Страница:
Она пробыла в саду полчаса, сорок минут, час, но не двигалась с места. Вдруг раздались чьи-то шаги.
Вначале Минако не придала им никакого значения, полагая, что это прогуливаются те же самые европейцы, которых она видела мельком в саду. Но те, кто к ней приближался, говорили не на европейском, а па чистейшем японском языке, к тому же голоса их показались Минако знакомыми. Девушка с опаской огляделась и стала напряженно всматриваться в темноту. К ней приближались двое, одетые в легкие белые кимоно, четко выделявшиеся во мраке. Минако не сводила с них глаз. Прошло десять, двадцать секунд, пока наконец она поняла, кто это, и съежилась, словно ее окатили ледяной водой. Это возвращались с прогулки юноша и мачеха. Они шли, как влюбленные, совсем рядом, касаясь друг друга плечами. Минако скорее почувствовала, чем увидела, что они держатся за руки, и задрожала всем телом.
«О, если бы разверзлась подо мною земля!» Минако хотелось сейчас же убежать, хотелось закричать от нестерпимой боли.
«Но если я шевельнусь, они заметят меня».
При этой мысли Минако застыла на месте, стараясь не дышать, сделаться как можно меньше, незаметней. Она решила подождать, пока они пройдут мимо. Но что за жестокая игра судьбы! Они шли прямо к тому месту, где она сидела. Сердце Минако разрывалось на части. Подумав, что они могут ее заметить, девушка еще сильнее задрожала. Но ни юноше, ни мачехе в голову не приходило, что Минако сидит здесь на темной скамейке. Они были уже совсем близко. Минако охватило отчаяние. Она решила заговорить с ними, пока они еще ее не заметили, но голос не повиновался ей. Когда напряжение Минако достигло предела, мачеха с юношей вдруг повернули направо и сели на скамейку, расположенную под теми же деревьями, только позади скамейки, на которой сидела Минако. Не успела девушка облегченно вздохнуть, как перед ней возникла новая трудность: сейчас она станет невольной свидетельницей их разговора. Для Минако это было так страшно! Теперь она поняла, в каких они отношениях, и ей очень не хотелось вникать в тайну мачехи, которой она так доверяла и которую так сильно любила. «Лучше бы я ослепла и оглохла», – думала Минако. Убежать незамеченной она не могла и решила зажать уши, но не в силах была сделать это. В тишине, царившей вокруг, ничто не могло заглушить их голосов.
Совсем небольшое расстояние отделяло Минако от соседней скамейки, и каждое слово госпожи Рурико, равно как и юноши, явственно долетало до ее слуха.
– Минору-сан! Зачем вы привели меня в такое темное место? Что вы хотели сказать?
В словах и интонациях мачехи звучали непривычные для Минако легкомыслие и кокетство гейши. К тому же она называла юношу по имени, чего никогда не делала при Минако. Минако почувствовала, что разбито не только сердце, разбито и доверие к мачехе.
Юноша ничего не ответил. Молчание длилось минуты две-три. Потом мачеха нетерпеливо произнесла:
– Говорите же! Что вы задумались? Нам пора возвращаться, там Минако скучает одна. Вы сказали, что во время прогулки не можете говорить, так говорите сейчас, не дразните меня!
Минако ждала с замиранием сердца, больно раненного фамильярностью мачехи. Но юноша продолжал молчать.
– Ну, говорите же, в чем дело! – ласково произнесла госпожа Рурико, словно уговаривала ребенка.
– Хорошо, я скажу, только не увиливайте от ответа, как это вы обычно делаете.
Голос юноши звучал торжественно. Даже Минако почувствовала всю важность для него этой минуты.
– Вы нехороший, Минору-сан! Как вам не стыдно! Разве я когда-нибудь увиливала от ответа? Ко всему, что вы говорите, я отношусь очень серьезно.
В словах мачехи звучали неискренность и фальшь гейши.
– Вы всегда говорите со мной этим небрежным тоном и все обращаете в шутку!
– А-а, вы уже сердитесь! Хорошо, я буду слушать вас так, как вам угодно. Пожалуйста, говорите!
Минако было стыдно за мачеху. Юноша снова умолк.
– Ну, говорите же! Я с нетерпением жду!
По тону мачехи Минако догадалась, что эти слова она произнесла, близко наклонившись к юноше.
– Рурико-сан! – собравшись с силами произнес наконец юноша. – Неужели вы не догадываетесь, о чем я собираюсь говорить с вами?
Минако знала заранее, что именно так ответит Аоки. Напряжение, которое все время испытывала девушка, сменилось чувством полной безнадежности, и все же она с нетерпением ждала, что скажет мачеха.
– Вы спрашиваете, не догадываюсь ли я, о чем вы собираетесь говорить со мной? Нет, не догадываюсь!
Притворство и спокойствие госпожи Рурико способно было вывести из равновесия кого угодно. Не удивительно поэтому, что юноша возмутился.
– Вы не догадываетесь? Не замечаете, какие я питаю чувства к вам, не знаете, как вы мне дороги?
Эти слова поразили Минако в самое сердце. Теперь у нее уже не было сомнений в том, что любимый ею человек тоже любит, только не ее, а другую женщину. И его признание прозвучало для Минако как смертный приговор. Девушка вся дрожала, словно в лихорадке, ожидая в то же время, что ответит мачеха. Но мачеха не торопилась с ответом. Тогда юноша снова заговорил:
– Не может быть, чтобы вы ничего не понимали! Ведь я готов пожертвовать для вас решительно всем!
Голос юноши дрожал и прерывался. Но мачеха оставалась невозмутимой.
– Я понимаю вас, – ответила она спокойно. Такой ответ не мог удовлетворить юношу.
– Вы понимаете меня! Вы всегда так говорите! Вы и в тот раз сказали, что понимаете меня! В чем же разница между вашими «понимаю» и «не понимаю»? Быть может, вы всем своим поклонникам говорите то же самое? Знал бы я, что вы мне и на этот раз так ответите, не стал бы спрашивать. Если вы и в самом деле поняли меня, ответьте должным образом, прошу вас!
Минако слушала, закрыв глаза, чувствовала, как с каждым словом растет возбуждение юноши, и сама задыхалась от волнения. Мачеха же становилась все спокойнее. Ей, видимо, доставляло странное удовольствие мучить несчастного Аоки.
