Дивайна, -- особенно если вспомнить, что это я рискую своими
деньгами. Говорю вам: он годится не хуже мальчишки, в некотором
отношении даже лучше. Но он вот-вот придет в себя. Нужно его
немедленно перенести на борт. Лучше б мы это сделали час назад.
-- Лучше мальчишки было не придумать, -- пробурчал Уэстон.
-- Для человечества он бесполезен да еще и наплодит идиотов. В
цивилизованном обществе такого мальчишку сразу передали бы для
опытов в государственную лабораторию.
-- Очень может быть. Но в Англии его исчезновением может
заинтересоваться Скотланд Ярд. Зато этого любителя совать нос
куда не след не хватятся несколько месяцев, да и потом никто не
узнает, где он исчез. Пришел он один, адреса не оставил, семьи
у него нет. В конце концов, никто его не заставлял лезть не в
свое дело.
-- По правде говоря, не нравится мне это. Все-таки он
человек. Мальчишка -- дело другое, все равно что...
лабораторный препарат. Но если подумать, и этот -- всего лишь
индивид, да к тому же, наверно, совершенно бесполезный. Мы ведь
и сами рискуем жизнью. Когда дело идет о великой цели...
-- Ради Бога, давайте без этого! У нас нет времени.
-- Я думаю, -- торжественно произнес Уэстон, -- если бы он
был способен понять, он бы согласился.
-- Берите его за ноги, а я возьму за голову.
-- Если он должен скоро прийти в себя, неплохо бы добавить
еще одну дозу, -- предложил Уэстон. -- До рассвета мы в путь
все равно не отправимся. Ничего хорошего, если он будет три
часа буянить там, внутри. Пусть лучше проснется, когда мы будем
уже в пути.
-- Это верно. Присмотрите за ним. Я сбегаю наверх, принесу
все, что нужно. Дивайн вышел. Сквозь полуприкрытые веки Рэнсом
видел нависшего над ним Уэстона. Он не знал, сможет ли сделать
резкий рывок, но это был его единственный шанс. Только дверь за
Дивайном закрылась, он, собрав все силы, бросился в ноги
Уэстону. Физик повалился через него грудью на кресло, и Рэнсом,
с трудом стряхнув его ноги, вскочил и кинулся в прихожую.
Слабость одолела его, и он упал; однако, подгоняемый ужасам,
нашел силы подняться, отыскал наружную дверь и стал отчаянно
дергать засовы. Но руки дрожали, в темноте он не мог ничего
разглядеть. Кто-то схватил его за плечи и за ноги. Рэнсом
лягался, извивался, обливался потом и орал во весь голос, слабо
надеясь на чью-нибудь помощь. Он и сам бы не поверил, что
способен на такое отчаянное сопротивление. На как-то-то секунду
он, торжествуя, распахнул дверь, ощутил на лице свежий ночной
ветерок, увидел спокойные звезды и даже собственный рюкзак на
крыльце. В следующее мгновение на голову обрушился тяжелый
удар. Сознание померкло, и в последний миг он услышал стук
захлопнутой двери и почувствовал, как сильные руки тащат его
назад, в темный коридор.
Сознание понемногу возвращалось, но со всех сторон Рэнсома
по-прежнему окружала тьма. Жестокая головная боль и крайняя
слабость долго не позволяли ему определить, где он находится.
Все же он обнаружил, что лежит в постели; а вытерев обильный
пот со лба, заметил, что в помещении жарко. Рэнсом сбросил
простыни и при этом коснулся правой рукой стены -- от нее
полыхало жаром. Помахав левой рукой в пустоте, он заключил, что
воздух здесь прохладнее: стало быть, жар шел от стены. Рэнсом
ощупал лицо и почувствовал над левым глазом здоровенную шишку.
Он тут же вспомнил схватку с Уэстоном и Дивайном. Должно быть,
они заперли его в сарае позади плавильной печи. Подняв глаза,
он обнаружил, что сверху струится тусклый свет, и понял, что,
сам того не замечая, с самого начала различал движения своих
рук в темноте. Прямо над головой у него располагался как бы
световой люк -- квадрат усеянного звездами ночного неба. Ночь,
как видно, стояла небывало морозная. Пылающие звезды бились в
конвульсивной пульсации, словно охваченные нестерпимой болью
или блаженством. Бессчетные, беспорядочно разбросанные в густой
черноте мириады солнц, ярких, как во сне, приковали к себе
Рэнсома, заставили сесть на кровати, взволновали и растревожили
его душу. В такт их мерцанию быстрее забился пульс боли у него
в висках. Тут Рэнсом вспомнил, что его чем-то опоили.
"Наверное, -- подумал он, -- это зелье как-то воздействует на
зрачки, отсюда и небывалое великолепие небес", -- но тут его
взгляд привлекло появившееся в углу люка серебряное свечение,
напоминавшее чуть ли не восход солнца в миниатюре. Еще
несколько минут -- и в поле зрения вполз край полной луны.
Рэнсом застыл в недоумении. Такой ослепительно-белой, огромной
луны ему никогда не доводилось видеть. "Как будто большой
футбольный мяч прямо за стеклом", -- подумал он, но тотчас же
понял, что диск гораздо больше. Без сомнения, с его глазами
что-то случилось: луна никак не могла быть таких размеров.
Сияние этого непонятного гигантского небесного тела
проникло во все уголки помещения, словно наступил день. Рэнсом
обнаружил, что находится в престранной комнате. Внизу она была
такой тесной, что кровать и приставленный к ней столик занимали
ее почти целиком; однако стены шли от пола под тупым углом, и
потолок казался вдвое шире пола. Создавалось впечатление, что
лежишь на дне узкой и глубокой тачки. Рэнсом уверился
окончательно, что зрение его серьезно расстроилось -- может
быть, на время, а может, и навсегда. Но в остальном он быстро
приходил в себя и даже начал ощущать какую-то особую легкость
на сердце и приятное возбуждение. Правда, по-прежнему было
очень жарко, и прежде, чем встать и осмотреть комнату, он
сбросил одежду, оставшись в брюках и рубашке. Когда же,
наконец, он решился встать, произошло нечто настолько не
лезущее ни в какие рамки, что Рэнсом с еще большей тревогой
вспомнил о снадобье, выпитом по милости Дивайна. Хотя Рэнсом не
прилагал никаких особых усилий, он взмыл над кроватью, сильно
ударился головой о верхний люк и, как мешок, свалился на пол у
противоположной стены. Если верить его прежним впечатлениям,
стена должна была отклоняться наружу, как боковина тачки.
Ничего подобного! Он осмотрел ее, ощупал... сомнений быть не
могло: стена образовывала с полом прямой угол. Соблюдая на этот
раз максимальную осторожность, Рэнсом поднялся на ноги. Тело
его было таким легким, что стоило немалых усилий не отрываться
от пола. Впервые Рэнсом заподозрил, что уже умер и стал
призраком. При этой мысли он задрожал; но укоренившаяся
привычка мыслить рационально взяла верх, и он запретил себе
даже думать об этом. Взамен он продолжил осмотр своей тюрьмы.
