Когда Эйнштейн написал свое письмо Рузвельту, Соловьев работал в Кавендишской лаборатории. Получив предложение участвовать в лосаламосском “Проекте”, он согласился не раздумывая, надеясь таким образом искупить свою вину. Сначала его не беспокоило, что большинству коллег не были нужны оправдания: они рассматривали свою работу как увлекательное упражнение в современной инженерии.
Он принадлежал к пятерым-шестерым архитекторам атомной бомбы; прежние работы с миатроном стали мостиком к новому занятию. Осознание того, что это за занятие, посетило его только когда газеты сообщили о происшедшем на японском острове, а разведывательные структуры предоставили подробности, не предназначенные для общественности.
Вскоре последовало признание, почести, от которых не в силах отказаться ни один ученый. Но они только усилили его чувство вины. За Хиросиму не раздавали Нобелевских премий, однако дорогу к бомбе проложили их научные открытия, удостоенные премии.
Он присоединился к группе влиятельных физиков, противившихся разработке термоядерных зарядов, и подал в отставку. Если бы он не сделал этого сам, его бы уволили из соображений безопасности Проекта. Это способствовало росту его авторитета в мире и превратило его в видную фигуру среди “девушек по вызову”. Беглый русский язык, на котором говорили в кругу семьи его родители, позволил ему устанавливать на международных конференциях контакты с коллегами с Востока, что только углубляло его разочарование. Большинство из них боялись высунуть голову из-за колючей проволоки официоза; когда же кто-то из них, вне досягаемости “жучков”, освобождался за бутылкой от части ржавых доспехов, Николай с огорчением улавливал в голосе собеседника эхо собственного отчаяния.
Продержаться в сороковые и в пятидесятые годы ему помогли Клэр и их двое детей, а еще новое поле исследований: применение радиоактивных изотопов в лечении злокачественных опухолей. Он предложил несколько усовершенствований к существующим технологиям — из всего, к чему бы он ни прикоснулся, по-прежнему сыпались искры откровения; однако на крупные прорывы его новшества не претендовали. Тем не менее, одна из высеченных искр дорого ему стоила: экспериментируя с жесткой радиацией, он, пользуясь не отрегулированными приборами и пренебрегая осторожностью, поплатился кусочком пальца и, главное, не был уверен, что по счету уплачено сполна. У немцев есть поговорка: дай черту палец — отхватит всю руку… Он был готов заподозрить черта в психосоматических махинациях. У него появилась привычка сутулиться, словно могучие плечи приняли тяжкий груз. От счастливой самоуверенности юных лет не осталось почти ничего, как и от былой веры в гармонию, царствующую под видимыми покровами; сохранился только наивный взор, сбивающий новых знакомых с толку. Преодолев себя, он научился игре на фортепьяно девятью пальцами и даже опубликовал в медицинском журнале статью о сопряженных с этим нейромышечных изменениях. Следствием публикации стали кое-какие новации в ортопедической хирургии.
Несмотря на усиливающуюся депрессию, он, как ни странно, сохранил мальчишескую шутливость и умение наслаждаться маленькими радостями жизни. Недаром Клэр прозвала его меланхоличным гедонистом. Она работала в его лаборатории и сразу напомнила ему Аду, хотя никто, кроме него, не увидел бы в этой красотке-южанке, целомудренно упакованной в белый лабораторный халат, сходства с Адой с ее ассирийским типом красоты. Обе отличались пылкостью, но эмоции Ады были спонтанными, близкими к истерике, тогда как ироничная Клэр прекрасно владела собой.
Клэретт, удачно вышедшая замуж, пошла в мать. Гриша, их единственный сын, получил в наследство от отца невинный взгляд и пользовался не меньшим успехом у девушек, чем в свое время Николай. Он собирался выучиться на антрополога и поселиться среди индейцев какого-нибудь из обреченных на вымирание индейских племен Амазонии, пока их существование не прекратил геноцид. Но вместо этого он ползал теперь по-пластунски в других джунглях, воюя в никому не нужной войне.
Понедельник
Он принадлежал к пятерым-шестерым архитекторам атомной бомбы; прежние работы с миатроном стали мостиком к новому занятию. Осознание того, что это за занятие, посетило его только когда газеты сообщили о происшедшем на японском острове, а разведывательные структуры предоставили подробности, не предназначенные для общественности.
Вскоре последовало признание, почести, от которых не в силах отказаться ни один ученый. Но они только усилили его чувство вины. За Хиросиму не раздавали Нобелевских премий, однако дорогу к бомбе проложили их научные открытия, удостоенные премии.
Он присоединился к группе влиятельных физиков, противившихся разработке термоядерных зарядов, и подал в отставку. Если бы он не сделал этого сам, его бы уволили из соображений безопасности Проекта. Это способствовало росту его авторитета в мире и превратило его в видную фигуру среди “девушек по вызову”. Беглый русский язык, на котором говорили в кругу семьи его родители, позволил ему устанавливать на международных конференциях контакты с коллегами с Востока, что только углубляло его разочарование. Большинство из них боялись высунуть голову из-за колючей проволоки официоза; когда же кто-то из них, вне досягаемости “жучков”, освобождался за бутылкой от части ржавых доспехов, Николай с огорчением улавливал в голосе собеседника эхо собственного отчаяния.
Продержаться в сороковые и в пятидесятые годы ему помогли Клэр и их двое детей, а еще новое поле исследований: применение радиоактивных изотопов в лечении злокачественных опухолей. Он предложил несколько усовершенствований к существующим технологиям — из всего, к чему бы он ни прикоснулся, по-прежнему сыпались искры откровения; однако на крупные прорывы его новшества не претендовали. Тем не менее, одна из высеченных искр дорого ему стоила: экспериментируя с жесткой радиацией, он, пользуясь не отрегулированными приборами и пренебрегая осторожностью, поплатился кусочком пальца и, главное, не был уверен, что по счету уплачено сполна. У немцев есть поговорка: дай черту палец — отхватит всю руку… Он был готов заподозрить черта в психосоматических махинациях. У него появилась привычка сутулиться, словно могучие плечи приняли тяжкий груз. От счастливой самоуверенности юных лет не осталось почти ничего, как и от былой веры в гармонию, царствующую под видимыми покровами; сохранился только наивный взор, сбивающий новых знакомых с толку. Преодолев себя, он научился игре на фортепьяно девятью пальцами и даже опубликовал в медицинском журнале статью о сопряженных с этим нейромышечных изменениях. Следствием публикации стали кое-какие новации в ортопедической хирургии.
