Страница:
Маркиз д'Аргенс, друг Фридриха II, подарил Казанове свои сочинения и не советовал ему писать мемуары. Правду нельзя высказать. Казанова знал, что правда — это центральная проблема мемуаристов, да, вероятно, и всей литературы.
На пути в Марсель он въехал в замок Анриетты и узнал, что она уже шесть месяцев находится в Аи и ей он обязан сиделкой, которую узнал в замке. Он написал ей, она ответила, обещала писать и объяснила, что он ее видел и не узнал, потому что она располнела. Она потребовала, чтобы он письменно рассказал свою жизнь, она сделала то же, он получил от нее сорок писем. В Дуксе не найдено ни одного.
Анриетта, «племянница» в Марселе, граф де ла Перуз, Рамберти в Турине — все говорили ему, что он постарел. Ему было сорок пять лет. В Турине он собрал подписчиков на свои «Confutazione», получил три тысячи франков подписных сборов и велел отпечатать это сочинение в Лугано у доктора Аньели тиражом в 1200 экземпляров, работая над корректурой по десять часов ежедневно; он хотел не столько получить деньги за книгу, сколько с ее помощью завоевать прощение инквизиторов Венеции. У него была тоска по дому, как у швейцарца, он устал от Европы. Везде его преследовали полиция и кредиторы. Отовсюду он бывал выслан и везде был заключен. Он тосковал по родине, по венецианской лагуне, по чувственным девушкам, по остроумным господам. Он видел в Венеции земной рай. После четырнадцатилетней ссылки он хотел милости. Он должен был ждать еще пять лет — и терпеть нужду. С его большими успехами было покончено, покончено с его блеском, покончено с его счастьем. Даже с лошади он упал, раны кровоточили, с той поры он больше не ездил верхом. Везде он встречал мошенников, которые брали его в кассу и надували (kujonieren). Всю жизнь Казанова был любимцем трех интернациональных групп: танцовщиц, высшей аристократии и мошенников. С помощью Берлендиса, венецианского резидента в Турине, Казанова официально послал свое сочинение в инквизицию. Она приказала Берлендису строго следить за Казановой. В Турине у него не было больше ни одной любовной связи. Он читал. Он читал, не любя.
Он опускался все ниже. Он поехал в Ливорно с «фантастической идеей». Он хотел помочь завоевать Константинополь флоту русского адмирала графа Орлова, «тогда он, вообще говоря, не знал, чем должен жить», как два года спустя он написал князю Любомирскому. И баронесса Ролль, которую он встретил в Лугано, уверяла его,что он стареет; ужаснувшись, он подавил всякое желание к ней. Он был обречен идти от разочарования к разочарованию. Граф Марулли и господин да Лолио, когда-то друг Дзанетты, оклеветали его перед Орловым, и адмирал не захотел больше знать о нем. В Неаполе один англичанин вызвал его на соревнование в плавании. Он проиграл. Он выпрашивал у князя Любомирского какую-нибудь должность в Польше, но словно говорил с глухим.
Во Флоренции он искал должность секретаря, но напрасно. Он хотел в покое заниматься литературой. Но пришел молодой Морозини из Венеции, заплатил за старого господина и вовлек его в водоворот удовольствий. Потом пришли Зановиц, Дзен и Медини, молодые и старые плуты, обобрали лорда Линкольна на двенадцать тысяч стерлингов и все четверо были высланы из Флоренции: Зановиц, Дзен, Медини и Казанова. Казанова кричал, особенно в мемуарах, что с ним поступили несправедливо.
Он начал повсюду занимать небольшие суммы и все меньшие суммы. У нищенствующего актера, который был парикмахером и звался графом де л'Этуаль, он увел женщину, легендарную англичанку Бетти, школьную подругу Софи Корнелис. В Неаполе Он стал подыгрывать шулерам Гудару и Медини, с которыми рассорился, причем с Медини он дрался на дуэли дважды и трижды. От Агаты он получил назад серьги, которыми когда-то отплатил ей за ее преданность. Агата устроила ему возлюбленную — Каллиену. Он сам отмечает повторение реальности или сюжетных поворотов. «Это было четвертое приключение такого вида.» Его сексуальные страдания были непереносимы. «Мне было сорок пять лет, я все еще любил прекрасный пол, хотя с меньшим огнем, у меня было больше опыта и меньше мужества к дерзким предприятиям; так как я все больше выглядел как папа, чем как юноша, то считал себя имеющим все меньше прав и выдвигал притязания все незначительней.»
В 1771 году он покинул Рим, еще раз решив начать новую жизнь. После тридцати лет бешеной радости он устал от удовольствий. У него больше не было денег. Его старый друг и покровитель Барбаро тоже умер. Он отказался от всякой роскоши. Это был злой счет от жизни. Тем не менее он никогда не был профессиональным соблазнителем. Этим он чванился. Но как странен и как отвратителен его сексуальный порыв, желания стареющего плута. В Неаполе или Салерно он встретил свою настоящую дочь Леониду; она была замужем за импотентом после импотента-друга, герцога де Монталонна, который уже умер. Маркиза хотела ребенка: Казанова любил свою дочь раз, второй, третий, она родила мальчика, он позже видел его, это был красивый юноша.
В Риме он посетил Бернис и ее подругу, княгиню Сан-Кроче, в которую Казанова влюбился; он однако не решился сказать ей это или показать, в то время как княгиня одевалась и раздевалась перед ним, как перед слугой, и, вероятно, у него был шанс.
И в конце своих мемуаров, почти в пятьдесят лет, он снова встретил в Триесте Ирену, дочь графа Ринальди, которую он когда-то лишил девственности; у нее была дочь девяти лет, которая очень ему нравилась и позволяла ласкать себя; девятилетнюю девочку у него увидел также другой любитель детишек, барон Питтони, и тоже выпросил себе посещение малышки и ее матери. И мемуары Казановы кончаются стилистически выдержанно: «Ирена покинула Триест с труппой, три года спустя я снова нашел ее в Падуе с дочерью, которая стала прелестной и с которой я возобновил нежные отношения». Но и отвратительный, опускающийся, стареющий развратник — тоже Казанова и тоже принадлежит картине. Он тоже подданный Эроса.
