умер, и Рэнсом тщетно гадал, что же это было -- удар или
приступ эпилепсии (ни того, ни другого он никогда не видел).
Порывшись в багаже, он нашел бутылку бренди, вынул пробку и
сунул горлышко в рот своему пациенту. К его ужасу, зубы
разомкнулись и сжались, насквозь прокусив бутылку, но стекла
Уэстон так и не выплюнул... "Господи, я его убил!" --
пробормотал Рэнсом. Но лицо больного не изменилось, только у
края губ показалась кровь. Судя по этому лицу, он не испытывал
боли, или боль эта превосходила нашу способность к восприятию.
Наконец Рэнсом поднялся, снял револьвер у него с пояса и,
спустившись к берегу, забросил его в море.
С минуту он постоял там, вглядываясь в залив и гадая, что
же теперь делать. Потом повернулся, поднялся на поросший травою
холм, замыкавший долину слева, и оказался на ровной площадке,
откуда открывался вид на морс. Волны вздымались высоко, и
золото их сменялось бесконечной игрой теней и света. Сперва он
не мог различить плавучие острова. Но вот то там то сям
появились по всему океану верхушки деревьев, словно подвешенные
к небу. Волнение уносило их все дальше, и едва он это понял,
они скрылись в глубокой ложбине между волнами. Сможет ли он
снова попасть на эти острова? Одиночество потрясло его и тут же
сменилось разочарованием и гневом. Если Уэстон умрет, или даже
если он выживет, он останется с ним один на один на земле,
отрезанной от прочего мира, -- то от какой же опасности он,
Рэнсом, должен уберечь Переландру? Вспомнив о себе, Рэнсом
почувствовал голод. На Твердой Земле он не видел ни фруктов, ни
тыкв. Может быть, это западня. Он горько усмехнулся -- с каким
глупым ликованием променял он нынче утром плавучий рай и его
дивные рощи на эту жесткую скалу! А может быть, эта земля не
бесплодна? Несмотря на усталость, Рэнсом решил поискать пищу,
но едва он повернул прочь от берега, быстрая смена красок
возвестила о приближении ночи. Он заспешил назад, но когда
спустился в долину, роща, где он оставил Уэстона, казалась
просто темным облаком. Прежде, чем он вошел в нее, наступила
непроглядная ночь. Он попытался найти ощупью путь к палатке, и
тут же сбился. Пришлось остановиться и сесть. Раз-другой он
окликнул Уэстона, но тот не ответил. "Все-таки хорошо, что я
забрал у него револьвер, -- подумал Рэнсом. -- Что ж, qui dort,
dine2, подождем до утра". Он лег, и покрытая мхом земля
показалась ему куда менее удобной, чем уже привычная почва
островов. И это, и мысли о человеке, лежавшем неподалеку с
осколком стекла в стиснутых зубах, и сумрачный рокот волн,
разбивавшихся о скалы, все не давало ему уснуть. "Если бы я жил
на Переландре, -- пробормотал он, -- Малельдилу не пришлось бы
запрещать мне этот остров. Глаза бы мои на него не глядели".
Спал он беспокойно, видел страшные сны и проснулся поздно.
Во рту пересохло, шея болела, он был совсем разбит. Это
настолько отличалось от уже привычных пробуждении, что на
мгновение ему показалось, будто он очутился на Земле, а вся его
жизнь на плавучих островах в океане Утренней Звезды -- просто
сон. Воспоминание об утрате было почти невыносимо. Он присел и
вновь ощутил, что все это -- наяву. "И все-таки это очень
похоже на сон", -- подумал он. Голод и жажда напоминали о себе,
но он счел своим долгом сперва позаботиться о больном, хотя и
не надеялся ему помочь. Он огляделся. Роща серебряных деревьев
была на месте, но Уэстона нигде не было видно. Он взглянул на
море; ялик тоже исчез. Он подумал, что в темноте забрел не в ту
долину, и отправился к ближайшему ручью утолить жажду. Подняв
голову от воды и радостно вздохнув, он увидел деревянный ящик,
а рядом -- две консервные банки. Думал он сейчас медленно, и не
сразу понял, что находится в той самой долине, а уж тем более
-- почему ящик пустой. Но возможно ли, в самом деле, что в том
состоянии, в котором он его оставил, Уэстон оправился
настолько, чтобы среди ночи уйти, да еще с поклажей? И неужели
он решился выйти в морс на хрупком ялике? Правда, за ночь шторм
(для Переландры -- просто зыбь) улегся, но волны все еще были
немалые, так что физик никак не мог покинуть остров. Должно
быть, он пешком ушел из долины, а ялик нес на себе. Рэнсом
решил найти Уэстона -- врага нельзя терять из виду. Если Уэстон
пришел в себя, он, конечно, замыслил что-нибудь плохое. Рэнсом
не был уверен, что понял толком его дикие речи; но то, что он
понял, ему очень не понравилось и он подозревал, что туманные
разглагольствования о духовности обернутся чем-то похуже
немудрящего межпланетного империализма. Правда, нельзя
принимать всерьез все, что человек наговорит перед припадком,
но и без этого немало оснований для страха.
Несколько часов кряду Рэнсом искал еду и Уэстона. Что до
еды, он ее нашел. Повыше, на склонах, было очень много ягод
вроде черники, в лощинах -- продолговатые орешки. Ядра у них
были плотные, как почки или, скорее, как пробка, а вкус и запах
-- сладкий, приятный, хотя и попроще, чем у тех плодов.
Огромные мыши оказались смирными, как все существа на
Переландре, но туповатыми. Рэнсом поднялся на срединное
плоскогорье. Морс со всех сторон было испещрено островами, они
вздымались и падали, и между ними синели широкие просветы воды.
Рэнсом сразу подметил желтовато-розовый остров, но не понял,
тот это, прежний, или другой, ибо вскоре различил еще два
примерно таких же. Всего он насчитал двадцать три плавучих
острова, и прикинул, что раньше их было меньше, а значит -- на
одном из них может быть Король или, дай то Бог, Король с
Королевой. Почему-то все свои надежды он возложил на Короля.
Уэстона он не нашел. Получалось так, что тот, против
всякой вероятности, покинул Твердую Землю. Рэнсом тревожился
все больше -- он не знал, что может натворить его враг в этом,
новом настроении. Хорошо еще, если он просто презрит Короля с
Королевой как жалких туземцев.
Далеко за полдень Рэнсом присел отдохнуть на самом берегу.
Море почти утихло, и волны, прежде чем разбиться, едва достигли
бы колен. Ноги, уже избалованные мягкой, упругой почвой
плавучих островов, ныли и горели, и он решил походить по воде.
Это оказалось так приятно, что он зашел подальше, где вода была
по грудь, остановился, призадумался, как вдруг увидел, что
блики света -- совсем и не блики, а переливы чешуи на спине
огромной рыбы. "Интересно, -- подумал он, -- даст она сесть на
себя?" -- и тут же заметил, что она просто плывет к нему, явно
стараясь привлечь его внимание. Неужели ее кто-то послал за
ним? Мысль эта едва коснулась сознания, он тут же решил
поставить опыт, положил руку ей на спину -- она не отпрянула.