Несмотря на усиливающуюся депрессию, он, как ни странно, сохранил мальчишескую шутливость и умение наслаждаться маленькими радостями жизни. Недаром Клэр прозвала его меланхоличным гедонистом. Она работала в его лаборатории и сразу напомнила ему Аду, хотя никто, кроме него, не увидел бы в этой красотке-южанке, целомудренно упакованной в белый лабораторный халат, сходства с Адой с ее ассирийским типом красоты. Обе отличались пылкостью, но эмоции Ады были спонтанными, близкими к истерике, тогда как ироничная Клэр прекрасно владела собой.
Клэретт, удачно вышедшая замуж, пошла в мать. Гриша, их единственный сын, получил в наследство от отца невинный взгляд и пользовался не меньшим успехом у девушек, чем в свое время Николай. Он собирался выучиться на антрополога и поселиться среди индейцев какого-нибудь из обреченных на вымирание индейских племен Амазонии, пока их существование не прекратил геноцид. Но вместо этого он ползал теперь по-пластунски в других джунглях, воюя в никому не нужной войне.
Понедельник
I
К девяти утра все уже сидели за длинным столом из полированной горной сосны, вооружившись блокнотами и папками. В папках должны были лежать резюме докладов, но большинство, как обычно, не удосужилось их подготовить. Не за столом, а у стены сидели Клэр, исполнявшая обязанности секретаря, мисс Кейри, отвечавшая за магнитофон, руководитель программ из Академии, Хелен Портер и еще трое “слушателей” — так именовались обездоленные, не имеющие статуса.участников, от которых не требовали докладов; им, впрочем, дозволялось вставить словечко в ходе дискуссии. “Слушатели” довольствовались жесткими стульями с прямыми спинками, тогда как у кресел настоящих участников имелась такая роскошь, как подлокотники. За окнами, сверкая ледниками, торжественно высились неизбежные горы.
Соловьев радовался, что настоял на малом количестве участников, которые могли уместиться за одним столом, лицом к лицу. Альтернативой были бы ряды кресел и кафедра. Выступающий с кафедры превращается в лектора, слушатели воспринимают его, скорее, как актера. То ли дело — люди за одним столом: они обращаются непосредственно друг к другу, смотрят друг другу в глаза. Ключевая разница!
Два кресла остались незанятыми. Советский генетик Виноградов прислал телеграмму, в которой говорилось о непредвиденных обстоятельствах, помешавших его участию в симпозиуме. Такая формулировка обычно означала, что власти в последний момент запретили персонажу выезд; пустые кресла, в которых должна была бы восседать советская делегация, превратилась в неотъемлемую черту всякого международного симпозиума. Второе пустое кресло должен был занимать Бруно Калецки, прошлогодний нобелевский лауреат: он сообщил телеграммой, что у него возникли срочные дела и что он появится на симпозиуме следующим утром. Подобные неприятности тоже были привычны для “девушек по вызову”: кто-нибудь обязательно опаздывал, кто-нибудь не мог пробыть на симпозиуме до конца, кто-нибудь приезжал всего на один день, чтобы зачитать доклад, забрать гонорар и удрать. Желая это предотвратить, Николай настоял, чтобы приглашенные на “Принципы выживания” либо отсидели весь срок, либо вообще не появлялись. Что касается Калецки, то его опоздание, судя по всему, было вызвано одним — желанием произвести впечатление, продемонстрировать свою важность и крайнюю занятость. То и другое соответствовало истине, однако лауреат был к тому же неизлечимым позером и постоянно занимался тем, что преувеличивал свою роль.
Николай был готов открыть заседание, но сперва позволил пробить девять раз часам на церкви и отзвенеть церковным колоколам. Колокола были старые, большие и звучные, деревня по праву ими гордилась.
Пока в двухстах ярдах раздавался колокольный звон, беседовать было затруднительно. Мисс Кейри надела наушники и увлеченно записывала на пленку монотонные удары.
— Счастливое предзнаменование, — сказал Уиндхем с улыбкой, превратившей его физиономию в коллекцию ямочек. — Вы согласны, Тони?
— Моя любимая поп-музыка, — отозвался монах. Дождавшись тишины, Соловьев поднялся с места.
— Объявляю конференцию открытой. — Исподлобья, с воинственным выражением лица, он оглядел собравшихся. — Позволю себе пренебречь церемониальным пустословием и сразу перейти к вступительному сообщению. Оно займет двадцать минут.
Он тяжело уселся, зажег сигару и, упершись локтями в стол, заговорил. Клэр с одобрением отметила про себя, что он не горбится; Хелен, вслушиваясь со строгим выражением лица в его звучный бас-баритон, поневоле вспомнила слова Харриет: “Женщины слушают голос Нико не ушами: он сразу проникает в матку”. Фон Хальдер, сидевший напротив председательствующего, дважды за его выступление пробормотал себе под нос: “Старо!” Во второй раз Харриет, его соседка, ответила громким шепотом:
— Вздор! Очень правильные мысли.
Остальные были того же мнения, включая даже самого фон Хальдера, но он скорее погиб бы, чем признал правоту Соловьева. Двадцать минут еще не истекли, а Соловьев уже успел, пользуясь легкими для восприятия, но четкими формулировками, напомнить об основных факторах, делающих выживание рода человеческого маловероятным. Для убедительности он загибал длинные, желтые от никотина пальцы.