Результат был несомненным: все стены казались расположенными
под тупым углом к полу, но стоило приблизиться к стене -- и
обнаруживалось, что она поднимается строго перпендикулярно: это
подтверждало и зрение, и осязание. Кроме того, наблюдения
Рэнсома пополнились еще двумя любопытными фактами. Во-первых, и
пол и стены комнаты были металлическими и почти незаметно
беззвучно вибрировали. Необычная эта вибрация отличалась от
механической дрожи моторов или станков; скорее она наводила на
мысль о живом организме. Во-вторых, тишину постоянно нарушали
какие-то мелодичные постукивания и позвякивания, несущиеся с
потолка. Уловить в них правильный ритм не удавалось; было
похоже, будто кто-то обстреливает металлическую камеру
маленькими звенящими снарядами.
К этому времени Рэнсом ощущал уже сильный страх. Это не
был прозаический испуг человека на войне. Страх кружил ему
голову, как вино, и был почти неотделим от общего нервного
возбуждения. Рэнсом словно балансировал между чудовищным ужасом
и экстатической радостью и каждую секунду был готов рухнуть в
пропасть -- или вознестись в небеса. Теперь он понял, что место
его заключения -- не подводная лодка. В то же время едва
заметная вибрация стен вряд ли могла быть вызвана передвижением
на колесах. Скорее уж это корабль или какой-нибудь летательный
аппарат... Но и эти предположения никак не объясняли странного
самочувствия и ощущений ученого. Так и не придя ни к какому
выводу, он сел на кровать и уставился на зловещий лик луны.
Пусть даже это летательный аппарат... Но откуда такая
огромная луна? Она еще больше, чем ему сперва показалось. Луна
такой вообще не бывает... -- тут он понял, что знал об этом с
самого начала, но ужас заставил его лгать самому себе. И в ту
же минуту Рэнсом задохнулся от внезапной мысли: полной луны в
эту ночь быть не могло! Когда он шел из Наддерби, ночь была
безлунной. Даже если от его внимания и ускользнул тоненький
серпик месяца, не мог же он за несколько часов превратиться в
это чудовище! Да никогда месяцу не превратиться в этот
невиданный диск, одержимый манией величия! Какой уж там
футбольный мяч -- он же закрывает полнеба! А кроме того, куда
подевались знакомые пятна на луне, напоминающие человеческое
лицо, -- все люди от начала времен их видели, а теперь Рэнсом
их не обнаруживал?! Это вовсе не луна, подумал Рэнсом и
почувствовал, как волосы у него встают дыбом.
Раздавшийся за спиной звук заставил его резко оглянуться.
Дверь открылась, впустив в комнату рой слепящих лучей, и тут же
захлопнулась снова. Перед Рэнсомом стоял грузный обнаженный
мужчина. Это был Уэстон. Может быть, похититель ждал, что
пленник набросится на него с упреками или потребует объяснений.
Но для Рэнсома в эту минуту существовал только чудовищный шар
над головой, Уэстон же был сейчас просто человеком, спасителем
от одиночества, и нервное напряжение, которое поддерживало его
в борьбе с бездонным отчаянием, разрешилось слезами. Всхлипывая
и задыхаясь, он прокаркал сведенным судорогой горлом:
-- Уэстон! Уэстон! Что это? Ведь не бывает же такой луны?!
-- Это не Луна, -- ответил Уэстон. -- Это Земля.
Ноги Рэнсома подломились, и он упал на кровать, но не
заметил этого. Ужас затопил все его существо. Он не знал даже,
чего страшится: это был бесформенный, беспредметный,
беспредельный страх. Даже потерять сознание было ему не дано,
как он этого ни хотел. Умереть, уснуть, а еще лучше --
проснуться и обнаружить, что все это было сном, все, что
угодно, только не этот тошнотворный ужас. Но вскоре к нему
начало возвращаться самообладание -- эта полулицемерная
добродетель, без которой невозможно общение между людьми, -- и
он сумел обратиться к Уэстону без постыдной дрожи в голосе:
-- Это правда?
-- Безусловно.
-- Где же мы находимся?
-- Приблизительно в восьмидесяти пяти тысячах миль от
Земли.
-- Так значит, мы... в космосе? -- Рэнсом с трудом выдавил
это слово -- так испуганный ребенок говорит о привидениях, а
взрослый -- о раковой опухоли.
Уэстон кивнул.
-- Но зачем? Чего ради вы меня похитили? И как вам все это
удалось?
На секунду Рэнсому показалось, что Уэстон не намерен
отвечать. Но, видимо, физик передумал и, опустившись на кровать
рядом с Рэнсомом, заговорил:
-- Полагаю, лучше уж мне сразу покончить с этими
вопросами, а то вы целый месяц проходу нам не дадите. Как нам
это удалось? То есть, вероятно, вы хотите узнать, как действует
космический корабль? Это вам объяснять бесполезно. Разобраться
в этом могли бы человека четыре-пять -- настоящие физики.
Впрочем, будь вы способны понять, я бы тем более ничего вам
объяснять не стал. Могу сказать -- если вам от этого станет
легче, -- что мы используем малоизвестные свойства излучения
Солнца. Сказать так -- значит ничего не сказать, но для профана
в науке и такого объяснения вполне достаточно. Второй вопрос:
зачем мы здесь? Отвечаю: мы направляемся на Малакандру...
-- Малакандра -- это звезда?
-- Даже вам едва ли должно прийти в голову, что мы летим
за пределы Солнечной системы! Нет, Малакандра гораздо ближе. Мы
доберемся до нее дней за двадцать восемь.
-- Но ведь нет такой планеты -- Малакандра, -- возразил
Рэнсом.
-- Я употребляю настоящее название, а не то, которое
изобрели земные астрономы, -- пояснил Уэстон.
-- Что за ерунда! Откуда вам известно, что это "настоящее
название"?!
-- От обитателей планеты.
Это заявление было не так-то просто переварить.
-- Вы что, хотите сказать, что уже были на этой звезде...
то есть планете... в общем, там, куда мы летим?
-- Вот именно.
-- Но в это же невозможно поверить, -- возмутился Рэнсом.
-- Черт побери, ведь такие вещи не каждый день случаются!
Почему об этом никто знать не знает? Почему в газетах не было
ни слова?
-- Потому что мы еще не совсем спятили, -- резко бросил
Уэстон.
Наступило молчание, но вскоре Рэнсом заговорил снова:
-- А как у нас называется эта планета?
-- Зарубите себе на носу: этого я вам не скажу. Если
сумеете узнать сами, когда мы доберемся до места, ради Бога:
думаю, что нам от ваших ученых изысканий вреда не будет. А пока
что вам знать ни к чему.