Тогда он неуклюже взобрался на нее, и пока он садился туда, где
тело сужалось, рыба не двинулась, а как только он уселся
прочно, рванулась и поплыла.
Если бы он и хотел вернуться, очень скоро оказалось, что
это невозможно. Оглянувшись, он увидел, что зеленые пики уже ни
касаются неба, изрезанный берег выпрямляется. Шум прибоя
сменился свистом разрезаемой воды. Плавучих островов было
много, но отсюда, вровень с ними, он различал лишь зыбкие
очертания. Однако рыба явно плыла к одному из них. Словно зная
дорогу, она больше часу работала могучими плавниками. Потом
зеленые и синие брызги скрыли все -- и сменились тьмой.
Почему-то он не встревожился, ощутив, что вздымается по
холмикам воды и падает с них во тьме. Черной эта тьма не была.
Небо исчезло, и море исчезло, но где-то внизу светились зеленью
и бирюзой какие-то раковины и звезды. Сперва они были очень
далеко, потом -- поближе. Сонмище светящихся существ играло
чуть глубже поверхности -- спирали угрей, дротики раковин,
странные твари, среди которых морской конек показался бы волне
обычным. Они кишели вокруг, по два, по три десятка сразу.
Удивительней морских драконов и морских кентавров были рыбы,
настолько похожие на людей, что Рэнсом, увидев их, подумал
было, не заснул ли он. Но это был не сон -- наяву, снова и
снова появлялись то плечо, то профиль, а то и лицо. Просто
русалки или наяды... Сходство с людьми оказалось больше, а не
меньше, чем он думал; только выражение лица было совсем не
человеческое. Не глупое, и не карикатурно-похожее на нас, как у
обезьян, -- скорее, как у спящих. Или так: оно было такое,
словно все человеческое спит, а какая-то иная жизнь, не
бесовская, и не ангельская, сменила ее. Чуждая, странная,
неуместная жизнь каких-нибудь эльфов... И он снова подумал, что
мифы одного мира могут быть правдой в другом. Потом он
задумался над тем, не от этих ли рыб произошли Король и
Королева, первые люди на планете. Если от рыб, как же было у
нас? Вправду ли мы -- потомки невеселых чудищ, чьи портреты мы
видим в популярных книгах об эволюции? А может, былые мифы
истинней новых? Может, сатиры и впрямь плясали в лесах Италии?
Тут он отогнал эти мысли, чтобы бездумно наслаждаться
благоуханием, повеявшим из тьмы. Оно становилось все чище,
нежнее, сильнее, все услады слились в нем, и Рэнсом его знал.
Он не спутал бы ни с чем во всей Вселенной запах плавучих
островов. Странно тосковать, как по дому, по местам, где ты так
мало пробыл, да еще по таким странным и чуждым человеку. А
может, не чуждым? Ему показалось, что он давно тосковал по
Переландре, еще до тех лет, с которых началась память, до
рожденья, до сотворенья людей, до начала времен. Тоска была
страстной и чистой сразу; в мире, где нервы не подчиняются
духовной воле, она бы сменилась вожделением -- но не здесь, не
на Переландре. Рыба остановилась. Рэнсом протянул руку,
коснулся водорослей, перелез через диковинную голову и вступил
на покачивающуюся поверхность. За короткий промежуток он отвык
ходить по ней, стал падать, но тут это было даже приятно.
Вокруг, в темноте, росли деревья, и когда ему попадалось что-то
мягкое, свежее, круглое, он смело ел. Плоды были другие, еще
лучше. Королева имела право сказать, что здесь, в ее мире,
самый лучший плод тот, который ты ешь. Рэнсом очень устал, но
еще больше его сморило то, что он был совершенно доволен. И он
уснул.
По-видимому, к тому времени, как он проснулся, прошло
несколько часов, но еще не рассвело. Он понял, что его
разбудили, и почти сразу услышал, что же разбудило его. Рядом
звучали голоса, мужской и женский. Люди разговаривали где-то
близко, но в здешней тьме и за шесть дюймов ничего не
разглядишь. Кто это, он догадался сразу, но голоса были
какие-то странные, и тона он не понимал, поскольку не видел
мимики.
-- Я все думаю, -- произнес женский голос, -- все ли у вас
повторяют одно и то же. Я же сказала, что нам нельзя оставаться
на Твердой Земле. Почему ты не замолчал и не заговорил о чем
другом?
-- Потому что все это очень странно, -- отвечал мужской
голос. -- В моем мире Малельдил действует иначе. К тому же, он
не запретил тебе думать о том, чтобы жить на Твердой Земле.
-- Зачем же думать о том, чего нет и не будет?
-- У нас мы вечно этим заняты. Мы складываем слова, чтобы
описать то, чего нет, -- прекрасные слова, и складываем мы их
неплохо, а потом рассказываем друг другу. Называется это
поэзией или литературой. В том старом мире, на Малакандре, тоже
так делают. Это и занятно, и приятно, и мудро.
-- Что же тут мудрого?
-- Понимаешь, на свете есть не только то, что есть, но и
то, что может быть. Малельдил знает и то, и другое, и хочет,
чтобы мы знали.
-- Я никогда об этом не думала. Когда я говорила с
Пятнистым, мне казалось, что у меня, будто у дерева, все шире и
шире разрастаются ветки. Но это уж совсем непонятно! Уходить в
то, чего нет, и говорить об этом, и что-то делать... Спрошу-ка
я Короля, что он об этом думает.
-- Вечно мы к этому возвращаемся! Если бы ты не рассталась
с Королем...
-- А, вот! И это "могло бы быть". Мир мог быть таким,
чтобы мы с Королем не расставались.
-- Нет, не мир, вы сами. Там, где люди живут на Твердой
Земле, они всегда вместе.
-- Ты забыл, нам нельзя жить на Твердой Земле.
-- Но думать об этом можно. Не потому ли Он запретил там
жить, чтобы у вас было что выдумывать?
-- Я еще не знаю. Пусть Король сделает меня старше.
-- Как бы хотел я увидеть твоего Короля! Правда, в таких
делах он вряд ли старше тебя.
-- Эти твои слова -- словно бесплодное дерево. Король
всегда и во всем старше меня.
-- Мы с Пятнистым сделали тебя старше кое в чем. Такого
блага ты не ждала. Ты думала, что все узнаешь от Короля, а
Малельдил послал тебе других людей, о которых ты и не
помышляла, и они сказали тебе то, чего не знает Король.
-- Теперь я вижу, зачем мы с ним разлучились. Малельдил
дал мне странное и доброе благо.
-- А если бы ты не стала меня слушать и твердила, что
спросишь Короля? Разве тогда ты не отказалась бы от того, что
есть, ради того, чего тебе хочется?
-- Это трудный вопрос. Малельдил не помог мне на него
ответить.
