Страница:
Уехать? Но куда? На материке дела не лучше. «Из огня да в полымя». Чем лучше «дьявольский остров» Сахалин или Магадан, откуда люди бегут еще дальше в европейскую часть России, которая для многих недостижима, так как купить авиабилеты не под силу тем, кто не ворует, а месяцами ждет зарплаты? Работы нет ни здесь, ни там. Приходится оставаться, сжимаясь в комок, в ожидании еще больших неурядиц.
На Камчатке есть природный газ, но нет денег, чтобы его добыть и построить газопровод. Есть многочисленные источники геотермальных вод, но проекты их использования пылятся на полках. Можно использовать силу ветра и построить электростанцию, способную дать тепло и свет всему Петропавловску. Но к реализации таких проектов местное невежественное начальство времен социализма относилось с пренебрежением при полном безразличии Москвы. А сейчас нет и правительства, способного такие планы хотя бы наметить. В советские времена ученые спроектировали электростанцию, использующую энергию морских приливов. Здесь на севере Охотского моря прилив самый высокий в мире — 12 метров. Электроэнергии хватило бы на весь российский Дальний Восток.
«Были времена, когда мы поворачивали реки, — говорит Фуат Гялимзянов, руководитель администрации района Усть-Большерецкое, что в 250 км на запад от Петропавловска на берегу Охотского моря. — Строили грандиозные планы, была государственная идея, было на что опереться…» Нетрудно уловить оттенки сожаления в голосе бывшего агронома-коммуниста, ставшего посткоммунистическим администратором за 3600 рублей в месяц. В последний раз он получал зарплату в июле. Как раз тогда, когда у него в районе появилось 400 официальных безработных, а число жителей за последние 5 лет сократилось с 15 до 11 тыс. человек. В районе повальное пьянство. Алкоголь помогает забыть про все остальное За всем этим стоит российское государство, распроданное, приватизированное, превратившееся в ослепшее чудовище, которое бредет наугад, не разбирая дороги.
Возвращаюсь в гостиницу берегом моря. В бухте ни одного корабля. По набережной проносятся джипы японского производства, каждый из которых тянет на 70 тыс. долларов. Япония рядом, хотя все мечтают о далекой Америке, которую сегодня не любят, но которой продолжают завидовать. Глядя на машины, можно подумать, что здесь купаются в роскоши. Да, нуворишей достаточно. Это те, кто спекулирует икрой и лицензиями на лов рыбы. Для них проблемы тепла и света не существует: у них частные генераторы, которые продают на черном рынке военные. Именно среди таких людей стало модным праздновать Новый год дважды. Первый тост в Петропавловске, затем бегом в аэропорт. Чартерным рейсом до Анкориджа на Аляске 4 часа лета. И снова новогодний тост — уже на американской земле. Но через 20 часов. Потому что Земля круглая, а время начинает свои отсчет именно там, где «остальные» — те, кто не летает в Америку, а замерзает от холода. Еду туда, где находится источник богатства хозяев Камчатки. Этих хозяев не видно, хотя бы потому, что почти никто из них не живет здесь. Кто — в Москве, кто — в Калифорнии, кое-кто предпочитает быть поближе к банкам со своими деньгами, но и не слишком далеко от Камчатки. Аляска или Сиэтл — самые подходящие для них места. А источник богатства, настоящий рог изобилия, у всех на виду. Это Охотское море, которое омывает полуостров; море щедрое, хоть и хмурое на протяжении всего года, даже когда лед искрится на солнце. Здесь вылавливают 2.5 млн. тонн рыбы ежегодно. А это 3 млрд. долларов! В сплошном потоке рыбы и денег есть еще и своя золотая струя: путина — время, когда в сотни рек Камчатки идут косяки лосося. 250300 тыс. тонн замечательной красной рыбы, у которой в брюхе красная икра. Настоящий дар божий.
В социалистические времена, несмотря ни на что, сбор икры проводили по довольно разумным правилам, к разработке которых приложила руку даже Академия наук. Время путины, можно сказать, было советской монополией. Рыболовецкие флотилии Сахалина, Магадана, Петропавловска выходили навстречу «золотым» косякам лосося, чтобы выловить его до того, как он войдет в устья рек. У флотилий были фиксированные квоты лова, которые, если и нарушались (а нарушения правил были правилом и в то время), то незначительно, что, тем не менее, поддерживало небольшой черный рынок. По берегам рек лосося ждали специальные бригады рыбаков. Выловленная рыба считалась общественной собственностью. Даже со всем воровством, которое при реальном социализме процветало повсеместно, потери не превышали 10 % общего объема. Во времена Брежнева, когда коррупция и теневая экономика достигли своего пика, кажется, считалось, что воровство и нарушения квот составляют не более 30 %.
А как обстоят дела в посткоммунистической России? Летом 1998 года в путине участвовали 90 плавучих рыбозаводов: 16 — камчатских, около 20 из Магадана и Приморья (это 36), остальные 54 — японские, американские, корейские, китайские. Лицензии на лов — официально — приобретаются в Москве за до смешного низкие суммы в Министерстве рыбного хозяйства. Но подлинные сделки заключаются в одном известном ресторане одной известной московский гостиницы, директор которой уполномочен собирать подношения и затем передавить высшим чинам министерства. А речь идет о суммах в сотни тысяч долларов.
С другой стороны, у России не так уж и много собственных рыболовецких судов. Тем, что еще на ходу, по 20–30 лет. Они остались от эпохи проклинаемого реального социализма и приватизированы в 1992–1993 гг. Разумеется, за бесценок. Приватизация за рубли, которые таяли, как снег, оказалась почти бесплатной. А поскольку новые хозяева никогда до этого не были капиталистами и на них богатство свалилось случайно, то они не собирались ничего вкладывать в дело.