-- Но, по вашим словам, планета обитаема?
Уэстон как-то странно взглянул на него и кивнул. Рэнсому
стало не по себе, но он тут же ощутил, как из хаоса
противоречивых чувств, обуревавших его, вырастает гнев.
-- Но я-то здесь причем? -- взорвался он. -- Вы на меня
напали, опоили, засунули в свою адскую машину и теперь везете
невесть куда! Что я вам сделал? Как вы все это объясните?
-- Я мог бы ответить, что вы, как тать, прокрались ко мне
во двор. Если б не лезли не в свое дело, не оказались бы здесь.
Впрочем, нам действительно пришлось посягнуть на ваши права.
Однако скажу в свое оправдание, что все мелкое должно отступить
перед великим. Насколько нам известно, то, что мы делаем,
совершается впервые в истории человечества, а то и в истории
Вселенной. Мы сумели покинуть пылинку материи, где появился на
свет наш род, и теперь в руках человека бесконечность, а может
быть, и вечность. Неужели вы настолько ограничены, чтобы перед
лицом этого небывалого свершения вспоминать о жизни и правах
отдельной личности -- или даже миллиона личностей?
-- Вот именно вспоминаю, -- твердо ответил Рэнсом. -- Для
меня жизнь священна, я всегда выступал даже против вивисекции.
Но вы не ответили на вопрос. Зачем я вам нужен? Как я могу вам
пригодиться там -- на Малакандре?
-- Это мне неизвестно, -- сказал Уэстон. -- Идея
принадлежит не нам. Мы только выполняем приказ.
-- Чей?
Уэстон ответил не сразу.
-- Послушайте, -- произнес он наконец, -- продолжать этот
перекрестный допрос бесполезно. Каких-то ответов на ваши
вопросы я и сам не знаю, а других вы не поймете. Наше
путешествие будет гораздо приятнее, если вы смиритесь со своей
судьбой и перестанете мучить и себя и нас. Все было бы проще,
не будь вы таким узколобым индивидуалистом. Мне-то думалось,
что роль в таком спектакле воодушевит кого угодно. По-моему,
даже червяк согласился бы на эту жертву, если бы мог
соображать. Не поймите меня превратно: я хочу сказать, что
пожертвовать придется временем и свободой. Конечно, есть и
риск, но он невелик.
-- Ну что ж, -- отозвался Рэнсом, -- козыри на руках у
вас. Придется сыграть в вашу игру. Впрочем, если я подхожу к
жизни как узколобый индивидуалист, то вы -- как
буйнопомешанный. Все ваши разглагольствования насчет
бесконечности и вечности только и означают, что вы считаете
себя вправе творить все что угодно здесь и сейчас, а в
оправдание приводите сомнительное соображение, будто некие
существа, ведущие свой род от человека, в каком-нибудь уголке
Вселенной протянут на пару тысячелетий дольше.
-- Именно так: ради этого можно пойти на что угодно! --
загремел физик. -- И все, кто чтит истинную науку, а не
белиберду вроде латыни и истории, будут на моей стороне.
Хорошо, что вы об этом заговорили, советую запомнить мой
ответ... А сейчас давайте пройдем в соседнюю комнату и
позавтракаем. Вставайте осторожно: по сравнению с Землей, здесь
вы почти невесомы.
Рэнсом поднялся, и Уэстон распахнул дверь. Комнату тут же
залил поток слепящего золотого сияния, совершенно затмивший
бледный свет Земли.
-- Сейчас я вам дам темные очки, -- сказал Уэстон, проходя
в комнату, откуда лилось сияние. Рэнсому показалось, что Уэстон
поднимался в гору до самой двери, а сразу за ней исчез куда-то
вниз. Он осторожно последовал за ним. Его охватило странное
ощущение, будто он приближается к краю обрыва. Комната за
дверью словно лежала на боку, ее дальняя стена была почти
параллельна полу комнаты с кроватью. Но, с опаской перенеся
ногу через порог, он обнаружил, что никакого излома в полу нет.
Едва дверь осталась позади, как стены внезапно выпрямились и
закругленный потолок оказался над головой. Оглянувшись, Рэнсом
увидел, что теперь уже спальня встала на попа -- потолок
превратился в стену, а одна из стен -- в потолок.
-- К этому скоро привыкнете, -- успокоил Уэстон,
перехватив его взгляд. -- Корабль имеет форму сферы, и теперь,
когда мы вышли за пределы земного тяготения, центр притяжения
совпадает с центром корабля. Конечно, мы это предусмотрели и
построили корабль именно с таким расчетом. Его сердцевина --
полый шар, там у нас склад припасов, а поверхность этого шара
-- пол у нас под ногами. Вокруг внутреннего шара расположены
каюты, и их стены поддерживают внешний шар -- с нашей точки
зрения, это потолок. Поскольку центр всегда ощущается "внизу",
любой участок пола, где вы стоите, кажется горизонтальным, а
ближайшая стена -- вертикальной. С другой стороны, внутренний
шар достаточно мал, чтобы всегда можно было заглянуть за его
край -- будь вы блохой, этот край показался бы вам горизонтом.
Поэтому видно, что пол и стены соседней каюты расположены в
иной плоскости. На Земле дело обстоит точно так же, просто мы
слишком малы, чтобы увидеть это своими глазами.
Покончив с объяснениями, Уэстон без особых церемоний
предложил Рэнсому раздеться донага, чтобы не страдать от жары.
Вместо одежды Рэнсом надел по его совету тонкий металлический
пояс, увешанный тяжелыми грузами, чтобы по возможности
компенсировать непривычную легкость тела. Кроме того, Уэстон
выдал ему темные очки. Вскоре они уже сидели за маленьким
столиком, накрытым к завтраку. Проголодавшийся Рэнсом с
жадностью набросился на еду: мясные консервы, галеты, масло и
кофе.
Но все эти действия Рэнсом совершал механически, сознание
его не зафиксировало ни новой экипировки, ни подробностей
завтрака. Единственное, что накрепко врезалось ему в память --
всепроникающий свет и жара. На Земле они были бы невыносимыми,
но здесь обладали особыми качествами. Свет был не такой резкий,
как на Земле -- не чисто белый, а бледно-бледно-золотистый, --
но при этом отбрасывал четкие тени, словно прожектор.
Совершенно сухой жар проходился по коже, как руки гигантского
массажиста, и вызывал не сонливость, а возбуждение. Головная
боль прошла. Рэнсом как никогда ощущал бодрость, отвагу и
воодушевление. Вскоре он даже осмелился поднять глаза к
прозрачному потолку. Стальные заслонки оставляли свободным лишь
маленький стеклянный просвет, который, в свою очередь,
прикрывала шторка из плотной темной материи; и все же Рэнсом
был ослеплен и поспешно отвел взгляд.