Для начала он назвал не имеющей исторических прецедентов ситуацию, сложившуюся в середине двадцатого века: раньше разрушительный потенциал, накопленный человечеством, оставался сосредоточен на ограниченных территориях и находился в распоряжении небольшой части человечества, тогда как теперь он расползся по всей подлунной сфере, то есть не только собственно по поверхности планеты: он проник в ее атмосферу, флору и фауну, не считая, быть может, немногих штаммов микроорганизмов, оказавшихся устойчивыми к радиации. Во-вторых, быстрый прогресс в технологиях производства обоих главных типов оружия массового уничтожения, ядерного и биохимического, сделал неизбежным их распространение и неосуществимым контроль. Абсурдность сложившегося положения была проиллюстрирована тем фактом, что, согласно последней статистике, накопленные запасы ядерного оружия эквивалентны одной Хиросиме на каждого из трех с половиной миллиардов землян. В-третьих, исчезновение благодаря растущей скорости коммуникаций такой преграды, как расстояние, в математических терминах эквивалентно сокращению площади планеты до размеров Англии и даже менее того, если прибегнуть к стандартам века пара. Человечество, оказавшись неподготовленным к такому положению, не способным к нему адаптироваться, по большей части даже не ведает о неизбежных последствиях. В-четвертых, параллельно сжатию планеты относительно подлетной скорости ракет и скорости преодоления расстояний самим человеком происходит сокращение пригодных для обитания пространств и продовольственных ресурсов с учетом роста населения, которое ныне удваивается каждые тридцать три года и вырастает вчетверо за период жизни одного поколения людей. В-пятых, лидирующую роль в этой гонке леммингов к обрыву играет культурно отсталая часть человечества. В-шестых, охватившая весь мир миграция из сельских районов в города приводит к ростку злокачественных метастазов в виде городов-спрутов, где на единицу площади приходится все больше людей. В-седьмых, неизбежным побочным продуктом этой массовой миграции становится физическое отравление и эстетическая деградация земель, воды, воздушной среды, приводящие к всеобщему ухудшению условий жизни человека и его самого, опошлению ценностей, эрозии смысла жизни. В-восьмых, подобно тому, как покорение воздушной среды и последующее сокращение расстояний вместо того, чтобы сплотить нации в единое братство, создали для них условия взаимного гарантированного уничтожения, всепроникающая информация, вместо того, чтобы способствовать взаимопониманию наций, дала обратный эффект: обострила идеологические и племенные конфликты, развернув демагогическую пропаганду. В-девятых, за первые двадцать пять лет ядерной эры зарегистрировано около сорока региональных и гражданских войн с применением обычных вооружений, к тому же мир уже дважды оказывался на грани атомной войны. Нет никаких оснований считать, что в следующие двадцать пять лет ситуация станет менее критической. Более того, опасность самоуничтожения человечества как вида ни за что не сойдет на нет за предстоящую четверть века; отныне она является неотъемлемым фактором существования. В-десятых, ввиду эмоциональной незрелости человека по сравнению с его технологическими достижениями, возможность самоуничтожения становится статистически гарантированной.
В свете всего вышесказанного Соловьев поставил перед конференцией три задачи: проанализировать причины трагической ситуации, в которой оказалось человечество, попытаться поставить диагноз самой ситуации и подумать о противоядиях.
Сделав паузу, он обвел своих слушателей осуждающим взглядом, словно именно их винил в печальном состоянии мира. Потом, взглянув на Клэр, сказал совсем другим, небрежным тоном:
— Вот, собственно, и все. Разве что напомнить вам об одном письме, направленном в августе 1939 года президенту Франклину Делано Рузвельту Альбертом Эйнштейном. Письмо было коротенькое, дурно написанное. Начиналось оно так: “Некоторые из последних работ Э. Ферми и Л. Сциларда, полученных мной в рукописном виде, позволяют полагать, что в ближайшем будущем элемент уран может быть превращен в новый мощный источник энергии… Одной бомбы такого типа… взорванной в порту… может хватить для уничтожения всего порта вместе с окружающей территорией…”
То было, возможно, важнейшее письмо во всей человеческой истории. Думаю, ныне ситуация не менее критическая, чем в момент, когда Эйнштейн взялся за перо. На самом деле у письма был коллективный автор: итальянец Ферми, два венгра — Сцилард и фон Вейнер, — выходец из Германии Эйнштейн. Они образовали что-то вроде комитета действия. Конечно, в физике легче достичь единодушия, чем в общественных науках. Тем не менее, я не хочу считать полной утопией образование на нашей конференции подобного комитета с согласованной программой, выработку прямого обращения к сильным мира сего… То, чего достиг своим письмом Эйнштейн, можно считать чудом — чудом черной магии. Вот я и спрашиваю, а нельзя ли совершить чудо белой магии аналогичного масштаба? Я понимаю, что меня будут обвинять одновременно в черном пессимизме и розовом оптимизме. Итак, приступим к дискуссии.
За сим последовало длительное молчание. Наконец, фон Хальдер поднял руку и тут же заговорил:
— Ну, конечно! Превосходно! Только среди своих десяти пунктов вы позабыли упомянуть важнейшие симптомы болезни современного общества, а именно: агрессивность, сэр, насилие, майн хэрр, порнографию, сэр, наркоманию среди юнцов, а также всю эту молодежную культуру. Так что сперва надо бы…
Однако он так и не успел объяснить, с чего следовало бы начать. Стеклянные двери на террасу с шумом распахнулись, и перед собравшимися предстал низенький подвижный человечек — профессор Бруно Калецки. Он ворвался в зал заседаний с чемоданом в одной руке и с пухлым портфелем под мышкой; на дверную ручку у него оставалось два свободных пальца. Тони вскочил, чтобы ему помочь, но Калецки вернул его на место, крикнув:
— Я сам, сам!