– Я понимаю вас, – повторила она. – Но чем могу я это доказать? – В голосе ее по-прежнему звучали фамильярность и кокетство.
Тут юноша не выдержал.
– Чем доказать? – воскликнул он. – Об этом вы спрашиваете у меня? Ведь с самого начала вы сделали меня своей игрушкой! Вы издевались над моими чувствами, о которых я вам говорил, как только представлялся случай!
Минако становилось все труднее и труднее не выдавать своего присутствия. Ее сердце буквально разрывалось от самых противоречивых и мучительных чувств. Охваченная отчаянием оттого, что юноша любит другую, она в то же время питала к нему нежность, ведь он умел так горячо и искренне любить. Еще она жалела юношу, жестоко страдавшего от легкомыслия и равнодушия госпожи Рурико, и вдобавок мучилась сознанием того, что она стала невольной свидетельницей чужой тайны. Минако сидела словно на иголках, все время порываясь уйти, но из опасения быть замеченной продолжала сидеть. Ведь стоит ей двинуться с места, как они тотчас услышат шелест травы под ее ногами, увидят ее, до сих пор скрытую тенью деревьев. Представив себе, как будут они удивлены и смущены при этом, Минако не решалась даже шевельнуться. Между тем ничего не подозревавшая госпожа Рурико сказала по-прежнему очень спокойно:
– Поэтому я и говорю, что понимаю вас! Очень хорошо понимаю!
– Это вы серьезно говорите? Искренне? Или для того лишь, чтобы я не докучал вам?
Госпожа Рурико промолчала.
– Докажите, что вы говорите это серьезно! Докажите на деле! А ваших уверений я уже достаточно наслушался! Мне нужны не слова, а поступки!
Юноша говорил с нескрываемым возмущением, но это нисколько не действовало на мачеху.
– Вы не верите мне?! Вам нужны доказательства?! Тогда нам не о чем больше разговаривать! Я не гейша! Уж не хотите ли вы от меня письменного обязательства?
Эти слова были не к лицу порядочной женщине.
– Я ведь не прошу у вас в качестве доказательства какую-нибудь вещь. Мне нужен дельный ответ, а не ваши «повремените». Помните, о чем я вас недавно спрашивал?
– Не помню, – кокетливо ответила госпожа Рурико. – О чем же?
– Вы уже забыли, забыли о том, что для меня так важно?! В таком случае я вам напомню. Я спрашивал, могу ли я просить вашей руки!
Это было для Минако последним жестоким ударом. Она не думала, что отношения юноши и мачехи зашли так далеко.
– Вы опять за свое? Но ведь в тот раз я вам совершенно определенно ответила, – с беспечным видом произнесла госпожа Рурико.
– Сейчас такой ответ меня уже не удовлетворяет. «Что же могла ответить ему мачеха?» – терялась в
догадках Минако. Ей было нестерпимо стыдно подслушивать, но сделать с собой она ничего не могла.
– Вы просили меня подождать до замужества Минако-сан, – продолжал юноша. – Но ваш ответ совершенно не зависит от этого обязательства. Дайте только свое согласие, и я готов ждать сколько угодно, пять, десять, двадцать лет, всю жизнь. И никогда не раскаюсь в этом. Но вы требуете, чтобы я ждал не замужества Минако-сан, а вашего согласия.
Голос юноши становился все тише, но в то же время в ном все сильнее звучала страсть. В этом голосе было нечто такое, что задело бы струны души всякого человека. Каждый раз, как юноша произносил имя Минако, сердце ее начинало учащенно биться, и она еще внимательней прислушивалась к каждому слову. Мачеха продолжала хранить молчание, тогда юноша вновь заговорил:
– Вы просите подождать с ответом… Но если бы я знал наперед, что он будет благоприятным для меня, то ждал бы его, сколько угодно. Но я не уверен в этом. Что будет со мной, если вы откажете, если, поиграв моим чувством, бросите меня, как надоевшую игрушку? Может быть, это вы и собираетесь сделать, оставляя меня в полнейшем неведении? Судя по вашим поступкам, я не могу думать иначе.
– Напрасно вы так плохо обо мне думаете. Я очень признательна вам за ваше чувство ко мне, но вопрос о браке для меня – вопрос сложный. При мысли о замужестве я вся холодею от ужаса, словно очутившись на краю пропасти. После свадьбы Минако, когда ей не понадобится больше моя забота, я смогу при желании выйти замуж, но не знаю, появится ли у меня такое желание. – Впервые госпожа Рурико как бы приподняла завесу над своими истинными чувствами.
– Меня не интересует ваше отношение к браку вообще. Я хотел бы знать, что вы думаете в данном конкретном случае, собираетесь ли выходить замуж именно за меня, а не за кого-то другого. Иными словами, мне хотелось бы знать, любите ли вы меня настолько сильно, чтобы принять мое предложение? Если вы собираетесь на всю жизнь остаться вдовой, я не вправе решать за вас по-другому, если же намерены выйти замуж, то мне хотелось бы знать, падет ли ваш выбор на меня? Повторяю! Ждать буду сколько угодно.
В тихом голосе юноши то и дело вспыхивали искры пламенного чувства. Минако с замиранием сердца ждала ответа мачехи на этот вполне естественный и ясный вопрос. Но мачеха ответила не сразу.
Было уже около десяти. Луна бросала на горы Хаконэ свой бледный, убаюкивающий свет.
Роковая ночь
Вначале Минако не придала им никакого значения, полагая, что это прогуливаются те же самые европейцы, которых она видела мельком в саду. Но те, кто к ней приближался, говорили не на европейском, а па чистейшем японском языке, к тому же голоса их показались Минако знакомыми. Девушка с опаской огляделась и стала напряженно всматриваться в темноту. К ней приближались двое, одетые в легкие белые кимоно, четко выделявшиеся во мраке. Минако не сводила с них глаз. Прошло десять, двадцать секунд, пока наконец она поняла, кто это, и съежилась, словно ее окатили ледяной водой. Это возвращались с прогулки юноша и мачеха. Они шли, как влюбленные, совсем рядом, касаясь друг друга плечами. Минако скорее почувствовала, чем увидела, что они держатся за руки, и задрожала всем телом.
«О, если бы разверзлась подо мною земля!» Минако хотелось сейчас же убежать, хотелось закричать от нестерпимой боли.
«Но если я шевельнусь, они заметят меня».
