-----------------------------------------------------------------------
Guy Gavriel Kay. Tigana (1990). Пер. - Н.Ибрагимова.
М., "Эксмо-Пресс", 2000 (серия "Знак Единорога").
OCR & spellcheck by HarryFan, 24 September 2001
-----------------------------------------------------------------------
Ты бросишь все, к чему твои желанья
Стремились нежно; эту язву нам
Всего быстрей наносит лук изгнанья.
Ты будешь знать, как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням.
Данте, Рай [пер. - М.Лозинский]
Что может помнить пламя? Если оно помнит
немного меньше необходимого, оно гаснет; если
помнит немного больше необходимого, тоже
гаснет. Если бы только оно могло научить нас,
пока горит, как правильно помнить.
Джордж Сеферис.
Моряк Стратис описывает человека
Обе луны стояли высоко в небе, затмевая все звезды, кроме самых ярких.
По обеим сторонам реки горели цепочки походных костров, уходящие далеко в
ночь. Тихо струилась Дейза, ловила лунный свет и оранжевые огни костров и
отражала их ровной волнистой рябью. И все лучи света стекались к нему,
туда, где он сидел на речном берегу, обхватив руками колени, и думал о
смерти и о минувшей жизни.
Ночь великолепная, думал Саэвар, глубоко вдыхая теплый летний воздух,
запах воды, водяных цветов и растений, наблюдая за отражением голубого
лунного света в серебристой реке, прислушиваясь к тихому шелесту течения
Дейзы и поющим голосам у далеких костров. На другом берегу реки тоже поют,
отметил он, вслушиваясь в голоса вражеских солдат, долетающие с севера.
Странно, как трудно вложить ощущение абсолютного зла в эти мелодичные
голоса и слепо ненавидеть их, как, по-видимому, положено солдату. Только
он в действительности вовсе не солдат и никогда не умел ненавидеть.
Он не различал фигур на противоположном берегу, но видел костры, и
несложно было понять, насколько к северу от Дейзы их больше, чем здесь, у
него за спиной, где его сограждане ждали рассвета.
Почти наверняка - последнего. Саэвар не питал иллюзий, никто из них не
питал иллюзий после той битвы у этой же реки пять дней назад. У них было
лишь мужество и вождь, чья дерзкая отвага могла сравниться только с
отвагой двух его молодых сыновей, находящихся здесь вместе с ним.
Оба были красивые мальчики. Саэвар пожалел, что ему так и не
представился случай сделать хотя бы один их скульптурный портрет. Принца
он, разумеется, ваял много раз. Принц называл его другом. Нельзя сказать,
думал Саэвар, что он прожил бесполезную или пустую жизнь. У него было его
искусство, оно давало радость и стимул к жизни, и за него он удостоился
признания больших людей своей провинции, даже целого полуострова.
И любовь он тоже знал. Саэвар подумал о жене, а потом о двоих
собственных детях. О дочери, чьи глаза открыли ему отчасти смысл жизни в
тот день, пятнадцать лет назад, когда она родилась. И о сыне, слишком
юном, чтобы позволить ему идти на север воевать. Саэвар вспомнил выражение
лица мальчика, когда они расставались. Наверное, такое же выражение было и
в его собственных глазах. Он тогда обнял обоих детей, потом долго молча
обнимал жену; за эти годы все слова были сказаны уже много раз. Потом он
отвернулся, быстро, чтобы они не увидели его слез, вскочил на коня, с
непривычки неловко управляясь с мечом у бедра, и ускакал вместе с принцем
на войну с теми, кто напал на них из-за моря.
Он услышал легкие шаги за спиной слева, приближавшиеся оттуда, где
горели походные костры и голоса сплетались в песне под аккомпанемент
сириньи. Саэвар обернулся.
- Осторожно, - негромко крикнул он. - Не то споткнешься о скульптора.
- Саэвар? - прошептал чей-то насмешливый голос. Голос, который он
хорошо знал.
- Это я, милорд принц, - ответил он. - Вы можете припомнить другую,
столь же великолепную ночь?
Валентин подошел - света было более чем достаточно, и все хорошо видно
- и аккуратно опустился на траву рядом с ним.
- Сразу не припомню, - согласился он. - Видишь? Прибывающая Видомни
сравнялась с убывающей Иларион. Две луны вместе составили бы одну полную
луну.
- Странная это была бы луна, - заметил Саэвар.
- Это странная ночь.
- Так ли это? Изменилась ли ночь из-за того, что мы творим здесь,
внизу? Мы, смертные, охваченные безумием?
- С нашей точки зрения, это так, - тихо ответил Валентин, его быстрый
ум уже нашел ответ на вопрос. - Мы видим в ней такую красоту отчасти
потому, что знаем, что сулит утро.
- А что оно сулит, милорд? - спросил Саэвар, не успев сдержаться. Он
почти надеялся, словно ребенок, что у этого черноволосого принца, гордого
и милосердного, есть ответ тому, что ждет их на том берегу реки. Ответ
всем этим голосам игратян и всем их кострам, горящим к северу от них. И,
прежде всего, ответ ужасному королю и чародею Играта и той ненависти,
которую он-то без труда пробудит завтра в своих солдатах.
Валентин молчал, глядя на реку. Над головой Саэвара пронеслась падучая
звезда, прочертила небо на западе и, вероятнее всего, упала в
простирающееся там море. Он пожалел о своем вопросе - сейчас не время
взваливать на принца бремя притворной уверенности.
Только он собрался извиниться, как Валентин заговорил размеренным и
тихим голосом, чтобы его слова не уносились за пределы их маленького круга
темноты.
- Я бродил среди костров, и Корсин и Лоредан делали то же самое,
пытаясь утешить солдат, вселить надежду и развеселить их, насколько это в
наших силах, чтобы люди смогли уснуть. Больше мы ничего сделать не можем.
- Они хорошие мальчики, оба, - сказал Саэвар. - Я как раз думал о том,
что так и не изваял никого из них.
- Мне очень жаль, - ответил Валентин. - Если что-то и останется после
нас хоть на какое-то время, так это искусство, например твое. Наши книги и
музыка, зелень Орсарии и башни Авалле. - Он помолчал и вернулся к прежней
теме. - Они действительно храбрые мальчики. Но им всего шестнадцать и
девятнадцать лет, и если бы я смог, то оставил бы их дома, вместе с братом
и твоим сыном.
И за это Саэвар тоже его любил: Валентин помнил о его сыне и думал о
нем, как и о своем самом младшем из принцев, даже сейчас, в такое время.