Придержав дверь коленом, он зашвырнул в зал чемодан. Потом, подскочив к одному из свободных кресел у стола, он не переводя дыхания затараторил:
— Господин председатель, примите мои извинения. Сами знаете, как это бывает: вдруг вы делаетесь позарез нужны на срочном заседании в Вашингтоне… Они там ну прямо как малыши без няньки и одновременно как хозяева положения. Так что еще раз простите. Как я погляжу, вы уже начали, и это совершенно естественно. Я и не рассчитывал, господин председатель, что бы станете тратить время на формальные приветствия. Однако я вправе ожидать, что вы кратко введете в меня в курс дела…
Продолжая сотрясать воздух, он извлекал из портфеля листы бумаги и складывал их на столе аккуратными стопками. Потом его левая рука достала из кармана сигарету, а правая обменялась пожатиями с соседями: улыбающимся Валенти и сонным сэром Ивлином Бладом. Потом обе руки приняли участие в ритуальном прикуривании — что-то вроде балета, закончившегося угасанием спички.
— Все мы очень рады, — ответствовал Николай сухо, — что вы нашли возможным к нам присоединиться. Что касается краткого изложения, то моя вступительная речь сама была донельзя кратким резюме. Уверен, что желающих выслушать ее по второму разу не найдется. Вы найдете резюме выступления в предназначенной для вас папке.
— A vos ordres, как прикажете. — Бруно прибег к дружескому тону, чтобы продемонстрировать, какой он благодушный, ненапыщенный человек. Его руки, действуя сами по себе, как руки профессионального фокусника, уже извлекли из папки рекомендованную бумагу. — Пожалуйста, продолжайте. Я могу читать и слушать одновременно.
— Отто собирался высказаться, — напомнил Николай.
Но фон Хальдер сердито махнул рукой, словно отгоняя муху.
— Меня перебили, и я забыл, что собирался сказать. На самом деле фон Хальдера взбесило не то, что
его прервали на полуслове — оседлав любимого конька, он становился неукротим, — а то, что Калецки, судя по всему, был полон решимости снова подмять дискуссию под себя. Помешать ему было задачей председателя. Если он окажется слабоват или чересчур вежлив, чтобы применить власть, Бруно будет разглагольствовать без остановки, прерывать ораторов своей излюбленной формулировкой: “Вы уж простите, я, видимо, глуповат и не понимаю, что вы хотите этим сказать. Может быть, вы имеете в виду, что…” И так до бесконечности. Если на беду предмет обсуждения окажется ему знаком, он обязательно припомнит давно забытую статью, предвосхищавшую построения оратора, или, наоборот, совсем свежую публикацию, не оставляющую от них камня на камне. Самое интересное, что в большинстве случаев он оказывался прав. Если тема была ему чужда, он использовал другое вступление: “Разумеется, я в этой области невежда, хуже новорожденного дитя, но у меня есть подозрение, что…” Удивительно, но его подозрения обычно били в самую точку. Уже в пятилетнем возрасте Бруно был признан вундеркиндом; к семидесяти пяти годам он так и остался чудо-ребенком. В пять лет он вызывал восхищение тем, что обогнал всех своих сверстников, в семьдесят пять — не соответствующей возрасту молодостью духа. Если не обуздать его проклятое рвение, то он монополизирует дискуссию, всех утомит и погубит симпозиум, как уже неоднократно происходило. Вся надежда была на председателя. Фон Хальдер ждал, что Николай поймет подтекст его нарочито грубой реплики. На Бруно он старался не смотреть.
Бруно тем временем как будто увлекся чтением резюме, которое держал в левой руке; правую ладонь он приставил к уху воронкой, внимая говорящему, но мысли его устремились по третьей колее, подстегнутые обидной репликой коллеги. Бедняга Отто! Все те же шорты и тщательно взъерошенная седая шевелюра — признаки затянувшегося детства! Так до смертной доски и будет разыгрывать enfant terrible с грубыми манерами и золотым сердцем бойскаута. Подумать только, ведь он, Бруно, чуть было не примкнул к поклонникам последней книги Отто под названием “Homo Homicidus”, когда она только вышла несколько месяцев назад. Но чуть-чуть не считается, как говорится у них, ребятишек… Очень скоро он разглядел, по одному, все заблуждения и противоречия автора, тщательно закамуфлированные риторикой. Он даже составил их пронумерованный перечень и с нетерпением ждал возможности устроить по их поводу дискуссию. Он бы потер руки в предвкушении скорого торжества, но руки были заняты.
Слово взял тем временем Гектор Бурш. В отличие от Соловьева и Хальдера, он говорил стоя, заложив руки за спину. Хорас сравнил его позу со стойкой “вольно” на параде британской армии, не позволяющей той же степени расслабленности, что обычная команда “вольно!” Говорил Бурш четко и сухо, с легким налетом техасского акцента, который хотелось сравнить с миражом живительного ручья в пустыне. Ни черного пессимизма, ни розового оптимизма председателя (“если воспользоваться образным выражением самого профессора Соловьева”) он не разделял, ибо считал, что ученые должны вместо драматизации реальности сосредоточиться на конкретных, осязаемых фактах. А таковые факты, как гласит удачное определение в одном недавно вышедшем учебнике, сводятся к тому, что “человек есть всего лишь сложный биохимический механизм, приводимый в действие топливной системой через посредство встроенных в нервную систему компьютеров с огромными возможностями по хранению закодированной информации”. Ключевым понятием в этом определении Бурш предлагал считать.слово “сложный”. Научный подход к изучению сложных явлений заключается в анализе составляющих их простых компонентов. А простые компоненты любой человеческой деятельности — это элементарные составляющие поведения. Они представляют собой рефлексы и рефлекторные реакции на стимулирование извне. Некоторые из них присущи каждому с рождения, но большая часть меняется под воздействием обучения и опыта. Будущее человечества зависит от разработки надлежащих способов психологического воздействия и их закрепления. Позитивное и негативное закрепление (в просторечии — вознаграждение и лишение чего-либо) представляют собой могучие механизмы социальной инженерии, позволяющие с надеждой смотреть в будущее. Как инженер-электронщик учится управлять сложными механизмами, начиная с более простых моделей, так и социальный инженер — ученый, специализирующийся на исследовании поведения, — сначала изучает его механизмы на примере простых организмов: крыс, голубей, гусей. Поскольку, как выразился профессор Скиннер из Гарвардского университета (тут голос Бурша сделался почтительным, почти лиричным), всякое поведение особей конкретного вида — это относится ко всем млекопитающим, включая человека, — подчиняется одному и тому же набору первичных психо-химических законов, то различия в поведении человека, крысы и гуся имеют не качественный, а всего лишь количественный характер. Значит, эксперименты с организмами с низших ступеней эволюционной лестницы могут дать все необходимые элементы для достижения главной цели — описания, предсказания и контроля человеческого поведения.