Коммунизм не может умереть дважды или трижды. Те, кто извлек выгоду из его первой и последней смерти, похожи на червей, пожирающих брошенный труп. Высасывая последние соки, они не создают ничего нового. Они разбогатели на миллионы долларов, но ни Камчатка, да и Россия в целом, эти деньги никогда не увидят. Богатство столь велико, что, для того чтобы мудро им распорядиться, нужны люди совершенно другого склада. «Новые русские», запустив руки в общенациональную собственность, стараются выхватить самые жирные куски. Тысячи тонн рыбы, косяки которой подходят буквально к порогу дома, пропадают:
заниматься ею никто не хочет, так как рыба приносит всего 10 % дохода, в то время как икра — сотни процентов. Они вынимают икру и выбрасывают рыбу. Когда советские суда проржавеют до дыр, новые хозяева также бросят их и поедут нежиться под солнцем где-нибудь в Саргассовом море.
Иностранцы, особенно японцы, на своих новых судах берут все, что могут, и еще сверх того. Они немедленно начинают переработку свежепойманной рыбы. Ценнейший продукт будет продаваться на рынках всего света. Его можно использовать в свежемороженом и консервированном виде. Из отходов производства делают рыбную муку для откорма скота. Иностранцы мошенничают, подкупают российских инспекторов, которые делают вид, что контролируют количество выловленной рыбы, а на самом деле смотрят на нарушения сквозь пальцы. И все за полученный «в подарок» какой-нибудь джип «Чероки». Вот откуда загадочные джипы на улицах Петропавловска!
На суше дела еще хуже. Созданная при социализме производственная цепочка отличалась крайне низкой производительностью, но по крайней мере ничего не разрушала. Сейчас не так. В поселке Октябрьский, построенном прямо на берегу моря и когда-то населенном переработчиками рыбы, еще осталась холодильная установка на 5000 тонн, купленная в 1988 году у финнов. Она приватизирована, но мне так и не удалось выяснить, кто ее хозяин и сколько он за нее заплатил. В декабре холодильник пуст и закрыт. Завод по переработке рыбы тоже приватизирован. И здесь хозяина нет и неизвестно, кто он. Есть только один подручный Сергей Дашкевич, выступающий в роли заместителя директора, который занимается мелкими ремонтными работами. Во время путины на заводе работают 96 человек, дневная смена длится 17 часов, и так на протяжении 4 месяцев. Потом все закрывается. «Почему?» — спрашиваю я. «Потому, что рыба кончается, — отвечают мне, — и вообще нам и так хорошо». «А финский холодильник?» — «Он работает на себя, да и цены у них слишком высокие».
И никому вроде бы не приходит в голову, что можно поставить десять таких холодильников и обеспечивать работой 20 заводов круглый год. Дашкевич только усмехается. «Конечно, — думает он, — разве этот иностранец что-нибудь понимает?» А вслух говорит: «Кто же на это все деньги даст? Да и продавать по хорошей цене мы можем только то, что успеваем произнести».
Я смотрю на грязную стеганую куртку Сергея Дашкевича, на его длинную бороду и плохие зубы. Сколько он получает? По меньшей мере тысячу долларов в месяц. Чуть поодаль в снегу среди куч металлолома виднеется «Honda Civic», которая, несомненно, принадлежит ему. Он думает, что я ничего не понял, а я, слушая, что он рассказывает, вспоминаю о «двойной правде» советских времен: когда твой собеседник говорил тебе об одном, думая совсем про другое. Дашкевич не говорит мне самую главную вещь во всей этой истории: кто только попробует тронуть сей «Клондайк», сразу может заказывать себе место на кладбище.
Во время путины в Октябрьский съезжаются десятки пиратских артелей, которые приобрели лицензии, подкупив на этот раз местных чиновников. В них набирают первых попавшихся работников, завербованных даже на материке. Никто не платит ни копейки налогов. Берут только икру и оставляют на берегу на протяжении многих километров десятки тысяч тонн гниющей рыбы. Даже сейчас, когда все до следующей путины засыпал снег под ногами хрустят рыбьи кости. Совершенно ясно, что никто не контролирует квоты лова: жить-то надо. Но уже сегодня ученые говорят о том, что скоро путина резко сократится, может быть, исчузнет совсем. Экологическая катастрофа прикроет окончательно этот «рог изобилия».
После учиненного разбоя ландскнехты возвращаются в Петропавловск или на «материк», проживая свои деньги до следующею года. Теперь я понимаю, почему в городе так много роскошных автомобилей и не менее роскошных магазинов, не уступающих московским. И еще мне понятно, почему три четверти местного населения страдает от холода, дети не ходят в школу, люди мрут в больницах, а зарплата и пенсии не выплачиваются. Прочь oт этого ужаса…
…К другому ужасу. Я в совхозе Петропавловский, последнем динозавре социализма, готовом почить естественной смертью. Последние крестьяне будут переселены в районный центр и пополнят ряды местных безработных. Здесь, в 10 км от Петропавловска, чувствуешь себя, как в музее. Приватизация для совхоза равнозначна закрытию, а реформа просто-напросто перекрыла кран государственных дотаций. «Да Бог с вами, — с горечью говорит Игорь Прибылов, сорокалетний главный инженер этой археологической древности. — О сельском хозяйстве у нас никто больше слышать не хочет!» Совхоз остался в том же плачевном состоянии, что и при социализме, — с неделимой собственностью, принадлежащей 240 рабочим-акционерам (при наделе в шесть гектаров на человека).
То, что никто не может выйти из хозяйства, забрав свою долю, не свидетельствует о проявлении социалистического предубеждения к свободному фермеру. «Эта земля требует мелиорации и больших капитальных вложений, что может осилить только коллективное хозяйство. — объясняет Прибылов. — Если мы поделим землю на всех, никто в одиночку не сможет ничего сделать».
— А какие у вас доходы?
— Об это и говорить не приходится. Без помощи государства нам не выжить. Но у нас в хозяйстве есть 2000 коров, которые дают хорошие надои молока, 34 тонны в день, хотя раньше давали 10–11. Только благодаря этому нам удается прокормить 240 семей. Если мы закроемся, для них наступит катастрофа.