При этой мысли Минако застыла на месте, стараясь не дышать, сделаться как можно меньше, незаметней. Она решила подождать, пока они пройдут мимо. Но что за жестокая игра судьбы! Они шли прямо к тому месту, где она сидела. Сердце Минако разрывалось на части. Подумав, что они могут ее заметить, девушка еще сильнее задрожала. Но ни юноше, ни мачехе в голову не приходило, что Минако сидит здесь на темной скамейке. Они были уже совсем близко. Минако охватило отчаяние. Она решила заговорить с ними, пока они еще ее не заметили, но голос не повиновался ей. Когда напряжение Минако достигло предела, мачеха с юношей вдруг повернули направо и сели на скамейку, расположенную под теми же деревьями, только позади скамейки, на которой сидела Минако. Не успела девушка облегченно вздохнуть, как перед ней возникла новая трудность: сейчас она станет невольной свидетельницей их разговора. Для Минако это было так страшно! Теперь она поняла, в каких они отношениях, и ей очень не хотелось вникать в тайну мачехи, которой она так доверяла и которую так сильно любила. «Лучше бы я ослепла и оглохла», – думала Минако. Убежать незамеченной она не могла и решила зажать уши, но не в силах была сделать это. В тишине, царившей вокруг, ничто не могло заглушить их голосов.
Совсем небольшое расстояние отделяло Минако от соседней скамейки, и каждое слово госпожи Рурико, равно как и юноши, явственно долетало до ее слуха.
– Минору-сан! Зачем вы привели меня в такое темное место? Что вы хотели сказать?
В словах и интонациях мачехи звучали непривычные для Минако легкомыслие и кокетство гейши. К тому же она называла юношу по имени, чего никогда не делала при Минако. Минако почувствовала, что разбито не только сердце, разбито и доверие к мачехе.
Юноша ничего не ответил. Молчание длилось минуты две-три. Потом мачеха нетерпеливо произнесла:
– Говорите же! Что вы задумались? Нам пора возвращаться, там Минако скучает одна. Вы сказали, что во время прогулки не можете говорить, так говорите сейчас, не дразните меня!
Минако ждала с замиранием сердца, больно раненного фамильярностью мачехи. Но юноша продолжал молчать.
– Ну, говорите же, в чем дело! – ласково произнесла госпожа Рурико, словно уговаривала ребенка.
– Хорошо, я скажу, только не увиливайте от ответа, как это вы обычно делаете.
Голос юноши звучал торжественно. Даже Минако почувствовала всю важность для него этой минуты.
– Вы нехороший, Минору-сан! Как вам не стыдно! Разве я когда-нибудь увиливала от ответа? Ко всему, что вы говорите, я отношусь очень серьезно.
В словах мачехи звучали неискренность и фальшь гейши.
– Вы всегда говорите со мной этим небрежным тоном и все обращаете в шутку!
– А-а, вы уже сердитесь! Хорошо, я буду слушать вас так, как вам угодно. Пожалуйста, говорите!
Минако было стыдно за мачеху. Юноша снова умолк.
– Ну, говорите же! Я с нетерпением жду!
По тону мачехи Минако догадалась, что эти слова она произнесла, близко наклонившись к юноше.
– Рурико-сан! – собравшись с силами произнес наконец юноша. – Неужели вы не догадываетесь, о чем я собираюсь говорить с вами?
Минако знала заранее, что именно так ответит Аоки. Напряжение, которое все время испытывала девушка, сменилось чувством полной безнадежности, и все же она с нетерпением ждала, что скажет мачеха.
– Вы спрашиваете, не догадываюсь ли я, о чем вы собираетесь говорить со мной? Нет, не догадываюсь!
Притворство и спокойствие госпожи Рурико способно было вывести из равновесия кого угодно. Не удивительно поэтому, что юноша возмутился.
– Вы не догадываетесь? Не замечаете, какие я питаю чувства к вам, не знаете, как вы мне дороги?
Эти слова поразили Минако в самое сердце. Теперь у нее уже не было сомнений в том, что любимый ею человек тоже любит, только не ее, а другую женщину. И его признание прозвучало для Минако как смертный приговор. Девушка вся дрожала, словно в лихорадке, ожидая в то же время, что ответит мачеха. Но мачеха не торопилась с ответом. Тогда юноша снова заговорил:
– Не может быть, чтобы вы ничего не понимали! Ведь я готов пожертвовать для вас решительно всем!
Голос юноши дрожал и прерывался. Но мачеха оставалась невозмутимой.
– Я понимаю вас, – ответила она спокойно. Такой ответ не мог удовлетворить юношу.
– Вы понимаете меня! Вы всегда так говорите! Вы и в тот раз сказали, что понимаете меня! В чем же разница между вашими «понимаю» и «не понимаю»? Быть может, вы всем своим поклонникам говорите то же самое? Знал бы я, что вы мне и на этот раз так ответите, не стал бы спрашивать. Если вы и в самом деле поняли меня, ответьте должным образом, прошу вас!
Минако слушала, закрыв глаза, чувствовала, как с каждым словом растет возбуждение юноши, и сама задыхалась от волнения. Мачеха же становилась все спокойнее. Ей, видимо, доставляло странное удовольствие мучить несчастного Аоки.
– Я понимаю вас, – повторила она. – Но чем могу я это доказать? – В голосе ее по-прежнему звучали фамильярность и кокетство.
Тут юноша не выдержал.
– Чем доказать? – воскликнул он. – Об этом вы спрашиваете у меня? Ведь с самого начала вы сделали меня своей игрушкой! Вы издевались над моими чувствами, о которых я вам говорил, как только представлялся случай!
Минако становилось все труднее и труднее не выдавать своего присутствия. Ее сердце буквально разрывалось от самых противоречивых и мучительных чувств. Охваченная отчаянием оттого, что юноша любит другую, она в то же время питала к нему нежность, ведь он умел так горячо и искренне любить. Еще она жалела юношу, жестоко страдавшего от легкомыслия и равнодушия госпожи Рурико, и вдобавок мучилась сознанием того, что она стала невольной свидетельницей чужой тайны. Минако сидела словно на иголках, все время порываясь уйти, но из опасения быть замеченной продолжала сидеть. Ведь стоит ей двинуться с места, как они тотчас услышат шелест травы под ее ногами, увидят ее, до сих пор скрытую тенью деревьев. Представив себе, как будут они удивлены и смущены при этом, Минако не решалась даже шевельнуться. Между тем ничего не подозревавшая госпожа Рурико сказала по-прежнему очень спокойно:
– Поэтому я и говорю, что понимаю вас! Очень хорошо понимаю!