Последние слова Бурш произнес с особенным нажимом, подчеркивая, что опять цитирует непререкаемый авторитет.
— Позвольте задать вам вопрос, профессор Бурш, — робко подал голос Уиндхем. — Говоря о предсказуемом и контролируемом поведении, подразумеваете ли вы также виды деятельности, которые в просторечии именуются литературой, или, например, игру на арфе?
— Несомненно. Мы квалифицируем такие занятия как вербальное и манипуляционное поведение, в последнем случае уточняя, какие материалы или предметы участвуют в манипулировании. То и другое происходит под действием стимуляции извне и подвержено контролю с помощью разнообразных методов закрепления.
— Благодарю вас, профессор Бурш, — молвил Уиндхем.
С этого момента, по всеобщему мнению, началось деление участников симпозиума на два лагеря. Сперва признаки зародившегося деления исчерпывались покашливанием и шарканьем. Никто не сомневался, что Бурш предстал феноменальным ослом, — иного никто и не ожидал. Большинство — впоследствии их стали именовать “никосианцами” — решили, что Соловьев сделал очень ловкий ход, пригласив самого крайнего, ортодоксального, несгибаемого представителя школы, которой сам, как было хорошо известно, страстно оппонировал. Именно эта школа, пусть хоть и в более разбавленных проявлениях, по-прежнему доминировала в философских воззрениях научного сообщества. Другие, напротив, в принципе разделяя эти воззрения, предпочитали выражать их в менее провокационной, более окольной манере, чем Бурш; они понимали, что Николай пригласил его на роль козла отпущения, который представит их позицию в абсурдном свете, и считали это дешевым приемом в духе Макиавелли, как впоследствии выразился Хальдер.
Полная замешательства пауза была прервана Харриет, которая, внимая Буршу, терпеливо сдерживала негодование, только иногда поднимала к потолку глаза. — Господин председатель! — крикнула она неожиданно для всех. — Мне непонятно, какое отношение имеет экскурс профессора Бурша в науку о крысах к вашему вступительному сообщению о плачевном состоянии человечества и неотложной необходимости спасательных акций. Из программы следует, что профессор Бурш намерен прочесть на утреннем заседании во вторник доклад о последних достижениях в операционной психологической обработке низших млекопитающих. Так что умерим пока что свое любопытство и попробуем обсудить ваше предложение об образовании комитета действия.
— Правильно! — сказал монах Тони и покраснел.
— Ваше беспокойство напрасно, — сухо произнес Бурш. — Я считаю, что мои замечания ложатся в тему обсуждения, однако в данный момент не собираюсь вступать в полемику.
Валенти поднял ухоженную руку.
— Если позволите, господин председатель…
Писаным красавцем его нельзя было назвать, но карие глаза смотрели вкрадчиво, с лица не сходила ироничная гримаса, голос был приятный, мелодичный.
— По моему мнению, господин председатель, соображения профессора Бурша по поводу необходимости социальной инженерии очень важны с точки зрения проблем, обрисованных в вашем убедительном вступительном слове. Однако позволю себе спросить коллег, собравшихся за этим столом из чувства озабоченности будущим, сочтут ли они утопией предложение поискать противоядия не только в области социальной инженерии, но и в нейроинженерии, если воспользоваться термином, который я имел смелость предложить на последнем чикагском симпозиуме?
Сэр Ивлин Блад, до этой минуты погруженный в какие-то свои невеселые мысли, при последних словах Валенти встрепенулся.
— Ужасный термин! У меня от него душа уходит в пятки.
Валенти снисходительно улыбнулся.
— Ужасная порода, живущая в ужасные времена, должна проявить смелость и позволить себе прибегнуть к ужасным средствам во имя спасения.
Соловьев радовался, что настоял на малом количестве участников, которые могли уместиться за одним столом, лицом к лицу. Альтернативой были бы ряды кресел и кафедра. Выступающий с кафедры превращается в лектора, слушатели воспринимают его, скорее, как актера. То ли дело — люди за одним столом: они обращаются непосредственно друг к другу, смотрят друг другу в глаза. Ключевая разница!
Два кресла остались незанятыми. Советский генетик Виноградов прислал телеграмму, в которой говорилось о непредвиденных обстоятельствах, помешавших его участию в симпозиуме. Такая формулировка обычно означала, что власти в последний момент запретили персонажу выезд; пустые кресла, в которых должна была бы восседать советская делегация, превратилась в неотъемлемую черту всякого международного симпозиума. Второе пустое кресло должен был занимать Бруно Калецки, прошлогодний нобелевский лауреат: он сообщил телеграммой, что у него возникли срочные дела и что он появится на симпозиуме следующим утром. Подобные неприятности тоже были привычны для “девушек по вызову”: кто-нибудь обязательно опаздывал, кто-нибудь не мог пробыть на симпозиуме до конца, кто-нибудь приезжал всего на один день, чтобы зачитать доклад, забрать гонорар и удрать. Желая это предотвратить, Николай настоял, чтобы приглашенные на “Принципы выживания” либо отсидели весь срок, либо вообще не появлялись. Что касается Калецки, то его опоздание, судя по всему, было вызвано одним — желанием произвести впечатление, продемонстрировать свою важность и крайнюю занятость. То и другое соответствовало истине, однако лауреат был к тому же неизлечимым позером и постоянно занимался тем, что преувеличивал свою роль.
Николай был готов открыть заседание, но сперва позволил пробить девять раз часам на церкви и отзвенеть церковным колоколам. Колокола были старые, большие и звучные, деревня по праву ими гордилась.