На востоке и немного позади них, вдали от костров, внезапно запела
триала, и оба замолчали, слушая серебристые звуки. Сердце Саэвара
неожиданно переполнили чувства, он боялся навлечь на себя позор слезами,
боялся, что их могут принять за слезы страха.
- Но я не ответил на твой вопрос, старый друг, - продолжал Валентин. -
Истину легче разглядеть здесь, в темноте, вдали от костров и всех
необходимых дел, которыми я там занимался. Саэвар, мне очень жаль, но
истина в том, что почти вся кровь, которая прольется утром, будет нашей
кровью, и боюсь даже, что она вся будет нашей. Прости меня.
- Мне нечего прощать, - быстро ответил Саэвар так твердо, как только
смог. - Эту войну не вы начали, и не в ваших силах было ее остановить или
отменить. И, кроме того, может быть, я не солдат, но, надеюсь, и не
глупец. Это был лишний вопрос: я сам вижу ответ. В тех кострах, что горят
за рекой.
- И в колдовстве, - тихо прибавил Валентин. - Больше в нем, чем в
кострах. Мы могли бы отбить более многочисленные силы, даже измученные и
страдающие от ран после сражения на прошлой неделе. Но с ними сейчас
колдовская сила Брандина. Лев явился собственной персоной вместо детеныша,
и поскольку детеныш мертв, утреннее солнце должно увидеть кровь. Может
быть, мне следовало сдаться на прошлой неделе? Сдаться мальчишке?
Саэвар повернулся и изумленно посмотрел на принца при смешанном свете
лун. На несколько секунд он потерял дар речи, потом вновь обрел его.
- После того как мы сдались бы, - решительно проговорил он, - я бы
пришел во Дворец у Моря и разбил все ваши скульптурные портреты, которые
когда-то сделал.
Через мгновение он услышал странные звуки. Он не сразу понял, что
Валентин смеется, потому что такого смеха Саэвару никогда еще не
доводилось слышать.
- Ох, друг мой, - наконец сказал принц, - мне кажется, я заранее знал,
что ты это скажешь. Уж эта наша гордость. Наша ужасная гордость. Хотя бы
это будут о нас помнить после того, как нас не станет, как ты думаешь?
- Возможно, - ответил Саэвар. - Но помнить будут. Единственное, что я
знаю наверняка, это то, что нас будут помнить. Здесь, на полуострове, и в
Играте, и в Квилее, даже на западе, за морем, в Барбадиоре и Империи. Мы
оставим след.
- И мы оставим наших детей, - сказал Валентин. - Младших. Сыновей и
дочерей, которые будут нас помнить. Наши жены и отцы будут учить их, и
когда дети вырастут, узнают о битве на реке Дейзе, о том, что здесь
произошло, и даже больше - чем мы были в этой провинции до падения.
Брандин Игратский может уничтожить нас завтра, может разрушить наш дом, но
он не сможет отнять наше имя и память о том, какими мы были.
- Не сможет, - эхом отозвался Саэвар, неожиданно чувствуя странный
подъем. - Я уверен, что вы правы. Мы не будем последним свободным
поколением. Волны завтрашнего дня будут видны на воде все грядущие годы.
Дети наших детей будут нас помнить и не станут покорно носить ярмо.
- А если кто-нибудь из них и проявит такую склонность, - прибавил
Валентин другим тоном, - дети или внуки одного скульптора снесут им головы
- каменные или из другого материала.
Саэвар улыбнулся в темноте. Ему хотелось рассмеяться, но пока что он не
находил в себе для этого сил.
- Надеюсь, что так и будет, милорд, если будет на то воля богов.
Благодарю вас. Благодарю, что вы это сказали.
- Никаких благодарностей, Саэвар. Только не между нами и не этой ночью.
Да хранит и оберегает тебя завтра Триада, а после - да хранит и оберегает
всех, кого ты любил.
Саэвар проглотил комок в горле.
- Вы знаете, что принадлежите к их числу, милорд. Вы - из тех, кого я
любил.
Валентин не ответил. Только через мгновение он наклонился и поцеловал
Саэвара в лоб. Потом поднял руку, и скульптор, со слезами на глазах, тоже
поднял руку и коснулся ладонью ладони принца в прощальном приветствии.
Валентин встал и ушел обратно к кострам своей армии, тенью в лунном свете.
Пение прекратилось на обоих берегах реки. Было очень поздно. Саэвар
знал, что ему тоже следует вернуться и попробовать поспать несколько
часов. Но уйти было трудно, встать и уйти от совершенной красоты этой
последней ночи. От реки, лун, звездной арки, светлячков и всех этих
костров.
В конце концов он решил остаться здесь, у воды. Он сидел в одиночестве
во тьме летней ночи, на берегу реки Дейзы, крепко обхватив сильными руками
колени. Смотрел, как заходят две луны, как постепенно гаснут костры, и
думал о жене, о детях и о скульптурах, созданных его руками, которые
останутся жить и после его смерти. По крайней мере, он на это надеялся.
В осенний сезон вина из утопающего в кипарисах, оливах и тучных
виноградниках загородного поместья герцога Астибарского пришло известие,
что бывший правитель города и всей провинции завершил свою жизнь и свою
ссылку и с последним горестным вздохом скончался.
Ни один служитель Триады не присутствовал при его кончине и не произнес
ритуальных молитв. Ни жрецы Эанны в белых одеждах, ни жрецы темной Мориан,
богини Врат, ни жрицы самого бога Адаона.
В городе Астибаре никто особенно не удивился, когда пришло это
известие, как не удивился и вести о кончине герцога. Гнев ссыльного
Сандре, направленный против Триады и ее жрецов в последние восемнадцать
лет жизни, ни для кого не был тайной. А отсутствие благочестия всегда было
свойственно Сандре д'Астибару, даже во времена его правления.
Накануне Праздника Виноградной Лозы в городе было полно народу из
прилегающей дистрады и дальних земель. В переполненных тавернах и кавницах
люди, которые никогда не видели его лица и которые некогда побледнели бы
от вполне оправданного страха, если бы их вызвали ко двору герцога в
Астибаре, обменивались правдивыми и лживыми историям о нем, словно шерстью
и пряностями.
Всю свою жизнь герцог Сандре был предметом слухов и домыслов на всем
полуострове, который называли Ладонью, и его смерть не изменила этого
факта, несмотря на то что восемнадцать лет назад Альберико из Барбадиора
явился со своей армией из заокеанской Империи и сослал Сандре в дистраду.
Возможно, потому, что всегда был осторожным и осмотрительным во всем,
Альберико, который железной рукой правил четырьмя из девяти провинций и
соперничал с Брандином Игратским за власть над девятой провинцией,
поступил в точном соответствии с протоколом.