– Это вы серьезно говорите? Искренне? Или для того лишь, чтобы я не докучал вам?
Госпожа Рурико промолчала.
– Докажите, что вы говорите это серьезно! Докажите на деле! А ваших уверений я уже достаточно наслушался! Мне нужны не слова, а поступки!
Юноша говорил с нескрываемым возмущением, но это нисколько не действовало на мачеху.
– Вы не верите мне?! Вам нужны доказательства?! Тогда нам не о чем больше разговаривать! Я не гейша! Уж не хотите ли вы от меня письменного обязательства?
Эти слова были не к лицу порядочной женщине.
– Я ведь не прошу у вас в качестве доказательства какую-нибудь вещь. Мне нужен дельный ответ, а не ваши «повремените». Помните, о чем я вас недавно спрашивал?
– Не помню, – кокетливо ответила госпожа Рурико. – О чем же?
– Вы уже забыли, забыли о том, что для меня так важно?! В таком случае я вам напомню. Я спрашивал, могу ли я просить вашей руки!
Это было для Минако последним жестоким ударом. Она не думала, что отношения юноши и мачехи зашли так далеко.
– Вы опять за свое? Но ведь в тот раз я вам совершенно определенно ответила, – с беспечным видом произнесла госпожа Рурико.
– Сейчас такой ответ меня уже не удовлетворяет. «Что же могла ответить ему мачеха?» – терялась в
догадках Минако. Ей было нестерпимо стыдно подслушивать, но сделать с собой она ничего не могла.
– Вы просили меня подождать до замужества Минако-сан, – продолжал юноша. – Но ваш ответ совершенно не зависит от этого обязательства. Дайте только свое согласие, и я готов ждать сколько угодно, пять, десять, двадцать лет, всю жизнь. И никогда не раскаюсь в этом. Но вы требуете, чтобы я ждал не замужества Минако-сан, а вашего согласия.
Голос юноши становился все тише, но в то же время в ном все сильнее звучала страсть. В этом голосе было нечто такое, что задело бы струны души всякого человека. Каждый раз, как юноша произносил имя Минако, сердце ее начинало учащенно биться, и она еще внимательней прислушивалась к каждому слову. Мачеха продолжала хранить молчание, тогда юноша вновь заговорил:
– Вы просите подождать с ответом… Но если бы я знал наперед, что он будет благоприятным для меня, то ждал бы его, сколько угодно. Но я не уверен в этом. Что будет со мной, если вы откажете, если, поиграв моим чувством, бросите меня, как надоевшую игрушку? Может быть, это вы и собираетесь сделать, оставляя меня в полнейшем неведении? Судя по вашим поступкам, я не могу думать иначе.
– Напрасно вы так плохо обо мне думаете. Я очень признательна вам за ваше чувство ко мне, но вопрос о браке для меня – вопрос сложный. При мысли о замужестве я вся холодею от ужаса, словно очутившись на краю пропасти. После свадьбы Минако, когда ей не понадобится больше моя забота, я смогу при желании выйти замуж, но не знаю, появится ли у меня такое желание. – Впервые госпожа Рурико как бы приподняла завесу над своими истинными чувствами.
– Меня не интересует ваше отношение к браку вообще. Я хотел бы знать, что вы думаете в данном конкретном случае, собираетесь ли выходить замуж именно за меня, а не за кого-то другого. Иными словами, мне хотелось бы знать, любите ли вы меня настолько сильно, чтобы принять мое предложение? Если вы собираетесь на всю жизнь остаться вдовой, я не вправе решать за вас по-другому, если же намерены выйти замуж, то мне хотелось бы знать, падет ли ваш выбор на меня? Повторяю! Ждать буду сколько угодно.
В тихом голосе юноши то и дело вспыхивали искры пламенного чувства. Минако с замиранием сердца ждала ответа мачехи на этот вполне естественный и ясный вопрос. Но мачеха ответила не сразу.
Было уже около десяти. Луна бросала на горы Хаконэ свой бледный, убаюкивающий свет.
Роковая ночь
– Я полагаю, что не так уж трудно ответить на мой вопрос. Скажите только: да или нет. Я хочу услышать подтверждение вашим чувствам ко мне, о которых вы не раз говорили. Я вас не спрашиваю о том, как вы решите в будущем. Скажите, что вы думаете сейчас. Этого вы не можете не знать. Если, скажем, в будущем вы стали бы решать этот вопрос, выбрали бы вы меня в мужья?
Теперь госпоже Рурико было нелегко увильнуть от ответа, и она сказала:
– Я люблю вас. Все, что я вам говорила в эти дни, чистая правда. Но это не значит, что я выйду за вас замуж. Дайте мне еще немного подумать.
Этот половинчатый ответ снова привел юношу в сильное раздражение.
– Подумать?! С меня достаточно подобных ответов! «Подумаю», «понимаю» – они уже мне надоели, ибо служат лишь для того, чтобы успокоить, утешить меня. Я хочу либо все, либо ничего. Скажите «нет», и я уйду, буду мужественно бороться со своими страданиями, никогда не упрекну вас ни единым словом, я ведь мужчина! Я не требую от вас согласия. Мне нужно только знать, «да» или «нет». Я не могу больше мучиться от этой неопределенности. Я хочу либо владеть вами, либо потерять вас навсегда. Любовь – это тирания. Она предполагает полное обладание любимой. – Юноша старался говорить твердо, но голос его дрожал, свидетельствуя о его слабости перед госпожой Рурико. – Вы хотите еще подумать. Но до каких пор это будет продолжаться? Может быть, вы собираетесь думать еще месяцев пять или полгода? – не без иронии говорил юноша.
– Нет, только до послезавтра! – просто ответила госпожа Рурико, с легкостью обезоружив наступавшего врага.
После небольшой паузы юноша опять заговорил:
– Послезавтра? Вы не шутите?
– Нет, не шучу, – с сердечностью в голосе ответила она.
– В какое время я получу ответ? – с радостной надеждой спросил юноша.
– Вечером.
Она ответила очень серьезно, хотя неизвестно, был ли ее ответ до конца искренним.