Пока в двухстах ярдах раздавался колокольный звон, беседовать было затруднительно. Мисс Кейри надела наушники и увлеченно записывала на пленку монотонные удары.
— Счастливое предзнаменование, — сказал Уиндхем с улыбкой, превратившей его физиономию в коллекцию ямочек. — Вы согласны, Тони?
— Моя любимая поп-музыка, — отозвался монах. Дождавшись тишины, Соловьев поднялся с места.
— Объявляю конференцию открытой. — Исподлобья, с воинственным выражением лица, он оглядел собравшихся. — Позволю себе пренебречь церемониальным пустословием и сразу перейти к вступительному сообщению. Оно займет двадцать минут.
Он тяжело уселся, зажег сигару и, упершись локтями в стол, заговорил. Клэр с одобрением отметила про себя, что он не горбится; Хелен, вслушиваясь со строгим выражением лица в его звучный бас-баритон, поневоле вспомнила слова Харриет: “Женщины слушают голос Нико не ушами: он сразу проникает в матку”. Фон Хальдер, сидевший напротив председательствующего, дважды за его выступление пробормотал себе под нос: “Старо!” Во второй раз Харриет, его соседка, ответила громким шепотом:
— Вздор! Очень правильные мысли.
Остальные были того же мнения, включая даже самого фон Хальдера, но он скорее погиб бы, чем признал правоту Соловьева. Двадцать минут еще не истекли, а Соловьев уже успел, пользуясь легкими для восприятия, но четкими формулировками, напомнить об основных факторах, делающих выживание рода человеческого маловероятным. Для убедительности он загибал длинные, желтые от никотина пальцы.
Для начала он назвал не имеющей исторических прецедентов ситуацию, сложившуюся в середине двадцатого века: раньше разрушительный потенциал, накопленный человечеством, оставался сосредоточен на ограниченных территориях и находился в распоряжении небольшой части человечества, тогда как теперь он расползся по всей подлунной сфере, то есть не только собственно по поверхности планеты: он проник в ее атмосферу, флору и фауну, не считая, быть может, немногих штаммов микроорганизмов, оказавшихся устойчивыми к радиации. Во-вторых, быстрый прогресс в технологиях производства обоих главных типов оружия массового уничтожения, ядерного и биохимического, сделал неизбежным их распространение и неосуществимым контроль. Абсурдность сложившегося положения была проиллюстрирована тем фактом, что, согласно последней статистике, накопленные запасы ядерного оружия эквивалентны одной Хиросиме на каждого из трех с половиной миллиардов землян. В-третьих, исчезновение благодаря растущей скорости коммуникаций такой преграды, как расстояние, в математических терминах эквивалентно сокращению площади планеты до размеров Англии и даже менее того, если прибегнуть к стандартам века пара. Человечество, оказавшись неподготовленным к такому положению, не способным к нему адаптироваться, по большей части даже не ведает о неизбежных последствиях. В-четвертых, параллельно сжатию планеты относительно подлетной скорости ракет и скорости преодоления расстояний самим человеком происходит сокращение пригодных для обитания пространств и продовольственных ресурсов с учетом роста населения, которое ныне удваивается каждые тридцать три года и вырастает вчетверо за период жизни одного поколения людей. В-пятых, лидирующую роль в этой гонке леммингов к обрыву играет культурно отсталая часть человечества. В-шестых, охватившая весь мир миграция из сельских районов в города приводит к ростку злокачественных метастазов в виде городов-спрутов, где на единицу площади приходится все больше людей. В-седьмых, неизбежным побочным продуктом этой массовой миграции становится физическое отравление и эстетическая деградация земель, воды, воздушной среды, приводящие к всеобщему ухудшению условий жизни человека и его самого, опошлению ценностей, эрозии смысла жизни. В-восьмых, подобно тому, как покорение воздушной среды и последующее сокращение расстояний вместо того, чтобы сплотить нации в единое братство, создали для них условия взаимного гарантированного уничтожения, всепроникающая информация, вместо того, чтобы способствовать взаимопониманию наций, дала обратный эффект: обострила идеологические и племенные конфликты, развернув демагогическую пропаганду. В-девятых, за первые двадцать пять лет ядерной эры зарегистрировано около сорока региональных и гражданских войн с применением обычных вооружений, к тому же мир уже дважды оказывался на грани атомной войны. Нет никаких оснований считать, что в следующие двадцать пять лет ситуация станет менее критической. Более того, опасность самоуничтожения человечества как вида ни за что не сойдет на нет за предстоящую четверть века; отныне она является неотъемлемым фактором существования. В-десятых, ввиду эмоциональной незрелости человека по сравнению с его технологическими достижениями, возможность самоуничтожения становится статистически гарантированной.
В свете всего вышесказанного Соловьев поставил перед конференцией три задачи: проанализировать причины трагической ситуации, в которой оказалось человечество, попытаться поставить диагноз самой ситуации и подумать о противоядиях.
Сделав паузу, он обвел своих слушателей осуждающим взглядом, словно именно их винил в печальном состоянии мира. Потом, взглянув на Клэр, сказал совсем другим, небрежным тоном:
— Вот, собственно, и все. Разве что напомнить вам об одном письме, направленном в августе 1939 года президенту Франклину Делано Рузвельту Альбертом Эйнштейном. Письмо было коротенькое, дурно написанное. Начиналось оно так: “Некоторые из последних работ Э. Ферми и Л. Сциларда, полученных мной в рукописном виде, позволяют полагать, что в ближайшем будущем элемент уран может быть превращен в новый мощный источник энергии… Одной бомбы такого типа… взорванной в порту… может хватить для уничтожения всего порта вместе с окружающей территорией…”
То было, возможно, важнейшее письмо во всей человеческой истории. Думаю, ныне ситуация не менее критическая, чем в момент, когда Эйнштейн взялся за перо. На самом деле у письма был коллективный автор: итальянец Ферми, два венгра — Сцилард и фон Вейнер, — выходец из Германии Эйнштейн. Они образовали что-то вроде комитета действия. Конечно, в физике легче достичь единодушия, чем в общественных науках. Тем не менее, я не хочу считать полной утопией образование на нашей конференции подобного комитета с согласованной программой, выработку прямого обращения к сильным мира сего… То, чего достиг своим письмом Эйнштейн, можно считать чудом — чудом черной магии. Вот я и спрашиваю, а нельзя ли совершить чудо белой магии аналогичного масштаба? Я понимаю, что меня будут обвинять одновременно в черном пессимизме и розовом оптимизме. Итак, приступим к дискуссии.