Эти последние годы перед возвращением в Венецию и годы после второго бегства из Венеции были каруселью страданий, мук, разочарований, унижений и литературных попыток. В Пизе ему пришлось продать крест ордена Золотой Шпоры. В Риме он стал членом академии «Неплодовитых». В Болонье он издал памфлет против двух памфлетов болонских профессоров, из которых один называл uterus животным, а другой ему оппонировал. Он напечатал это в 1772 году, речь шла о психофизических проблемах дам. Во Флоренции он перевел «Илиаду» итальянскими стихами. Другая брошюра, которая утеряна, стала причиной двадцатишестилетней переписки с Пьетро Дзагури и является основным источником сведений о последних годах жизни Казановы. Дзагури два года подряд добивался помилования Казановы. По его совету Казанова приехал в Триест, чтобы быть совсем близко к Венеции. Там он исполнял определенную агентурную службу для венецианского правительства и работал над польской историей: «Istoria delle turbulente della Polonia della mocte di Elisabetta Petrowna fino alla pace fra la Rusia el a Porta Ottomana…», Герц, 1774, 3 тома. Сочинение должно было состоять из семи томов, но другие тома из-за разногласий между автором и издательством не вышли. Из переписки Казановы (изданной Мальменти) следует, что он окончил труд еще в 1771 году.
В Триесте Казанова жил экономно, у него не было денег, только пятнадцать цехинов дохода из Венеции от двух его друзей. Венецианский консул в Триесте поддерживал усилия больного ностальгией Казановы. Наконец Казанова получает охранное письмо от 3 сентября 1774 года, которое разрешает ему свободное возвращение в Венецию. 14 сентября он сходит на берег в Венеции. На этом столь интересном месте Казанова прерывает свои воспоминания в двенадцатом томе.
Его радость была чудовищной, как и его разочарование. Самым худшим было то, что на родине ему было гораздо тяжелее добывать свой ежедневный хлеб, чем на чужбине. От Барбаро он унаследовал месячную ренту в шесть цехинов. Равным образом шесть цехинов он получал от Дандоло. Снова он искал службу, маленькое место, крошечную безопасность. Это была нагая бедность. Это была печальная жизнь. Конечно у него были друзья, он наслаждался родным языком, родным воздухом, родным небом. У него были кофейни, отечественные комедии, он мог, как всегда и везде, говорить обо всех великих князьях и лордах, своих старых друзьях. Он цитировал Дюбарри, царицу Екатерину II, Людовика XV, герцогиню Нортумберлендскую, своего друга, короля Польши.
Он вернулся домой, но слишком поздно, в пятьдесят лет, «старик».
Но у этого старого человека его лучшее время, его величие, было впереди. Пятидесятилетний начал, наконец, свою настоящую карьеру — литературную. Для женщин наслаждением был наверное двадцатилетний, тридцатилетний. Для мужчин он стал приятен только теперь, человек зрелый, человек мудрый, знаток мира, «философ», великолепный рассказчик.
В «Истории моего побега» Казанова рассказывает, как он начинал этим наслаждаться, что показал себя целому городу, став разговором целого города. Он посетил каждого инквизитора, каждый приглашал его к столу, чтобы услышать истории его побега и его дуэли в Польше. Он посетил патрициев, которые его особенно поддерживали: Дандоло, Гримальди, Дзагури, Моросини. Возвращение на родину доставило ему несколько счастливейших часов… Но далее каждый ожидал, что службу ему даст Венеция. Девять лет подряд он утруждался напрасно. Тогда он сказал себе: «Либо я не создан для Венеции, либо Венеция не для меня. Придется провести новую схватку, заново покинуть родину, как покидают приятный дом, где есть злой сосед.»
В 1776 году Казанова становится специальным тайным агентом суда инквизиции, который оплачивается в зависимости от важности своих сообщений. А с 1780 года в пятьдесят пять лет он становится платным шпионом той самой инквизиции, которая когда-то приказала заточить его под Свинцовые Крыши. Он служит инквизиции за пятнадцать дукатов в месяц. Его задачей было доносить инквизиции о проступках против религии и добрых нравов. Он жаловался официально, чаще всего тайно, на частоту разводов, на упражнения пальцев молодых людей в темных ложах театров, на обнаженные модели художественных школ. Он доносил на своих друзей, которые читали Вольтера или Руссо, Шаррона, Пиррона или Баффо, Ламеттри или Гельвеция. Он подписывал шпионские сообщения «Антонио Пратолини».
В конце января 1781 года он теряет и эту службу. И Казанова пишет униженное письмо государственным инквизиторам из-за пары дукатов, суммы, которую он когда-то давал нищему или слуге. Он пишет: «Полный смущения, скорби и раскаянья, я сознаю, что абсолютно недостоин составлять своей продажной рукой письмо Вашему превосходительству, и сознаю, что при всех обстоятельствах я упустил свой долг, но все же я, Джакомо Казанова, взываю на коленях к милости моих князей, я умоляю из сострадания и милости предоставить мне то, в чем не может отказать справедливость и превосходство. Я умоляю о княжеской щедрости, что придет мне на помощь, чтобы я мог существовать и крепко посвятить себя в будущем службе, в которую я введен. По этой почтительнейшей просьбе мудрость Вашего превосходительства может судить, каково расположение моего духа и каковы мои намерения.» Благодаря этому письму он получил еще одно месячное содержание.
В Венеции он также нашел одну постоянную подругу, Франческу Бусчини, маленькую портниху, считавшую Казанову великим человеком, у которого есть сердце, дух и мужество.
В Венеции в 1775-1778 годах Казанова опубликовал перевод «Илиады» рифмованными восьмистрочными стансами, но только три тома, которые кончаются смертью Патрокла. Первый том посвящен генуэзскому маркизу Карло Спиноле, у которого Казанова короткое время был секретарем; второй — графу Тилне; третий — Стратико; в архиве Дукса сохранилась рукопись четвертого тома. Этот архив был позже переведен в замок Хиршберг. Кроме того там находятся переводы отдельных песен «Илиады» на венецианском диалекте. В 1779 году Казанова новый памфлет против Вольтера: «Scrutino del libro Eloges de M. de Voltair par differents auteurs», Венеция, 1789. («Избранное из книг похвалы Вольтеру различных авторов»). В 1780 году появляются «Opuscoli Miscellanei» и театральный журнал «Le Messeger de Thalie» («Вестник Талии»), в 1782 году «Di Anedotti Viniziani» («Венецианские анекдоты») и памфлет «Ne amori ne donne ovvero la Stalla repulita». В нем Казанова нападает на Карло Гримани и других патрициев. В споре и диспуте между неким Карлетти и Казановой Гримани признает Казанову неправым и велит молчать. Памфлет чрезвычайно остр. После него Казанова может покинуть Венецию. Он излечился от своей тоски по родине.
«Мне пятьдесят восемь лет, я больше не могу путешествовать пешком, а теперь идет зима, и как только я подумаю начать снова мою жизнь авантюриста, то смеюсь, посмотрев в зеркало.»