--А ты не видишь, почему?
-- Нет, не вижу.
-- Мы с Пятнистым объяснили тебе многое, чего Он не
объяснил. Разве ты не видишь? Он хочет, чтобы ты немножко
отошла от Него.
-- Куда же? Ведь Он повсюду.
-- Да, но не в этом смысле. Он хочет, чтобы ты стала
взрослой женщиной. Ведь пока что ты незакончена. Это животные
ничего не решают сами. Теперь, когда ты увидишь Короля, не он
тебе, ты ему многое расскажешь. Ты будешь старше его и сделаешь
его старше.
-- Малельдил не позволит, чтобы так было. Это -- как плод,
у которого нет вкуса.
-- Нет, вкус тут будет, для Короля. Тебе не приходило в
голову, что иногда он устает быть старшим? Может, он больше
полюбит тебя, если мудрее будешь ты?
-- Это поэзия или правда?
-- Это правда.
-- Разве можно любить больше? Никакая вещь не бывает
больше себя самой.
-- Я хотел сказать, что ты станешь больше похожа на женщин
нашего мира.
-- А какие они?
-- Очень смелые. Они всегда обретают новое и неожиданное
благо и видят его задолго до мужчин. Их разум обгоняет то, что
им скажет Малельдил. Им не надо ждать, чтобы Он объяснил, что
же хорошо, -- они это знают сами. Собственно говоря, они --
малельдилы, только поменьше. От того, что они так мудры, они
очень красивые, настолько же красивей тебя, насколько ваши
тыквы вкуснее наших. А оттого, что они красивы, мужья любят их
настолько же сильнее, чем любит тебя Король, насколько пламень
Глубоких Небес, который мы видим из нашего мира, красивей
вашего Золотого потолка.
-- Хотела бы я увидеть ваше небо!
-- И я бы хотел, чтобы ты его увидела.
-- Как прекрасен Малельдил и чудесны его дела! Может быть,
Он произведет от меня дочерей, которые будут больше меня, как я
больше животных. Это лучше, чем я думала. Я думала, я всегда
буду Владычицей и Королевой. Теперь я вижу, что я, наверное, --
как эльдилы. Наверное, мне дано лелеять и беречь детей, пока
они слабы и малы, и пасть к их ногам, когда они станут лучше и
сильнее меня. Значит, не только мысли растут все шире, как
ветви. И радость растет.
-- Лягу-ка я посплю, -- сказал другой голос, и тут уж это
был несомненно голос Уэстона, да еще и довольно сварливый. До
сих пор Рэнсом точно знал, что говорит Уэстон, но голос во тьме
был до странности непохож на тот, знакомый, а терпеливый,
мягкий тон совсем уж не походил ни на привычную важность, ни на
привыкшую грубость. И потом, можно ли за несколько часов
совершенно оправиться от такого припадка? Можно ли добраться до
плавающего острова? Слушая ту беседу, Рэнсом гадал и
сомневался. Говорил Уэстон -- и не Уэстон, это было очень
страшно, особенно в полкой тьме. Рэнсом то и дело прогонял
дичайшие мысли, а когда беседа кончилась, понял, как напряженно
за ней следил. Ощутил он торжество, хотя никакой победы не
одержал. Воздух просто звенел; он даже приподнялся,
прислушался, но услышал только шепот теплого ветра да тихий
рокот волн. Видимо, победный звон шел изнутри. Он снова лег --
и понял, что все звенит вокруг, но без звука. Слава и радость
проникали в самое сердце, но не через слух, словно у него
появилось новое чувство... словно сейчас, при нем, запели
утренние звезды... словно Переландра только что создана (ну,
это, может, и правда). Он ощутил, что удалось избежать большой
беды, и понадеялся, что второй попытки не будет. Потом пришло
самое лучшее: он подумал, что послан сюда не как деятель, а как
зритель -- и почти сразу уснул.
За ночь погода изменилась. Рэнсом сидел на опушке леса, в
котором он спал ночью, и глядел на спокойное море, где уже не
было других островов. Проснувшись, он увидел, что лежит один в
зарослях тростника, толстого, как молодая березка, и с густой
листвой, закрывавшей сверху небо, словно плоская крыша. Оттуда
свисали гладкие и яркие ягоды, похожие на ягоды остролиста, и
он съел несколько на завтрак. Потом он выбрался на открытое
место у кромки острова, огляделся, не увидел ни Королевы, ни
Уэстона, и спокойно побрел вдоль моря. Босые ноги утопали в
ярко-желтом ковре, покрываясь душистой пыльцой. Рэнсом поглядел
вниз и увидел что-то очень странное. Он подумал было, что это
-- животное, самое причудливое из всех, кого он видел на
Переландре. Но облик его был не просто странен -- он был
ужасен. Рэнсом опустился на одно колено, чтобы получше
разглядеть, нехотя коснулся "этого" рукой -- и отдернул ее,
словно наткнулся на змею.
Это была изувеченная лягушка -- одна из тех, цветастых, --
но с ней что-то случилось. На спине у нее была рваная рана в
форме буквы "V", и нижний угол приходился сразу за головой.
Кто-то разорвал ее снизу доверху, аккуратно вскрыл, словно
конверт, вдоль позвоночника, так что задние ноги почти
отделились от тела. Они были настолько изувечены, что прыгать
она не смогла бы. На Земле это было бы мерзко, но здесь, на
Переландре, Рэнсом вообще не встречал ни уродства, ни смерти, и
его словно бы смаху ударили. Так боль, вернувшись,
предупреждает больного, что родные лишь утешали его и он скоро
умрет. Так рушится мир при первом слове лжи из уст надежнейшего
друга. Это было хуже всего. Над золотым морем веял теплый
ветер, плавучий сад под золотым небом сиял синевой, зеленью и
серебром -- и все это стало мишурой, красочной заставкой
Страшной Книги, а текстом было вот это жуткое существо,
бившееся у его ног. Он не мог ни понять, ни подавить чувство,
которое его охватило. Он убеждал себя, что такие создания почти
не испытывают боли -- но это ничего не меняло. Сердце его
сбилось с ритма не от сочувствия к чужой боли. То, что
свершилось, казалось ему непристойным, стыдным, срамным. Ему
казалось, что лучше бы мир не создавать, лишь бы этого не было.
Хотя он и думал (в теории), что лягушка не чувствует боли, он
все же решил, что лучше ее прикончить. У него не было ни
башмаков, ни камня, ни палки, и убить лягушку оказалось
нелегко. Он понял, что сделал глупость, но отступать было
поздно. Как ни мало "оно" страдает, он эти страданья увеличил.
Возился он долго, едва ли не час, и наконец исковерканное тело
совсем затихло, а Рэнсом спустился к воде умыться. Его тошнило
и шатало. Казалось бы, странно, ведь он побывал на фронте, но
говорят же архитекторы, что и величина здания зависит только от
того, сверху или снизу мы смотрим.