Около полудня того дня, когда умер герцог, из восточных ворот города
выехал гонец от Альберико. Гонец нес синее с серебром траурное знамя и,
никто в этом не сомневался, составленное витиевато и напыщенно послание с
соболезнованиями детям и внукам Сандре, собравшимся сейчас в обширном
поместье в семи милях от городских стен.
В кавнице "Паэлион", где в тот сезон собирались самые остроумные люди,
с цинизмом заметили, что от тирана скорее можно было ожидать посылки не
одного гонца, а целой роты собственных наемников из Барбадиора, если бы
оставшиеся в живых потомки Сандре не были настолько беспомощными. Не успел
стихнуть насмешливый, но осторожный, с оглядкой, ропот после этих слов,
как один заезжий музыкант - а их в ту неделю съехались в Астибар десятки -
предложил пари на весь свой заработок следующих трех дней, что еще до
окончания праздника из Кьяры пришлют соболезнования в стихах.
- Слишком удобный случай, - объяснил неосторожный гость, сжимая в
ладонях дымящуюся кружку кава, сдобренного одним из дюжины ликеров,
стоящих на полках бара "Паэлиона". - Брандин не сможет упустить подобный
шанс и не напомнить Альберико - и всем остальным, - что хотя они вдвоем и
поделили между собой полуостров, но большая доля искусства и просвещения
приходится на его западную часть, рядом с Кьярой. Попомните мои слова - а
кто хочет, может побиться об заклад, - через три дня, не успеет в Астибаре
умолкнуть музыка, как мы получим нескладно зарифмованные стихи тучного
Доарде или какой-нибудь дурацкий акростих Камены, над которым надо
поломать голову и где имя Сандре можно прочитать шесть раз туда и обратно.
Раздался смех, но опять-таки осторожный, даже накануне праздника, когда
давняя традиция, которую Альберико из Барбадиора осмотрительно сохранил,
позволяла большие вольности, чем в остальное время года. Несколько
человек, разбирающихся в подсчетах, быстро прикинули время на плавание и
опасности осеннего моря к северу от провинции Сенцио и между островами
Архипелага, и пари музыканта быстро было принято и записано на грифельной
доске, висящей на стене "Паэлиона" как раз для этих целей: в городе любили
биться об заклад.
Но вскоре все пари и насмешливая болтовня были забыты. Некто в
невероятной шляпе с кудрявым пером распахнул дверь в кавницу и громко
потребовал внимания. Добившись его, он сообщил, будто только что видел,
как гонец тирана вернулся в город через те же восточные ворота, из которых
недавно выехал. Что этот гонец скакал значительно быстрее, чем прежде, и
что всего в трех милях за ним следовала похоронная процессия герцога
Сандре д'Астибара, которого, в соответствии с его последней волей,
привезли для прощания на один день и одну ночь в тот город, где он некогда
правил.
Реакция посетителей "Паэлиона" была мгновенной и вполне предсказуемой:
мужчины начали кричать во все горло, чтобы их услышали сквозь их
собственный галдеж. Шум, политика и предвкушение удовольствий праздника
вызывали сильную жажду. Торговля пошла настолько бойко, что взволнованный
владелец "Паэлиона" начал лить полноценные порции ликера в кав. Его жена,
более флегматичная по натуре, продолжала недоливать ликер всем клиентам
подряд, не делая исключений даже для любимчиков.
- Их повернут обратно! - вскричал молодой поэт Адриано, решительно
стукнув своей кружкой и расплескав горячий напиток по темному дубовому
столу, стоящему в самом удобном месте "Паэлиона". - Альберико никогда
этого не позволит!
Послышалось одобрительное ворчание его друзей и прихлебателей, которые
всегда собирались вокруг именно этого стола.
Адриано украдкой взглянул на странствующего музыканта, который заключил
дерзкое пари на Брандина Игратского и его придворных поэтов с Кьяры. Этот
парень с веселым видом, насмешливо выгнув брови, развалился на стуле,
который некоторое время назад без зазрения совести придвинул к их столику.
Адриано чувствовал себя оскорбленным этим человеком и не знал, что его
обидело больше: намек музыканта на культурное превосходство Кьяры или то,
что он небрежно отозвался о великом Камене ди Кьяре, которому Адриано
усердно подражал в последние полгода, причем не только в стихосложении, но
и в одежде, ни днем, ни ночью не снимая трехслойный плащ.
Адриано был достаточно умен, чтобы понимать, что в этих двух источниках
раздражения заложено противоречие. Но он был слишком молод и выпил много
кружек кава с бренди из Сенцио, так что это понимание осталось на уровне
подсознания.
А на сознательном уровне он сосредоточился на этом самонадеянном
деревенском парне. Тот, очевидно, приехал в город, чтобы в течение трех
дней пиликать или тренькать на каком-нибудь народном инструменте и
заработать пригоршню астинов, а потом прокутить их на Празднике. Как
посмел такой парень зайти в самую модную кавницу на всей Восточной Ладони
и плюхнуться своим деревенским задом на стул у столика для избранных в
этом зале? Адриано все еще сохранил до боли ясное воспоминание о том
долгом месяце, который потребовался ему - даже после того, как его первые
стихи появились в печати, - чтобы осторожно подобраться поближе, внутренне
содрогаясь в ожидании отпора, прежде чем он стал членом избранного и
широко известного круга людей, занимающих этот стол.
Он поймал себя на тайной надежде, что музыкант посмеет ему возразить: у
него уже был готов отборный куплет насчет презренной черни, смеющей
высказывать собственное мнение в компании гораздо более умных людей.
И словно уловив эту мысль, парень еще вальяжнее откинулся на спинку
стула, погладил длинным пальцем рано поседевший висок и сказал, обращаясь
прямо к Адриано:
- Кажется, сегодня мне везет на пари. Рискну поставить все, что мне
предстоит выиграть на прошлом пари, что Альберико слишком осторожен, чтобы
нарушить по этому поводу традиции праздника. В Астибаре сейчас слишком
много народу, и настроение слишком приподнятое, даже несмотря на то что
здесь недоливают спиртное.
Он ухмыльнулся, чтобы смягчить свои последние слова.
- Тирану гораздо выгоднее проявить великодушие, - продолжал он. - Со
всеми церемониями раз и навсегда похоронить своего старого врага, а потом
возблагодарить тех богов, которым нынче велит поклоняться барбадиорам их
заморский император. Возблагодарит и принесет жертвы, так как может быть
уверен, что наследники-кастраты герцога быстро забудут о свободе, за
которую боролся Сандре в еще не кастрированном Астибаре.