-- Мне всегда казалось, что в космосе мрак и холод, --
нерешительно пробормотал он.
Уэстон презрительно усмехнулся.
-- А про Солнце забыли?
Несколько минут Рэнсом молча поглощал еду. Потом сделал
еще одну попытку.
-- Если здесь уже рано утром такое творится... -- начал
было он, но тут же замолк, увидев, что лицо Уэстона
складывается в презрительную гримасу. Его охватило изумленное
благоговение: ведь здесь не было ни утра, ни вечера, ни ночи --
здесь царил вечный полдень, наполнявший бесконечное
пространство на протяжении бессчетных столетий. Он снова
взглянул на Уэстона, но тот жестом заставил его молчать.
-- Ни слова больше. Все необходимое мы обсудили. На
корабле слишком мало кислорода, чтобы заниматься чем-нибудь
лишним -- даже разговорами.
Вслед за этими словами он встал и, не приглашая Рэнсома
последовать за собой, вышел в одну из многочисленных дверей,
которые до сих пор были закрыты.
Казалось бы, перелет к Малакандре должен был пройти для
Рэнсома в ужасе и тревоге. Астрономическое расстояние отделяло
его от человечества, а тем двоим, которые находились рядом, он
имел все основания не доверять. Его везли неведомо куда, и к
тому же похитители наотрез отказались объяснить, зачем он им
понадобился. Дивайн и Уэстон посменно несли вахту в отсеке,
куда Рэнсома не допускали, -- по-видимому, там располагался
центр управления кораблем. Уэстон, сменившись с дежурства, не
произносил почти ни слова. Дивайн был более разговорчив и часто
болтал с пленником, при этом громко хохоча, пока Уэстон не
начинал колотить в переборку, крича, что они тратят воздух. Но
стоило разговору достичь определенной точки -- и Дивайн
таинственно замолкал. Впрочем, он всегда с готовностью
высмеивал Уэстонову "святую веру в идеи науки". По его словам,
ему было наплевать и на будущее рода человеческого, и на
контакт двух миров.
-- На Малакандре сыщется и еще кое-что, -- с хитрецой
подмигивал он Рэнсому. Но когда тот требовал разъяснений,
Дивайн, ухмыляясь, начинал иронически разглагольствовать о
"бремени белого человека" и "благах цивилизации".
-- Так значит, там действительно есть жители? -- не
сдавался Рэнсом.
-- О, в таких делах туземный вопрос всегда стоит на
повестке дня, -- отвечал Дивайн. Главным же образом он болтал о
том, чем займется, вернувшись на Землю; в его речах то и дело
упоминались океанские яхты, женщины, которые другим не по
карману, и роскошная вилла на Ривьере. -- Попусту я бы
рисковать не стал, -- добавлял он.
Если Рэнсому случалось впрямую спросить, какую роль отвели
ему, Дивайн предпочитал просто промолчать. Лишь однажды, будучи
не слишком трезвым, он признал, что они с Уэстоном в общем-то
хотят "проехать за его, Рэнсома, счет".
-- Но я уверен, -- прибавил Дивайн, -- вы не посрамите
добрую старую школу!
Все это, как я уже сказал, могло растревожить кого угодно.
Однако, как ни странно, Рэнсом особой тревоги не ощущал. Не
так-то просто с сомнением вглядываться в будущее, когда
чувствуешь себя так необыкновенно хорошо, как Рэнсом во время
перелета. С одной стороны корабля была бесконечная ночь, с
другой -- бесконечный день; и Рэнсом, полный восторга, по своей
воле мог сменить одно чудо на другое. Одним поворотом дверной
ручки он творил ночь и часами лежал, созерцая небо сквозь
прозрачный корпус корабля. Диск Земли давно исчез из виду, и
повсюду царили звезды, бесчисленные, как маргаритки на
нескошенном лугу. Не было ни солнца, ни луны, ни облаков, чтобы
поспорить с ними за власть над небесами. Перед Рэнсомом в
ореоле величия проходили планеты и неведомые созвездия,
небесные сапфиры, рубины, изумруды и зерна расплавленного
золота; в левом углу картины висела крошечная, невероятно
удаленная комета; и фоном для этого великолепия служила
бездонная, загадочная чернота, куда более яркая и осязаемая,
чем на Земле. Звезды пульсировали и, казалось, становились тем
ярче, чем дольше он в них вглядывался. Обнаженный, раскинувшись
на кровати, как некая вторая Даная, Рэнсом с каждой ночью все
больше проникался верой в учение древних астрологов. Он то ли
воображал, то ли действительно чувствовал, как звездные токи
вливаются -- даже вонзаются в тело, отдавшееся их власти.
Вокруг царила тишина, если не считать неритмичного
позвякивания. Теперь он знал, что его производили метеориты --
мельчайшие летучие частицы мирового вещества, которые постоянно
бомбардировали пустотелый стальной шар. Более того, он
догадывался, что в любую секунду они могут столкнуться с
объектом, достаточно большим, чтобы превратить в метеориты и
корабль, и путешественников. Но страх не приходил. Теперь,
вспоминая, как Уэстон в ответ на его панический ужас назвал его
ограниченным, Рэнсом готов был с ним согласиться: воистину это
небывалое путешествие в обрамлении торжественно застывшего
мироздания вызывало не ужас, а глубокое благоговение. Но лучше
всего был день -- то есть часы, проведенные в обращенном к
Солнцу полушарии их крохотного мирка. Часто Рэнсом, отдохнув
всего несколько часов, возвращался в страну света, куда его
неудержимо влекло. Он не уставал удивляться, что полдень
ожидает его в любой час -- стоит только пожелать. Он с головой
окунулся в волны чистого. неземного, невероятно яркого, но не
режущего света. Полуприкрыв глаза, он подставлял тело и
сознание лучам и чувствовал, как день за днем они сдирают с
него грязь, оттирают дочиста, наполняют жизненной силой, -- а
чудесная колесница, чуть подрагивая, влекла его все дольше по
тем краям, где не властна ночь. В ответ на его вопросы Уэстон
как-то раз нехотя пояснил, что эти ощущения легко объяснимы с
точки зрения науки: на людей в корабле воздействуют различные
формы излучения, для которых земная атмосфера непрозрачна.
Однако мало-помалу Рэнсом осознал, что есть и другая.
духовная причина, благодаря которой на сердце у него
становилось все легче, а в душе царило ликование. Он постепенно
освобождался от кошмара, наведенного на сознание нынешнего
человека мифами современной науки. Ему приходилось читать о
космосе, и в глубине его души сложилась мрачная фантазия о
черной, безжизненной, скованной морозом пустоте, разделяющей
миры. До сих пор он и не подозревал, как мощно эта картина
влияла на все его мысли. Но теперь, по отношению к океану
небесного сияния, в котором они плыли, само название "космос"
казалось богохульной клеветой. Как можно было говорить о
деньгами. Говорю вам: он годится не хуже мальчишки, в некотором
отношении даже лучше. Но он вот-вот придет в себя. Нужно его
немедленно перенести на борт. Лучше б мы это сделали час назад.
