной вежливости. А развив в себе чувство
враждебности, они могут затем воспользоваться фиксированной природой материи
для нанесения друг другу вреда. Постоянная природа дерева, дающая нам
возможность использовать его в качестве балки, позволяет нам также
употребить его для удара по голове ближнему. Постоянная природа материи
вообще означает, что когда люди сражаются, победа, как правило, достается
тому, кто обладает лучшим оружием, искусством и численным преимуществом,
пускай справедливость и не на его стороне.
Мы можем, наверное, вообразить себе мир, в котором Бог каждое мгновение
исправляет результаты злоупотребления свободной волей со стороны Его
созданий, так что деревянная балка становится мягкой, как трава, когда ее
употребляют в качестве оружия, а воздух отказывается мне повиноваться, если
я пытаюсь пустить в нем звуковые волны, несущие ложь и поношение. Но тогда
это будет мир, в котором неправильные поступки невозможны, и в котором,
поэтому, свобода воли ничего не будет значить - более того, если довести
этот принцип до логического предела, невозможными станут и злые помыслы, ибо
мозговое вещество, которым мы пользуемся при мышлении, отказало бы нам в их
формировании. Вся материя вблизи дурного человека была бы подвержена
непредсказуемым переменам. Тот факт, что Бог может менять поведение материи,
а подчас и делает это, производя то, что мы именуем чудесами, составляет
часть христианской веры, но сама концепция общего, а следовательно,
стабильного мира требует, чтобы подобные вещи случались исключительно редко.
Играя в шахматы, вы можете пойти на некоторую произвольную уступку своему
противнику, которая будет относиться к обычным правилам игры, как чудеса
относятся к законам природы. Вы можете убрать у себя ладью или позволить
партнеру изменить неудачный ход. Но если вы будете уступать во всем, что ему
в любой момент угодно - если бы ему было позволено менять любой ход, а ваши
фигуры исчезали бы, когда ему не нравится их положение на доске, то никакая
игра не была бы возможной. Таким же образом дело обстоит и с жизнью душ в
этом мире: фиксированные законы, результаты, к которым ведет причинная
необходимость, весь природный порядок представляют собой пределы, в которые
заключена совместная жизнь, а также единственное условие, в которых такая
жизнь возможна. Попытайтесь исключить возможность страдания, требуемого
естественным порядком и существованием свободной воли, и вы обнаружите, что
исключили саму жизнь.
Как я уже отметил, это повествование о внутренних необходимостях в мире
имеет целью лишь дать образец того, что они могут собой представлять. Знать,
каковы они на самом деле, под силу лишь Всеведущему, располагающему
информацией и мудростью, но вряд ли они менее сложны, чем я полагаю. Излишне
говорить, что "сложность" существует лишь в человеческом понимании - мы не
представляем себе, чтобы Бог аргументировал, подобно нам, от цели
(сосуществование свободных духов) к связанным с ней условиям, но имеем в
виду единый, совершенно самодостаточный акт творения, кажущийся нам, на
первый взгляд, сотворением многих независимых вещей, а затем - сотворением
вещей взаимно необходимых. Даже мы в состоянии слегка возвыситься над
концепцией взаимных необхо-димостей в том виде, в каком я ее здесь обрисовал
- мы можем свести материю как фактор разрознения душ и материю как фактор их
сведения воедино в единой концепции Множественности, так что
"разрозненность" и "единство" будут лишь двумя ее аспектами. По мере
продвижения вперед нашей мысли все более очевидными становятся единство акта
творения и невозможность перестройки творения таким образом, словно тот или
иной его элемент вполне устраним. Вероятно, что это не "лучшая из всех
возможных" вселенных, а единственно возможная. Возможные миры могут быть
лишь мирами, "которые Бог мог бы сотворить, но не сотворил". Идея о том, что
"мог бы" сделать Бог, содержит слишком антропоморфную концепцию Бога. Что бы
ни значила человеческая свобода. Божественная свобода не может означать
неопределенности альтернативных решений и выбора одного из них. Совершенная
доброта не допускает спора о цели, которой необходимо достигнуть, а
совершенная мудрость несовместима со спором о средствах, наиболее подходящих
для ее достижения. Свобода Бога состоит в том факте, что никакая причина,
помимо Него Самого, не лежит в основе Его актов, и никакое внешнее
препятствие им не противостоит - что Его собственная благость есть корень,
из которого они все произрастают, а Его собственное всемогущество - воздух,
в котором все они цветут.
Таким образом, мы подходим к нашему следующему предмету - Божественной
благости. Пока что об этом ничего не было сказано, равно как не было
предпринято никакой попытки ответить на возражение, что если вселенная
должна с самого начала допустить возможность страдания, то абсолютная
благость воздержалась бы от создания вселенной. И я должен предупредить
читателя, что я не потщусь доказывать, что создать было правильнее, чем не
создавать - я не знаю человеческих весов, на которых можно было бы взвесить
столь необыкновенный вопрос. Можно провести какое-то сравнение между одним
состоянием бытия и другим, но попытка сравнить бытие с небытием завершается
пустыми словами. "Лучше бы мне вообще не существовать" - но в каком смысле
"мне"? Каким образом я, если я не существую, выигрываю от несуществования?
Наше намерение куда проще, оно заключается лишь в том, чтобы, видя перед
собой страдающий мир и имея заверение, на совсем ином основании, что Бог
благ, составить себе понятие об этой благости и в этом страдании, не
содержащее противоречия.
3
Божественная благость
Любовь может терпеть, и Любовь может прощать, но Любовь никогда не
примиритсяс недостойным любви предметом... Бог, Который есть Любовь, никогда
поэтому не примирится с вашим грехом,'ибо сам по себе грех не способен к
перемене, но Он может примириться с вашей личностью, потому что ее можно
возродить.
Трэерн "Столетия медитации".
Любое рассмотрение благости Бога тотчас же угрожает нам следующей
дилеммой.
С одной стороны, если Бог мудрее нас. Его суждения должны во многих
вопросах отличаться от наших, и не в последнюю очередь в вопросе добра и
зла. Поэтому то, что кажется нам благом, может не быть благом в Его глазах,
а кажущееся нам злом может и не оказаться злом.
С другой стороны, если нравственные суждения Бога отличаются от наших
настолько, что наше "черное" может быть для Него "белым", мы ничего не можем
иметь в виду, говоря о Его благости, ибо сказать "Бог благ", утверждая
одновременно, что Его благость есть нечто совершенно иное, чем наша, значит
сказать всего лишь: "Мы не знаем, каков Бог". А наличие у Бога совершенно
неведомого качества не может дать нам нравственного основания для любви и
повиновения. Если Он не "благ" (в нашем смысле этого слова), мы будем
повиноваться, если будем вообще, лишь из страха, и с тем же успехом
повиновались бы всемогущему дьяволу. Таким образом, учение о полной
греховности, приводящее к заключению, что, коль скоро мы полностью греховны,
наша идея добра попросту ничего не стоит, может превратить христианство в
форму дьяволопоклонства.
Избежать этой дилеммы можно с помощью наблюдения за тем, что происходит