В конце своей речи он перестал улыбаться и в упор посмотрел своими
широко расставленными серыми глазами на Адриано.
И вот это были первые по-настоящему опасные слова, произнесенные
вполголоса, но их слышали все, и внезапно их угол в "Паэлионе"
неестественно притих посреди беспорядочного шума остальных частей зала.
Насмешливый куплет Адриано, так быстро сочиненный, теперь показался ему
самому тривиальным и неуместным. Он ничего не ответил, сердце его
почему-то учащенно забилось. Он с некоторым усилием заставил себя не
опускать глаз под взглядом музыканта, который прибавил с прежней кривой
усмешкой:
- Так как, по рукам, друг?
Стараясь потянуть время и быстро прикидывая, сколько астинов сможет
добыть у друзей, Адриано ответил:
- Не соблаговолите ли объяснить нам, почему крестьянин из дистрады так
свободно распоряжается еще не выигранными деньгами и так свободно
высказывает свое мнение по подобным вопросам?
Музыкант улыбнулся еще шире, открывая ровные белые зубы.
- Я не крестьянин, - добродушно возразил он, - и не из вашей дистрады.
Я - пастух с гор Южной Тригии, и я вам кое-что скажу. - Его насмешливые
глаза обежали всех сидящих за столом. - Стадо овец может поведать о людях
больше, чем некоторым из нас хотелось бы думать, а козы сделают из вас
философа быстрее, чем жрецы Мориан, особенно если гоняться за ними, я имею
в виду, конечно, коз, ночью в горах под дождем и раскатами грома.
За столом раздался искренний смех, напряжение спало. Адриано безуспешно
попытался сохранить суровое выражение лица.
- Так как - по рукам? - снова повторил пастух, дружелюбно и спокойно.
Адриано спасло от необходимости отвечать, а нескольких его друзей - от
разочарования и потери денег появление художника Нероне, еще более
поспешное, чем появление вестника с пером на шляпе.
- Альберико дал разрешение! - провозгласил он, перекрывая гомон в
"Паэлионе". - Он только что издал указ, что ссылка Сандре закончилась с
его смертью. Тело герцога будет выставлено для торжественного прощания в
старом дворце Сандрени, а потом его похоронят со всеми почестями, со всеми
девятью обрядами! Если, - тут он сделал драматическую паузу, - если жрецам
Триады разрешат участвовать в церемонии.
Адриано с трудом мог ухватить скрытый смысл сказанного - с молодыми,
чересчур импульсивными поэтами это случается сплошь и рядом. Но ведь
происходят великие события! Его взгляд почему-то снова вернулся к пастуху.
Выражение лица тригийца было добрым и заинтересованным, но вовсе не
торжествующим.
- А, ладно, - произнес пастух, печально качая головой, - наверное, моя
правота служит мне компенсацией за бедность - боюсь, это история моей
жизни.
Адриано рассмеялся. Он похлопал толстого, задыхающегося Нероне по спине
и подвинулся, освобождая место для художника.
- Да благословит нас обоих Эанна, - сказал он ему. - Ты только что
сэкономил себе больше астинов, чем у тебя есть. Я собирался занять у тебя,
чтобы побиться об заклад, и проиграл бы после твоего известия.
Вместо ответа Нероне взял почти пустую кружку Адриано и залпом допил
кав. Потом с надеждой оглянулся вокруг, но другие собеседники охраняли
свои кружки, хорошо зная привычки художника. Темноволосый пастух из Тригии
со смехом пододвинул ему свою кружку. Приучивший себя никогда не
подвергать сомнению щедрость, Нероне проглотил напиток. Но когда кав был
выпит, он все же пробормотал слова благодарности.
Адриано отметил этот эпизод, но его мысли текли по непривычному руслу и
привели к неожиданному выводу.
- Ты так же только что подтвердил, - внезапно проговорил он, обращаясь
к Нероне, но адресуя свои слова ко всем сидящим за столом, - насколько
хитер чародей из Барбадиора, который нами правит. Теперь Альберико удалось
одним указом упрочить свои отношения со священнослужителями Триады.
Выполняя последнюю волю герцога, он поставил идеальное условие.
Наследникам Сандре придется согласиться - хотя они и так всегда и на все
соглашались, - и могу лишь догадываться, сколько астинов им будет стоить
смягчить жрецов и жриц и заставить их прийти во дворец Сандрени завтра
утром. Теперь Альберико прославится тем, что вернул отступника герцога
Астибарского обратно в лоно Триады хотя бы после его смерти.
Он оглядел сидящих за столом, взволнованный собственными словами.
- Клянусь кровью Адаона, это напоминает мне об интригах былых времен,
когда все делалось так же тонко!
- Возможно, - сказал тригиец с серьезным выражением на лице, - ты
высказал самое умное предположение за весь этот шумный день. Но скажи, -
продолжал он, обращаясь к вспыхнувшему от удовольствия Адриано, - если
поступок Альберико напомнил тебе - и другим, без сомнения, только не так
быстро - о прежних днях, до того, как он приплыл сюда покорять нас, и до
того, как Брандин захватил Кьяру и западные провинции, то разве не
существует вероятности, - его голос среди гомона в зале звучал тихо,
только для ушей Адриано, - что его все же обставили в этой игре? И
обставил покойник?
Вокруг них люди шумно поднимались и расплачивались, спеша выйти на
улицу, где разворачивались важные события. Все собрались идти к восточным
воротам, смотреть, как потомки Сандре через восемнадцать лет привезут их
мертвого правителя домой. Пятнадцатью минутами раньше Адриано был бы уже
на ногах вместе с остальными, кутался бы в свой тройной плащ и бежал,
чтобы успеть у ворот занять место, откуда все хорошо видно. Но теперь его
мысли устремились по новому пути, следуя за голосом тригийца, и его
озарило понимание, словно луч света в темноте.
- Ты понимаешь, не правда ли? - напрямик спросил его новый знакомый.
Они остались за столом одни. Нероне задержался, чтобы допить кав из
оставленных в спешке кружек, потом вслед за остальными выбежал навстречу
осеннему солнцу и ветру.
- Кажется, да, - ответил Адриано. - Сандре выигрывает, проигрывая.
- Проигрывая битву, которая его никогда по-настоящему не интересовала,
- поправил тригиец, остро блеснув серыми глазами. - Сомневаюсь, что жрецы
что-либо для него значили. Они не были его врагами. Как ни хитер
Альберико, правда в том, что он завоевал эту провинцию, и Тригию, и
Феррат, и Чертандо благодаря своей армии и чарам, и только с их помощью
Guy Gavriel Kay. Tigana (1990). Пер. - Н.Ибрагимова.