— Какие у вас заработки?
— 300–400 рублей в месяц, но последний раз зарплату платили в марте.
— За счет чего же живут люди?
— За счет приусадебного хозяйства — каждому выделено под огороды 6-10 соток.
— Инвестиции?
— Восемь лет мы не видим уже ни копейки. Все чиним, латаем. Каждый год теряем до 10 % сельхозтехники, которую разбираем на запчасти. Через 3 года нам не на чем будет пахать и убирать. Куда податься людям? — голос Прибылова прерывается от волнения. — Вначале мы все хотели перемен, но не того, что произошло. Иногда я удивляюсь: почему никто не берет в руки автомат?
— А никому еще в голову не пришло провозгласить отделение Камчатки? В сущности здесь есть все, чтобы сделать людей счастливыми: золото, газ, рыбные богатства, равным которых нет в мире…
Игорь Прибылов задумывается, прежде чем ответить. У подножия пологого холма расстилается Тихий океан. То место, где мы с ним стоим, раньше было переднем краем линии обороны. Еще видны остатки траншей, ходов сообщения и блиндажей. В случае войны американцы или японцы, наверное, высадили бы здесь свой десант. По крайней мере, так считали советские генералы, которые приказали изрыть весь этот холм, как швейцарский сыр. Все это уже растворяется в исторической дымке прошлого и кажется невероятным. За нашими спинами синеют заснеженные вершины вулканов, которые возвышаются над бескрайними просторами безлюдной и невозделанной земли и над морем, замерзшим только у кромки пляжа.
Я был дома у Прибылова, там чисто и опрятно, в шкафах стоят книги. Познакомился с его женой и его маленьким сыном. Сможет ли эта крестьянская семья, затерянная во времени, продержаться? Почему еще молодой и образованный человек согласен оставаться здесь пленником, загубив свою жизнь? Игорь Прибылов отрывается от своих мыслей только для того, чтобы ответить на мой вопрос, который я ему задал еще на холме: «Это отдаленная перспектива. Но если мы и дальше будем так катиться вниз, это не исключено. Нас загоняют в угол. И тогда люди будут готовы встать под знамена тех, кто укажет путь к спасению».
Глава 2
На Камчатке есть природный газ, но нет денег, чтобы его добыть и построить газопровод. Есть многочисленные источники геотермальных вод, но проекты их использования пылятся на полках. Можно использовать силу ветра и построить электростанцию, способную дать тепло и свет всему Петропавловску. Но к реализации таких проектов местное невежественное начальство времен социализма относилось с пренебрежением при полном безразличии Москвы. А сейчас нет и правительства, способного такие планы хотя бы наметить. В советские времена ученые спроектировали электростанцию, использующую энергию морских приливов. Здесь на севере Охотского моря прилив самый высокий в мире — 12 метров. Электроэнергии хватило бы на весь российский Дальний Восток.
«Были времена, когда мы поворачивали реки, — говорит Фуат Гялимзянов, руководитель администрации района Усть-Большерецкое, что в 250 км на запад от Петропавловска на берегу Охотского моря. — Строили грандиозные планы, была государственная идея, было на что опереться…» Нетрудно уловить оттенки сожаления в голосе бывшего агронома-коммуниста, ставшего посткоммунистическим администратором за 3600 рублей в месяц. В последний раз он получал зарплату в июле. Как раз тогда, когда у него в районе появилось 400 официальных безработных, а число жителей за последние 5 лет сократилось с 15 до 11 тыс. человек. В районе повальное пьянство. Алкоголь помогает забыть про все остальное За всем этим стоит российское государство, распроданное, приватизированное, превратившееся в ослепшее чудовище, которое бредет наугад, не разбирая дороги.
Возвращаюсь в гостиницу берегом моря. В бухте ни одного корабля. По набережной проносятся джипы японского производства, каждый из которых тянет на 70 тыс. долларов. Япония рядом, хотя все мечтают о далекой Америке, которую сегодня не любят, но которой продолжают завидовать. Глядя на машины, можно подумать, что здесь купаются в роскоши. Да, нуворишей достаточно. Это те, кто спекулирует икрой и лицензиями на лов рыбы. Для них проблемы тепла и света не существует: у них частные генераторы, которые продают на черном рынке военные. Именно среди таких людей стало модным праздновать Новый год дважды. Первый тост в Петропавловске, затем бегом в аэропорт. Чартерным рейсом до Анкориджа на Аляске 4 часа лета. И снова новогодний тост — уже на американской земле. Но через 20 часов. Потому что Земля круглая, а время начинает свои отсчет именно там, где «остальные» — те, кто не летает в Америку, а замерзает от холода. Еду туда, где находится источник богатства хозяев Камчатки. Этих хозяев не видно, хотя бы потому, что почти никто из них не живет здесь. Кто — в Москве, кто — в Калифорнии, кое-кто предпочитает быть поближе к банкам со своими деньгами, но и не слишком далеко от Камчатки. Аляска или Сиэтл — самые подходящие для них места. А источник богатства, настоящий рог изобилия, у всех на виду. Это Охотское море, которое омывает полуостров; море щедрое, хоть и хмурое на протяжении всего года, даже когда лед искрится на солнце. Здесь вылавливают 2.5 млн. тонн рыбы ежегодно. А это 3 млрд. долларов! В сплошном потоке рыбы и денег есть еще и своя золотая струя: путина — время, когда в сотни рек Камчатки идут косяки лосося. 250300 тыс. тонн замечательной красной рыбы, у которой в брюхе красная икра. Настоящий дар божий.
В социалистические времена, несмотря ни на что, сбор икры проводили по довольно разумным правилам, к разработке которых приложила руку даже Академия наук. Время путины, можно сказать, было советской монополией. Рыболовецкие флотилии Сахалина, Магадана, Петропавловска выходили навстречу «золотым» косякам лосося, чтобы выловить его до того, как он войдет в устья рек. У флотилий были фиксированные квоты лова, которые, если и нарушались (а нарушения правил были правилом и в то время), то незначительно, что, тем не менее, поддерживало небольшой черный рынок. По берегам рек лосося ждали специальные бригады рыбаков. Выловленная рыба считалась общественной собственностью. Даже со всем воровством, которое при реальном социализме процветало повсеместно, потери не превышали 10 % общего объема. Во времена Брежнева, когда коррупция и теневая экономика достигли своего пика, кажется, считалось, что воровство и нарушения квот составляют не более 30 %.