Наконец он немного пришел в себя и пошел дальше, но тут же
снова остановился и поглядел на землю. Ускорил шаг --
остановился -- и замер, закрыв руками лицо. Он просто возопил,
чтобы небо прекратило этот кошмар или хотя бы объяснило его.
Изувеченные лягушки лежали рядком вдоль всего берега. Осторожно
обходя их, он пошел по этому следу. Десять, пятнадцать,
двадцать... двадцать первая лежала там, где лес подходил к
воде. Рэнсом вошел в лес, вышел с другой стороны -- и снова
замер на месте: перед ним стоял Уэстон, одетый, только без
шлема, разделывая очередную лягушку. Спокойно, методично,
словно хирург, он воткнул в нее длинный ноготь указательного
пальца, вскрыл кожу... Раньше Рэнсом не замечал, что у него
такие длинные ногти. Тем временем Уэстон завершил операцию,
отбросил кровавые останки, поднял голову -- и глаза их
встретились.
Рэнсом молчал, он просто не мог заговорить. Перед ним
стоял человек, совершенно здоровый, судя по спокойной позе и
поразительной силе рук. Несомненно, это был Уэстон -- и рост
его, и сложение, и цвет волос, и черты лица можно было узнать.
И все же он страшно изменился, не то чтобы заболел, а просто
умер. Лицо, склонявшееся над истерзанной лягушкой, обрело ту
жуткую силу, какую обретает порою облик мертвеца, как бы
отталкивающий от себя любое наше отношение. Невыразительный
рот, недвижный взор, что-то каменно тяжкое в складках щек ясно
говорили: "Да, у меня такое же лицо, как и у тебя, но между
нами нет ничего общего". Именно это мешало Рэнсому заговорить.
С какой речью, с какой мольбой, с какой угрозой можно
обратиться вот к этому? И тут, отбросив логику, отбросив все
привычки разума, просто не желавшего принимать эту мысль,
Рэнсом понял, что перед ним -- не человек, Уэстон умер, а тело
не разлагается и ходит по Переландре, движимое какой-то иной
жизнью.
Существо это молча глядело на Рэнсома и вдруг улыбнулось.
Все мы, и Рэнсом в том числе, не раз толковали о "дьявольской
усмешке". Теперь он понял, что никогда не принимал этих слов
всерьез. Улыбка не была ни горькой, ни злобной; она даже не
была насмешливой. В ней было жуткое простодушие дикаря,
приглашающего вас в мир своих забав, словно забавы эти приятны
всякому, вполне естественны, и никому в голову не придет о них
спорить. Рэнсом не видел ни стыда, ни той неловкости, какая
бывает у людей, застигнутых за дурным делом и пытающихся
вовлечь в него своего разоблачителя. Бывший Уэстон не грешил
против добра -- он добра не ведал. Рэнсом понял, что до сих пор
встречался лишь с нерешительными, неполноценными грешниками.
Это существо было цельным. Такое крайнее зло вышло за пределы
выбора, в те пределы, которые как-то жутко похожи на
невинность. Этот был за пределом греха, как Зеленая Королева
была за пределом добродетели.
Он молчал и улыбался не меньше двух минут. Рэнсом шагнул
вперед, сам не зная, что собирается делать, но споткнулся и
упал. Почему-то встать было трудно, и едва поднявшись, он снова
потерял равновесие и снова упал. На миг он погрузился во тьму,
где грохотал какой-то поезд. Потом золотое небо и пестрые волны
вернулись на место, и он понял, что потерял сознание, а теперь
лежит на земле, и рядом никого нет. Пока он лежал, еще не в
силах пошевелиться, он вспомнил, что у старых философов читал,
будто одна из худших пыток в аду -- лицезрение дьявола. Он-то
думал, что это причудливая выдумка; а ведь даже дети
разбираются в этом лучше -- любой ребенок знает, что бывает
лицо, на которое просто нельзя смотреть. Дети, философы и поэты
были правы. Над миром склоняется Лицо, видеть которое --
величайшая радость; и в бездне нас поджидает лицо, увидеть
которое -- безвозвратная гибель. Человек выбирает свой путь из
тысяч и тысяч, но любой из них приведет либо к блаженному, либо
к гибельному лику. Рэнсом увидел лишь слепок или слабый призрак
лика из бездны -- и все же не был уверен, что останется в
живых.
Наконец он поднялся на ноги и отправился искать это, чтобы
предотвратить его свидание с Королевой или хотя бы
присутствовать при нем. Он не знал, чем сможет помочь, но
понимал яснее ясного, что именно ради этого он и послан. Тело
Уэстона, достигшее Переландры в космическом корабле, -- орудие,
как бы мост, по которому на планету проник кто-то иной, то ли
высшее и первичное Зло, которое на Марсе называют порченым
эльдилом, то ли один из его приспешников, разница не так уж
важна. Рэнсом просто дрожал и все время спотыкался. Он понять
не мог, как же после такого ужаса вообще способен и двигаться,
и думать; так на войне или в болезни мы впервые понимаем, как
много можем перенести. Мы говорим: "Я сойду с ума!", "Я умру",
-- но сохраняем и жизнь, и разум, и выполняем свой долг.
Погода изменилась. Земля, по которой он шел, колебалась,
как волна. Небо побледнело, оно было скорее бледно-желтым, чем
золотым; море потемнело, и стало почти бронзовым. Раза два
Рэнсом присел отдохнуть. Он продвигался вперед очень медленно и
лишь через несколько часов заметил на горизонте две
человеческие фигуры. Земля тут же вспучилась, они исчезли из
виду, только через полчаса он добрался до того места, где
стояло тело Уэстона, удерживая равновесие с ловкостью, для
былого Уэстона невообразимой. Оно говорило с Королевой, она
слушала и, к огорчению Рэнсома, не обернулась к нему, не
поздоровалась, даже и не заметила, как он подошел и сел на
мягкий мох.
-- Да, мы растем, -- произносила оболочка. -- Растем,
когда слагаем стихи о том, чего нет; о том, что могло быть.
Если ты отвергаешь это, не отвергаешь ли ты предложенный тебе
плод?
--Я не от поэзии отказываюсь, -- сказала она, -- а только
от этой одной истории, которую ты вложил в мой разум. Я могу
сочинять истории про Короля и про наших детей. Я могу
придумать, что рыбы летают, а звери плавают в море. Но если я
сочиню историю о жизни на Твердой Земле, я не знаю, как быть с
заповедью Малельдила. Я ведь не могу придумать, будто Он Сам
изменил Свою волю. А если я придумаю, будто мы живем там
вопреки Его запрету, то я как бы сделаю море черным, воду --
непригодной, воздух -- жалящим. И вообще, я не понимаю, какой
прок в таких мыслях.
-- Ты станешь старше, мудрее, -- ответило тело Уэстона.
-- Ты это точно знаешь?
-- Конечно, -- отвечало оно. -- Именно так женщины в моем
мире становятся сильными и красивыми.
-- Не слушай его, -- сказал Рэнсом, -- отошли его, забудь
о нем!