В январе 1783 года он едет в Вену. Он был беден и вызывал подозрение. У него была слава политического эмигранта и мошенника. Он бродяжничал по Австрии, Голландии, Парижу. Всплыли старые большие прожекты: он хотел основать газету, построить канал между Байоной и Нарбонном, устроить путешествие на Мадагаскар, он интересовался братьями Монгольфье. В Париже он пробыл два месяца. В Вене он стал секретарем венецианского посла Фоскарини. Он снова ходил на балы, на праздники, в хорошее общество. В шестьдесят лет он танцевал как юноша и хотел жениться на молодой девушке. Но тут Фоскарини умер. Казанова в бедности сидел в Теплице, когда о нем узнал молодой и очень богатый граф Вальдштайн, племянник князя Шарля де Линя. Оба знали Казанову по Парижу. Вальдштайн сочувствовал Казанове и предложил ему пост библиотекаря в своем богемском замке Дукс (Духов), с тысячей гульденов в год, коляской и обслуживанием.
Благодаря ему старый авантюрист получил сострадание и удовольствия; должно быть молодой граф был его породы, фривольный и двусмысленный, кавалер и игрок, грубый и изящный, полный бравурности и безумства. Граф Ламберг с полным правом поздравил Казанову письмом в марте 1784 года с таким меценатом — такому графу подходил такой библиотекарь. Мать Вальдштайна сердилась, что в тридцать лет ее сын все еще не был серьезным человеком. Лоренцо да Понте, друг, земляк и критик Казановы, сообщает ему в марте 1793 года: «Граф Вальдштайн ведет в Лондоне весьма темное существование: плохо живет, плохо одевается, плохо обслуживается; всегда в пивных, всегда в борделях, всегда в кофейнях, с бездельниками, с ленивцами, с … Но не забудем другое: у него сердце ангела, превосходный характер, но нрав еще бешенее, чем наш.» (Архив Дукса)
Библиотека Дукса составляла сорок тысяч томов. Замок был роскошен. Старый шестидесятилетний итальянец, оставивший позади дюжину жизней, дореволюционный революционер, шагавший по жизни в менуэте, суперромантик с канувшими в бездну (и мнимыми) придворными манерами, с отблеском всей высшей аристократии Европы, из всей Европы высланный, с колоссальным словоизвержением, с гротескной для невежд начитанностью, цитировавший Горация и Ариосто, королей и Вольтера, не подходил к немецко-богемским душам гайдуков и характерам камердинеров. Его претензии не подходили к его должности, его должность не подходила ему. Он был похож на заколдованное существо из сказки, но того воскресшего героя, который раз в неделю, в месяц, в год становится принцем, но выглядит чудовищем. Колдовство начиналось, когда Вальдштайн был в замке, тогда для пиров, охоты, салонных разговоров в замок собирались князья, графы, музыканты, литераторы, иностранцы. Тогда старый авантюрист блистал, почти шести футов ростом, костистый итальянец с широкими жестами, длинной шпагой, поддельными украшениями, элегантными манерами Тальми, навсегда пропавшей в мире любезностью и французской придворной речью, в одеждах с истлевшей элегантностью, с умом, лучащимся, как и у большинства гостей, с остроумием, равным остроумию лучших гостей, например, дяди Вальдштайна, блистательного князя Шарля де Линя, который принадлежал к умнейшим людям и писателям этого остроумного столетия.
С персоналом замка Вальдштайна Казанова был в состоянии перманентной войны, ведущейся на нервах и шедшей весьма пошло, как только и могут эти насекомые души.
Среди графского обслуживающего персонала неопределенная должность Казановы ставила его посередине между слугами и господами. И слуги, и господа рассматривали его как равного. Он жаловался богу и миру на домоправителя Лезера, управляющего Фельткирхнера, врача О'Рейли, курьера Видерхольта, прачку Каролину, на кучера и камердинера, на служанок и графов. Мать Вальдштайна писала ему: «Я сожалею, монсиньор, что Вы вынуждены жить с таким сбродом, в таком плохом обществе, но мой сын не забыл, чем он Вам обязан, и я уверена, что он даст Вам то удовлетворение, лишь стоит Вам его потребовать.»
Казанова писал: Дукс для многих мог бы быть раем, но не для него. Однако, то что стало в конечном счете экстазом его старости, было независимым от его жилища. «Когда я не сплю, я мечтаю, а когда устаю от мечтаний, я черню бумагу, читаю и отвергаю большую часть того, что набросало мое перо.»
Полный сострадания к себе, полный тоски по своей молодости, полный подозрения к новому наступающему девятнадцатому столетию и вспыхнувшей буржуазной революции, полный злобы на свою импотенцию, на разрушения, производимые временем, на невозвратность удовольствий жизни, полный ненависти к смерти, этот сильный, красноречивый, пышущий жизнью старик был в состоянии этой жизнью, остатком этой жизни насладиться стократно, с чудовищным аппетитом к бытию и прекрасным аппетитом за столом, хотя у него и были зубы из фарфора, парик и подагра в костях. Он был гурманом, влюбленным во всех красивых женщин, во всех остроумных мужчин, влюбленным в книги всех времен, влюбленным в большой свет и малый, в королей и герцогов, в шулеров и шарлатанов.
Княжеская роскошь, сверкающие столы и сияющее общество — это было его миром. Экстравагантность Вальдштайна — это был его вкус. И когда этот библиотекарь в кругу князей становился центральным пунктом, когда весь свет с полным правом прислушивался к его знаменитым в семи станах анекдотическим случаям, к его увлекательным рассказам со всего света, к его богатым и глубоко комическим воспоминаниям, к его покалывающим все чувства сексуальным приключениям, тогда старик наслаждался своим первородством со всей могучей суетностью своей натуры. У кого было так много шарма, такая пронзительная память, такие разносторонние и всегда свежие знания, как не у этого попутешествовавшего старца, героя всех приключений, знакомого всех современников, постельного друга многих красавиц столетия!
В жизни прожорливый читатель, он в конечном счете сделал из этого свое счастье — читать, изучать и, более всего, писать обо всем на свете, даже похоронную речь на смерть любимой собачки Мелампиги (Чернозадки).
Неустанно он вел громадную переписку с Ламбергом и де Линем, с подругами последних лет графиней Сесилией Роггендорф и Элизой фон дер Рекке, со своим венецианским постельным сокровищем портнихой Франческой Бусчини, с Опицем и Да Понте, с княгиней Клари и княгиней Лобковиц, с Дзагури и графом Кенигом. Он принимал своих друзей и посетителей графа Вальдштайна, и посетителей знаменитой библиотеки, к которым принадлежали кроме прочих Шиллер и Гете. На богемских водах и в Праге он встречал весь мир.