М., "Эксмо-Пресс", 2000 (серия "Знак Единорога").
OCR & spellcheck by HarryFan, 24 September 2001
-----------------------------------------------------------------------
Ты бросишь все, к чему твои желанья
Стремились нежно; эту язву нам
Всего быстрей наносит лук изгнанья.
Ты будешь знать, как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням.
Данте, Рай [пер. - М.Лозинский]
Что может помнить пламя? Если оно помнит
немного меньше необходимого, оно гаснет; если
помнит немного больше необходимого, тоже
гаснет. Если бы только оно могло научить нас,
пока горит, как правильно помнить.
Джордж Сеферис.
Моряк Стратис описывает человека
Обе луны стояли высоко в небе, затмевая все звезды, кроме самых ярких.
По обеим сторонам реки горели цепочки походных костров, уходящие далеко в
ночь. Тихо струилась Дейза, ловила лунный свет и оранжевые огни костров и
отражала их ровной волнистой рябью. И все лучи света стекались к нему,
туда, где он сидел на речном берегу, обхватив руками колени, и думал о
смерти и о минувшей жизни.
Ночь великолепная, думал Саэвар, глубоко вдыхая теплый летний воздух,
запах воды, водяных цветов и растений, наблюдая за отражением голубого
лунного света в серебристой реке, прислушиваясь к тихому шелесту течения
Дейзы и поющим голосам у далеких костров. На другом берегу реки тоже поют,
отметил он, вслушиваясь в голоса вражеских солдат, долетающие с севера.
Странно, как трудно вложить ощущение абсолютного зла в эти мелодичные
голоса и слепо ненавидеть их, как, по-видимому, положено солдату. Только
он в действительности вовсе не солдат и никогда не умел ненавидеть.
Он не различал фигур на противоположном берегу, но видел костры, и
несложно было понять, насколько к северу от Дейзы их больше, чем здесь, у
него за спиной, где его сограждане ждали рассвета.
Почти наверняка - последнего. Саэвар не питал иллюзий, никто из них не
питал иллюзий после той битвы у этой же реки пять дней назад. У них было
лишь мужество и вождь, чья дерзкая отвага могла сравниться только с
отвагой двух его молодых сыновей, находящихся здесь вместе с ним.
Оба были красивые мальчики. Саэвар пожалел, что ему так и не
представился случай сделать хотя бы один их скульптурный портрет. Принца
он, разумеется, ваял много раз. Принц называл его другом. Нельзя сказать,
думал Саэвар, что он прожил бесполезную или пустую жизнь. У него было его
искусство, оно давало радость и стимул к жизни, и за него он удостоился
признания больших людей своей провинции, даже целого полуострова.
И любовь он тоже знал. Саэвар подумал о жене, а потом о двоих
собственных детях. О дочери, чьи глаза открыли ему отчасти смысл жизни в
тот день, пятнадцать лет назад, когда она родилась. И о сыне, слишком
юном, чтобы позволить ему идти на север воевать. Саэвар вспомнил выражение
лица мальчика, когда они расставались. Наверное, такое же выражение было и
в его собственных глазах. Он тогда обнял обоих детей, потом долго молча
обнимал жену; за эти годы все слова были сказаны уже много раз. Потом он
отвернулся, быстро, чтобы они не увидели его слез, вскочил на коня, с
непривычки неловко управляясь с мечом у бедра, и ускакал вместе с принцем
на войну с теми, кто напал на них из-за моря.
Он услышал легкие шаги за спиной слева, приближавшиеся оттуда, где
горели походные костры и голоса сплетались в песне под аккомпанемент
сириньи. Саэвар обернулся.
- Осторожно, - негромко крикнул он. - Не то споткнешься о скульптора.
- Саэвар? - прошептал чей-то насмешливый голос. Голос, который он
хорошо знал.
- Это я, милорд принц, - ответил он. - Вы можете припомнить другую,
столь же великолепную ночь?
Валентин подошел - света было более чем достаточно, и все хорошо видно
- и аккуратно опустился на траву рядом с ним.
- Сразу не припомню, - согласился он. - Видишь? Прибывающая Видомни
сравнялась с убывающей Иларион. Две луны вместе составили бы одну полную
луну.
- Странная это была бы луна, - заметил Саэвар.
- Это странная ночь.
- Так ли это? Изменилась ли ночь из-за того, что мы творим здесь,
внизу? Мы, смертные, охваченные безумием?
- С нашей точки зрения, это так, - тихо ответил Валентин, его быстрый
ум уже нашел ответ на вопрос. - Мы видим в ней такую красоту отчасти
потому, что знаем, что сулит утро.
- А что оно сулит, милорд? - спросил Саэвар, не успев сдержаться. Он
почти надеялся, словно ребенок, что у этого черноволосого принца, гордого
и милосердного, есть ответ тому, что ждет их на том берегу реки. Ответ
всем этим голосам игратян и всем их кострам, горящим к северу от них. И,
прежде всего, ответ ужасному королю и чародею Играта и той ненависти,
которую он-то без труда пробудит завтра в своих солдатах.
Валентин молчал, глядя на реку. Над головой Саэвара пронеслась падучая
звезда, прочертила небо на западе и, вероятнее всего, упала в
простирающееся там море. Он пожалел о своем вопросе - сейчас не время
взваливать на принца бремя притворной уверенности.
Только он собрался извиниться, как Валентин заговорил размеренным и
тихим голосом, чтобы его слова не уносились за пределы их маленького круга
темноты.
- Я бродил среди костров, и Корсин и Лоредан делали то же самое,
пытаясь утешить солдат, вселить надежду и развеселить их, насколько это в
наших силах, чтобы люди смогли уснуть. Больше мы ничего сделать не можем.
- Они хорошие мальчики, оба, - сказал Саэвар. - Я как раз думал о том,
что так и не изваял никого из них.
- Мне очень жаль, - ответил Валентин. - Если что-то и останется после
нас хоть на какое-то время, так это искусство, например твое. Наши книги и
музыка, зелень Орсарии и башни Авалле. - Он помолчал и вернулся к прежней
теме. - Они действительно храбрые мальчики. Но им всего шестнадцать и
девятнадцать лет, и если бы я смог, то оставил бы их дома, вместе с братом
и твоим сыном.
И за это Саэвар тоже его любил: Валентин помнил о его сыне и думал о
нем, как и о своем самом младшем из принцев, даже сейчас, в такое время.