Она впервые обернулась. С тех пор, как он видел ее, лицо
приступ эпилепсии (ни того, ни другого он никогда не видел).
Порывшись в багаже, он нашел бутылку бренди, вынул пробку и
сунул горлышко в рот своему пациенту. К его ужасу, зубы
разомкнулись и сжались, насквозь прокусив бутылку, но стекла
Уэстон так и не выплюнул... "Господи, я его убил!" --
пробормотал Рэнсом. Но лицо больного не изменилось, только у
края губ показалась кровь. Судя по этому лицу, он не испытывал
боли, или боль эта превосходила нашу способность к восприятию.
Наконец Рэнсом поднялся, снял револьвер у него с пояса и,
спустившись к берегу, забросил его в море.
С минуту он постоял там, вглядываясь в залив и гадая, что
же теперь делать. Потом повернулся, поднялся на поросший травою
холм, замыкавший долину слева, и оказался на ровной площадке,
откуда открывался вид на морс. Волны вздымались высоко, и
золото их сменялось бесконечной игрой теней и света. Сперва он
не мог различить плавучие острова. Но вот то там то сям
появились по всему океану верхушки деревьев, словно подвешенные
к небу. Волнение уносило их все дальше, и едва он это понял,
они скрылись в глубокой ложбине между волнами. Сможет ли он
снова попасть на эти острова? Одиночество потрясло его и тут же
сменилось разочарованием и гневом. Если Уэстон умрет, или даже
если он выживет, он останется с ним один на один на земле,
отрезанной от прочего мира, -- то от какой же опасности он,
Рэнсом, должен уберечь Переландру? Вспомнив о себе, Рэнсом
почувствовал голод. На Твердой Земле он не видел ни фруктов, ни
тыкв. Может быть, это западня. Он горько усмехнулся -- с каким
глупым ликованием променял он нынче утром плавучий рай и его
дивные рощи на эту жесткую скалу! А может быть, эта земля не
бесплодна? Несмотря на усталость, Рэнсом решил поискать пищу,
но едва он повернул прочь от берега, быстрая смена красок
возвестила о приближении ночи. Он заспешил назад, но когда
спустился в долину, роща, где он оставил Уэстона, казалась
просто темным облаком. Прежде, чем он вошел в нее, наступила
непроглядная ночь. Он попытался найти ощупью путь к палатке, и
тут же сбился. Пришлось остановиться и сесть. Раз-другой он
окликнул Уэстона, но тот не ответил. "Все-таки хорошо, что я
забрал у него револьвер, -- подумал Рэнсом. -- Что ж, qui dort,
dine2, подождем до утра". Он лег, и покрытая мхом земля
показалась ему куда менее удобной, чем уже привычная почва
островов. И это, и мысли о человеке, лежавшем неподалеку с
осколком стекла в стиснутых зубах, и сумрачный рокот волн,
разбивавшихся о скалы, все не давало ему уснуть. "Если бы я жил
на Переландре, -- пробормотал он, -- Малельдилу не пришлось бы
запрещать мне этот остров. Глаза бы мои на него не глядели".
Спал он беспокойно, видел страшные сны и проснулся поздно.
Во рту пересохло, шея болела, он был совсем разбит. Это
настолько отличалось от уже привычных пробуждении, что на
мгновение ему показалось, будто он очутился на Земле, а вся его
жизнь на плавучих островах в океане Утренней Звезды -- просто
сон. Воспоминание об утрате было почти невыносимо. Он присел и
вновь ощутил, что все это -- наяву. "И все-таки это очень
похоже на сон", -- подумал он. Голод и жажда напоминали о себе,
но он счел своим долгом сперва позаботиться о больном, хотя и
не надеялся ему помочь. Он огляделся. Роща серебряных деревьев
была на месте, но Уэстона нигде не было видно. Он взглянул на
море; ялик тоже исчез. Он подумал, что в темноте забрел не в ту
долину, и отправился к ближайшему ручью утолить жажду. Подняв
голову от воды и радостно вздохнув, он увидел деревянный ящик,
а рядом -- две консервные банки. Думал он сейчас медленно, и не
сразу понял, что находится в той самой долине, а уж тем более
-- почему ящик пустой. Но возможно ли, в самом деле, что в том
состоянии, в котором он его оставил, Уэстон оправился
настолько, чтобы среди ночи уйти, да еще с поклажей? И неужели
он решился выйти в морс на хрупком ялике? Правда, за ночь шторм
(для Переландры -- просто зыбь) улегся, но волны все еще были
немалые, так что физик никак не мог покинуть остров. Должно
быть, он пешком ушел из долины, а ялик нес на себе. Рэнсом
решил найти Уэстона -- врага нельзя терять из виду. Если Уэстон
пришел в себя, он, конечно, замыслил что-нибудь плохое. Рэнсом
не был уверен, что понял толком его дикие речи; но то, что он
понял, ему очень не понравилось и он подозревал, что туманные
разглагольствования о духовности обернутся чем-то похуже
немудрящего межпланетного империализма. Правда, нельзя
принимать всерьез все, что человек наговорит перед припадком,
но и без этого немало оснований для страха.
Несколько часов кряду Рэнсом искал еду и Уэстона. Что до
еды, он ее нашел. Повыше, на склонах, было очень много ягод
вроде черники, в лощинах -- продолговатые орешки. Ядра у них
были плотные, как почки или, скорее, как пробка, а вкус и запах
-- сладкий, приятный, хотя и попроще, чем у тех плодов.
Огромные мыши оказались смирными, как все существа на
Переландре, но туповатыми. Рэнсом поднялся на срединное
плоскогорье. Морс со всех сторон было испещрено островами, они
вздымались и падали, и между ними синели широкие просветы воды.
Рэнсом сразу подметил желтовато-розовый остров, но не понял,
тот это, прежний, или другой, ибо вскоре различил еще два
примерно таких же. Всего он насчитал двадцать три плавучих
острова, и прикинул, что раньше их было меньше, а значит -- на
одном из них может быть Король или, дай то Бог, Король с
Королевой. Почему-то все свои надежды он возложил на Короля.
Уэстона он не нашел. Получалось так, что тот, против
всякой вероятности, покинул Твердую Землю. Рэнсом тревожился
все больше -- он не знал, что может натворить его враг в этом,
новом настроении. Хорошо еще, если он просто презрит Короля с
Королевой как жалких туземцев.
Далеко за полдень Рэнсом присел отдохнуть на самом берегу.
Море почти утихло, и волны, прежде чем разбиться, едва достигли
бы колен. Ноги, уже избалованные мягкой, упругой почвой
плавучих островов, ныли и горели, и он решил походить по воде.
Это оказалось так приятно, что он зашел подальше, где вода была
по грудь, остановился, призадумался, как вдруг увидел, что
блики света -- совсем и не блики, а переливы чешуи на спине
огромной рыбы. "Интересно, -- подумал он, -- даст она сесть на
себя?" -- и тут же заметил, что она просто плывет к нему, явно
стараясь привлечь его внимание. Неужели ее кто-то послал за
ним? Мысль эта едва коснулась сознания, он тут же решил
поставить опыт, положил руку ей на спину -- она не отпрянула.