А как обстоят дела в посткоммунистической России? Летом 1998 года в путине участвовали 90 плавучих рыбозаводов: 16 — камчатских, около 20 из Магадана и Приморья (это 36), остальные 54 — японские, американские, корейские, китайские. Лицензии на лов — официально — приобретаются в Москве за до смешного низкие суммы в Министерстве рыбного хозяйства. Но подлинные сделки заключаются в одном известном ресторане одной известной московский гостиницы, директор которой уполномочен собирать подношения и затем передавить высшим чинам министерства. А речь идет о суммах в сотни тысяч долларов.
С другой стороны, у России не так уж и много собственных рыболовецких судов. Тем, что еще на ходу, по 20–30 лет. Они остались от эпохи проклинаемого реального социализма и приватизированы в 1992–1993 гг. Разумеется, за бесценок. Приватизация за рубли, которые таяли, как снег, оказалась почти бесплатной. А поскольку новые хозяева никогда до этого не были капиталистами и на них богатство свалилось случайно, то они не собирались ничего вкладывать в дело.
Коммунизм не может умереть дважды или трижды. Те, кто извлек выгоду из его первой и последней смерти, похожи на червей, пожирающих брошенный труп. Высасывая последние соки, они не создают ничего нового. Они разбогатели на миллионы долларов, но ни Камчатка, да и Россия в целом, эти деньги никогда не увидят. Богатство столь велико, что, для того чтобы мудро им распорядиться, нужны люди совершенно другого склада. «Новые русские», запустив руки в общенациональную собственность, стараются выхватить самые жирные куски. Тысячи тонн рыбы, косяки которой подходят буквально к порогу дома, пропадают:
заниматься ею никто не хочет, так как рыба приносит всего 10 % дохода, в то время как икра — сотни процентов. Они вынимают икру и выбрасывают рыбу. Когда советские суда проржавеют до дыр, новые хозяева также бросят их и поедут нежиться под солнцем где-нибудь в Саргассовом море.
Иностранцы, особенно японцы, на своих новых судах берут все, что могут, и еще сверх того. Они немедленно начинают переработку свежепойманной рыбы. Ценнейший продукт будет продаваться на рынках всего света. Его можно использовать в свежемороженом и консервированном виде. Из отходов производства делают рыбную муку для откорма скота. Иностранцы мошенничают, подкупают российских инспекторов, которые делают вид, что контролируют количество выловленной рыбы, а на самом деле смотрят на нарушения сквозь пальцы. И все за полученный «в подарок» какой-нибудь джип «Чероки». Вот откуда загадочные джипы на улицах Петропавловска!
На суше дела еще хуже. Созданная при социализме производственная цепочка отличалась крайне низкой производительностью, но по крайней мере ничего не разрушала. Сейчас не так. В поселке Октябрьский, построенном прямо на берегу моря и когда-то населенном переработчиками рыбы, еще осталась холодильная установка на 5000 тонн, купленная в 1988 году у финнов. Она приватизирована, но мне так и не удалось выяснить, кто ее хозяин и сколько он за нее заплатил. В декабре холодильник пуст и закрыт. Завод по переработке рыбы тоже приватизирован. И здесь хозяина нет и неизвестно, кто он. Есть только один подручный Сергей Дашкевич, выступающий в роли заместителя директора, который занимается мелкими ремонтными работами. Во время путины на заводе работают 96 человек, дневная смена длится 17 часов, и так на протяжении 4 месяцев. Потом все закрывается. «Почему?» — спрашиваю я. «Потому, что рыба кончается, — отвечают мне, — и вообще нам и так хорошо». «А финский холодильник?» — «Он работает на себя, да и цены у них слишком высокие».
И никому вроде бы не приходит в голову, что можно поставить десять таких холодильников и обеспечивать работой 20 заводов круглый год. Дашкевич только усмехается. «Конечно, — думает он, — разве этот иностранец что-нибудь понимает?» А вслух говорит: «Кто же на это все деньги даст? Да и продавать по хорошей цене мы можем только то, что успеваем произнести».
Я смотрю на грязную стеганую куртку Сергея Дашкевича, на его длинную бороду и плохие зубы. Сколько он получает? По меньшей мере тысячу долларов в месяц. Чуть поодаль в снегу среди куч металлолома виднеется «Honda Civic», которая, несомненно, принадлежит ему. Он думает, что я ничего не понял, а я, слушая, что он рассказывает, вспоминаю о «двойной правде» советских времен: когда твой собеседник говорил тебе об одном, думая совсем про другое. Дашкевич не говорит мне самую главную вещь во всей этой истории: кто только попробует тронуть сей «Клондайк», сразу может заказывать себе место на кладбище.
Во время путины в Октябрьский съезжаются десятки пиратских артелей, которые приобрели лицензии, подкупив на этот раз местных чиновников. В них набирают первых попавшихся работников, завербованных даже на материке. Никто не платит ни копейки налогов. Берут только икру и оставляют на берегу на протяжении многих километров десятки тысяч тонн гниющей рыбы. Даже сейчас, когда все до следующей путины засыпал снег под ногами хрустят рыбьи кости. Совершенно ясно, что никто не контролирует квоты лова: жить-то надо. Но уже сегодня ученые говорят о том, что скоро путина резко сократится, может быть, исчузнет совсем. Экологическая катастрофа прикроет окончательно этот «рог изобилия».