Очевидно временами великий прототип путешественников больше не выдерживал. Вечный беглец внезапно срывался из Дукса: он искал удовольствий и приключений, женщин и новых людей, новые города и новую работу — в Праге, Гамбурге, Дрездене. Но никто не хотел сделать его директором театра, никто — библиотекарем большого города. Герцог Ваймара совсем не был восхищен, когда некий старый итальянец болтал о Гете и Шиллере. Никто не дарил ему кошельков с дукатами. Бедным и погасшим возвращался он в свою богемскую ссылку и снова писал письма и брошюры, дьявол-отшельник.
Что удавалось ему не полностью и лишь на короткие периоды в его блестящие годы, то удалось теперь: он завоевал уважение и изумление лучших людей своего времени. Шарль де Линь причисляет его к пяти-шести интереснейшим людям, с которыми он познакомился за долгую жизнь.
Опиц нашел в нем одного из тех благословенных философов, чьей родиной является вся земля и которые в королях ценят лишь людей. Граф Ламберг называет его «человеком известным в литературе, человеком полным глубоких знаний». Казанова стал гроссмейстером писательской клики, человеком элиты, тихим гением с мировой славой в самом малом, но в самом лучшем круге.
Он даже начинает любовную переписку или лучше сказать любовную связь по переписке, которая трогательна в старом развратнике и рисует его как доброго человека, как бескорыстного друга, как благодетеля, каковым он достаточно часто представлял себя в мемуарах и во что ему не всегда и далеко не безоговорочно хотели верить.
Как-то в феврале 1797 года Казанова получил письмо из Кашау от молодой девушки двадцати одного года, которое растрогало его до слез. Письмо было от Сесилии, графини фон Роггендорф. Он знал ее отца по Вене. Он знал ее брата Эрнста фон Роггендорфа, веселого бездельника и парасита в замке Дукс, которому Казанова иногда читал моральные проповеди. Этот братец имел легкомыслие восторгаться Казановой перед сестрой. Пока Сесилия просила о благосклонности «переписки». Она сирота, бедная и преследуемая, три месяца как потерявшая жениха, лейтенанта барона Йоханна Вегеи, павшего в битве под Бассано. Казанова стал ее моральным советчиком, ее эпистолярным любовником, защитником, духовным опекуном, протектором, поощрителем и меценатом, ее учителем и другом. Он рекомендовал ее дочери своего старого друга Шарля де Линя княгине Клари. Он рекомендовал ее своему старому другу князю Карлу Курляндскому. Он стал «ее единственным другом, ее единственной любовью». Она писала ему: «Наша любовь так прелестна, мой друг, и так дорога мне». Он звал ее Зенобией, королевой Пальмиры. Она звала его Лонгином, мудрым и верным до смерти советником. Как придворную даму он поместил ее к князю Курляндскому. На пути она хотела посетить его, чтобы впервые увидеться, «чтобы рассказать Вам о моих чувствах и станцевать с Вами маленький менуэт», как писала она в одном из тридцати трех писем, хранящихся в Дуксе. При курляндском дворе она пробыла год и вышла замуж за графа Батьяни-Штретмана, имела от него четырех детей и умерла в 1814 году.
Уже давно Казанова страдал от подагры. В конце 1797 года он вдобавок получил воспаление простаты, болезнь стариков. Он почуял опасность и написал друзьям. Дзагури, Элиза фон дер Рекке, Сесилия фон Роггендорф, графиня Монбуасье, дочь Малетерба и другие друзья откликнулись, советовали медикаменты и посылали старому обжоре самые неподходящие деликатесы.
Князь Шарль де Линь рассказывает в блестящем портрете своего старого друга Казановы, что тот сказал незадолго до смерти: «Я жил как философ и умираю как Христос», — эти апокрифические последние слова фавнообразного сверхнасмешника были бы хорошей последней шуткой, если он их в самом деле произнес.
Джакомо Казанова умер 4 июня 1798 года. Вероятно он погребен на кладбище в Дуксе, его могила исчезла. Очень скоро он канул в забвение и остался лишь в памяти нескольких старых друзей и нескольких странных литераторов, да в сердцах нескольких подруг, чья любовь пережила его.
Потом появились воспоминания. И он стал всемирно известен и живет после смерти дольше, чем большинство современников и литераторов, всю жизнь презиравших и осмеивавших его. Конечно он ведет лишь ненадежную жизнь тени и имеет лишь ненадежную зыбкую славу литературного бытия. Люди, не прочитавшие ни одной книги, произносят его имя и знают — этот венецианец восемнадцатого века был мужчиной, который любил женщин и наслаждался ими, это был соблазнитель, казанова.
Он писал свои воспоминания с 1791 по 1798 год, между шестьдесят шестым и семьдесят третьим годом жизни. Это было счастьем его старости, наслаждением его сердца, мечтой его вечно юной души. Всю свою жизнь он готовился к этой работе, живя и любя, читая и собирая. Для этого всю свою жизнь он хранил материалы: женские письма, письма врагов и друзей, квитанции отелей и старые долговые расписка, фальшивые векселя и настоящие локоны, любовные записки и воспоминания. С наслаждение и страстью он писал свои мемуары, в которых еще раз прожил жизнь, только пламеннее, романтичнее, правдивее. Это было его воскрешением, как говорит Жозеф Ле Грас. Часто он хотел сжечь эти воспоминания, как советовал ему маркиз д'Аргенс, который свои мемуары сжег.
В комнате замка Дукс эта беспокойная душа проделала путешествие сквозь всю свою жизнь, совершила поиск потерянного времени и при этом нашла и правду, и всемирную славу. Потому что посреди своей постыдной развращенности он хранил чувство к великим идеалам жизни и литературы, стремление к человечеству, в особенности к отдельной половине человечества, радость к правде и к полноте жизни, удовольствие от удовольствий.
Он работал по тринадцать часов в день. Он работал одержимо, корректировал и писал заново, в поиске совершенства, красоты и прежде всего правды, потому что правда была идеалом старого шулера, усталого мошенника и сиятельного шарлатана. Он имел в виде литературную правду, так как эта правда гораздо серьезнее чем большинство добродетелей. Что сказал бы этот всю жизнь неудачливый венецианский литератор Казанова, восстав во плоти, как он возродился в духе, и увидев прорву литературы о Казанове, или, лучше, прочитав ее со своим неистощимым любопытством? Чтобы он сказал при этом, он, который не мог пристроить свои книги, принужденный издавать их по подписке и за собственный счет, крошечными тиражами, оставшимися в основном нераспроданными, если бы мог увидеть многочисленные биографии, сотни специальных трактатов, бесчисленные новые издания своих мемуаров?