Тогда он неуклюже взобрался на нее, и пока он садился туда, где
тело сужалось, рыба не двинулась, а как только он уселся
прочно, рванулась и поплыла.
Если бы он и хотел вернуться, очень скоро оказалось, что
это невозможно. Оглянувшись, он увидел, что зеленые пики уже ни
касаются неба, изрезанный берег выпрямляется. Шум прибоя
сменился свистом разрезаемой воды. Плавучих островов было
много, но отсюда, вровень с ними, он различал лишь зыбкие
очертания. Однако рыба явно плыла к одному из них. Словно зная
дорогу, она больше часу работала могучими плавниками. Потом
зеленые и синие брызги скрыли все -- и сменились тьмой.
Почему-то он не встревожился, ощутив, что вздымается по
холмикам воды и падает с них во тьме. Черной эта тьма не была.
Небо исчезло, и море исчезло, но где-то внизу светились зеленью
и бирюзой какие-то раковины и звезды. Сперва они были очень
далеко, потом -- поближе. Сонмище светящихся существ играло
чуть глубже поверхности -- спирали угрей, дротики раковин,
странные твари, среди которых морской конек показался бы волне
обычным. Они кишели вокруг, по два, по три десятка сразу.
Удивительней морских драконов и морских кентавров были рыбы,
настолько похожие на людей, что Рэнсом, увидев их, подумал
было, не заснул ли он. Но это был не сон -- наяву, снова и
снова появлялись то плечо, то профиль, а то и лицо. Просто
русалки или наяды... Сходство с людьми оказалось больше, а не
меньше, чем он думал; только выражение лица было совсем не
человеческое. Не глупое, и не карикатурно-похожее на нас, как у
обезьян, -- скорее, как у спящих. Или так: оно было такое,
словно все человеческое спит, а какая-то иная жизнь, не
бесовская, и не ангельская, сменила ее. Чуждая, странная,
неуместная жизнь каких-нибудь эльфов... И он снова подумал, что
мифы одного мира могут быть правдой в другом. Потом он
задумался над тем, не от этих ли рыб произошли Король и
Королева, первые люди на планете. Если от рыб, как же было у
нас? Вправду ли мы -- потомки невеселых чудищ, чьи портреты мы
видим в популярных книгах об эволюции? А может, былые мифы
истинней новых? Может, сатиры и впрямь плясали в лесах Италии?
Тут он отогнал эти мысли, чтобы бездумно наслаждаться
благоуханием, повеявшим из тьмы. Оно становилось все чище,
нежнее, сильнее, все услады слились в нем, и Рэнсом его знал.
Он не спутал бы ни с чем во всей Вселенной запах плавучих
островов. Странно тосковать, как по дому, по местам, где ты так
мало пробыл, да еще по таким странным и чуждым человеку. А
может, не чуждым? Ему показалось, что он давно тосковал по
Переландре, еще до тех лет, с которых началась память, до
рожденья, до сотворенья людей, до начала времен. Тоска была
страстной и чистой сразу; в мире, где нервы не подчиняются
духовной воле, она бы сменилась вожделением -- но не здесь, не
на Переландре. Рыба остановилась. Рэнсом протянул руку,
коснулся водорослей, перелез через диковинную голову и вступил
на покачивающуюся поверхность. За короткий промежуток он отвык
ходить по ней, стал падать, но тут это было даже приятно.
Вокруг, в темноте, росли деревья, и когда ему попадалось что-то
мягкое, свежее, круглое, он смело ел. Плоды были другие, еще
лучше. Королева имела право сказать, что здесь, в ее мире,
самый лучший плод тот, который ты ешь. Рэнсом очень устал, но
еще больше его сморило то, что он был совершенно доволен. И он
уснул.
По-видимому, к тому времени, как он проснулся, прошло
несколько часов, но еще не рассвело. Он понял, что его
разбудили, и почти сразу услышал, что же разбудило его. Рядом
звучали голоса, мужской и женский. Люди разговаривали где-то
близко, но в здешней тьме и за шесть дюймов ничего не
разглядишь. Кто это, он догадался сразу, но голоса были
какие-то странные, и тона он не понимал, поскольку не видел
мимики.
-- Я все думаю, -- произнес женский голос, -- все ли у вас
повторяют одно и то же. Я же сказала, что нам нельзя оставаться
на Твердой Земле. Почему ты не замолчал и не заговорил о чем
другом?
-- Потому что все это очень странно, -- отвечал мужской
голос. -- В моем мире Малельдил действует иначе. К тому же, он
не запретил тебе думать о том, чтобы жить на Твердой Земле.
-- Зачем же думать о том, чего нет и не будет?
-- У нас мы вечно этим заняты. Мы складываем слова, чтобы
описать то, чего нет, -- прекрасные слова, и складываем мы их
неплохо, а потом рассказываем друг другу. Называется это
поэзией или литературой. В том старом мире, на Малакандре, тоже
так делают. Это и занятно, и приятно, и мудро.
-- Что же тут мудрого?
-- Понимаешь, на свете есть не только то, что есть, но и
то, что может быть. Малельдил знает и то, и другое, и хочет,
чтобы мы знали.
-- Я никогда об этом не думала. Когда я говорила с
Пятнистым, мне казалось, что у меня, будто у дерева, все шире и
шире разрастаются ветки. Но это уж совсем непонятно! Уходить в
то, чего нет, и говорить об этом, и что-то делать... Спрошу-ка
я Короля, что он об этом думает.
-- Вечно мы к этому возвращаемся! Если бы ты не рассталась
с Королем...
-- А, вот! И это "могло бы быть". Мир мог быть таким,
чтобы мы с Королем не расставались.
-- Нет, не мир, вы сами. Там, где люди живут на Твердой
Земле, они всегда вместе.
-- Ты забыл, нам нельзя жить на Твердой Земле.
-- Но думать об этом можно. Не потому ли Он запретил там
жить, чтобы у вас было что выдумывать?
-- Я еще не знаю. Пусть Король сделает меня старше.
-- Как бы хотел я увидеть твоего Короля! Правда, в таких
делах он вряд ли старше тебя.
-- Эти твои слова -- словно бесплодное дерево. Король
всегда и во всем старше меня.
-- Мы с Пятнистым сделали тебя старше кое в чем. Такого
блага ты не ждала. Ты думала, что все узнаешь от Короля, а
Малельдил послал тебе других людей, о которых ты и не
помышляла, и они сказали тебе то, чего не знает Король.
-- Теперь я вижу, зачем мы с ним разлучились. Малельдил
дал мне странное и доброе благо.
-- А если бы ты не стала меня слушать и твердила, что
спросишь Короля? Разве тогда ты не отказалась бы от того, что
есть, ради того, чего тебе хочется?
-- Это трудный вопрос. Малельдил не помог мне на него
ответить.
--А ты не видишь, почему?