-- Лучше мальчишки было не придумать, -- пробурчал Уэстон.
-- Для человечества он бесполезен да еще и наплодит идиотов. В
цивилизованном обществе такого мальчишку сразу передали бы для
опытов в государственную лабораторию.
-- Очень может быть. Но в Англии его исчезновением может
заинтересоваться Скотланд Ярд. Зато этого любителя совать нос
куда не след не хватятся несколько месяцев, да и потом никто не
узнает, где он исчез. Пришел он один, адреса не оставил, семьи
у него нет. В конце концов, никто его не заставлял лезть не в
свое дело.
-- По правде говоря, не нравится мне это. Все-таки он
человек. Мальчишка -- дело другое, все равно что...
лабораторный препарат. Но если подумать, и этот -- всего лишь
индивид, да к тому же, наверно, совершенно бесполезный. Мы ведь
и сами рискуем жизнью. Когда дело идет о великой цели...
-- Ради Бога, давайте без этого! У нас нет времени.
-- Я думаю, -- торжественно произнес Уэстон, -- если бы он
был способен понять, он бы согласился.
-- Берите его за ноги, а я возьму за голову.
-- Если он должен скоро прийти в себя, неплохо бы добавить
еще одну дозу, -- предложил Уэстон. -- До рассвета мы в путь
все равно не отправимся. Ничего хорошего, если он будет три
часа буянить там, внутри. Пусть лучше проснется, когда мы будем
уже в пути.
-- Это верно. Присмотрите за ним. Я сбегаю наверх, принесу
все, что нужно. Дивайн вышел. Сквозь полуприкрытые веки Рэнсом
видел нависшего над ним Уэстона. Он не знал, сможет ли сделать
резкий рывок, но это был его единственный шанс. Только дверь за
Дивайном закрылась, он, собрав все силы, бросился в ноги
Уэстону. Физик повалился через него грудью на кресло, и Рэнсом,
с трудом стряхнув его ноги, вскочил и кинулся в прихожую.
Слабость одолела его, и он упал; однако, подгоняемый ужасам,
нашел силы подняться, отыскал наружную дверь и стал отчаянно
дергать засовы. Но руки дрожали, в темноте он не мог ничего
разглядеть. Кто-то схватил его за плечи и за ноги. Рэнсом
лягался, извивался, обливался потом и орал во весь голос, слабо
надеясь на чью-нибудь помощь. Он и сам бы не поверил, что
способен на такое отчаянное сопротивление. На как-то-то секунду
он, торжествуя, распахнул дверь, ощутил на лице свежий ночной
ветерок, увидел спокойные звезды и даже собственный рюкзак на
крыльце. В следующее мгновение на голову обрушился тяжелый
удар. Сознание померкло, и в последний миг он услышал стук
захлопнутой двери и почувствовал, как сильные руки тащат его
назад, в темный коридор.
Сознание понемногу возвращалось, но со всех сторон Рэнсома
по-прежнему окружала тьма. Жестокая головная боль и крайняя
слабость долго не позволяли ему определить, где он находится.
Все же он обнаружил, что лежит в постели; а вытерев обильный
пот со лба, заметил, что в помещении жарко. Рэнсом сбросил
простыни и при этом коснулся правой рукой стены -- от нее
полыхало жаром. Помахав левой рукой в пустоте, он заключил, что
воздух здесь прохладнее: стало быть, жар шел от стены. Рэнсом
ощупал лицо и почувствовал над левым глазом здоровенную шишку.
Он тут же вспомнил схватку с Уэстоном и Дивайном. Должно быть,
они заперли его в сарае позади плавильной печи. Подняв глаза,
он обнаружил, что сверху струится тусклый свет, и понял, что,
сам того не замечая, с самого начала различал движения своих
рук в темноте. Прямо над головой у него располагался как бы
световой люк -- квадрат усеянного звездами ночного неба. Ночь,
как видно, стояла небывало морозная. Пылающие звезды бились в
конвульсивной пульсации, словно охваченные нестерпимой болью
или блаженством. Бессчетные, беспорядочно разбросанные в густой
черноте мириады солнц, ярких, как во сне, приковали к себе
Рэнсома, заставили сесть на кровати, взволновали и растревожили
его душу. В такт их мерцанию быстрее забился пульс боли у него
в висках. Тут Рэнсом вспомнил, что его чем-то опоили.
"Наверное, -- подумал он, -- это зелье как-то воздействует на
зрачки, отсюда и небывалое великолепие небес", -- но тут его
взгляд привлекло появившееся в углу люка серебряное свечение,
напоминавшее чуть ли не восход солнца в миниатюре. Еще
несколько минут -- и в поле зрения вполз край полной луны.
Рэнсом застыл в недоумении. Такой ослепительно-белой, огромной
луны ему никогда не доводилось видеть. "Как будто большой
футбольный мяч прямо за стеклом", -- подумал он, но тотчас же
понял, что диск гораздо больше. Без сомнения, с его глазами
что-то случилось: луна никак не могла быть таких размеров.
Сияние этого непонятного гигантского небесного тела
проникло во все уголки помещения, словно наступил день. Рэнсом
обнаружил, что находится в престранной комнате. Внизу она была
такой тесной, что кровать и приставленный к ней столик занимали
ее почти целиком; однако стены шли от пола под тупым углом, и
потолок казался вдвое шире пола. Создавалось впечатление, что
лежишь на дне узкой и глубокой тачки. Рэнсом уверился
окончательно, что зрение его серьезно расстроилось -- может
быть, на время, а может, и навсегда. Но в остальном он быстро
приходил в себя и даже начал ощущать какую-то особую легкость
на сердце и приятное возбуждение. Правда, по-прежнему было
очень жарко, и прежде, чем встать и осмотреть комнату, он
сбросил одежду, оставшись в брюках и рубашке. Когда же,
наконец, он решился встать, произошло нечто настолько не
лезущее ни в какие рамки, что Рэнсом с еще большей тревогой
вспомнил о снадобье, выпитом по милости Дивайна. Хотя Рэнсом не
прилагал никаких особых усилий, он взмыл над кроватью, сильно
ударился головой о верхний люк и, как мешок, свалился на пол у
противоположной стены. Если верить его прежним впечатлениям,
стена должна была отклоняться наружу, как боковина тачки.
Ничего подобного! Он осмотрел ее, ощупал... сомнений быть не
могло: стена образовывала с полом прямой угол. Соблюдая на этот
раз максимальную осторожность, Рэнсом поднялся на ноги. Тело
его было таким легким, что стоило немалых усилий не отрываться
от пола. Впервые Рэнсом заподозрил, что уже умер и стал
призраком. При этой мысли он задрожал; но укоренившаяся
привычка мыслить рационально взяла верх, и он запретил себе
даже думать об этом. Взамен он продолжил осмотр своей тюрьмы.