После учиненного разбоя ландскнехты возвращаются в Петропавловск или на «материк», проживая свои деньги до следующею года. Теперь я понимаю, почему в городе так много роскошных автомобилей и не менее роскошных магазинов, не уступающих московским. И еще мне понятно, почему три четверти местного населения страдает от холода, дети не ходят в школу, люди мрут в больницах, а зарплата и пенсии не выплачиваются. Прочь oт этого ужаса…
…К другому ужасу. Я в совхозе Петропавловский, последнем динозавре социализма, готовом почить естественной смертью. Последние крестьяне будут переселены в районный центр и пополнят ряды местных безработных. Здесь, в 10 км от Петропавловска, чувствуешь себя, как в музее. Приватизация для совхоза равнозначна закрытию, а реформа просто-напросто перекрыла кран государственных дотаций. «Да Бог с вами, — с горечью говорит Игорь Прибылов, сорокалетний главный инженер этой археологической древности. — О сельском хозяйстве у нас никто больше слышать не хочет!» Совхоз остался в том же плачевном состоянии, что и при социализме, — с неделимой собственностью, принадлежащей 240 рабочим-акционерам (при наделе в шесть гектаров на человека).
То, что никто не может выйти из хозяйства, забрав свою долю, не свидетельствует о проявлении социалистического предубеждения к свободному фермеру. «Эта земля требует мелиорации и больших капитальных вложений, что может осилить только коллективное хозяйство. — объясняет Прибылов. — Если мы поделим землю на всех, никто в одиночку не сможет ничего сделать».
— А какие у вас доходы?
— Об это и говорить не приходится. Без помощи государства нам не выжить. Но у нас в хозяйстве есть 2000 коров, которые дают хорошие надои молока, 34 тонны в день, хотя раньше давали 10–11. Только благодаря этому нам удается прокормить 240 семей. Если мы закроемся, для них наступит катастрофа.
— Какие у вас заработки?
— 300–400 рублей в месяц, но последний раз зарплату платили в марте.
— За счет чего же живут люди?
— За счет приусадебного хозяйства — каждому выделено под огороды 6-10 соток.
— Инвестиции?
— Восемь лет мы не видим уже ни копейки. Все чиним, латаем. Каждый год теряем до 10 % сельхозтехники, которую разбираем на запчасти. Через 3 года нам не на чем будет пахать и убирать. Куда податься людям? — голос Прибылова прерывается от волнения. — Вначале мы все хотели перемен, но не того, что произошло. Иногда я удивляюсь: почему никто не берет в руки автомат?
— А никому еще в голову не пришло провозгласить отделение Камчатки? В сущности здесь есть все, чтобы сделать людей счастливыми: золото, газ, рыбные богатства, равным которых нет в мире…
Игорь Прибылов задумывается, прежде чем ответить. У подножия пологого холма расстилается Тихий океан. То место, где мы с ним стоим, раньше было переднем краем линии обороны. Еще видны остатки траншей, ходов сообщения и блиндажей. В случае войны американцы или японцы, наверное, высадили бы здесь свой десант. По крайней мере, так считали советские генералы, которые приказали изрыть весь этот холм, как швейцарский сыр. Все это уже растворяется в исторической дымке прошлого и кажется невероятным. За нашими спинами синеют заснеженные вершины вулканов, которые возвышаются над бескрайними просторами безлюдной и невозделанной земли и над морем, замерзшим только у кромки пляжа.
Я был дома у Прибылова, там чисто и опрятно, в шкафах стоят книги. Познакомился с его женой и его маленьким сыном. Сможет ли эта крестьянская семья, затерянная во времени, продержаться? Почему еще молодой и образованный человек согласен оставаться здесь пленником, загубив свою жизнь? Игорь Прибылов отрывается от своих мыслей только для того, чтобы ответить на мой вопрос, который я ему задал еще на холме: «Это отдаленная перспектива. Но если мы и дальше будем так катиться вниз, это не исключено. Нас загоняют в угол. И тогда люди будут готовы встать под знамена тех, кто укажет путь к спасению».
Глава 2
ФЕДЕРАЛЬНОЕ САМОУБИЙСТВО
Представьте мне ваши предложения по поводу того, что вы бы хотели получить от Федерального центра (в смысле полномочий), и мы пойдем вам навстречу». Волк теряет шерсть, но не повадку. 21 апреля 1999 года Ельцин выступал перед небольшой, но важной аудиторией — 19 губернаторами, приехавшими в одну из многочисленных подмосковных резиденций Ельцина, главного обличителя привилегий советской номенклатуры и именно поэтому избранного президентом. Собравшиеся были его самыми преданными людьми, на чью поддержку он прежде всегда мог рассчитывать. Встреча проходила накануне повторного голосования в Совете Федерации по щекотливому делу Генерального прокурора Юрия Скуратова, которого Борис Ельцин хотел убрать. Результаты первого голосования обескуражили российского президента: только 6 губернаторов и региональных лидеров поддержали его обращение. Престижу Кремля был нанесен настолько тяжелый удар, что генерал Лебедь, губернатор Красноярского края, заявил, несколько преувеличивая, что это конец президентской республики в России.
Надвигалась к тому же процедура импичмента со стороны Думы. Опасность для Ельцина становилась вполне реальной. Голосование означало, что плотина из губернаторов, главной силы Совета Федерации, может рухнуть под ударом возможного импичмента. Таким образом. Ельцин перед вторым голосованием принимал меры предосторожности, исходя из собственных представлений о том, какими должны быть эти меры, оставаясь верен себе, поскольку при решении главных вопросов он способен быть только самим собой. Он созвал преданных людей и сказал, что готов даровать им большую автономию и новые полномочия. Перед ним — каменные лица самых выдающихся представителей выборной постсовстской номенклатуры: Эдуард Россель из Свердловской области, Дмитрий Аяцков из Саратовской, Анатолий Гужвин из Астраханской, Геннадий Игумнов из Пермской, Анатолий Лисицин из Ярославской, Виктор Кресс из Томской, Владимир Елагин из Оренбургской. «Я всегда считал и буду считать, что вы для меня на первом месте. Потом идут министры и все остальные», [2]— увещевал президент региональных лидеров, чтобы сохранить свою собственную власть.