На пути в Марсель он въехал в замок Анриетты и узнал, что она уже шесть месяцев находится в Аи и ей он обязан сиделкой, которую узнал в замке. Он написал ей, она ответила, обещала писать и объяснила, что он ее видел и не узнал, потому что она располнела. Она потребовала, чтобы он письменно рассказал свою жизнь, она сделала то же, он получил от нее сорок писем. В Дуксе не найдено ни одного.
Анриетта, «племянница» в Марселе, граф де ла Перуз, Рамберти в Турине — все говорили ему, что он постарел. Ему было сорок пять лет. В Турине он собрал подписчиков на свои «Confutazione», получил три тысячи франков подписных сборов и велел отпечатать это сочинение в Лугано у доктора Аньели тиражом в 1200 экземпляров, работая над корректурой по десять часов ежедневно; он хотел не столько получить деньги за книгу, сколько с ее помощью завоевать прощение инквизиторов Венеции. У него была тоска по дому, как у швейцарца, он устал от Европы. Везде его преследовали полиция и кредиторы. Отовсюду он бывал выслан и везде был заключен. Он тосковал по родине, по венецианской лагуне, по чувственным девушкам, по остроумным господам. Он видел в Венеции земной рай. После четырнадцатилетней ссылки он хотел милости. Он должен был ждать еще пять лет — и терпеть нужду. С его большими успехами было покончено, покончено с его блеском, покончено с его счастьем. Даже с лошади он упал, раны кровоточили, с той поры он больше не ездил верхом. Везде он встречал мошенников, которые брали его в кассу и надували (kujonieren). Всю жизнь Казанова был любимцем трех интернациональных групп: танцовщиц, высшей аристократии и мошенников. С помощью Берлендиса, венецианского резидента в Турине, Казанова официально послал свое сочинение в инквизицию. Она приказала Берлендису строго следить за Казановой. В Турине у него не было больше ни одной любовной связи. Он читал. Он читал, не любя.
Он опускался все ниже. Он поехал в Ливорно с «фантастической идеей». Он хотел помочь завоевать Константинополь флоту русского адмирала графа Орлова, «тогда он, вообще говоря, не знал, чем должен жить», как два года спустя он написал князю Любомирскому. И баронесса Ролль, которую он встретил в Лугано, уверяла его,что он стареет; ужаснувшись, он подавил всякое желание к ней. Он был обречен идти от разочарования к разочарованию. Граф Марулли и господин да Лолио, когда-то друг Дзанетты, оклеветали его перед Орловым, и адмирал не захотел больше знать о нем. В Неаполе один англичанин вызвал его на соревнование в плавании. Он проиграл. Он выпрашивал у князя Любомирского какую-нибудь должность в Польше, но словно говорил с глухим.
Во Флоренции он искал должность секретаря, но напрасно. Он хотел в покое заниматься литературой. Но пришел молодой Морозини из Венеции, заплатил за старого господина и вовлек его в водоворот удовольствий. Потом пришли Зановиц, Дзен и Медини, молодые и старые плуты, обобрали лорда Линкольна на двенадцать тысяч стерлингов и все четверо были высланы из Флоренции: Зановиц, Дзен, Медини и Казанова. Казанова кричал, особенно в мемуарах, что с ним поступили несправедливо.
Он начал повсюду занимать небольшие суммы и все меньшие суммы. У нищенствующего актера, который был парикмахером и звался графом де л'Этуаль, он увел женщину, легендарную англичанку Бетти, школьную подругу Софи Корнелис. В Неаполе Он стал подыгрывать шулерам Гудару и Медини, с которыми рассорился, причем с Медини он дрался на дуэли дважды и трижды. От Агаты он получил назад серьги, которыми когда-то отплатил ей за ее преданность. Агата устроила ему возлюбленную — Каллиену. Он сам отмечает повторение реальности или сюжетных поворотов. «Это было четвертое приключение такого вида.» Его сексуальные страдания были непереносимы. «Мне было сорок пять лет, я все еще любил прекрасный пол, хотя с меньшим огнем, у меня было больше опыта и меньше мужества к дерзким предприятиям; так как я все больше выглядел как папа, чем как юноша, то считал себя имеющим все меньше прав и выдвигал притязания все незначительней.»
В 1771 году он покинул Рим, еще раз решив начать новую жизнь. После тридцати лет бешеной радости он устал от удовольствий. У него больше не было денег. Его старый друг и покровитель Барбаро тоже умер. Он отказался от всякой роскоши. Это был злой счет от жизни. Тем не менее он никогда не был профессиональным соблазнителем. Этим он чванился. Но как странен и как отвратителен его сексуальный порыв, желания стареющего плута. В Неаполе или Салерно он встретил свою настоящую дочь Леониду; она была замужем за импотентом после импотента-друга, герцога де Монталонна, который уже умер. Маркиза хотела ребенка: Казанова любил свою дочь раз, второй, третий, она родила мальчика, он позже видел его, это был красивый юноша.
В Риме он посетил Бернис и ее подругу, княгиню Сан-Кроче, в которую Казанова влюбился; он однако не решился сказать ей это или показать, в то время как княгиня одевалась и раздевалась перед ним, как перед слугой, и, вероятно, у него был шанс.
И в конце своих мемуаров, почти в пятьдесят лет, он снова встретил в Триесте Ирену, дочь графа Ринальди, которую он когда-то лишил девственности; у нее была дочь девяти лет, которая очень ему нравилась и позволяла ласкать себя; девятилетнюю девочку у него увидел также другой любитель детишек, барон Питтони, и тоже выпросил себе посещение малышки и ее матери. И мемуары Казановы кончаются стилистически выдержанно: «Ирена покинула Триест с труппой, три года спустя я снова нашел ее в Падуе с дочерью, которая стала прелестной и с которой я возобновил нежные отношения». Но и отвратительный, опускающийся, стареющий развратник — тоже Казанова и тоже принадлежит картине. Он тоже подданный Эроса.