На востоке и немного позади них, вдали от костров, внезапно запела
триала, и оба замолчали, слушая серебристые звуки. Сердце Саэвара
неожиданно переполнили чувства, он боялся навлечь на себя позор слезами,
боялся, что их могут принять за слезы страха.
- Но я не ответил на твой вопрос, старый друг, - продолжал Валентин. -
Истину легче разглядеть здесь, в темноте, вдали от костров и всех
необходимых дел, которыми я там занимался. Саэвар, мне очень жаль, но
истина в том, что почти вся кровь, которая прольется утром, будет нашей
кровью, и боюсь даже, что она вся будет нашей. Прости меня.
- Мне нечего прощать, - быстро ответил Саэвар так твердо, как только
смог. - Эту войну не вы начали, и не в ваших силах было ее остановить или
отменить. И, кроме того, может быть, я не солдат, но, надеюсь, и не
глупец. Это был лишний вопрос: я сам вижу ответ. В тех кострах, что горят
за рекой.
- И в колдовстве, - тихо прибавил Валентин. - Больше в нем, чем в
кострах. Мы могли бы отбить более многочисленные силы, даже измученные и
страдающие от ран после сражения на прошлой неделе. Но с ними сейчас
колдовская сила Брандина. Лев явился собственной персоной вместо детеныша,
и поскольку детеныш мертв, утреннее солнце должно увидеть кровь. Может
быть, мне следовало сдаться на прошлой неделе? Сдаться мальчишке?
Саэвар повернулся и изумленно посмотрел на принца при смешанном свете
лун. На несколько секунд он потерял дар речи, потом вновь обрел его.
- После того как мы сдались бы, - решительно проговорил он, - я бы
пришел во Дворец у Моря и разбил все ваши скульптурные портреты, которые
когда-то сделал.
Через мгновение он услышал странные звуки. Он не сразу понял, что
Валентин смеется, потому что такого смеха Саэвару никогда еще не
доводилось слышать.
- Ох, друг мой, - наконец сказал принц, - мне кажется, я заранее знал,
что ты это скажешь. Уж эта наша гордость. Наша ужасная гордость. Хотя бы
это будут о нас помнить после того, как нас не станет, как ты думаешь?
- Возможно, - ответил Саэвар. - Но помнить будут. Единственное, что я
знаю наверняка, это то, что нас будут помнить. Здесь, на полуострове, и в
Играте, и в Квилее, даже на западе, за морем, в Барбадиоре и Империи. Мы
оставим след.
- И мы оставим наших детей, - сказал Валентин. - Младших. Сыновей и
дочерей, которые будут нас помнить. Наши жены и отцы будут учить их, и
когда дети вырастут, узнают о битве на реке Дейзе, о том, что здесь
произошло, и даже больше - чем мы были в этой провинции до падения.
Брандин Игратский может уничтожить нас завтра, может разрушить наш дом, но
он не сможет отнять наше имя и память о том, какими мы были.
- Не сможет, - эхом отозвался Саэвар, неожиданно чувствуя странный
подъем. - Я уверен, что вы правы. Мы не будем последним свободным
поколением. Волны завтрашнего дня будут видны на воде все грядущие годы.
Дети наших детей будут нас помнить и не станут покорно носить ярмо.
- А если кто-нибудь из них и проявит такую склонность, - прибавил
Валентин другим тоном, - дети или внуки одного скульптора снесут им головы
- каменные или из другого материала.
Саэвар улыбнулся в темноте. Ему хотелось рассмеяться, но пока что он не
находил в себе для этого сил.
- Надеюсь, что так и будет, милорд, если будет на то воля богов.
Благодарю вас. Благодарю, что вы это сказали.
- Никаких благодарностей, Саэвар. Только не между нами и не этой ночью.
Да хранит и оберегает тебя завтра Триада, а после - да хранит и оберегает
всех, кого ты любил.
Саэвар проглотил комок в горле.
- Вы знаете, что принадлежите к их числу, милорд. Вы - из тех, кого я
любил.
Валентин не ответил. Только через мгновение он наклонился и поцеловал
Саэвара в лоб. Потом поднял руку, и скульптор, со слезами на глазах, тоже
поднял руку и коснулся ладонью ладони принца в прощальном приветствии.
Валентин встал и ушел обратно к кострам своей армии, тенью в лунном свете.
Пение прекратилось на обоих берегах реки. Было очень поздно. Саэвар
знал, что ему тоже следует вернуться и попробовать поспать несколько
часов. Но уйти было трудно, встать и уйти от совершенной красоты этой
последней ночи. От реки, лун, звездной арки, светлячков и всех этих
костров.
В конце концов он решил остаться здесь, у воды. Он сидел в одиночестве
во тьме летней ночи, на берегу реки Дейзы, крепко обхватив сильными руками
колени. Смотрел, как заходят две луны, как постепенно гаснут костры, и
думал о жене, о детях и о скульптурах, созданных его руками, которые
останутся жить и после его смерти. По крайней мере, он на это надеялся.
В осенний сезон вина из утопающего в кипарисах, оливах и тучных
виноградниках загородного поместья герцога Астибарского пришло известие,
что бывший правитель города и всей провинции завершил свою жизнь и свою
ссылку и с последним горестным вздохом скончался.
Ни один служитель Триады не присутствовал при его кончине и не произнес
ритуальных молитв. Ни жрецы Эанны в белых одеждах, ни жрецы темной Мориан,
богини Врат, ни жрицы самого бога Адаона.
В городе Астибаре никто особенно не удивился, когда пришло это
известие, как не удивился и вести о кончине герцога. Гнев ссыльного
Сандре, направленный против Триады и ее жрецов в последние восемнадцать
лет жизни, ни для кого не был тайной. А отсутствие благочестия всегда было
свойственно Сандре д'Астибару, даже во времена его правления.
Накануне Праздника Виноградной Лозы в городе было полно народу из
прилегающей дистрады и дальних земель. В переполненных тавернах и кавницах
люди, которые никогда не видели его лица и которые некогда побледнели бы
от вполне оправданного страха, если бы их вызвали ко двору герцога в
Астибаре, обменивались правдивыми и лживыми историям о нем, словно шерстью
и пряностями.
Всю свою жизнь герцог Сандре был предметом слухов и домыслов на всем
полуострове, который называли Ладонью, и его смерть не изменила этого
факта, несмотря на то что восемнадцать лет назад Альберико из Барбадиора
явился со своей армией из заокеанской Империи и сослал Сандре в дистраду.
Возможно, потому, что всегда был осторожным и осмотрительным во всем,
Альберико, который железной рукой правил четырьмя из девяти провинций и
соперничал с Брандином Игратским за власть над девятой провинцией,
поступил в точном соответствии с протоколом.