В очередной раз сиюминутные выгоды взяли верх над стратегическими государственными интересами. Российский президент подливал бензин в огонь в стране, и так уже охваченной пламенем сепаратизма, в надежде, что раздувание пожара позволит ему в очередной раз избежать ответственности. По существу, достаточно этого небольшого изложения неопровержимых фактов, чтобы обвинить Ельцина в предательстве национальных интересов и нарушении конституции, которая именно президенту отводит роль гаранта целостности государства. В апреле 1999 года по сути повторялась — в более худшем варианте, на более низком уровне торга — попытка удержать ускользающую власть, та же самая операция, в результате которой Борис Ельцин взошел наверх в начале своей разрушительной эпопеи.
То, что начинается как трагедия, в конце оборачивается фарсом, как сказал бы Маркс. Но уж тогда, при восхождении Ельцина к вершине власти, можно было заметить разрушительное действие такой его политики. Если бы мы захотели определить, естественно условно, дату начала распада России, необходимо было бы вернуться на 9 лет назад в июнь 1990 года, когда в полный разгар входила борьба между правительством Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (одной из 15 республик СССР, уже находящейся в руках Ельцина) и союзным центром во главе с Михаилом Горбачевым. Ельцин поставил целью ослабить союзный центр любыми средствами. Попав на место главы самой крупной республики Союза, он получил великолепную возможность выступить с инициативой, которая стимулировала уже явные центробежные тенденции почти во всех союзных республиках. Его главным инструментом стало провозглашение суверенитета РСФСР. Почти единогласно одобренное Съездом.
Отдавал ли Борис Ельцин себе отчет, какими могут быть отдаленные последствия такого шага? На этот вопрос нет ясного отпета. Но, возможно, у него просто не было времени подумать о таких праздных вещах. На карту была поставлена власть, все остальное было незначительным, второстепенным. (В точности так же — опять 21 апреля 1999 года.) Но независимо от того, хотят ли политические лидеры задавать себе те или иные вопросы, эти вопросы, рано или поздно, сами напоминают о себе. Все то. что Ельцин делал для достижения личной власти, отразилось впоследствии на проблеме автономий, которые входили в состав РСФСР. Со временем об этом многие забыли, но вернуться назад и проследить, что тогда было сказано и сделано, совсем нетрудно. Это важно для понимания того, где и как были посеяны семена зла, которое сегодня душит Россию и тянет ее на дно.
Достаточно вспомнить, среди прочих, выступление Ельцина в августе 1990 года во время его поездки в Татарстан: «Мы не встанем на ошибочный путь, остановив процесс национального самосознания. (…) Россия подпишет договор с Республикой Татарстан или государством Татарстан, это решит Верховный Совет). Внутри всей России будет заключен конфедеративный договор. (…) Надо исходить не из того: сколько полномочий вам даст Россия, а из того, сколько полномочий вы можете взять на себя, а сколько делегируете России. (…) Берите столько суверенитета, сколько способны проглотить. А сколько останется, вернете России через договор» (процитировано по «Независимой газете» — приложение «Регионы». 1998. № 17).
Призыв такого рода не мог не быть услышан: в течение того же года почти все автономные республики России провозгласили разные формы суверенитета. Даже некоторые автономные округа провозгласили себя республиками и получили таким образом право на собственную конституцию. В течение 1990 года в России возник десяток суверенных государств, каждое из которых де-юре и де-факто вступило на путь отделения от России, если не территориального, то по крайней мере юридически институционального. Можно даже сказать, что процесс распада России начался с точки зрения структуры государственной власти даже раньше, чем аналогичный процесс в Советском Союзе, который. как известно, охватил страну в 1991 году. А крах Великой России («Советского Союза), как писал по этому поводу Виталий Третьяков, не только «создал прецедент, который позволяет представить возможность распада и самой России», но и подготовил цепную реакцию распада, ввиду того, что границы между республиками в СССР были «установлены таким образом, что, наряду с естественно отделяемыми территориями, из России уходили исторически принадлежавшие ей земли». Речь идет о тех землях, что были не завоеваны, а присоединились к России добровольно (например, Грузия), или о тех. что были всегда исторически связаны с Россией (наиболее характерный пример — Крым).
Конституцией 1993 года придавалось первоочередное значение договорам между центром и автономиями по разделению полномочий. Когда различные республики (например. Татарстан и Башкортостан) внесут эти документы в свои конституции, то этим подтвердят конфедеративный характер своих отношений с центром. В еще действующей российской Конституции 1993 года обращают на себя внимание 3 элемента, которые вставлены туда словно нарочно, как мины, предназначенные рано или поздно взорвать Российскую федерацию:
а) все субъекты Российской федерации обладают правом на собственное законотворчество (статья 66, пункт 2);
б) прокуроры в автономиях назначаются Москвой, но по согласованию с теми же автономиями (статья 129, пункт 3);
в) члены Совета федерации (по 2 человека от каждого субъекта Федерации, соответственно президент или губернатор и представитель местной «законодательной власти) неприкосновенны в течение всего срока их мандата. А один элемент столь же опасно отсутствует: в Конституции даже не упоминается механизм федерального воздействия или какой-нибудь другой юридический инструмент, дающий центру предпочтительное право толкования закона в спорных случаях (только Конституционный суд может выполнять роль арбитра).
С совершенно абстрактной точки зрения политическая децентрализация могла бы показаться прогрессивной в плане создания нечто подобного системе, которую превосходно описал Алексис де Токвиль и которая была одним из источников силы нарождающейся Америки. Не исключено, что кое-кто из составителей ельцинской конституции именно это и имел в виду, т. е… может быть, не все, но крайней мере часть авторов нелепой российской Конституции была, несомненно, уверена, что их произведение демократично и прогрессивно. Но на самом деле эти четыре законодательных перла послужили основанием для ускорения феодализации России.