Эти последние годы перед возвращением в Венецию и годы после второго бегства из Венеции были каруселью страданий, мук, разочарований, унижений и литературных попыток. В Пизе ему пришлось продать крест ордена Золотой Шпоры. В Риме он стал членом академии «Неплодовитых». В Болонье он издал памфлет против двух памфлетов болонских профессоров, из которых один называл uterus животным, а другой ему оппонировал. Он напечатал это в 1772 году, речь шла о психофизических проблемах дам. Во Флоренции он перевел «Илиаду» итальянскими стихами. Другая брошюра, которая утеряна, стала причиной двадцатишестилетней переписки с Пьетро Дзагури и является основным источником сведений о последних годах жизни Казановы. Дзагури два года подряд добивался помилования Казановы. По его совету Казанова приехал в Триест, чтобы быть совсем близко к Венеции. Там он исполнял определенную агентурную службу для венецианского правительства и работал над польской историей: «Istoria delle turbulente della Polonia della mocte di Elisabetta Petrowna fino alla pace fra la Rusia el a Porta Ottomana…», Герц, 1774, 3 тома. Сочинение должно было состоять из семи томов, но другие тома из-за разногласий между автором и издательством не вышли. Из переписки Казановы (изданной Мальменти) следует, что он окончил труд еще в 1771 году.
В Триесте Казанова жил экономно, у него не было денег, только пятнадцать цехинов дохода из Венеции от двух его друзей. Венецианский консул в Триесте поддерживал усилия больного ностальгией Казановы. Наконец Казанова получает охранное письмо от 3 сентября 1774 года, которое разрешает ему свободное возвращение в Венецию. 14 сентября он сходит на берег в Венеции. На этом столь интересном месте Казанова прерывает свои воспоминания в двенадцатом томе.
Его радость была чудовищной, как и его разочарование. Самым худшим было то, что на родине ему было гораздо тяжелее добывать свой ежедневный хлеб, чем на чужбине. От Барбаро он унаследовал месячную ренту в шесть цехинов. Равным образом шесть цехинов он получал от Дандоло. Снова он искал службу, маленькое место, крошечную безопасность. Это была нагая бедность. Это была печальная жизнь. Конечно у него были друзья, он наслаждался родным языком, родным воздухом, родным небом. У него были кофейни, отечественные комедии, он мог, как всегда и везде, говорить обо всех великих князьях и лордах, своих старых друзьях. Он цитировал Дюбарри, царицу Екатерину II, Людовика XV, герцогиню Нортумберлендскую, своего друга, короля Польши.
Он вернулся домой, но слишком поздно, в пятьдесят лет, «старик».
Но у этого старого человека его лучшее время, его величие, было впереди. Пятидесятилетний начал, наконец, свою настоящую карьеру — литературную. Для женщин наслаждением был наверное двадцатилетний, тридцатилетний. Для мужчин он стал приятен только теперь, человек зрелый, человек мудрый, знаток мира, «философ», великолепный рассказчик.
В «Истории моего побега» Казанова рассказывает, как он начинал этим наслаждаться, что показал себя целому городу, став разговором целого города. Он посетил каждого инквизитора, каждый приглашал его к столу, чтобы услышать истории его побега и его дуэли в Польше. Он посетил патрициев, которые его особенно поддерживали: Дандоло, Гримальди, Дзагури, Моросини. Возвращение на родину доставило ему несколько счастливейших часов… Но далее каждый ожидал, что службу ему даст Венеция. Девять лет подряд он утруждался напрасно. Тогда он сказал себе: «Либо я не создан для Венеции, либо Венеция не для меня. Придется провести новую схватку, заново покинуть родину, как покидают приятный дом, где есть злой сосед.»
В 1776 году Казанова становится специальным тайным агентом суда инквизиции, который оплачивается в зависимости от важности своих сообщений. А с 1780 года в пятьдесят пять лет он становится платным шпионом той самой инквизиции, которая когда-то приказала заточить его под Свинцовые Крыши. Он служит инквизиции за пятнадцать дукатов в месяц. Его задачей было доносить инквизиции о проступках против религии и добрых нравов. Он жаловался официально, чаще всего тайно, на частоту разводов, на упражнения пальцев молодых людей в темных ложах театров, на обнаженные модели художественных школ. Он доносил на своих друзей, которые читали Вольтера или Руссо, Шаррона, Пиррона или Баффо, Ламеттри или Гельвеция. Он подписывал шпионские сообщения «Антонио Пратолини».
В конце января 1781 года он теряет и эту службу. И Казанова пишет униженное письмо государственным инквизиторам из-за пары дукатов, суммы, которую он когда-то давал нищему или слуге. Он пишет: «Полный смущения, скорби и раскаянья, я сознаю, что абсолютно недостоин составлять своей продажной рукой письмо Вашему превосходительству, и сознаю, что при всех обстоятельствах я упустил свой долг, но все же я, Джакомо Казанова, взываю на коленях к милости моих князей, я умоляю из сострадания и милости предоставить мне то, в чем не может отказать справедливость и превосходство. Я умоляю о княжеской щедрости, что придет мне на помощь, чтобы я мог существовать и крепко посвятить себя в будущем службе, в которую я введен. По этой почтительнейшей просьбе мудрость Вашего превосходительства может судить, каково расположение моего духа и каковы мои намерения.» Благодаря этому письму он получил еще одно месячное содержание.
В Венеции он также нашел одну постоянную подругу, Франческу Бусчини, маленькую портниху, считавшую Казанову великим человеком, у которого есть сердце, дух и мужество.
В Венеции в 1775-1778 годах Казанова опубликовал перевод «Илиады» рифмованными восьмистрочными стансами, но только три тома, которые кончаются смертью Патрокла. Первый том посвящен генуэзскому маркизу Карло Спиноле, у которого Казанова короткое время был секретарем; второй — графу Тилне; третий — Стратико; в архиве Дукса сохранилась рукопись четвертого тома. Этот архив был позже переведен в замок Хиршберг. Кроме того там находятся переводы отдельных песен «Илиады» на венецианском диалекте. В 1779 году Казанова новый памфлет против Вольтера: «Scrutino del libro Eloges de M. de Voltair par differents auteurs», Венеция, 1789. («Избранное из книг похвалы Вольтеру различных авторов»). В 1780 году появляются «Opuscoli Miscellanei» и театральный журнал «Le Messeger de Thalie» («Вестник Талии»), в 1782 году «Di Anedotti Viniziani» («Венецианские анекдоты») и памфлет «Ne amori ne donne ovvero la Stalla repulita». В нем Казанова нападает на Карло Гримани и других патрициев. В споре и диспуте между неким Карлетти и Казановой Гримани признает Казанову неправым и велит молчать. Памфлет чрезвычайно остр. После него Казанова может покинуть Венецию. Он излечился от своей тоски по родине.
«Мне пятьдесят восемь лет, я больше не могу путешествовать пешком, а теперь идет зима, и как только я подумаю начать снова мою жизнь авантюриста, то смеюсь, посмотрев в зеркало.»