-- Нет, не вижу.
-- Мы с Пятнистым объяснили тебе многое, чего Он не
объяснил. Разве ты не видишь? Он хочет, чтобы ты немножко
отошла от Него.
-- Куда же? Ведь Он повсюду.
-- Да, но не в этом смысле. Он хочет, чтобы ты стала
взрослой женщиной. Ведь пока что ты незакончена. Это животные
ничего не решают сами. Теперь, когда ты увидишь Короля, не он
тебе, ты ему многое расскажешь. Ты будешь старше его и сделаешь
его старше.
-- Малельдил не позволит, чтобы так было. Это -- как плод,
у которого нет вкуса.
-- Нет, вкус тут будет, для Короля. Тебе не приходило в
голову, что иногда он устает быть старшим? Может, он больше
полюбит тебя, если мудрее будешь ты?
-- Это поэзия или правда?
-- Это правда.
-- Разве можно любить больше? Никакая вещь не бывает
больше себя самой.
-- Я хотел сказать, что ты станешь больше похожа на женщин
нашего мира.
-- А какие они?
-- Очень смелые. Они всегда обретают новое и неожиданное
благо и видят его задолго до мужчин. Их разум обгоняет то, что
им скажет Малельдил. Им не надо ждать, чтобы Он объяснил, что
же хорошо, -- они это знают сами. Собственно говоря, они --
малельдилы, только поменьше. От того, что они так мудры, они
очень красивые, настолько же красивей тебя, насколько ваши
тыквы вкуснее наших. А оттого, что они красивы, мужья любят их
настолько же сильнее, чем любит тебя Король, насколько пламень
Глубоких Небес, который мы видим из нашего мира, красивей
вашего Золотого потолка.
-- Хотела бы я увидеть ваше небо!
-- И я бы хотел, чтобы ты его увидела.
-- Как прекрасен Малельдил и чудесны его дела! Может быть,
Он произведет от меня дочерей, которые будут больше меня, как я
больше животных. Это лучше, чем я думала. Я думала, я всегда
буду Владычицей и Королевой. Теперь я вижу, что я, наверное, --
как эльдилы. Наверное, мне дано лелеять и беречь детей, пока
они слабы и малы, и пасть к их ногам, когда они станут лучше и
сильнее меня. Значит, не только мысли растут все шире, как
ветви. И радость растет.
-- Лягу-ка я посплю, -- сказал другой голос, и тут уж это
был несомненно голос Уэстона, да еще и довольно сварливый. До
сих пор Рэнсом точно знал, что говорит Уэстон, но голос во тьме
был до странности непохож на тот, знакомый, а терпеливый,
мягкий тон совсем уж не походил ни на привычную важность, ни на
привыкшую грубость. И потом, можно ли за несколько часов
совершенно оправиться от такого припадка? Можно ли добраться до
плавающего острова? Слушая ту беседу, Рэнсом гадал и
сомневался. Говорил Уэстон -- и не Уэстон, это было очень
страшно, особенно в полкой тьме. Рэнсом то и дело прогонял
дичайшие мысли, а когда беседа кончилась, понял, как напряженно
за ней следил. Ощутил он торжество, хотя никакой победы не
одержал. Воздух просто звенел; он даже приподнялся,
прислушался, но услышал только шепот теплого ветра да тихий
рокот волн. Видимо, победный звон шел изнутри. Он снова лег --
и понял, что все звенит вокруг, но без звука. Слава и радость
проникали в самое сердце, но не через слух, словно у него
появилось новое чувство... словно сейчас, при нем, запели
утренние звезды... словно Переландра только что создана (ну,
это, может, и правда). Он ощутил, что удалось избежать большой
беды, и понадеялся, что второй попытки не будет. Потом пришло
самое лучшее: он подумал, что послан сюда не как деятель, а как
зритель -- и почти сразу уснул.
За ночь погода изменилась. Рэнсом сидел на опушке леса, в
котором он спал ночью, и глядел на спокойное море, где уже не
было других островов. Проснувшись, он увидел, что лежит один в
зарослях тростника, толстого, как молодая березка, и с густой
листвой, закрывавшей сверху небо, словно плоская крыша. Оттуда
свисали гладкие и яркие ягоды, похожие на ягоды остролиста, и
он съел несколько на завтрак. Потом он выбрался на открытое
место у кромки острова, огляделся, не увидел ни Королевы, ни
Уэстона, и спокойно побрел вдоль моря. Босые ноги утопали в
ярко-желтом ковре, покрываясь душистой пыльцой. Рэнсом поглядел
вниз и увидел что-то очень странное. Он подумал было, что это
-- животное, самое причудливое из всех, кого он видел на
Переландре. Но облик его был не просто странен -- он был
ужасен. Рэнсом опустился на одно колено, чтобы получше
разглядеть, нехотя коснулся "этого" рукой -- и отдернул ее,
словно наткнулся на змею.
Это была изувеченная лягушка -- одна из тех, цветастых, --
но с ней что-то случилось. На спине у нее была рваная рана в
форме буквы "V", и нижний угол приходился сразу за головой.
Кто-то разорвал ее снизу доверху, аккуратно вскрыл, словно
конверт, вдоль позвоночника, так что задние ноги почти
отделились от тела. Они были настолько изувечены, что прыгать
она не смогла бы. На Земле это было бы мерзко, но здесь, на
Переландре, Рэнсом вообще не встречал ни уродства, ни смерти, и
его словно бы смаху ударили. Так боль, вернувшись,
предупреждает больного, что родные лишь утешали его и он скоро
умрет. Так рушится мир при первом слове лжи из уст надежнейшего
друга. Это было хуже всего. Над золотым морем веял теплый
ветер, плавучий сад под золотым небом сиял синевой, зеленью и
серебром -- и все это стало мишурой, красочной заставкой
Страшной Книги, а текстом было вот это жуткое существо,
бившееся у его ног. Он не мог ни понять, ни подавить чувство,
которое его охватило. Он убеждал себя, что такие создания почти
не испытывают боли -- но это ничего не меняло. Сердце его
сбилось с ритма не от сочувствия к чужой боли. То, что
свершилось, казалось ему непристойным, стыдным, срамным. Ему
казалось, что лучше бы мир не создавать, лишь бы этого не было.
Хотя он и думал (в теории), что лягушка не чувствует боли, он
все же решил, что лучше ее прикончить. У него не было ни
башмаков, ни камня, ни палки, и убить лягушку оказалось
нелегко. Он понял, что сделал глупость, но отступать было
поздно. Как ни мало "оно" страдает, он эти страданья увеличил.
Возился он долго, едва ли не час, и наконец исковерканное тело
совсем затихло, а Рэнсом спустился к воде умыться. Его тошнило
и шатало. Казалось бы, странно, ведь он побывал на фронте, но
говорят же архитекторы, что и величина здания зависит только от
того, сверху или снизу мы смотрим.