За сим последовало длительное молчание. Наконец, фон Хальдер поднял руку и тут же заговорил:
— Ну, конечно! Превосходно! Только среди своих десяти пунктов вы позабыли упомянуть важнейшие симптомы болезни современного общества, а именно: агрессивность, сэр, насилие, майн хэрр, порнографию, сэр, наркоманию среди юнцов, а также всю эту молодежную культуру. Так что сперва надо бы…
Однако он так и не успел объяснить, с чего следовало бы начать. Стеклянные двери на террасу с шумом распахнулись, и перед собравшимися предстал низенький подвижный человечек — профессор Бруно Калецки. Он ворвался в зал заседаний с чемоданом в одной руке и с пухлым портфелем под мышкой; на дверную ручку у него оставалось два свободных пальца. Тони вскочил, чтобы ему помочь, но Калецки вернул его на место, крикнув:
— Я сам, сам!
Придержав дверь коленом, он зашвырнул в зал чемодан. Потом, подскочив к одному из свободных кресел у стола, он не переводя дыхания затараторил:
— Господин председатель, примите мои извинения. Сами знаете, как это бывает: вдруг вы делаетесь позарез нужны на срочном заседании в Вашингтоне… Они там ну прямо как малыши без няньки и одновременно как хозяева положения. Так что еще раз простите. Как я погляжу, вы уже начали, и это совершенно естественно. Я и не рассчитывал, господин председатель, что бы станете тратить время на формальные приветствия. Однако я вправе ожидать, что вы кратко введете в меня в курс дела…
Продолжая сотрясать воздух, он извлекал из портфеля листы бумаги и складывал их на столе аккуратными стопками. Потом его левая рука достала из кармана сигарету, а правая обменялась пожатиями с соседями: улыбающимся Валенти и сонным сэром Ивлином Бладом. Потом обе руки приняли участие в ритуальном прикуривании — что-то вроде балета, закончившегося угасанием спички.
— Все мы очень рады, — ответствовал Николай сухо, — что вы нашли возможным к нам присоединиться. Что касается краткого изложения, то моя вступительная речь сама была донельзя кратким резюме. Уверен, что желающих выслушать ее по второму разу не найдется. Вы найдете резюме выступления в предназначенной для вас папке.
— A vos ordres, как прикажете. — Бруно прибег к дружескому тону, чтобы продемонстрировать, какой он благодушный, ненапыщенный человек. Его руки, действуя сами по себе, как руки профессионального фокусника, уже извлекли из папки рекомендованную бумагу. — Пожалуйста, продолжайте. Я могу читать и слушать одновременно.
— Отто собирался высказаться, — напомнил Николай.
Но фон Хальдер сердито махнул рукой, словно отгоняя муху.
— Меня перебили, и я забыл, что собирался сказать. На самом деле фон Хальдера взбесило не то, что
его прервали на полуслове — оседлав любимого конька, он становился неукротим, — а то, что Калецки, судя по всему, был полон решимости снова подмять дискуссию под себя. Помешать ему было задачей председателя. Если он окажется слабоват или чересчур вежлив, чтобы применить власть, Бруно будет разглагольствовать без остановки, прерывать ораторов своей излюбленной формулировкой: “Вы уж простите, я, видимо, глуповат и не понимаю, что вы хотите этим сказать. Может быть, вы имеете в виду, что…” И так до бесконечности. Если на беду предмет обсуждения окажется ему знаком, он обязательно припомнит давно забытую статью, предвосхищавшую построения оратора, или, наоборот, совсем свежую публикацию, не оставляющую от них камня на камне. Самое интересное, что в большинстве случаев он оказывался прав. Если тема была ему чужда, он использовал другое вступление: “Разумеется, я в этой области невежда, хуже новорожденного дитя, но у меня есть подозрение, что…” Удивительно, но его подозрения обычно били в самую точку. Уже в пятилетнем возрасте Бруно был признан вундеркиндом; к семидесяти пяти годам он так и остался чудо-ребенком. В пять лет он вызывал восхищение тем, что обогнал всех своих сверстников, в семьдесят пять — не соответствующей возрасту молодостью духа. Если не обуздать его проклятое рвение, то он монополизирует дискуссию, всех утомит и погубит симпозиум, как уже неоднократно происходило. Вся надежда была на председателя. Фон Хальдер ждал, что Николай поймет подтекст его нарочито грубой реплики. На Бруно он старался не смотреть.
Бруно тем временем как будто увлекся чтением резюме, которое держал в левой руке; правую ладонь он приставил к уху воронкой, внимая говорящему, но мысли его устремились по третьей колее, подстегнутые обидной репликой коллеги. Бедняга Отто! Все те же шорты и тщательно взъерошенная седая шевелюра — признаки затянувшегося детства! Так до смертной доски и будет разыгрывать enfant terrible с грубыми манерами и золотым сердцем бойскаута. Подумать только, ведь он, Бруно, чуть было не примкнул к поклонникам последней книги Отто под названием “Homo Homicidus”, когда она только вышла несколько месяцев назад. Но чуть-чуть не считается, как говорится у них, ребятишек… Очень скоро он разглядел, по одному, все заблуждения и противоречия автора, тщательно закамуфлированные риторикой. Он даже составил их пронумерованный перечень и с нетерпением ждал возможности устроить по их поводу дискуссию. Он бы потер руки в предвкушении скорого торжества, но руки были заняты.