– Значит, послезавтра мы пойдем с вами вдвоем на прогулку? Вы не будете приглашать Минако-сан? Не будете уговаривать ее, как обычно, если она не захочет идти с нами? Мне всегда хочется идти только с вами одной, но вас это, видимо, не интересует.
Что должна была испытывать при этом Минако? По щекам се покатились крупные слезы.
Ей стоило огромных усилий оставаться на месте. До чего же обидно и унизительно было слышать, что человек, которого она любит, тяготится ее обществом. Теперь Минако больше не думала о том, заметят ее или нет, она хотела лишь одного: бежать отсюда, бежать как можно скорее, куда глаза глядят. И все же, встав со скамейки, она старалась не производить ни малейшего шума. Ноги у нее сильно дрожали, голова кружилась, казалось, вся кровь прилила к сердцу. Собрав все свои силы, Минако неслышно отошла от скамейки, все время пригибаясь, и облегченно вздохнула, лишь очутившись подле невидимых в темноте невысоких кустов. Пробравшись сквозь них и обойдя то место, где сидели мачеха с юношей, Минако чуть ли не бегом направилась к отелю, словно спасаясь от преследующего ее кошмара, от греха, от смертельной обиды.
Не помня себя она промчалась через весь сад, взбежала по лестнице, тенью проскользнула по коридору, влетела в свою комнату, бросилась на кровать и, зарывшись лицом в подушки, зарыдала. Слезы текли из глаз неудержимым потоком, но девушке не становилось легче, она никак не могла выплакать своего горя. Она потеряла не только страстно любимого ею человека, но и свою горячо любимую мачеху, которая была для нее единственным другом. Светившаяся красотой и нежностью душа Минако была сломлена бурей, подобно цветущему весеннему саду, и в ней не осталось ничего, кроме мрака и горя. Еще больше, чем равнодушие юноши, Минако поразили вероломство и легкомыслие мачехи, всегда внимательной и заботливой к ней, которая в своих отношениях с мужчинами ничем не отличалась от гейш. Как девочка из старинной сказки, вдруг проснувшаяся и увидевшая рядом с собой вместо матери чудище, пьющее масло из фонаря ариакэ [56], так и Минако полна была страха и удивления. В то же время самой ей не в чем было упрекнуть мачеху, и она могла испытывать только стыд и обиду.
Из сада девушка убежала, но где спрятаться здесь, в отеле? Ведь мачеха с юношей вот-вот придут. Больше всего Минако хотелось сейчас совсем убежать из отеля, укрыться где-нибудь и плакать всю ночь, хотя бы одну эту ночь. Она не в силах снова увидеть их вместе, смотреть на их лица. Зачем ей здесь быть, если юноше она не нужна! Но куда деваться от мачехи, единственной опоры Минако? Тут девушка вспомнила своих умерших родителей, и сердце ее переполнилось нежностью. Они одни могли бы утешить ее, облегчить ее горе. Ей вдруг почудилось, что отец протягивает ей свои сильные руки, манит к себе. В этих руках, быть может, жестких к другим, таилась безграничная любовь к дочери. Минако так хотелось упасть сейчас к нему в объятия. Так горько было чувствовать себя совсем одной на этом свете, сознавать, что рядом нет никого, кто мог бы разделить с ней ее горе. Но тяжелее всего для нее было остаться в этой комнате, снова встретиться с мачехой и юношей, видеть притворство на их лицах. Она убежала бы куда угодно – в горы или к морю, только чтобы их не видеть. Она подняла заплаканное лицо, ничего не замечая вокруг, встала с постели, надела шелковое кимоно, взяла сумочку. Она плохо соображала, рассудок словно помутился, нервы напряглись до предела.
К ее счастью, мачеха и юноша все не возвращались. Она уже совсем было собралась выйти, как вдруг вспомнила о своем брате, сидевшем под замком на даче в Хаяме. Для посторонних он был глуп и безобразен, но все же в нем еще оставалась любовь к близким. Минако не забыла, как радовался брат, когда она к нему приезжала. Конечно, он не сможет понять ее горя, но его простодушие, его привязанность к ней облегчили бы душу Минако.
«Когда бы я ни пришла к моему глупому, доброму брату, он неизменно выказывал мне свою нежность и любовь». Было поздно, но Минако показалось, что она еще поспеет на трамвай, идущий в Юмото.
«Если даже я опоздаю на поезд в Йокосуку, можно будет переночевать в Кобудзу или в Одаваре», – решила она. Минако тихонько выглянула в коридор. Там никого не было, лишь девочка и мальчик – европейцы – спешили к себе в номер. Минако побежала по коридору. Она знала, что если в конце его свернуть влево, то можно выйти прямо на площадь, минуя главный подъезд. Пробежав коридор, Минако вихрем спустилась по лестнице, толкнула дверь на улицу. Но в это же самое время кто-то открывал ее снаружи.
Раздался возглас удивления, и Минако столкнулась лицом к лицу с теми, от кого хотела убежать.
– Мина-сан?
Мачеха была сильно удивлена и даже слегка растерялась. У Минако кровь застыла в жилах. Вся съежившись, она неподвижно стояла на пороге.
– Куда вы так поздно?
Мачеха выглядела очень испуганной, что было так на нее непохоже. Минако молчала.
– Что с вами? – еще больше встревожилась госпожа Рурико.
Наконец Минако, с трудом шевеля губами, произнесла:
– Я хотела пойти на почту отправить письмо.
В первый раз в жизни она говорила неправду. Но сильно побледневшее и нервно подергивавшееся лицо выдавало ее с головой.
– На почту? – удивилась госпожа Рурико, слегка приподняв свои красивые брови. – В такой поздний час?
Эти слова, произнесенные тоном упрека, были обращены к самой себе, а никак не к Минако. Какое-то время обе молчали, да и что могла сказать Минако, которая чувствовала себя как овечка, ведомая на закланье.
– Если вам угодно, на почту могу сходить я, – сказал Аоки, чтобы нарушить это неловкое молчание.
Минако растерялась, поскольку у нее не было никакого письма, но тут же с необычной для нее решительностью сказала:
– Благодарю вас, не надо! – В голосе ее звучал укор юноше за попранную любовь.