Статистика Министерства юстиции показывает, что каждый третий закон, принятый в автономиях, противоречит российской конституции и федеральным законам. Произошла «стихийная децентрализация» федеральной власти — произвольная, асимметричная, зависящая от прихоти того или иного местного царька и от его влияния на местное законодательное собрание, что оказалось возможным из-за полного отсутствия на местах политических партии, высочайшей степени коррумпированности бюрократического аппарата и полукриминальной среды, в которой существует вся политико-административная система.
Эта «стихийная децентрализация» получила импульс в 1997 году, когда во всех автономиях прошли всеобщие прямые выборы губернаторов и местных парламентов. Здесь также на первый взгляд кажется, что речь идет о демократической норме: региональные элиты, прежде сильно зависевшие от центра, стали по воле народа полностью легитимными, значит, их власть будет значительно сильнее и стабильнее. Но для того чтобы все это действительно соответствовало демократическим нормам, необходимо, чтобы на местах были: подлинное волеизъявление со стороны граждан, равный доступ к источникам информации, финансовая прозрачность, беспристрастность судебной власти и т. д., а поскольку всех этих условий и близко не видно почти повсеместно в субъектах федерации, сегодня можно сказать, что на политической карте России появилось несколько десятков корпоративно-олигархических режимов, которые превратили в фарс конституционные права граждан, свободные выборы, свободу печати и независимость суда. Варианты этих режимов составляют широкий спектр, в котором слабо чувствуется присутствие демократии; наоборот, преобладают режимы откровенно феодальные, режимы, которые можно определить как мафиозно-криминальные, режимы с доминированием одной религиозной конфессии, полицейские режимы. Порой их отличают смешные н забавные комбинации. В некоторых регионах проводят оригинальные эксперименты. Как, например, тот, о котором мне рассказал в начале июля 1999 года Шалва Петрович Бреус. вицегубернатор Красноярска. Александру Лебедю, избранному губернатором Красноярска, пришлось применить опыт создания Федерального бюро расследований (ФБР) в 20-е годы в США. «Понимаете. — сказал Бреус, — полиция в Америке была настолько коррумпирована, что уже была ни на что не способна. Нам здесь пришлось принять аналогичные меры. Многие местные чиновники были слишком подвержены шантажу и давлению. Нам пришлось пригласить людей со стороны, недоступных для криминалитета, поскольку они были никому ничего не должны. Естественно, мы позаботились об их защите. Я сам из Москвы. Но другого выхода не было». Блестящее описание обстановки в Красноярске в начале 1999 года. Но так было почти везде.
Надвигалась к тому же процедура импичмента со стороны Думы. Опасность для Ельцина становилась вполне реальной. Голосование означало, что плотина из губернаторов, главной силы Совета Федерации, может рухнуть под ударом возможного импичмента. Таким образом. Ельцин перед вторым голосованием принимал меры предосторожности, исходя из собственных представлений о том, какими должны быть эти меры, оставаясь верен себе, поскольку при решении главных вопросов он способен быть только самим собой. Он созвал преданных людей и сказал, что готов даровать им большую автономию и новые полномочия. Перед ним — каменные лица самых выдающихся представителей выборной постсовстской номенклатуры: Эдуард Россель из Свердловской области, Дмитрий Аяцков из Саратовской, Анатолий Гужвин из Астраханской, Геннадий Игумнов из Пермской, Анатолий Лисицин из Ярославской, Виктор Кресс из Томской, Владимир Елагин из Оренбургской. «Я всегда считал и буду считать, что вы для меня на первом месте. Потом идут министры и все остальные», [2]— увещевал президент региональных лидеров, чтобы сохранить свою собственную власть.
В очередной раз сиюминутные выгоды взяли верх над стратегическими государственными интересами. Российский президент подливал бензин в огонь в стране, и так уже охваченной пламенем сепаратизма, в надежде, что раздувание пожара позволит ему в очередной раз избежать ответственности. По существу, достаточно этого небольшого изложения неопровержимых фактов, чтобы обвинить Ельцина в предательстве национальных интересов и нарушении конституции, которая именно президенту отводит роль гаранта целостности государства. В апреле 1999 года по сути повторялась — в более худшем варианте, на более низком уровне торга — попытка удержать ускользающую власть, та же самая операция, в результате которой Борис Ельцин взошел наверх в начале своей разрушительной эпопеи.
То, что начинается как трагедия, в конце оборачивается фарсом, как сказал бы Маркс. Но уж тогда, при восхождении Ельцина к вершине власти, можно было заметить разрушительное действие такой его политики. Если бы мы захотели определить, естественно условно, дату начала распада России, необходимо было бы вернуться на 9 лет назад в июнь 1990 года, когда в полный разгар входила борьба между правительством Российской Советской Федеративной Социалистической Республики (одной из 15 республик СССР, уже находящейся в руках Ельцина) и союзным центром во главе с Михаилом Горбачевым. Ельцин поставил целью ослабить союзный центр любыми средствами. Попав на место главы самой крупной республики Союза, он получил великолепную возможность выступить с инициативой, которая стимулировала уже явные центробежные тенденции почти во всех союзных республиках. Его главным инструментом стало провозглашение суверенитета РСФСР. Почти единогласно одобренное Съездом.
Отдавал ли Борис Ельцин себе отчет, какими могут быть отдаленные последствия такого шага? На этот вопрос нет ясного отпета. Но, возможно, у него просто не было времени подумать о таких праздных вещах. На карту была поставлена власть, все остальное было незначительным, второстепенным. (В точности так же — опять 21 апреля 1999 года.) Но независимо от того, хотят ли политические лидеры задавать себе те или иные вопросы, эти вопросы, рано или поздно, сами напоминают о себе. Все то. что Ельцин делал для достижения личной власти, отразилось впоследствии на проблеме автономий, которые входили в состав РСФСР. Со временем об этом многие забыли, но вернуться назад и проследить, что тогда было сказано и сделано, совсем нетрудно. Это важно для понимания того, где и как были посеяны семена зла, которое сегодня душит Россию и тянет ее на дно.