В январе 1783 года он едет в Вену. Он был беден и вызывал подозрение. У него была слава политического эмигранта и мошенника. Он бродяжничал по Австрии, Голландии, Парижу. Всплыли старые большие прожекты: он хотел основать газету, построить канал между Байоной и Нарбонном, устроить путешествие на Мадагаскар, он интересовался братьями Монгольфье. В Париже он пробыл два месяца. В Вене он стал секретарем венецианского посла Фоскарини. Он снова ходил на балы, на праздники, в хорошее общество. В шестьдесят лет он танцевал как юноша и хотел жениться на молодой девушке. Но тут Фоскарини умер. Казанова в бедности сидел в Теплице, когда о нем узнал молодой и очень богатый граф Вальдштайн, племянник князя Шарля де Линя. Оба знали Казанову по Парижу. Вальдштайн сочувствовал Казанове и предложил ему пост библиотекаря в своем богемском замке Дукс (Духов), с тысячей гульденов в год, коляской и обслуживанием.
Благодаря ему старый авантюрист получил сострадание и удовольствия; должно быть молодой граф был его породы, фривольный и двусмысленный, кавалер и игрок, грубый и изящный, полный бравурности и безумства. Граф Ламберг с полным правом поздравил Казанову письмом в марте 1784 года с таким меценатом — такому графу подходил такой библиотекарь. Мать Вальдштайна сердилась, что в тридцать лет ее сын все еще не был серьезным человеком. Лоренцо да Понте, друг, земляк и критик Казановы, сообщает ему в марте 1793 года: «Граф Вальдштайн ведет в Лондоне весьма темное существование: плохо живет, плохо одевается, плохо обслуживается; всегда в пивных, всегда в борделях, всегда в кофейнях, с бездельниками, с ленивцами, с … Но не забудем другое: у него сердце ангела, превосходный характер, но нрав еще бешенее, чем наш.» (Архив Дукса)
Библиотека Дукса составляла сорок тысяч томов. Замок был роскошен. Старый шестидесятилетний итальянец, оставивший позади дюжину жизней, дореволюционный революционер, шагавший по жизни в менуэте, суперромантик с канувшими в бездну (и мнимыми) придворными манерами, с отблеском всей высшей аристократии Европы, из всей Европы высланный, с колоссальным словоизвержением, с гротескной для невежд начитанностью, цитировавший Горация и Ариосто, королей и Вольтера, не подходил к немецко-богемским душам гайдуков и характерам камердинеров. Его претензии не подходили к его должности, его должность не подходила ему. Он был похож на заколдованное существо из сказки, но того воскресшего героя, который раз в неделю, в месяц, в год становится принцем, но выглядит чудовищем. Колдовство начиналось, когда Вальдштайн был в замке, тогда для пиров, охоты, салонных разговоров в замок собирались князья, графы, музыканты, литераторы, иностранцы. Тогда старый авантюрист блистал, почти шести футов ростом, костистый итальянец с широкими жестами, длинной шпагой, поддельными украшениями, элегантными манерами Тальми, навсегда пропавшей в мире любезностью и французской придворной речью, в одеждах с истлевшей элегантностью, с умом, лучащимся, как и у большинства гостей, с остроумием, равным остроумию лучших гостей, например, дяди Вальдштайна, блистательного князя Шарля де Линя, который принадлежал к умнейшим людям и писателям этого остроумного столетия.
С персоналом замка Вальдштайна Казанова был в состоянии перманентной войны, ведущейся на нервах и шедшей весьма пошло, как только и могут эти насекомые души.
Среди графского обслуживающего персонала неопределенная должность Казановы ставила его посередине между слугами и господами. И слуги, и господа рассматривали его как равного. Он жаловался богу и миру на домоправителя Лезера, управляющего Фельткирхнера, врача О'Рейли, курьера Видерхольта, прачку Каролину, на кучера и камердинера, на служанок и графов. Мать Вальдштайна писала ему: «Я сожалею, монсиньор, что Вы вынуждены жить с таким сбродом, в таком плохом обществе, но мой сын не забыл, чем он Вам обязан, и я уверена, что он даст Вам то удовлетворение, лишь стоит Вам его потребовать.»
Казанова писал: Дукс для многих мог бы быть раем, но не для него. Однако, то что стало в конечном счете экстазом его старости, было независимым от его жилища. «Когда я не сплю, я мечтаю, а когда устаю от мечтаний, я черню бумагу, читаю и отвергаю большую часть того, что набросало мое перо.»
Полный сострадания к себе, полный тоски по своей молодости, полный подозрения к новому наступающему девятнадцатому столетию и вспыхнувшей буржуазной революции, полный злобы на свою импотенцию, на разрушения, производимые временем, на невозвратность удовольствий жизни, полный ненависти к смерти, этот сильный, красноречивый, пышущий жизнью старик был в состоянии этой жизнью, остатком этой жизни насладиться стократно, с чудовищным аппетитом к бытию и прекрасным аппетитом за столом, хотя у него и были зубы из фарфора, парик и подагра в костях. Он был гурманом, влюбленным во всех красивых женщин, во всех остроумных мужчин, влюбленным в книги всех времен, влюбленным в большой свет и малый, в королей и герцогов, в шулеров и шарлатанов.
Княжеская роскошь, сверкающие столы и сияющее общество — это было его миром. Экстравагантность Вальдштайна — это был его вкус. И когда этот библиотекарь в кругу князей становился центральным пунктом, когда весь свет с полным правом прислушивался к его знаменитым в семи станах анекдотическим случаям, к его увлекательным рассказам со всего света, к его богатым и глубоко комическим воспоминаниям, к его покалывающим все чувства сексуальным приключениям, тогда старик наслаждался своим первородством со всей могучей суетностью своей натуры. У кого было так много шарма, такая пронзительная память, такие разносторонние и всегда свежие знания, как не у этого попутешествовавшего старца, героя всех приключений, знакомого всех современников, постельного друга многих красавиц столетия!
В жизни прожорливый читатель, он в конечном счете сделал из этого свое счастье — читать, изучать и, более всего, писать обо всем на свете, даже похоронную речь на смерть любимой собачки Мелампиги (Чернозадки).
Неустанно он вел громадную переписку с Ламбергом и де Линем, с подругами последних лет графиней Сесилией Роггендорф и Элизой фон дер Рекке, со своим венецианским постельным сокровищем портнихой Франческой Бусчини, с Опицем и Да Понте, с княгиней Клари и княгиней Лобковиц, с Дзагури и графом Кенигом. Он принимал своих друзей и посетителей графа Вальдштайна, и посетителей знаменитой библиотеки, к которым принадлежали кроме прочих Шиллер и Гете. На богемских водах и в Праге он встречал весь мир.