Госпожа Рурико поняла, что Минако чем-то очень расстроена, и, нежно глядя на нее своими чуть влажными глазами, сказала:
– Послушайте, Мина-сан! Не ходите сегодня на почту, прошу вас. Ведь уже одиннадцатый час! Пойдете утром, пораньше. Хорошо, Мина-сан?
Эти слова госпожа Рурико произнесла, наклонившись к самому уху Минако, уговаривая ее, словно маленькую. Обычно Минако никогда не возражала мачехе, но сейчас упрямо молчала.
– Если вы хотите пойти непременно сегодня, я пойду с вами. Хорошо, Мина-сан? А вы, Аоки-сан, подождите нас, пожалуйста.
Госпожа Рурико уже хотела идти, но Минако продолжала стоять в нерешительности. Ведь у нее не было никакого письма. Отказаться идти вместе с мачехой она тоже не могла. Между тем юноша счел за лучшее оставить их наедине и, даже не попрощавшись, быстро взбежал вверх по лестнице.
Как только Минако осталась вдвоем с мачехой, напряжение ее сразу ослабло, на глаза навернулись слезы, потекли по щекам. Не в силах сдержаться, она стала всхлипывать. Глубоко пораженная госпожа Рурико нежно обняла девушку.
– Что с вами, Мина-сан? Что здесь произошло без меня? Отчего вы плачете? Как я корю себя, что оставила вас сегодня одну! Но вы прощаете меня? – Госпожа Рурико преобразилась. Холодная и равнодушная, она была сейчас растерянна, как девочка. – Не надо плакать, Мина-сан. В первый раз я вижу ваши слезы. Они мне причиняют боль. Скажите, что случилось с вами? Если я вас нечаянно обидела, примите мои извинения, только скажите, умоляю вас, в чем дело? – В голосе ее звучали неподдельные любовь и нежность к Минако.
Минако не могла больше противиться мачехе и, едва переступая тяжелыми, словно налитыми свинцом, ногами, вернулась вместе с нею в комнату. Но на другой день, едва дождавшись рассвета, обратилась к госпоже Рурико с просьбой:
– Мама! Я хотела бы съездить в Хаяму, к брату. Мы давно с ним не виделись!
Однако мачеха не отпустила Минако: ее очень беспокоил вид падчерицы.
– Пожалуйста, повремените дня два-три. Тогда, быть может, я поеду вместе с вами. Мне что-то надоело в Хаконэ.
Весь день обычно веселая госпожа Рурико грустила и не обмолвилась пи единым словом с Локи. Даже с Минако она говорила лишь о самом необходимом. Она ушла на веранду и долго сидела там в кресле.
Аоки она не замечала, и он, словно побитая собака, ходил взад-вперед по комнате, то и дело устремляя на госпожу Рурико робкий и в то же время полный пламенной страсти взгляд. Глядя на юношу, Минако терзалась муками ревности, но не могла не испытывать к нему жалости. Мачеха сводила его с ума каждым словом своим, каждым жестом, то вызывая в нем неизбывную радость, то повергая его в безграничную скорбь.
В этот день не произошло никаких особых событий. На вечернюю прогулку они не ходили. Вернувшись из столовой, с полчаса посидели в номере, испытывая чувство неловкости, и, когда еще не было девяти, разошлись по своим комнатам. Так же вела себя госпожа Рурико и на следующий день. Правда, к Минако она каждый раз ласково обращалась, а на юношу по-прежнему не обращала внимания. Естественно, что он впал в полную безнадежность и отчаяние, и в его сверкающих гневом глазах можно было прочесть явный упрек.
Наступил наконец тот роковой вечер, когда госпожа Рурико должна была дать юноше окончательный ответ. Минако представляла себе, как проклинает сейчас ее юноша, жаждавший остаться наедине с мачехой, и после ужина хотела уйти в библиотеку. Тогда они с мачехой смогут беспрепятственно пойти на прогулку. Мачеха, вероятно, тоже будет чувствовать себя гораздо свободнее без Минако. И девушка только ждала удобного момента, чтобы уйти незамеченной. Но мачеха, видимо, догадавшись о ее намерении, не сводила с нее глаз, и Минако скрепя сердце вынуждена была вернуться вместе с ними в номер. Прошло пять… десять минут. Госпожа Рурико не произносила ни слова. Минако отчетливо видела, как растет с каждой секундой нетерпение юноши, и не находила себе места, думая о том, что невольно является для юноши помехой в тот момент, когда решается его судьба.
– Мама, я пойду в библиотеку. Мне хочется почитать, – сказала Минако и, не дожидаясь ответа, направилась к двери.
Но мачеха испуганно остановила ее:
– Погодите, Мина-сан! Вчера мы не ходили на прогулку, давайте хоть сегодня пойдем!
Минако очень удивилась, невольно бросила взгляд на юношу и заметила, как побледнело от гнева его лицо. Минако никак не могла разгадать истинных намерений мачехи. Ведь мачеха обещала Локи пойти с ним вдвоем и дать ему окончательный ответ. Отчего же тогда она не отпустила Минако в библиотеку? Мпнако ничего не ответила мачехе, но не могла сдержать тихий возглас удивления.
– Давайте пойдем в парк Гора, – продолжала мачеха. – Вы согласны, Мина-сан? – Мачеха была, как никогда, настойчива.
– Но… – замялась Минако, нерешительно взглянув на юношу, сидевшего в кресле в противоположном углу комнаты.
Бледное лицо Аоки вдруг вспыхнуло, и он бросил гневный взгляд на мачеху. Минако больно было смотреть на него. Она очень жалела юношу и потому не соглашалась идти на прогулку.
Госпожа Рурико между тем говорила:
Теперь госпоже Рурико было нелегко увильнуть от ответа, и она сказала:
– Я люблю вас. Все, что я вам говорила в эти дни, чистая правда. Но это не значит, что я выйду за вас замуж. Дайте мне еще немного подумать.
Этот половинчатый ответ снова привел юношу в сильное раздражение.
– Подумать?! С меня достаточно подобных ответов! «Подумаю», «понимаю» – они уже мне надоели, ибо служат лишь для того, чтобы успокоить, утешить меня. Я хочу либо все, либо ничего. Скажите «нет», и я уйду, буду мужественно бороться со своими страданиями, никогда не упрекну вас ни единым словом, я ведь мужчина! Я не требую от вас согласия. Мне нужно только знать, «да» или «нет». Я не могу больше мучиться от этой неопределенности. Я хочу либо владеть вами, либо потерять вас навсегда. Любовь – это тирания. Она предполагает полное обладание любимой. – Юноша старался говорить твердо, но голос его дрожал, свидетельствуя о его слабости перед госпожой Рурико. – Вы хотите еще подумать. Но до каких пор это будет продолжаться? Может быть, вы собираетесь думать еще месяцев пять или полгода? – не без иронии говорил юноша.