Слово взял тем временем Гектор Бурш. В отличие от Соловьева и Хальдера, он говорил стоя, заложив руки за спину. Хорас сравнил его позу со стойкой “вольно” на параде британской армии, не позволяющей той же степени расслабленности, что обычная команда “вольно!” Говорил Бурш четко и сухо, с легким налетом техасского акцента, который хотелось сравнить с миражом живительного ручья в пустыне. Ни черного пессимизма, ни розового оптимизма председателя (“если воспользоваться образным выражением самого профессора Соловьева”) он не разделял, ибо считал, что ученые должны вместо драматизации реальности сосредоточиться на конкретных, осязаемых фактах. А таковые факты, как гласит удачное определение в одном недавно вышедшем учебнике, сводятся к тому, что “человек есть всего лишь сложный биохимический механизм, приводимый в действие топливной системой через посредство встроенных в нервную систему компьютеров с огромными возможностями по хранению закодированной информации”. Ключевым понятием в этом определении Бурш предлагал считать.слово “сложный”. Научный подход к изучению сложных явлений заключается в анализе составляющих их простых компонентов. А простые компоненты любой человеческой деятельности — это элементарные составляющие поведения. Они представляют собой рефлексы и рефлекторные реакции на стимулирование извне. Некоторые из них присущи каждому с рождения, но большая часть меняется под воздействием обучения и опыта. Будущее человечества зависит от разработки надлежащих способов психологического воздействия и их закрепления. Позитивное и негативное закрепление (в просторечии — вознаграждение и лишение чего-либо) представляют собой могучие механизмы социальной инженерии, позволяющие с надеждой смотреть в будущее. Как инженер-электронщик учится управлять сложными механизмами, начиная с более простых моделей, так и социальный инженер — ученый, специализирующийся на исследовании поведения, — сначала изучает его механизмы на примере простых организмов: крыс, голубей, гусей. Поскольку, как выразился профессор Скиннер из Гарвардского университета (тут голос Бурша сделался почтительным, почти лиричным), всякое поведение особей конкретного вида — это относится ко всем млекопитающим, включая человека, — подчиняется одному и тому же набору первичных психо-химических законов, то различия в поведении человека, крысы и гуся имеют не качественный, а всего лишь количественный характер. Значит, эксперименты с организмами с низших ступеней эволюционной лестницы могут дать все необходимые элементы для достижения главной цели — описания, предсказания и контроля человеческого поведения.
Последние слова Бурш произнес с особенным нажимом, подчеркивая, что опять цитирует непререкаемый авторитет.
— Позвольте задать вам вопрос, профессор Бурш, — робко подал голос Уиндхем. — Говоря о предсказуемом и контролируемом поведении, подразумеваете ли вы также виды деятельности, которые в просторечии именуются литературой, или, например, игру на арфе?
— Несомненно. Мы квалифицируем такие занятия как вербальное и манипуляционное поведение, в последнем случае уточняя, какие материалы или предметы участвуют в манипулировании. То и другое происходит под действием стимуляции извне и подвержено контролю с помощью разнообразных методов закрепления.
— Благодарю вас, профессор Бурш, — молвил Уиндхем.
С этого момента, по всеобщему мнению, началось деление участников симпозиума на два лагеря. Сперва признаки зародившегося деления исчерпывались покашливанием и шарканьем. Никто не сомневался, что Бурш предстал феноменальным ослом, — иного никто и не ожидал. Большинство — впоследствии их стали именовать “никосианцами” — решили, что Соловьев сделал очень ловкий ход, пригласив самого крайнего, ортодоксального, несгибаемого представителя школы, которой сам, как было хорошо известно, страстно оппонировал. Именно эта школа, пусть хоть и в более разбавленных проявлениях, по-прежнему доминировала в философских воззрениях научного сообщества. Другие, напротив, в принципе разделяя эти воззрения, предпочитали выражать их в менее провокационной, более окольной манере, чем Бурш; они понимали, что Николай пригласил его на роль козла отпущения, который представит их позицию в абсурдном свете, и считали это дешевым приемом в духе Макиавелли, как впоследствии выразился Хальдер.
Полная замешательства пауза была прервана Харриет, которая, внимая Буршу, терпеливо сдерживала негодование, только иногда поднимала к потолку глаза. — Господин председатель! — крикнула она неожиданно для всех. — Мне непонятно, какое отношение имеет экскурс профессора Бурша в науку о крысах к вашему вступительному сообщению о плачевном состоянии человечества и неотложной необходимости спасательных акций. Из программы следует, что профессор Бурш намерен прочесть на утреннем заседании во вторник доклад о последних достижениях в операционной психологической обработке низших млекопитающих. Так что умерим пока что свое любопытство и попробуем обсудить ваше предложение об образовании комитета действия.
— Правильно! — сказал монах Тони и покраснел.
— Ваше беспокойство напрасно, — сухо произнес Бурш. — Я считаю, что мои замечания ложатся в тему обсуждения, однако в данный момент не собираюсь вступать в полемику.
Валенти поднял ухоженную руку.
— Если позволите, господин председатель…
Писаным красавцем его нельзя было назвать, но карие глаза смотрели вкрадчиво, с лица не сходила ироничная гримаса, голос был приятный, мелодичный.
— По моему мнению, господин председатель, соображения профессора Бурша по поводу необходимости социальной инженерии очень важны с точки зрения проблем, обрисованных в вашем убедительном вступительном слове. Однако позволю себе спросить коллег, собравшихся за этим столом из чувства озабоченности будущим, сочтут ли они утопией предложение поискать противоядия не только в области социальной инженерии, но и в нейроинженерии, если воспользоваться термином, который я имел смелость предложить на последнем чикагском симпозиуме?
Сэр Ивлин Блад, до этой минуты погруженный в какие-то свои невеселые мысли, при последних словах Валенти встрепенулся.
— Ужасный термин! У меня от него душа уходит в пятки.
Валенти снисходительно улыбнулся.
— Ужасная порода, живущая в ужасные времена, должна проявить смелость и позволить себе прибегнуть к ужасным средствам во имя спасения.