Результат был несомненным: все стены казались расположенными
под тупым углом к полу, но стоило приблизиться к стене -- и
обнаруживалось, что она поднимается строго перпендикулярно: это
подтверждало и зрение, и осязание. Кроме того, наблюдения
Рэнсома пополнились еще двумя любопытными фактами. Во-первых, и
пол и стены комнаты были металлическими и почти незаметно
беззвучно вибрировали. Необычная эта вибрация отличалась от
механической дрожи моторов или станков; скорее она наводила на
мысль о живом организме. Во-вторых, тишину постоянно нарушали
какие-то мелодичные постукивания и позвякивания, несущиеся с
потолка. Уловить в них правильный ритм не удавалось; было
похоже, будто кто-то обстреливает металлическую камеру
маленькими звенящими снарядами.
К этому времени Рэнсом ощущал уже сильный страх. Это не
был прозаический испуг человека на войне. Страх кружил ему
голову, как вино, и был почти неотделим от общего нервного
возбуждения. Рэнсом словно балансировал между чудовищным ужасом
и экстатической радостью и каждую секунду был готов рухнуть в
пропасть -- или вознестись в небеса. Теперь он понял, что место
его заключения -- не подводная лодка. В то же время едва
заметная вибрация стен вряд ли могла быть вызвана передвижением
на колесах. Скорее уж это корабль или какой-нибудь летательный
аппарат... Но и эти предположения никак не объясняли странного
самочувствия и ощущений ученого. Так и не придя ни к какому
выводу, он сел на кровать и уставился на зловещий лик луны.
Пусть даже это летательный аппарат... Но откуда такая
огромная луна? Она еще больше, чем ему сперва показалось. Луна
такой вообще не бывает... -- тут он понял, что знал об этом с
самого начала, но ужас заставил его лгать самому себе. И в ту
же минуту Рэнсом задохнулся от внезапной мысли: полной луны в
эту ночь быть не могло! Когда он шел из Наддерби, ночь была
безлунной. Даже если от его внимания и ускользнул тоненький
серпик месяца, не мог же он за несколько часов превратиться в
это чудовище! Да никогда месяцу не превратиться в этот
невиданный диск, одержимый манией величия! Какой уж там
футбольный мяч -- он же закрывает полнеба! А кроме того, куда
подевались знакомые пятна на луне, напоминающие человеческое
лицо, -- все люди от начала времен их видели, а теперь Рэнсом
их не обнаруживал?! Это вовсе не луна, подумал Рэнсом и
почувствовал, как волосы у него встают дыбом.
Раздавшийся за спиной звук заставил его резко оглянуться.
Дверь открылась, впустив в комнату рой слепящих лучей, и тут же
захлопнулась снова. Перед Рэнсомом стоял грузный обнаженный
мужчина. Это был Уэстон. Может быть, похититель ждал, что
пленник набросится на него с упреками или потребует объяснений.
Но для Рэнсома в эту минуту существовал только чудовищный шар
над головой, Уэстон же был сейчас просто человеком, спасителем
от одиночества, и нервное напряжение, которое поддерживало его
в борьбе с бездонным отчаянием, разрешилось слезами. Всхлипывая
и задыхаясь, он прокаркал сведенным судорогой горлом:
-- Уэстон! Уэстон! Что это? Ведь не бывает же такой луны?!
-- Это не Луна, -- ответил Уэстон. -- Это Земля.
Ноги Рэнсома подломились, и он упал на кровать, но не
заметил этого. Ужас затопил все его существо. Он не знал даже,
чего страшится: это был бесформенный, беспредметный,
беспредельный страх. Даже потерять сознание было ему не дано,
как он этого ни хотел. Умереть, уснуть, а еще лучше --
проснуться и обнаружить, что все это было сном, все, что
угодно, только не этот тошнотворный ужас. Но вскоре к нему
начало возвращаться самообладание -- эта полулицемерная
добродетель, без которой невозможно общение между людьми, -- и
он сумел обратиться к Уэстону без постыдной дрожи в голосе:
-- Это правда?
-- Безусловно.
-- Где же мы находимся?
-- Приблизительно в восьмидесяти пяти тысячах миль от
Земли.
-- Так значит, мы... в космосе? -- Рэнсом с трудом выдавил
это слово -- так испуганный ребенок говорит о привидениях, а
взрослый -- о раковой опухоли.
Уэстон кивнул.
-- Но зачем? Чего ради вы меня похитили? И как вам все это
удалось?
На секунду Рэнсому показалось, что Уэстон не намерен
отвечать. Но, видимо, физик передумал и, опустившись на кровать
рядом с Рэнсомом, заговорил:
-- Полагаю, лучше уж мне сразу покончить с этими
вопросами, а то вы целый месяц проходу нам не дадите. Как нам
это удалось? То есть, вероятно, вы хотите узнать, как действует
космический корабль? Это вам объяснять бесполезно. Разобраться
в этом могли бы человека четыре-пять -- настоящие физики.
Впрочем, будь вы способны понять, я бы тем более ничего вам
объяснять не стал. Могу сказать -- если вам от этого станет
легче, -- что мы используем малоизвестные свойства излучения
Солнца. Сказать так -- значит ничего не сказать, но для профана
в науке и такого объяснения вполне достаточно. Второй вопрос:
зачем мы здесь? Отвечаю: мы направляемся на Малакандру...
-- Малакандра -- это звезда?
-- Даже вам едва ли должно прийти в голову, что мы летим
за пределы Солнечной системы! Нет, Малакандра гораздо ближе. Мы
доберемся до нее дней за двадцать восемь.
-- Но ведь нет такой планеты -- Малакандра, -- возразил
Рэнсом.
-- Я употребляю настоящее название, а не то, которое
изобрели земные астрономы, -- пояснил Уэстон.
-- Что за ерунда! Откуда вам известно, что это "настоящее
название"?!
-- От обитателей планеты.
Это заявление было не так-то просто переварить.
-- Вы что, хотите сказать, что уже были на этой звезде...
то есть планете... в общем, там, куда мы летим?
-- Вот именно.
-- Но в это же невозможно поверить, -- возмутился Рэнсом.
-- Черт побери, ведь такие вещи не каждый день случаются!
Почему об этом никто знать не знает? Почему в газетах не было
ни слова?
-- Потому что мы еще не совсем спятили, -- резко бросил
Уэстон.
Наступило молчание, но вскоре Рэнсом заговорил снова:
-- А как у нас называется эта планета?
-- Зарубите себе на носу: этого я вам не скажу. Если
сумеете узнать сами, когда мы доберемся до места, ради Бога:
думаю, что нам от ваших ученых изысканий вреда не будет. А пока
что вам знать ни к чему.