Около полудня того дня, когда умер герцог, из восточных ворот города
выехал гонец от Альберико. Гонец нес синее с серебром траурное знамя и,
никто в этом не сомневался, составленное витиевато и напыщенно послание с
соболезнованиями детям и внукам Сандре, собравшимся сейчас в обширном
поместье в семи милях от городских стен.
В кавнице "Паэлион", где в тот сезон собирались самые остроумные люди,
с цинизмом заметили, что от тирана скорее можно было ожидать посылки не
одного гонца, а целой роты собственных наемников из Барбадиора, если бы
оставшиеся в живых потомки Сандре не были настолько беспомощными. Не успел
стихнуть насмешливый, но осторожный, с оглядкой, ропот после этих слов,
как один заезжий музыкант - а их в ту неделю съехались в Астибар десятки -
предложил пари на весь свой заработок следующих трех дней, что еще до
окончания праздника из Кьяры пришлют соболезнования в стихах.
- Слишком удобный случай, - объяснил неосторожный гость, сжимая в
ладонях дымящуюся кружку кава, сдобренного одним из дюжины ликеров,
стоящих на полках бара "Паэлиона". - Брандин не сможет упустить подобный
шанс и не напомнить Альберико - и всем остальным, - что хотя они вдвоем и
поделили между собой полуостров, но большая доля искусства и просвещения
приходится на его западную часть, рядом с Кьярой. Попомните мои слова - а
кто хочет, может побиться об заклад, - через три дня, не успеет в Астибаре
умолкнуть музыка, как мы получим нескладно зарифмованные стихи тучного
Доарде или какой-нибудь дурацкий акростих Камены, над которым надо
поломать голову и где имя Сандре можно прочитать шесть раз туда и обратно.
Раздался смех, но опять-таки осторожный, даже накануне праздника, когда
давняя традиция, которую Альберико из Барбадиора осмотрительно сохранил,
позволяла большие вольности, чем в остальное время года. Несколько
человек, разбирающихся в подсчетах, быстро прикинули время на плавание и
опасности осеннего моря к северу от провинции Сенцио и между островами
Архипелага, и пари музыканта быстро было принято и записано на грифельной
доске, висящей на стене "Паэлиона" как раз для этих целей: в городе любили
биться об заклад.
Но вскоре все пари и насмешливая болтовня были забыты. Некто в
невероятной шляпе с кудрявым пером распахнул дверь в кавницу и громко
потребовал внимания. Добившись его, он сообщил, будто только что видел,
как гонец тирана вернулся в город через те же восточные ворота, из которых
недавно выехал. Что этот гонец скакал значительно быстрее, чем прежде, и
что всего в трех милях за ним следовала похоронная процессия герцога
Сандре д'Астибара, которого, в соответствии с его последней волей,
привезли для прощания на один день и одну ночь в тот город, где он некогда
правил.
Реакция посетителей "Паэлиона" была мгновенной и вполне предсказуемой:
мужчины начали кричать во все горло, чтобы их услышали сквозь их
собственный галдеж. Шум, политика и предвкушение удовольствий праздника
вызывали сильную жажду. Торговля пошла настолько бойко, что взволнованный
владелец "Паэлиона" начал лить полноценные порции ликера в кав. Его жена,
более флегматичная по натуре, продолжала недоливать ликер всем клиентам
подряд, не делая исключений даже для любимчиков.
- Их повернут обратно! - вскричал молодой поэт Адриано, решительно
стукнув своей кружкой и расплескав горячий напиток по темному дубовому
столу, стоящему в самом удобном месте "Паэлиона". - Альберико никогда
этого не позволит!
Послышалось одобрительное ворчание его друзей и прихлебателей, которые
всегда собирались вокруг именно этого стола.
Адриано украдкой взглянул на странствующего музыканта, который заключил
дерзкое пари на Брандина Игратского и его придворных поэтов с Кьяры. Этот
парень с веселым видом, насмешливо выгнув брови, развалился на стуле,
который некоторое время назад без зазрения совести придвинул к их столику.
Адриано чувствовал себя оскорбленным этим человеком и не знал, что его
обидело больше: намек музыканта на культурное превосходство Кьяры или то,
что он небрежно отозвался о великом Камене ди Кьяре, которому Адриано
усердно подражал в последние полгода, причем не только в стихосложении, но
и в одежде, ни днем, ни ночью не снимая трехслойный плащ.
Адриано был достаточно умен, чтобы понимать, что в этих двух источниках
раздражения заложено противоречие. Но он был слишком молод и выпил много
кружек кава с бренди из Сенцио, так что это понимание осталось на уровне
подсознания.
А на сознательном уровне он сосредоточился на этом самонадеянном
деревенском парне. Тот, очевидно, приехал в город, чтобы в течение трех
дней пиликать или тренькать на каком-нибудь народном инструменте и
заработать пригоршню астинов, а потом прокутить их на Празднике. Как
посмел такой парень зайти в самую модную кавницу на всей Восточной Ладони
и плюхнуться своим деревенским задом на стул у столика для избранных в
этом зале? Адриано все еще сохранил до боли ясное воспоминание о том
долгом месяце, который потребовался ему - даже после того, как его первые
стихи появились в печати, - чтобы осторожно подобраться поближе, внутренне
содрогаясь в ожидании отпора, прежде чем он стал членом избранного и
широко известного круга людей, занимающих этот стол.
Он поймал себя на тайной надежде, что музыкант посмеет ему возразить: у
него уже был готов отборный куплет насчет презренной черни, смеющей
высказывать собственное мнение в компании гораздо более умных людей.
И словно уловив эту мысль, парень еще вальяжнее откинулся на спинку
стула, погладил длинным пальцем рано поседевший висок и сказал, обращаясь
прямо к Адриано:
- Кажется, сегодня мне везет на пари. Рискну поставить все, что мне
предстоит выиграть на прошлом пари, что Альберико слишком осторожен, чтобы
нарушить по этому поводу традиции праздника. В Астибаре сейчас слишком
много народу, и настроение слишком приподнятое, даже несмотря на то что
здесь недоливают спиртное.
Он ухмыльнулся, чтобы смягчить свои последние слова.
- Тирану гораздо выгоднее проявить великодушие, - продолжал он. - Со
всеми церемониями раз и навсегда похоронить своего старого врага, а потом
возблагодарить тех богов, которым нынче велит поклоняться барбадиорам их
заморский император. Возблагодарит и принесет жертвы, так как может быть
уверен, что наследники-кастраты герцога быстро забудут о свободе, за
которую боролся Сандре в еще не кастрированном Астибаре.