Очевидно временами великий прототип путешественников больше не выдерживал. Вечный беглец внезапно срывался из Дукса: он искал удовольствий и приключений, женщин и новых людей, новые города и новую работу — в Праге, Гамбурге, Дрездене. Но никто не хотел сделать его директором театра, никто — библиотекарем большого города. Герцог Ваймара совсем не был восхищен, когда некий старый итальянец болтал о Гете и Шиллере. Никто не дарил ему кошельков с дукатами. Бедным и погасшим возвращался он в свою богемскую ссылку и снова писал письма и брошюры, дьявол-отшельник.
Что удавалось ему не полностью и лишь на короткие периоды в его блестящие годы, то удалось теперь: он завоевал уважение и изумление лучших людей своего времени. Шарль де Линь причисляет его к пяти-шести интереснейшим людям, с которыми он познакомился за долгую жизнь.
Опиц нашел в нем одного из тех благословенных философов, чьей родиной является вся земля и которые в королях ценят лишь людей. Граф Ламберг называет его «человеком известным в литературе, человеком полным глубоких знаний». Казанова стал гроссмейстером писательской клики, человеком элиты, тихим гением с мировой славой в самом малом, но в самом лучшем круге.
Он даже начинает любовную переписку или лучше сказать любовную связь по переписке, которая трогательна в старом развратнике и рисует его как доброго человека, как бескорыстного друга, как благодетеля, каковым он достаточно часто представлял себя в мемуарах и во что ему не всегда и далеко не безоговорочно хотели верить.
Как-то в феврале 1797 года Казанова получил письмо из Кашау от молодой девушки двадцати одного года, которое растрогало его до слез. Письмо было от Сесилии, графини фон Роггендорф. Он знал ее отца по Вене. Он знал ее брата Эрнста фон Роггендорфа, веселого бездельника и парасита в замке Дукс, которому Казанова иногда читал моральные проповеди. Этот братец имел легкомыслие восторгаться Казановой перед сестрой. Пока Сесилия просила о благосклонности «переписки». Она сирота, бедная и преследуемая, три месяца как потерявшая жениха, лейтенанта барона Йоханна Вегеи, павшего в битве под Бассано. Казанова стал ее моральным советчиком, ее эпистолярным любовником, защитником, духовным опекуном, протектором, поощрителем и меценатом, ее учителем и другом. Он рекомендовал ее дочери своего старого друга Шарля де Линя княгине Клари. Он рекомендовал ее своему старому другу князю Карлу Курляндскому. Он стал «ее единственным другом, ее единственной любовью». Она писала ему: «Наша любовь так прелестна, мой друг, и так дорога мне». Он звал ее Зенобией, королевой Пальмиры. Она звала его Лонгином, мудрым и верным до смерти советником. Как придворную даму он поместил ее к князю Курляндскому. На пути она хотела посетить его, чтобы впервые увидеться, «чтобы рассказать Вам о моих чувствах и станцевать с Вами маленький менуэт», как писала она в одном из тридцати трех писем, хранящихся в Дуксе. При курляндском дворе она пробыла год и вышла замуж за графа Батьяни-Штретмана, имела от него четырех детей и умерла в 1814 году.
Уже давно Казанова страдал от подагры. В конце 1797 года он вдобавок получил воспаление простаты, болезнь стариков. Он почуял опасность и написал друзьям. Дзагури, Элиза фон дер Рекке, Сесилия фон Роггендорф, графиня Монбуасье, дочь Малетерба и другие друзья откликнулись, советовали медикаменты и посылали старому обжоре самые неподходящие деликатесы.
Князь Шарль де Линь рассказывает в блестящем портрете своего старого друга Казановы, что тот сказал незадолго до смерти: «Я жил как философ и умираю как Христос», — эти апокрифические последние слова фавнообразного сверхнасмешника были бы хорошей последней шуткой, если он их в самом деле произнес.
Джакомо Казанова умер 4 июня 1798 года. Вероятно он погребен на кладбище в Дуксе, его могила исчезла. Очень скоро он канул в забвение и остался лишь в памяти нескольких старых друзей и нескольких странных литераторов, да в сердцах нескольких подруг, чья любовь пережила его.
Потом появились воспоминания. И он стал всемирно известен и живет после смерти дольше, чем большинство современников и литераторов, всю жизнь презиравших и осмеивавших его. Конечно он ведет лишь ненадежную жизнь тени и имеет лишь ненадежную зыбкую славу литературного бытия. Люди, не прочитавшие ни одной книги, произносят его имя и знают — этот венецианец восемнадцатого века был мужчиной, который любил женщин и наслаждался ими, это был соблазнитель, казанова.
Он писал свои воспоминания с 1791 по 1798 год, между шестьдесят шестым и семьдесят третьим годом жизни. Это было счастьем его старости, наслаждением его сердца, мечтой его вечно юной души. Всю свою жизнь он готовился к этой работе, живя и любя, читая и собирая. Для этого всю свою жизнь он хранил материалы: женские письма, письма врагов и друзей, квитанции отелей и старые долговые расписка, фальшивые векселя и настоящие локоны, любовные записки и воспоминания. С наслаждение и страстью он писал свои мемуары, в которых еще раз прожил жизнь, только пламеннее, романтичнее, правдивее. Это было его воскрешением, как говорит Жозеф Ле Грас. Часто он хотел сжечь эти воспоминания, как советовал ему маркиз д'Аргенс, который свои мемуары сжег.
В комнате замка Дукс эта беспокойная душа проделала путешествие сквозь всю свою жизнь, совершила поиск потерянного времени и при этом нашла и правду, и всемирную славу. Потому что посреди своей постыдной развращенности он хранил чувство к великим идеалам жизни и литературы, стремление к человечеству, в особенности к отдельной половине человечества, радость к правде и к полноте жизни, удовольствие от удовольствий.
Он работал по тринадцать часов в день. Он работал одержимо, корректировал и писал заново, в поиске совершенства, красоты и прежде всего правды, потому что правда была идеалом старого шулера, усталого мошенника и сиятельного шарлатана. Он имел в виде литературную правду, так как эта правда гораздо серьезнее чем большинство добродетелей. Что сказал бы этот всю жизнь неудачливый венецианский литератор Казанова, восстав во плоти, как он возродился в духе, и увидев прорву литературы о Казанове, или, лучше, прочитав ее со своим неистощимым любопытством? Чтобы он сказал при этом, он, который не мог пристроить свои книги, принужденный издавать их по подписке и за собственный счет, крошечными тиражами, оставшимися в основном нераспроданными, если бы мог увидеть многочисленные биографии, сотни специальных трактатов, бесчисленные новые издания своих мемуаров?