-- Но, по вашим словам, планета обитаема?
Уэстон как-то странно взглянул на него и кивнул. Рэнсому
стало не по себе, но он тут же ощутил, как из хаоса
противоречивых чувств, обуревавших его, вырастает гнев.
-- Но я-то здесь причем? -- взорвался он. -- Вы на меня
напали, опоили, засунули в свою адскую машину и теперь везете
невесть куда! Что я вам сделал? Как вы все это объясните?
-- Я мог бы ответить, что вы, как тать, прокрались ко мне
во двор. Если б не лезли не в свое дело, не оказались бы здесь.
Впрочем, нам действительно пришлось посягнуть на ваши права.
Однако скажу в свое оправдание, что все мелкое должно отступить
перед великим. Насколько нам известно, то, что мы делаем,
совершается впервые в истории человечества, а то и в истории
Вселенной. Мы сумели покинуть пылинку материи, где появился на
свет наш род, и теперь в руках человека бесконечность, а может
быть, и вечность. Неужели вы настолько ограничены, чтобы перед
лицом этого небывалого свершения вспоминать о жизни и правах
отдельной личности -- или даже миллиона личностей?
-- Вот именно вспоминаю, -- твердо ответил Рэнсом. -- Для
меня жизнь священна, я всегда выступал даже против вивисекции.
Но вы не ответили на вопрос. Зачем я вам нужен? Как я могу вам
пригодиться там -- на Малакандре?
-- Это мне неизвестно, -- сказал Уэстон. -- Идея
принадлежит не нам. Мы только выполняем приказ.
-- Чей?
Уэстон ответил не сразу.
-- Послушайте, -- произнес он наконец, -- продолжать этот
перекрестный допрос бесполезно. Каких-то ответов на ваши
вопросы я и сам не знаю, а других вы не поймете. Наше
путешествие будет гораздо приятнее, если вы смиритесь со своей
судьбой и перестанете мучить и себя и нас. Все было бы проще,
не будь вы таким узколобым индивидуалистом. Мне-то думалось,
что роль в таком спектакле воодушевит кого угодно. По-моему,
даже червяк согласился бы на эту жертву, если бы мог
соображать. Не поймите меня превратно: я хочу сказать, что
пожертвовать придется временем и свободой. Конечно, есть и
риск, но он невелик.
-- Ну что ж, -- отозвался Рэнсом, -- козыри на руках у
вас. Придется сыграть в вашу игру. Впрочем, если я подхожу к
жизни как узколобый индивидуалист, то вы -- как
буйнопомешанный. Все ваши разглагольствования насчет
бесконечности и вечности только и означают, что вы считаете
себя вправе творить все что угодно здесь и сейчас, а в
оправдание приводите сомнительное соображение, будто некие
существа, ведущие свой род от человека, в каком-нибудь уголке
Вселенной протянут на пару тысячелетий дольше.
-- Именно так: ради этого можно пойти на что угодно! --
загремел физик. -- И все, кто чтит истинную науку, а не
белиберду вроде латыни и истории, будут на моей стороне.
Хорошо, что вы об этом заговорили, советую запомнить мой
ответ... А сейчас давайте пройдем в соседнюю комнату и
позавтракаем. Вставайте осторожно: по сравнению с Землей, здесь
вы почти невесомы.
Рэнсом поднялся, и Уэстон распахнул дверь. Комнату тут же
залил поток слепящего золотого сияния, совершенно затмивший
бледный свет Земли.
-- Сейчас я вам дам темные очки, -- сказал Уэстон, проходя
в комнату, откуда лилось сияние. Рэнсому показалось, что Уэстон
поднимался в гору до самой двери, а сразу за ней исчез куда-то
вниз. Он осторожно последовал за ним. Его охватило странное
ощущение, будто он приближается к краю обрыва. Комната за
дверью словно лежала на боку, ее дальняя стена была почти
параллельна полу комнаты с кроватью. Но, с опаской перенеся
ногу через порог, он обнаружил, что никакого излома в полу нет.
Едва дверь осталась позади, как стены внезапно выпрямились и
закругленный потолок оказался над головой. Оглянувшись, Рэнсом
увидел, что теперь уже спальня встала на попа -- потолок
превратился в стену, а одна из стен -- в потолок.
-- К этому скоро привыкнете, -- успокоил Уэстон,
перехватив его взгляд. -- Корабль имеет форму сферы, и теперь,
когда мы вышли за пределы земного тяготения, центр притяжения
совпадает с центром корабля. Конечно, мы это предусмотрели и
построили корабль именно с таким расчетом. Его сердцевина --
полый шар, там у нас склад припасов, а поверхность этого шара
-- пол у нас под ногами. Вокруг внутреннего шара расположены
каюты, и их стены поддерживают внешний шар -- с нашей точки
зрения, это потолок. Поскольку центр всегда ощущается "внизу",
любой участок пола, где вы стоите, кажется горизонтальным, а
ближайшая стена -- вертикальной. С другой стороны, внутренний
шар достаточно мал, чтобы всегда можно было заглянуть за его
край -- будь вы блохой, этот край показался бы вам горизонтом.
Поэтому видно, что пол и стены соседней каюты расположены в
иной плоскости. На Земле дело обстоит точно так же, просто мы
слишком малы, чтобы увидеть это своими глазами.
Покончив с объяснениями, Уэстон без особых церемоний
предложил Рэнсому раздеться донага, чтобы не страдать от жары.
Вместо одежды Рэнсом надел по его совету тонкий металлический
пояс, увешанный тяжелыми грузами, чтобы по возможности
компенсировать непривычную легкость тела. Кроме того, Уэстон
выдал ему темные очки. Вскоре они уже сидели за маленьким
столиком, накрытым к завтраку. Проголодавшийся Рэнсом с
жадностью набросился на еду: мясные консервы, галеты, масло и
кофе.
Но все эти действия Рэнсом совершал механически, сознание
его не зафиксировало ни новой экипировки, ни подробностей
завтрака. Единственное, что накрепко врезалось ему в память --
всепроникающий свет и жара. На Земле они были бы невыносимыми,
но здесь обладали особыми качествами. Свет был не такой резкий,
как на Земле -- не чисто белый, а бледно-бледно-золотистый, --
но при этом отбрасывал четкие тени, словно прожектор.
Совершенно сухой жар проходился по коже, как руки гигантского
массажиста, и вызывал не сонливость, а возбуждение. Головная
боль прошла. Рэнсом как никогда ощущал бодрость, отвагу и
воодушевление. Вскоре он даже осмелился поднять глаза к
прозрачному потолку. Стальные заслонки оставляли свободным лишь
маленький стеклянный просвет, который, в свою очередь,
прикрывала шторка из плотной темной материи; и все же Рэнсом
был ослеплен и поспешно отвел взгляд.