– Нет, только до послезавтра! – просто ответила госпожа Рурико, с легкостью обезоружив наступавшего врага.
После небольшой паузы юноша опять заговорил:
– Послезавтра? Вы не шутите?
– Нет, не шучу, – с сердечностью в голосе ответила она.
– В какое время я получу ответ? – с радостной надеждой спросил юноша.
– Вечером.
Она ответила очень серьезно, хотя неизвестно, был ли ее ответ до конца искренним.
– Значит, послезавтра мы пойдем с вами вдвоем на прогулку? Вы не будете приглашать Минако-сан? Не будете уговаривать ее, как обычно, если она не захочет идти с нами? Мне всегда хочется идти только с вами одной, но вас это, видимо, не интересует.
Что должна была испытывать при этом Минако? По щекам се покатились крупные слезы.
Ей стоило огромных усилий оставаться на месте. До чего же обидно и унизительно было слышать, что человек, которого она любит, тяготится ее обществом. Теперь Минако больше не думала о том, заметят ее или нет, она хотела лишь одного: бежать отсюда, бежать как можно скорее, куда глаза глядят. И все же, встав со скамейки, она старалась не производить ни малейшего шума. Ноги у нее сильно дрожали, голова кружилась, казалось, вся кровь прилила к сердцу. Собрав все свои силы, Минако неслышно отошла от скамейки, все время пригибаясь, и облегченно вздохнула, лишь очутившись подле невидимых в темноте невысоких кустов. Пробравшись сквозь них и обойдя то место, где сидели мачеха с юношей, Минако чуть ли не бегом направилась к отелю, словно спасаясь от преследующего ее кошмара, от греха, от смертельной обиды.
Не помня себя она промчалась через весь сад, взбежала по лестнице, тенью проскользнула по коридору, влетела в свою комнату, бросилась на кровать и, зарывшись лицом в подушки, зарыдала. Слезы текли из глаз неудержимым потоком, но девушке не становилось легче, она никак не могла выплакать своего горя. Она потеряла не только страстно любимого ею человека, но и свою горячо любимую мачеху, которая была для нее единственным другом. Светившаяся красотой и нежностью душа Минако была сломлена бурей, подобно цветущему весеннему саду, и в ней не осталось ничего, кроме мрака и горя. Еще больше, чем равнодушие юноши, Минако поразили вероломство и легкомыслие мачехи, всегда внимательной и заботливой к ней, которая в своих отношениях с мужчинами ничем не отличалась от гейш. Как девочка из старинной сказки, вдруг проснувшаяся и увидевшая рядом с собой вместо матери чудище, пьющее масло из фонаря ариакэ [56], так и Минако полна была страха и удивления. В то же время самой ей не в чем было упрекнуть мачеху, и она могла испытывать только стыд и обиду.
Из сада девушка убежала, но где спрятаться здесь, в отеле? Ведь мачеха с юношей вот-вот придут. Больше всего Минако хотелось сейчас совсем убежать из отеля, укрыться где-нибудь и плакать всю ночь, хотя бы одну эту ночь. Она не в силах снова увидеть их вместе, смотреть на их лица. Зачем ей здесь быть, если юноше она не нужна! Но куда деваться от мачехи, единственной опоры Минако? Тут девушка вспомнила своих умерших родителей, и сердце ее переполнилось нежностью. Они одни могли бы утешить ее, облегчить ее горе. Ей вдруг почудилось, что отец протягивает ей свои сильные руки, манит к себе. В этих руках, быть может, жестких к другим, таилась безграничная любовь к дочери. Минако так хотелось упасть сейчас к нему в объятия. Так горько было чувствовать себя совсем одной на этом свете, сознавать, что рядом нет никого, кто мог бы разделить с ней ее горе. Но тяжелее всего для нее было остаться в этой комнате, снова встретиться с мачехой и юношей, видеть притворство на их лицах. Она убежала бы куда угодно – в горы или к морю, только чтобы их не видеть. Она подняла заплаканное лицо, ничего не замечая вокруг, встала с постели, надела шелковое кимоно, взяла сумочку. Она плохо соображала, рассудок словно помутился, нервы напряглись до предела.
К ее счастью, мачеха и юноша все не возвращались. Она уже совсем было собралась выйти, как вдруг вспомнила о своем брате, сидевшем под замком на даче в Хаяме. Для посторонних он был глуп и безобразен, но все же в нем еще оставалась любовь к близким. Минако не забыла, как радовался брат, когда она к нему приезжала. Конечно, он не сможет понять ее горя, но его простодушие, его привязанность к ней облегчили бы душу Минако.
«Когда бы я ни пришла к моему глупому, доброму брату, он неизменно выказывал мне свою нежность и любовь». Было поздно, но Минако показалось, что она еще поспеет на трамвай, идущий в Юмото.
«Если даже я опоздаю на поезд в Йокосуку, можно будет переночевать в Кобудзу или в Одаваре», – решила она. Минако тихонько выглянула в коридор. Там никого не было, лишь девочка и мальчик – европейцы – спешили к себе в номер. Минако побежала по коридору. Она знала, что если в конце его свернуть влево, то можно выйти прямо на площадь, минуя главный подъезд. Пробежав коридор, Минако вихрем спустилась по лестнице, толкнула дверь на улицу. Но в это же самое время кто-то открывал ее снаружи.
Раздался возглас удивления, и Минако столкнулась лицом к лицу с теми, от кого хотела убежать.
– Мина-сан?
Мачеха была сильно удивлена и даже слегка растерялась. У Минако кровь застыла в жилах. Вся съежившись, она неподвижно стояла на пороге.
– Куда вы так поздно?
Мачеха выглядела очень испуганной, что было так на нее непохоже. Минако молчала.
– Что с вами? – еще больше встревожилась госпожа Рурико.
Наконец Минако, с трудом шевеля губами, произнесла:
– Я хотела пойти на почту отправить письмо.
В первый раз в жизни она говорила неправду. Но сильно побледневшее и нервно подергивавшееся лицо выдавало ее с головой.