В конце своей речи он перестал улыбаться и в упор посмотрел своими
широко расставленными серыми глазами на Адриано.
И вот это были первые по-настоящему опасные слова, произнесенные
вполголоса, но их слышали все, и внезапно их угол в "Паэлионе"
неестественно притих посреди беспорядочного шума остальных частей зала.
Насмешливый куплет Адриано, так быстро сочиненный, теперь показался ему
самому тривиальным и неуместным. Он ничего не ответил, сердце его
почему-то учащенно забилось. Он с некоторым усилием заставил себя не
опускать глаз под взглядом музыканта, который прибавил с прежней кривой
усмешкой:
- Так как, по рукам, друг?
Стараясь потянуть время и быстро прикидывая, сколько астинов сможет
добыть у друзей, Адриано ответил:
- Не соблаговолите ли объяснить нам, почему крестьянин из дистрады так
свободно распоряжается еще не выигранными деньгами и так свободно
высказывает свое мнение по подобным вопросам?
Музыкант улыбнулся еще шире, открывая ровные белые зубы.
- Я не крестьянин, - добродушно возразил он, - и не из вашей дистрады.
Я - пастух с гор Южной Тригии, и я вам кое-что скажу. - Его насмешливые
глаза обежали всех сидящих за столом. - Стадо овец может поведать о людях
больше, чем некоторым из нас хотелось бы думать, а козы сделают из вас
философа быстрее, чем жрецы Мориан, особенно если гоняться за ними, я имею
в виду, конечно, коз, ночью в горах под дождем и раскатами грома.
За столом раздался искренний смех, напряжение спало. Адриано безуспешно
попытался сохранить суровое выражение лица.
- Так как - по рукам? - снова повторил пастух, дружелюбно и спокойно.
Адриано спасло от необходимости отвечать, а нескольких его друзей - от
разочарования и потери денег появление художника Нероне, еще более
поспешное, чем появление вестника с пером на шляпе.
- Альберико дал разрешение! - провозгласил он, перекрывая гомон в
"Паэлионе". - Он только что издал указ, что ссылка Сандре закончилась с
его смертью. Тело герцога будет выставлено для торжественного прощания в
старом дворце Сандрени, а потом его похоронят со всеми почестями, со всеми
девятью обрядами! Если, - тут он сделал драматическую паузу, - если жрецам
Триады разрешат участвовать в церемонии.
Адриано с трудом мог ухватить скрытый смысл сказанного - с молодыми,
чересчур импульсивными поэтами это случается сплошь и рядом. Но ведь
происходят великие события! Его взгляд почему-то снова вернулся к пастуху.
Выражение лица тригийца было добрым и заинтересованным, но вовсе не
торжествующим.
- А, ладно, - произнес пастух, печально качая головой, - наверное, моя
правота служит мне компенсацией за бедность - боюсь, это история моей
жизни.
Адриано рассмеялся. Он похлопал толстого, задыхающегося Нероне по спине
и подвинулся, освобождая место для художника.
- Да благословит нас обоих Эанна, - сказал он ему. - Ты только что
сэкономил себе больше астинов, чем у тебя есть. Я собирался занять у тебя,
чтобы побиться об заклад, и проиграл бы после твоего известия.
Вместо ответа Нероне взял почти пустую кружку Адриано и залпом допил
кав. Потом с надеждой оглянулся вокруг, но другие собеседники охраняли
свои кружки, хорошо зная привычки художника. Темноволосый пастух из Тригии
со смехом пододвинул ему свою кружку. Приучивший себя никогда не
подвергать сомнению щедрость, Нероне проглотил напиток. Но когда кав был
выпит, он все же пробормотал слова благодарности.
Адриано отметил этот эпизод, но его мысли текли по непривычному руслу и
привели к неожиданному выводу.
- Ты так же только что подтвердил, - внезапно проговорил он, обращаясь
к Нероне, но адресуя свои слова ко всем сидящим за столом, - насколько
хитер чародей из Барбадиора, который нами правит. Теперь Альберико удалось
одним указом упрочить свои отношения со священнослужителями Триады.
Выполняя последнюю волю герцога, он поставил идеальное условие.
Наследникам Сандре придется согласиться - хотя они и так всегда и на все
соглашались, - и могу лишь догадываться, сколько астинов им будет стоить
смягчить жрецов и жриц и заставить их прийти во дворец Сандрени завтра
утром. Теперь Альберико прославится тем, что вернул отступника герцога
Астибарского обратно в лоно Триады хотя бы после его смерти.
Он оглядел сидящих за столом, взволнованный собственными словами.
- Клянусь кровью Адаона, это напоминает мне об интригах былых времен,
когда все делалось так же тонко!
- Возможно, - сказал тригиец с серьезным выражением на лице, - ты
высказал самое умное предположение за весь этот шумный день. Но скажи, -
продолжал он, обращаясь к вспыхнувшему от удовольствия Адриано, - если
поступок Альберико напомнил тебе - и другим, без сомнения, только не так
быстро - о прежних днях, до того, как он приплыл сюда покорять нас, и до
того, как Брандин захватил Кьяру и западные провинции, то разве не
существует вероятности, - его голос среди гомона в зале звучал тихо,
только для ушей Адриано, - что его все же обставили в этой игре? И
обставил покойник?
Вокруг них люди шумно поднимались и расплачивались, спеша выйти на
улицу, где разворачивались важные события. Все собрались идти к восточным
воротам, смотреть, как потомки Сандре через восемнадцать лет привезут их
мертвого правителя домой. Пятнадцатью минутами раньше Адриано был бы уже
на ногах вместе с остальными, кутался бы в свой тройной плащ и бежал,
чтобы успеть у ворот занять место, откуда все хорошо видно. Но теперь его
мысли устремились по новому пути, следуя за голосом тригийца, и его
озарило понимание, словно луч света в темноте.
- Ты понимаешь, не правда ли? - напрямик спросил его новый знакомый.
Они остались за столом одни. Нероне задержался, чтобы допить кав из
оставленных в спешке кружек, потом вслед за остальными выбежал навстречу
осеннему солнцу и ветру.
- Кажется, да, - ответил Адриано. - Сандре выигрывает, проигрывая.
- Проигрывая битву, которая его никогда по-настоящему не интересовала,
- поправил тригиец, остро блеснув серыми глазами. - Сомневаюсь, что жрецы
что-либо для него значили. Они не были его врагами. Как ни хитер
Альберико, правда в том, что он завоевал эту провинцию, и Тригию, и
Феррат, и Чертандо благодаря своей армии и чарам, и только с их помощью