Достаточно вспомнить, среди прочих, выступление Ельцина в августе 1990 года во время его поездки в Татарстан: «Мы не встанем на ошибочный путь, остановив процесс национального самосознания. (…) Россия подпишет договор с Республикой Татарстан или государством Татарстан, это решит Верховный Совет). Внутри всей России будет заключен конфедеративный договор. (…) Надо исходить не из того: сколько полномочий вам даст Россия, а из того, сколько полномочий вы можете взять на себя, а сколько делегируете России. (…) Берите столько суверенитета, сколько способны проглотить. А сколько останется, вернете России через договор» (процитировано по «Независимой газете» — приложение «Регионы». 1998. № 17).
Призыв такого рода не мог не быть услышан: в течение того же года почти все автономные республики России провозгласили разные формы суверенитета. Даже некоторые автономные округа провозгласили себя республиками и получили таким образом право на собственную конституцию. В течение 1990 года в России возник десяток суверенных государств, каждое из которых де-юре и де-факто вступило на путь отделения от России, если не территориального, то по крайней мере юридически институционального. Можно даже сказать, что процесс распада России начался с точки зрения структуры государственной власти даже раньше, чем аналогичный процесс в Советском Союзе, который. как известно, охватил страну в 1991 году. А крах Великой России («Советского Союза), как писал по этому поводу Виталий Третьяков, не только «создал прецедент, который позволяет представить возможность распада и самой России», но и подготовил цепную реакцию распада, ввиду того, что границы между республиками в СССР были «установлены таким образом, что, наряду с естественно отделяемыми территориями, из России уходили исторически принадлежавшие ей земли». Речь идет о тех землях, что были не завоеваны, а присоединились к России добровольно (например, Грузия), или о тех. что были всегда исторически связаны с Россией (наиболее характерный пример — Крым).
Конституцией 1993 года придавалось первоочередное значение договорам между центром и автономиями по разделению полномочий. Когда различные республики (например. Татарстан и Башкортостан) внесут эти документы в свои конституции, то этим подтвердят конфедеративный характер своих отношений с центром. В еще действующей российской Конституции 1993 года обращают на себя внимание 3 элемента, которые вставлены туда словно нарочно, как мины, предназначенные рано или поздно взорвать Российскую федерацию:
а) все субъекты Российской федерации обладают правом на собственное законотворчество (статья 66, пункт 2);
б) прокуроры в автономиях назначаются Москвой, но по согласованию с теми же автономиями (статья 129, пункт 3);
в) члены Совета федерации (по 2 человека от каждого субъекта Федерации, соответственно президент или губернатор и представитель местной «законодательной власти) неприкосновенны в течение всего срока их мандата. А один элемент столь же опасно отсутствует: в Конституции даже не упоминается механизм федерального воздействия или какой-нибудь другой юридический инструмент, дающий центру предпочтительное право толкования закона в спорных случаях (только Конституционный суд может выполнять роль арбитра).
С совершенно абстрактной точки зрения политическая децентрализация могла бы показаться прогрессивной в плане создания нечто подобного системе, которую превосходно описал Алексис де Токвиль и которая была одним из источников силы нарождающейся Америки. Не исключено, что кое-кто из составителей ельцинской конституции именно это и имел в виду, т. е… может быть, не все, но крайней мере часть авторов нелепой российской Конституции была, несомненно, уверена, что их произведение демократично и прогрессивно. Но на самом деле эти четыре законодательных перла послужили основанием для ускорения феодализации России.
Статистика Министерства юстиции показывает, что каждый третий закон, принятый в автономиях, противоречит российской конституции и федеральным законам. Произошла «стихийная децентрализация» федеральной власти — произвольная, асимметричная, зависящая от прихоти того или иного местного царька и от его влияния на местное законодательное собрание, что оказалось возможным из-за полного отсутствия на местах политических партии, высочайшей степени коррумпированности бюрократического аппарата и полукриминальной среды, в которой существует вся политико-административная система.
Эта «стихийная децентрализация» получила импульс в 1997 году, когда во всех автономиях прошли всеобщие прямые выборы губернаторов и местных парламентов. Здесь также на первый взгляд кажется, что речь идет о демократической норме: региональные элиты, прежде сильно зависевшие от центра, стали по воле народа полностью легитимными, значит, их власть будет значительно сильнее и стабильнее. Но для того чтобы все это действительно соответствовало демократическим нормам, необходимо, чтобы на местах были: подлинное волеизъявление со стороны граждан, равный доступ к источникам информации, финансовая прозрачность, беспристрастность судебной власти и т. д., а поскольку всех этих условий и близко не видно почти повсеместно в субъектах федерации, сегодня можно сказать, что на политической карте России появилось несколько десятков корпоративно-олигархических режимов, которые превратили в фарс конституционные права граждан, свободные выборы, свободу печати и независимость суда. Варианты этих режимов составляют широкий спектр, в котором слабо чувствуется присутствие демократии; наоборот, преобладают режимы откровенно феодальные, режимы, которые можно определить как мафиозно-криминальные, режимы с доминированием одной религиозной конфессии, полицейские режимы. Порой их отличают смешные н забавные комбинации. В некоторых регионах проводят оригинальные эксперименты. Как, например, тот, о котором мне рассказал в начале июля 1999 года Шалва Петрович Бреус. вицегубернатор Красноярска. Александру Лебедю, избранному губернатором Красноярска, пришлось применить опыт создания Федерального бюро расследований (ФБР) в 20-е годы в США. «Понимаете. — сказал Бреус, — полиция в Америке была настолько коррумпирована, что уже была ни на что не способна. Нам здесь пришлось принять аналогичные меры. Многие местные чиновники были слишком подвержены шантажу и давлению. Нам пришлось пригласить людей со стороны, недоступных для криминалитета, поскольку они были никому ничего не должны. Естественно, мы позаботились об их защите. Я сам из Москвы. Но другого выхода не было». Блестящее описание обстановки в Красноярске в начале 1999 года. Но так было почти везде.