-- Мне всегда казалось, что в космосе мрак и холод, --
нерешительно пробормотал он.
Уэстон презрительно усмехнулся.
-- А про Солнце забыли?
Несколько минут Рэнсом молча поглощал еду. Потом сделал
еще одну попытку.
-- Если здесь уже рано утром такое творится... -- начал
было он, но тут же замолк, увидев, что лицо Уэстона
складывается в презрительную гримасу. Его охватило изумленное
благоговение: ведь здесь не было ни утра, ни вечера, ни ночи --
здесь царил вечный полдень, наполнявший бесконечное
пространство на протяжении бессчетных столетий. Он снова
взглянул на Уэстона, но тот жестом заставил его молчать.
-- Ни слова больше. Все необходимое мы обсудили. На
корабле слишком мало кислорода, чтобы заниматься чем-нибудь
лишним -- даже разговорами.
Вслед за этими словами он встал и, не приглашая Рэнсома
последовать за собой, вышел в одну из многочисленных дверей,
которые до сих пор были закрыты.
Казалось бы, перелет к Малакандре должен был пройти для
Рэнсома в ужасе и тревоге. Астрономическое расстояние отделяло
его от человечества, а тем двоим, которые находились рядом, он
имел все основания не доверять. Его везли неведомо куда, и к
тому же похитители наотрез отказались объяснить, зачем он им
понадобился. Дивайн и Уэстон посменно несли вахту в отсеке,
куда Рэнсома не допускали, -- по-видимому, там располагался
центр управления кораблем. Уэстон, сменившись с дежурства, не
произносил почти ни слова. Дивайн был более разговорчив и часто
болтал с пленником, при этом громко хохоча, пока Уэстон не
начинал колотить в переборку, крича, что они тратят воздух. Но
стоило разговору достичь определенной точки -- и Дивайн
таинственно замолкал. Впрочем, он всегда с готовностью
высмеивал Уэстонову "святую веру в идеи науки". По его словам,
ему было наплевать и на будущее рода человеческого, и на
контакт двух миров.
-- На Малакандре сыщется и еще кое-что, -- с хитрецой
подмигивал он Рэнсому. Но когда тот требовал разъяснений,
Дивайн, ухмыляясь, начинал иронически разглагольствовать о
"бремени белого человека" и "благах цивилизации".
-- Так значит, там действительно есть жители? -- не
сдавался Рэнсом.
-- О, в таких делах туземный вопрос всегда стоит на
повестке дня, -- отвечал Дивайн. Главным же образом он болтал о
том, чем займется, вернувшись на Землю; в его речах то и дело
упоминались океанские яхты, женщины, которые другим не по
карману, и роскошная вилла на Ривьере. -- Попусту я бы
рисковать не стал, -- добавлял он.
Если Рэнсому случалось впрямую спросить, какую роль отвели
ему, Дивайн предпочитал просто промолчать. Лишь однажды, будучи
не слишком трезвым, он признал, что они с Уэстоном в общем-то
хотят "проехать за его, Рэнсома, счет".
-- Но я уверен, -- прибавил Дивайн, -- вы не посрамите
добрую старую школу!
Все это, как я уже сказал, могло растревожить кого угодно.
Однако, как ни странно, Рэнсом особой тревоги не ощущал. Не
так-то просто с сомнением вглядываться в будущее, когда
чувствуешь себя так необыкновенно хорошо, как Рэнсом во время
перелета. С одной стороны корабля была бесконечная ночь, с
другой -- бесконечный день; и Рэнсом, полный восторга, по своей
воле мог сменить одно чудо на другое. Одним поворотом дверной
ручки он творил ночь и часами лежал, созерцая небо сквозь
прозрачный корпус корабля. Диск Земли давно исчез из виду, и
повсюду царили звезды, бесчисленные, как маргаритки на
нескошенном лугу. Не было ни солнца, ни луны, ни облаков, чтобы
поспорить с ними за власть над небесами. Перед Рэнсомом в
ореоле величия проходили планеты и неведомые созвездия,
небесные сапфиры, рубины, изумруды и зерна расплавленного
золота; в левом углу картины висела крошечная, невероятно
удаленная комета; и фоном для этого великолепия служила
бездонная, загадочная чернота, куда более яркая и осязаемая,
чем на Земле. Звезды пульсировали и, казалось, становились тем
ярче, чем дольше он в них вглядывался. Обнаженный, раскинувшись
на кровати, как некая вторая Даная, Рэнсом с каждой ночью все
больше проникался верой в учение древних астрологов. Он то ли
воображал, то ли действительно чувствовал, как звездные токи
вливаются -- даже вонзаются в тело, отдавшееся их власти.
Вокруг царила тишина, если не считать неритмичного
позвякивания. Теперь он знал, что его производили метеориты --
мельчайшие летучие частицы мирового вещества, которые постоянно
бомбардировали пустотелый стальной шар. Более того, он
догадывался, что в любую секунду они могут столкнуться с
объектом, достаточно большим, чтобы превратить в метеориты и
корабль, и путешественников. Но страх не приходил. Теперь,
вспоминая, как Уэстон в ответ на его панический ужас назвал его
ограниченным, Рэнсом готов был с ним согласиться: воистину это
небывалое путешествие в обрамлении торжественно застывшего
мироздания вызывало не ужас, а глубокое благоговение. Но лучше
всего был день -- то есть часы, проведенные в обращенном к
Солнцу полушарии их крохотного мирка. Часто Рэнсом, отдохнув
всего несколько часов, возвращался в страну света, куда его
неудержимо влекло. Он не уставал удивляться, что полдень
ожидает его в любой час -- стоит только пожелать. Он с головой
окунулся в волны чистого. неземного, невероятно яркого, но не
режущего света. Полуприкрыв глаза, он подставлял тело и
сознание лучам и чувствовал, как день за днем они сдирают с
него грязь, оттирают дочиста, наполняют жизненной силой, -- а
чудесная колесница, чуть подрагивая, влекла его все дольше по
тем краям, где не властна ночь. В ответ на его вопросы Уэстон
как-то раз нехотя пояснил, что эти ощущения легко объяснимы с
точки зрения науки: на людей в корабле воздействуют различные
формы излучения, для которых земная атмосфера непрозрачна.
Однако мало-помалу Рэнсом осознал, что есть и другая.
духовная причина, благодаря которой на сердце у него
становилось все легче, а в душе царило ликование. Он постепенно
освобождался от кошмара, наведенного на сознание нынешнего
человека мифами современной науки. Ему приходилось читать о
космосе, и в глубине его души сложилась мрачная фантазия о
черной, безжизненной, скованной морозом пустоте, разделяющей
миры. До сих пор он и не подозревал, как мощно эта картина
влияла на все его мысли. Но теперь, по отношению к океану
небесного сияния, в котором они плыли, само название "космос"
казалось богохульной клеветой. Как можно было говорить о