Наконец он немного пришел в себя и пошел дальше, но тут же
снова остановился и поглядел на землю. Ускорил шаг --
остановился -- и замер, закрыв руками лицо. Он просто возопил,
чтобы небо прекратило этот кошмар или хотя бы объяснило его.
Изувеченные лягушки лежали рядком вдоль всего берега. Осторожно
обходя их, он пошел по этому следу. Десять, пятнадцать,
двадцать... двадцать первая лежала там, где лес подходил к
воде. Рэнсом вошел в лес, вышел с другой стороны -- и снова
замер на месте: перед ним стоял Уэстон, одетый, только без
шлема, разделывая очередную лягушку. Спокойно, методично,
словно хирург, он воткнул в нее длинный ноготь указательного
пальца, вскрыл кожу... Раньше Рэнсом не замечал, что у него
такие длинные ногти. Тем временем Уэстон завершил операцию,
отбросил кровавые останки, поднял голову -- и глаза их
встретились.
Рэнсом молчал, он просто не мог заговорить. Перед ним
стоял человек, совершенно здоровый, судя по спокойной позе и
поразительной силе рук. Несомненно, это был Уэстон -- и рост
его, и сложение, и цвет волос, и черты лица можно было узнать.
И все же он страшно изменился, не то чтобы заболел, а просто
умер. Лицо, склонявшееся над истерзанной лягушкой, обрело ту
жуткую силу, какую обретает порою облик мертвеца, как бы
отталкивающий от себя любое наше отношение. Невыразительный
рот, недвижный взор, что-то каменно тяжкое в складках щек ясно
говорили: "Да, у меня такое же лицо, как и у тебя, но между
нами нет ничего общего". Именно это мешало Рэнсому заговорить.
С какой речью, с какой мольбой, с какой угрозой можно
обратиться вот к этому? И тут, отбросив логику, отбросив все
привычки разума, просто не желавшего принимать эту мысль,
Рэнсом понял, что перед ним -- не человек, Уэстон умер, а тело
не разлагается и ходит по Переландре, движимое какой-то иной
жизнью.
Существо это молча глядело на Рэнсома и вдруг улыбнулось.
Все мы, и Рэнсом в том числе, не раз толковали о "дьявольской
усмешке". Теперь он понял, что никогда не принимал этих слов
всерьез. Улыбка не была ни горькой, ни злобной; она даже не
была насмешливой. В ней было жуткое простодушие дикаря,
приглашающего вас в мир своих забав, словно забавы эти приятны
всякому, вполне естественны, и никому в голову не придет о них
спорить. Рэнсом не видел ни стыда, ни той неловкости, какая
бывает у людей, застигнутых за дурным делом и пытающихся
вовлечь в него своего разоблачителя. Бывший Уэстон не грешил
против добра -- он добра не ведал. Рэнсом понял, что до сих пор
встречался лишь с нерешительными, неполноценными грешниками.
Это существо было цельным. Такое крайнее зло вышло за пределы
выбора, в те пределы, которые как-то жутко похожи на
невинность. Этот был за пределом греха, как Зеленая Королева
была за пределом добродетели.
Он молчал и улыбался не меньше двух минут. Рэнсом шагнул
вперед, сам не зная, что собирается делать, но споткнулся и
упал. Почему-то встать было трудно, и едва поднявшись, он снова
потерял равновесие и снова упал. На миг он погрузился во тьму,
где грохотал какой-то поезд. Потом золотое небо и пестрые волны
вернулись на место, и он понял, что потерял сознание, а теперь
лежит на земле, и рядом никого нет. Пока он лежал, еще не в
силах пошевелиться, он вспомнил, что у старых философов читал,
будто одна из худших пыток в аду -- лицезрение дьявола. Он-то
думал, что это причудливая выдумка; а ведь даже дети
разбираются в этом лучше -- любой ребенок знает, что бывает
лицо, на которое просто нельзя смотреть. Дети, философы и поэты
были правы. Над миром склоняется Лицо, видеть которое --
величайшая радость; и в бездне нас поджидает лицо, увидеть
которое -- безвозвратная гибель. Человек выбирает свой путь из
тысяч и тысяч, но любой из них приведет либо к блаженному, либо
к гибельному лику. Рэнсом увидел лишь слепок или слабый призрак
лика из бездны -- и все же не был уверен, что останется в
живых.
Наконец он поднялся на ноги и отправился искать это, чтобы
предотвратить его свидание с Королевой или хотя бы
присутствовать при нем. Он не знал, чем сможет помочь, но
понимал яснее ясного, что именно ради этого он и послан. Тело
Уэстона, достигшее Переландры в космическом корабле, -- орудие,
как бы мост, по которому на планету проник кто-то иной, то ли
высшее и первичное Зло, которое на Марсе называют порченым
эльдилом, то ли один из его приспешников, разница не так уж
важна. Рэнсом просто дрожал и все время спотыкался. Он понять
не мог, как же после такого ужаса вообще способен и двигаться,
и думать; так на войне или в болезни мы впервые понимаем, как
много можем перенести. Мы говорим: "Я сойду с ума!", "Я умру",
-- но сохраняем и жизнь, и разум, и выполняем свой долг.
Погода изменилась. Земля, по которой он шел, колебалась,
как волна. Небо побледнело, оно было скорее бледно-желтым, чем
золотым; море потемнело, и стало почти бронзовым. Раза два
Рэнсом присел отдохнуть. Он продвигался вперед очень медленно и
лишь через несколько часов заметил на горизонте две
человеческие фигуры. Земля тут же вспучилась, они исчезли из
виду, только через полчаса он добрался до того места, где
стояло тело Уэстона, удерживая равновесие с ловкостью, для
былого Уэстона невообразимой. Оно говорило с Королевой, она
слушала и, к огорчению Рэнсома, не обернулась к нему, не
поздоровалась, даже и не заметила, как он подошел и сел на
мягкий мох.
-- Да, мы растем, -- произносила оболочка. -- Растем,
когда слагаем стихи о том, чего нет; о том, что могло быть.
Если ты отвергаешь это, не отвергаешь ли ты предложенный тебе
плод?
--Я не от поэзии отказываюсь, -- сказала она, -- а только
от этой одной истории, которую ты вложил в мой разум. Я могу
сочинять истории про Короля и про наших детей. Я могу
придумать, что рыбы летают, а звери плавают в море. Но если я
сочиню историю о жизни на Твердой Земле, я не знаю, как быть с
заповедью Малельдила. Я ведь не могу придумать, будто Он Сам
изменил Свою волю. А если я придумаю, будто мы живем там
вопреки Его запрету, то я как бы сделаю море черным, воду --
непригодной, воздух -- жалящим. И вообще, я не понимаю, какой
прок в таких мыслях.
-- Ты станешь старше, мудрее, -- ответило тело Уэстона.
-- Ты это точно знаешь?
-- Конечно, -- отвечало оно. -- Именно так женщины в моем
мире становятся сильными и красивыми.
-- Не слушай его, -- сказал Рэнсом, -- отошли его, забудь
о нем!
Она впервые обернулась. С тех пор, как он видел ее, лицо