– На почту? – удивилась госпожа Рурико, слегка приподняв свои красивые брови. – В такой поздний час?
Эти слова, произнесенные тоном упрека, были обращены к самой себе, а никак не к Минако. Какое-то время обе молчали, да и что могла сказать Минако, которая чувствовала себя как овечка, ведомая на закланье.
– Если вам угодно, на почту могу сходить я, – сказал Аоки, чтобы нарушить это неловкое молчание.
Минако растерялась, поскольку у нее не было никакого письма, но тут же с необычной для нее решительностью сказала:
– Благодарю вас, не надо! – В голосе ее звучал укор юноше за попранную любовь.
Госпожа Рурико поняла, что Минако чем-то очень расстроена, и, нежно глядя на нее своими чуть влажными глазами, сказала:
– Послушайте, Мина-сан! Не ходите сегодня на почту, прошу вас. Ведь уже одиннадцатый час! Пойдете утром, пораньше. Хорошо, Мина-сан?
Эти слова госпожа Рурико произнесла, наклонившись к самому уху Минако, уговаривая ее, словно маленькую. Обычно Минако никогда не возражала мачехе, но сейчас упрямо молчала.
– Если вы хотите пойти непременно сегодня, я пойду с вами. Хорошо, Мина-сан? А вы, Аоки-сан, подождите нас, пожалуйста.
Госпожа Рурико уже хотела идти, но Минако продолжала стоять в нерешительности. Ведь у нее не было никакого письма. Отказаться идти вместе с мачехой она тоже не могла. Между тем юноша счел за лучшее оставить их наедине и, даже не попрощавшись, быстро взбежал вверх по лестнице.
Как только Минако осталась вдвоем с мачехой, напряжение ее сразу ослабло, на глаза навернулись слезы, потекли по щекам. Не в силах сдержаться, она стала всхлипывать. Глубоко пораженная госпожа Рурико нежно обняла девушку.
– Что с вами, Мина-сан? Что здесь произошло без меня? Отчего вы плачете? Как я корю себя, что оставила вас сегодня одну! Но вы прощаете меня? – Госпожа Рурико преобразилась. Холодная и равнодушная, она была сейчас растерянна, как девочка. – Не надо плакать, Мина-сан. В первый раз я вижу ваши слезы. Они мне причиняют боль. Скажите, что случилось с вами? Если я вас нечаянно обидела, примите мои извинения, только скажите, умоляю вас, в чем дело? – В голосе ее звучали неподдельные любовь и нежность к Минако.
Минако не могла больше противиться мачехе и, едва переступая тяжелыми, словно налитыми свинцом, ногами, вернулась вместе с нею в комнату. Но на другой день, едва дождавшись рассвета, обратилась к госпоже Рурико с просьбой:
– Мама! Я хотела бы съездить в Хаяму, к брату. Мы давно с ним не виделись!
Однако мачеха не отпустила Минако: ее очень беспокоил вид падчерицы.
– Пожалуйста, повремените дня два-три. Тогда, быть может, я поеду вместе с вами. Мне что-то надоело в Хаконэ.
Весь день обычно веселая госпожа Рурико грустила и не обмолвилась пи единым словом с Локи. Даже с Минако она говорила лишь о самом необходимом. Она ушла на веранду и долго сидела там в кресле.
Аоки она не замечала, и он, словно побитая собака, ходил взад-вперед по комнате, то и дело устремляя на госпожу Рурико робкий и в то же время полный пламенной страсти взгляд. Глядя на юношу, Минако терзалась муками ревности, но не могла не испытывать к нему жалости. Мачеха сводила его с ума каждым словом своим, каждым жестом, то вызывая в нем неизбывную радость, то повергая его в безграничную скорбь.
В этот день не произошло никаких особых событий. На вечернюю прогулку они не ходили. Вернувшись из столовой, с полчаса посидели в номере, испытывая чувство неловкости, и, когда еще не было девяти, разошлись по своим комнатам. Так же вела себя госпожа Рурико и на следующий день. Правда, к Минако она каждый раз ласково обращалась, а на юношу по-прежнему не обращала внимания. Естественно, что он впал в полную безнадежность и отчаяние, и в его сверкающих гневом глазах можно было прочесть явный упрек.
Наступил наконец тот роковой вечер, когда госпожа Рурико должна была дать юноше окончательный ответ. Минако представляла себе, как проклинает сейчас ее юноша, жаждавший остаться наедине с мачехой, и после ужина хотела уйти в библиотеку. Тогда они с мачехой смогут беспрепятственно пойти на прогулку. Мачеха, вероятно, тоже будет чувствовать себя гораздо свободнее без Минако. И девушка только ждала удобного момента, чтобы уйти незамеченной. Но мачеха, видимо, догадавшись о ее намерении, не сводила с нее глаз, и Минако скрепя сердце вынуждена была вернуться вместе с ними в номер. Прошло пять… десять минут. Госпожа Рурико не произносила ни слова. Минако отчетливо видела, как растет с каждой секундой нетерпение юноши, и не находила себе места, думая о том, что невольно является для юноши помехой в тот момент, когда решается его судьба.
– Мама, я пойду в библиотеку. Мне хочется почитать, – сказала Минако и, не дожидаясь ответа, направилась к двери.
Но мачеха испуганно остановила ее:
– Погодите, Мина-сан! Вчера мы не ходили на прогулку, давайте хоть сегодня пойдем!
Минако очень удивилась, невольно бросила взгляд на юношу и заметила, как побледнело от гнева его лицо. Минако никак не могла разгадать истинных намерений мачехи. Ведь мачеха обещала Локи пойти с ним вдвоем и дать ему окончательный ответ. Отчего же тогда она не отпустила Минако в библиотеку? Мпнако ничего не ответила мачехе, но не могла сдержать тихий возглас удивления.
– Давайте пойдем в парк Гора, – продолжала мачеха. – Вы согласны, Мина-сан? – Мачеха была, как никогда, настойчива.
– Но… – замялась Минако, нерешительно взглянув на юношу, сидевшего в кресле в противоположном углу комнаты.
Бледное лицо Аоки вдруг вспыхнуло, и он бросил гневный взгляд на мачеху. Минако больно было смотреть на него. Она очень жалела юношу и потому не соглашалась идти на прогулку.
Госпожа Рурико между тем говорила: