Дэнни Кинг
Дневник грабителя
1
Фред в бешенстве
— Чего? — спрашивает Олли, черт знает в который раз направляя свет фонаря прямо мне в лицо.
— Надо взять инструкцию.
— Какую еще инструкцию?
— По эксплуатации видака.
Олли дважды обводит комнату фонарным лучом, а я вожусь с кабелями, отсоединяя их от задней стенки видеомагнитофона. Свет опять устремляется мне прямо в лицо.
— Зачем нам инструкция?
— Электрик сказал обязательно взять все руководства.
— А где они?
Классный вопрос. Можно подумать, мне об этом известно больше, чем ему. Но Олли всегда такой — мастер спросить какую-нибудь чушь. От него можно услышать все что угодно. В какой бы дом мы с ним ни забрались, он непременно начинает доставать меня вопросами типа «где тут сортир?» или «а долго мы тут пробудем?». Однажды, когда я выяснил, что мы вломились в дом студента-медика, и сказал об этом Олли, он тут же осведомился, какая у студента группа крови. На подобный бред я много лет отвечаю неизменным: «Откуда мне знать, черт возьми!» По-моему, любой нормальный человек на месте Олли давно уже понял бы, что я под этим подразумеваю.
— Откуда мне знать, черт возьми! Ведь это не мой дом, я здесь не живу! Загляни вон в те ящики наверху!
Олли заглядывает в ящики, а я протискиваю руку дальше с намерением выдернуть последний кабель. Потом вытаскиваю видак с полки и несу к задней двери — через нее мы и проникли в этот дом, — к остальным приготовленным вещам. Огромному телеку, ноутбуку, микроволновке, миниатюрному музыкальному центру, автоответчику, видеокамере, кожаному пиджаку, бутылке, на три четверти заполненной скотчем (для личного потребления позднее), и набору замечательных клюшек для гольфа.
Некоторые взломщики выносят из домов и мебель, но я в подобные игры не играю. Слишком много с мебелью мороки. Моя специализация — бытовая техника; места она занимает мало, а стоит прилично. В этом смысле выгоднее, конечно, драгоценности, но в действительности их существует не так много. Образ героя рекламных роликов «Милк-Трей», карабкающегося по водосточной трубе, чтобы украсть диадему леди Фэншоу, — не что иное, как продукт телевизионной индустрии, так сказать, романтический взгляд на грабительство. Однако если бы Раффлс забрался в этот дом, то, уверяю вас, он тоже предпочел бы аппаратуру всему остальному.
— Ты про это говорил? — спрашивает Олли, показывая мне инструкцию с надписью, отпечатанной крупными буквами на обложке: «Правила пользования вашим новым видеомагнитофоном».
— Да, про это.
— Возьми.
Он протягивает мне инструкцию.
— Положи себе в карман.
— В мой карман она не поместится.
Еще одна из характерных особенностей Олли — он вечно набивает карманы разной дрянью. Буквально минут через десять после того как мы приходим в какой-нибудь из домов, у него в брюках уже припрятано полтонны хлама, за который потом не получишь и пенни. Калькуляторы, ручки, дешевые электронные часы и все, что блестит и привлекает его внимание.
Как-то раз ему на глаза попалась большая бутыль с медяками — одно— и двухпенсовыми монетами. Эта старая ворона пересыпала их все, чуть больше девятнадцати фунтов, себе в карманы, а некоторое время спустя, в спешке сматываясь, едва перебралась через забор. Сукин сын!
— А что у тебя в кармане? — спрашиваю я.
— Шахматы.
— Шахматы?
— Да, замечательно вырезанные фигурки и складная доска. Я увидел их на кофейном столике в соседней комнате.
— Ты ведь ни черта не смыслишь в шахматах, — говорю я, сознавая, что перегибаю палку.
Если честно, я понятия не имею, умеет ли Олли играть в шахматы. Об этом у нас с ним никогда не заходила речь. Не исключено, что он действительно ни хрена в них не смыслит, как тот придурочный очкарик, который вечно всем проигрывает, а может, наоборот, не уступает в мастерстве самому Гарри Каспарову.
— Я знаю о них достаточно для того, чтобы загореться желанием приобрести эти штуковины. У меня вообще нет шахмат.
— Тебя хлебом не корми, дай стянуть какое-нибудь старое дерьмо. Может, для разнообразия попытаешься на некоторое время стать профессионалом?
— Думаешь, я не видел, как несколько минут назад ты запихивал себе в карман те диски? Кто, черт возьми, сказал, что ты имеешь право указывать, что мне можно, а что нельзя здесь брать? Не твое собачье дело! Считаешь себя боссом? А с какой это стати?
Отлично сказал, наверняка подумал он.
— Давай сюда, — говорю я, сдаваясь, и засовываю инструкцию себе за пазуху.
Мы с Олли редко ругаемся. Если бы вы увидели нас в кабаке... или... или же в любом другом месте, где мы бываем вдвоем, то определенно решили бы, что еще не встречали более дружных, чем я и он, парней. Просто во время работы, ну, вы понимаете, о чем я, мы оба постоянно пребываем в сильном напряжении. Меня все время преследует такое чувство, что мой напарник работает плохо, слишком часто отвлекается на разную ерунду, а при возникновении опасности, не задумываясь, бросит меня на растерзание копам. Уверен, и Олли ощущает то же самое, только я во время работы никогда не занимаюсь разными глупостями — в этом плане ему жаловаться не на что.
— По-моему, того, что мы выбрали, вполне достаточно, — говорю я. — Пора сваливать.
Я беру микроволновку, видак и кожаный пиджак (вообще-то если бы я надел пиджак на себя, то смог бы взять что-нибудь еще, например, камеру. Телек, естественно, оставил бы для Олли).
— Хватай, что сможешь, отнесем в фургон первую партию.
Я прислоняю свой груз к стене, достаю ключи от фургона и беру их в зубы. Лучше сделать это сейчас, чем шарить по карманам на углу улицы со всем этим добром в руках на глазах у выглядывающих из окон соседей бедолаги, дом которого мы только что обчистили.
— Готов?
— Подожди, — отвечает Олли. — Где здесь сортир? Мне вдруг захотелось по-большому.
— Что? Да ты в своем уме? Давай перетаскаем все в фургон и поскорее смоемся отсюда!
— Я чувствую, что через минуту взорвусь, — говорит Олли с таким выражением лица, какое бывает у всех людей, жаждущих облегчиться.
— Почему ты не сходил в сортир перед тем, как мы сюда поехали?
— Простите, пожалуйста, тогда я не испытывал такой нужды. — Лицо Олли напрягается сильнее. — Послушай, я и сам надеялся, что по-нормальному справлюсь с работой, а уж потом спокойно обосрусь, но так не получается. — Он смотрит на меня, а я на него сквозь темень, заполняющую гостиную. — Терпеть я больше не в состоянии. Еще немного, и моя задница просто лопнет.
С этими словами Олли отправляется на поиски сортира.
— Наверное, следует подняться на второй этаж, так ведь?
— Не знаю. Давай побыстрее, — отвечаю я. — Идиот! — бормочу я себе под нос.
— Все будет в порядке, не паникуй! Мы можем пробыть здесь хоть всю ночь.
В этом он в некотором смысле прав. Владелец дома, в который мы вломились, работает пожарным. На него нас навел один парень, часто наведывающийся в ближайшую пивную, — навел, естественно, за определенную мзду. Какой дурак станет предавать своих знакомых, если ему не предлагают за услугу хорошей выпивки? Короче говоря, Пожарный Фред на этой неделе каждый день работает в ночную смену, и на ограбление его дома у нас есть не меньше восьми часов.
Однако зачастую взломщиков ловит вовсе не хозяин, а сосед или соседушка из дома напротив, наблюдающие за окрестностями при помощи бинокля, чуть отодвинув шторку на окне. Подобные занятия относятся к сфере так называемого соседского шпионажа. Сюда же причисляются и чаепития по вечерам в среду с обсуждением выдающейся на улицу пристройки к кухне дома номер восемнадцать. И перемывание косточек Венди, дочери Одри, которую кто-то видел за магазинами в компании экспедиторов курящей (а ведь она еще и школу не окончила). И обмен впечатлениями о въехавшем в дом номер сорок три семействе негров, а также о падении цен на жилье. Все это соседский шпионаж, распускание сплетен или, точнее, сование носа не в свои дела.
— Только не стягивай перчатки, — спокойно говорю я вслед Олли.
— Почему это? Думаешь, копы захотят снять отпечатки пальцев с моей задницы? — доносится до меня откуда-то сверху его ответ.
Пока Олли на втором этаже, я еще раз внимательно оглядываюсь вокруг. Осмотр помещения перед уходом, если у тебя есть свободная минутка, никогда не бывает лишним. На серванте фотография Фреда — или как его там зовут, не знаю. Он в форме, рядом с ним чудаковатые старикашка и старушонка, наверняка родители. Этот Фред довольно здоровый малый и смотрит в объектив фотоаппарата с чувством собственного достоинства. Его старики — тоже. Я разглядываю снимок не долго. Забивать себе голову мыслями о людях, которых обчищаешь, во избежание зарождения каких-нибудь чувств к ним не рекомендуется.
Ни за что не согласился бы, например, провести целый день в магазинчике на углу, наблюдая за тем, как с утра до ночи в нем работает мистер Синг: как он расставляет товар по полкам, следит за ним и как подсчитывает жалкие гроши, полученные за четырнадцать-пятнадцать рабочих часов в сутки. Именно этими деньгами он расплачивается за аренду помещения, на них же кормит семью, а какую-то часть откладывает на будущее, чтобы через несколько лет быть в состоянии платить за учебу сына в университете. Знать обо всех этих вещах тебе ник чему. Ты не должен о них беспокоиться. Для тебя важно единственное: чтобы мистер Синг не смотрел в твою сторону, когда ты проходишь мимо полок с моющими средствами.
— Бекс, а, Бекс! — зовет меня откуда-то со второго этажа Олли надрывным полушепотом — так обычно делают люди, которые хотят, чтобы их услышал кто-то конкретный, и в то же время не желают привлекать к себе внимание.
Ход весьма глупый, по-моему, в подобных случаях лучше просто говорить обычным голосом.
— Чего тебе? — отвечаю я таким же полушепотом.
— Мне нужна туалетная бумага, здесь ее нет.
— Что-что? — переспрашиваю я в отчаянной надежде на то, что ослышался.
— Туалетная бумага, мне нужна туалетная бумага. Принеси рулончик.
Боже праведный...
— Где я возьму его?
— Откуда мне знать, черт побери! Ведь это не мой дом, я здесь не живу! — говорит он.
С пару мгновений я ворчу и ругаюсь в темноте и подумываю, не погрузить ли мне самому вещи в фургон и не смотаться ли отсюда без Олли. Нет, какой-то внутренний протест удерживает меня от подобного шага. Наверное, в детстве я смотрел слишком много английских фильмов о войне, снятых в пятидесятые: жестокий враг наступает, боеприпасы на исходе, а Кеннет Мор, хоть у него и ранена нога, до последнего остается со своим взводом.
— Никогда не бросай своих, — твердили герои этих фильмов. — Никогда.
Вообще-то и Ричард Тодд наверняка всерьез усомнился бы в справедливости этого лозунга, если бы кто-то из его бойцов подобно этому кретину Олли каждые пять минут отвлекался от дела, чтобы погадить или набить карманы шахматами.
— Бекс, а, Бекс, ты слышал, о чем я тебя попросил?
— Подожди, подожди, я ищу бумагу.
Я открываю выдвижные ящики на кухне — нижние и верхние, заглядываю под лестницу, в общем, во все места, где у большинства людей лежат запасные рулоны туалетной бумаги. И прихожу к выводу, что Пожарный Фред смотрит на хранение подобных вещей как-то по-особому.
Продолжая поиски, я вдруг ясно осознаю, что мы занимаемся сегодняшним делом чересчур долго, что давно должны были исчезнуть из этого дома, что в данный момент нам уже следовало находиться в пути. Я понимаю это, потому что ощущаю внезапно вспыхнувшее острое желание покурить. По окончании работы во мне всегда просыпается жажда никотина. Вот и сейчас организм дает знать, что я должен ехать домой, а не играть в поиски туалетной бумаги.
Только не поймите меня неправильно. Моя потребность в сигарете — это не какой-нибудь сексуальный ритуал, не смакование заслуженной доли табака после почти равноценному оргазму побега из очередного ограбленного дома. Я просто хочу покурить. Я курю каждый день и, как все курильщики, испытываю нужду в сигарете, когда заканчиваю работу. Теоретически я мог бы спокойно покурить и здесь, но я никогда так не поступаю, воспитание не позволяет. Многим людям не нравится, когда в их доме кто-то дымит. Понимаю, слышать подобные вещи от такого человека, как я, представляется вам смешным, но прошу вас, имейте по отношению ко мне хоть немного уважения.
Туалетной бумаги я так и не нахожу, поэтому решаю, что остаток от рулона кухонных салфеток и полотенце вполне сойдут для удовлетворения потребности Олли.
Не успеваю я подняться и до середины лестницы, как оказываюсь в облаке невыносимого зловония. Я отступаю на ступеньку назад, закрывая нос полотенцем и вытирая выступившие на глазах слезы. С задницей Олли определенно не все в порядке. Я прекрасно знаю, что чужое дерьмо всегда пахнет гораздо ужаснее своего собственного, но дерьмо Олли, ей-богу, — нечто из ряда вон выходящее. Запах настолько кошмарный, что я не представляю себе, как дойду до верхней ступени лестницы. Наверное, Олли питается дерьмом, вот из него и выходит в десять раз более вонючая дрянь.
— Ты принесешь наконец бумагу или нет? — орет Олли, выглядывая из-за двери туалета сквозь завесу произведенного им ядовитого смрада и явно не замечая его сильнодействия.
— Вот, лови! — кричу я, бросая наверх рулон кухонных салфеток.
Он падает, не долетев до верхней ступени, и катится назад ко мне, по пути разматываясь.
Примерно в то мгновение, когда я прихожу к выводу, что до смерти не хочу находиться в этом доме, во входной двери за моей спиной поворачивается ключ. В прихожей появляется отработавший тяжелую ночную смену Фред. Он таращит глаза на двух незнакомцев, которые наполнили его собственный дом нестерпимой вонищей и размотали на лестнице кухонные салфетки.
С его физиономии сейчас только картину писать!
Обо всем этом я могу лишь догадываться, потому что обернуться у меня нет времени — в ту секунду, когда Фред раскрывает дверь, я со всех ног устремляюсь наверх, а рулон салфеток катится дальше вниз. Я чуть ли не сшибаю с ног Олли, влетая в туалет, и только теперь осознаю, что совершил чудовищную ошибку. Воняет здесь просто убийственно. Ей-богу, убийственно!
Я опускаюсь на колени, суматошно ища глазами освежитель воздуха. Раздается стук в дверь, которую я закрыл за собой на замок.
— А ну-ка выкатывайтесь оттуда, грязные ублюдки! Я пристрелю вас обоих!
Мне не нравится, что он обращается к нам двоим. Грязный ублюдок среди нас всего один, но в данной ситуации это уточнение никого не интересует.
— Быстрее дай мне эту фигню, я вытру задницу! — кричит Олли, протягивая руку за полотенцем, превратившимся для меня в респиратор.
При любых других обстоятельствах я послал бы его куда подальше, но нынешняя ситуация исключительная.
— Вылезайте оттуда! — требует Фред, продолжая колотить в дверь.
Через несколько секунд раздается треск выламываемого шпингалета. Я подскакиваю к двери и наваливаюсь на нее всем своим весом, чтобы выиграть еще чуточку времени, за которое Олли успеет натянуть на задницу брюки и застегнуть их.
Я придумываю, что сказать Фреду. На ум приходит единственное: «Пшел к черту!» Конечно, если бы я был поэтом, или Ноэлем Кауэрдом, или Майклом Бэрримором, я подыскал бы для взбешенного пожарника, рвущегося в уборную, какие-нибудь более забавные слова. Но я ни тот, ни другой, ни третий, поэтому останавливаюсь на «Пшел к черту!». Я мысленно повторяю эту незатейливую фразу еще пару раз, хотя прекрасно понимаю, что ни к какому черту Фред не пойдет и что он мечтает сейчас только об одном: проникнуть в сортир и свернуть мне шею.
А ведь он здоровый как бык, думаю я.
... здоровый...
... здоровый...
... здоровый...
— Как открывается это окно? Где ключ? Почему этот козел вернулся домой так рано? — тараторит Олли, дергая за ручку окна.
— Считаю до трех... — угрожает из-за двери Фред.
— Да разбей ты это чертово окно! — ору я на Олли. — Долбани по нему чем-нибудь!
Олли понимает меня с полуслова, хватает в одну руку кружку для бритья, во вторую унитазный ерш, бьет ими по оконному стеклу и ныряет в образовавшуюся дыру, шлепаясь на землю раньше, чем последний осколок. Фред мгновенно просекает, что мы задумали, и быстро несется вниз с намерением поймать нас на улице.
Я тоже не медлю — молниеносно прыгаю во тьму за разбитым окном, слегка порезав при этом ногу. И только пролетая половину расстояния до земли, вдруг задаюсь вопросом: интересно, не лежит ли Олли прямо подо мной? Может, упал неудачно, потерял сознание и нуждается в медицинской помощи? О нет, только не это!
Нижние части моих ног ныряют в клумбу с нарциссами, а все остальные части меня врезаются в газон. Колени, руки, нос и подбородок болят уже до того момента, когда мне в бок наносят удар ногой.
... здоровый...
... здоровый...
Я судорожно стараюсь подняться, но Фред не дает мне такой возможности: щедро одаривает меня пинками, а по затылку пару раз заезжает кулаком.
Поняв, что сопротивляться не имеет смысла, я сжимаюсь в комок, принимая положение зародыша, и покорно отдаюсь во власть этого здоровяка. Тут он внезапно валится на меня и потрясенно смотрит куда-то вверх. Я вижу Олли, уверенным жестом замахивающегося лопатой и бьющего ею прямо по башке Фреда. Фред в считанные доли секунды уносится в противоположные полному здравию сферы, туда, где он вовсе не желает находиться, — это видно по выражению его лица.
Приободренный, я выбираюсь из-под Фреда и отползаю в сторону, а Олли наносит ему по башке, а потом по ногам еще несколько ударов лопатой.
— Давай прикончим эту скотину, — обращается он ко мне, надеясь, что я к нему присоединюсь.
У меня от боли ноет все тело. Олли опять замахивается, но я останавливаю его и тяну за рукав к задним воротам.
— Черт возьми, Олли, давай побыстрее смоемся отсюда! Мы бежим к фургону.
Я должен был бы, подобно Олли, возгореться желанием прикончить эту скотину, но решил, что с Фреда довольно и того, что он получил.
Мы бежим по ночной темноте к фургону. Я в бешенстве — главным образом от осознания нелепости ситуации. Любой, кто взглянул бы на нее со стороны, решил бы, что во всем произошедшем виноваты только я и Олли. Как несправедливо!
— Надо взять инструкцию.
— Какую еще инструкцию?
— По эксплуатации видака.
Олли дважды обводит комнату фонарным лучом, а я вожусь с кабелями, отсоединяя их от задней стенки видеомагнитофона. Свет опять устремляется мне прямо в лицо.
— Зачем нам инструкция?
— Электрик сказал обязательно взять все руководства.
— А где они?
Классный вопрос. Можно подумать, мне об этом известно больше, чем ему. Но Олли всегда такой — мастер спросить какую-нибудь чушь. От него можно услышать все что угодно. В какой бы дом мы с ним ни забрались, он непременно начинает доставать меня вопросами типа «где тут сортир?» или «а долго мы тут пробудем?». Однажды, когда я выяснил, что мы вломились в дом студента-медика, и сказал об этом Олли, он тут же осведомился, какая у студента группа крови. На подобный бред я много лет отвечаю неизменным: «Откуда мне знать, черт возьми!» По-моему, любой нормальный человек на месте Олли давно уже понял бы, что я под этим подразумеваю.
— Откуда мне знать, черт возьми! Ведь это не мой дом, я здесь не живу! Загляни вон в те ящики наверху!
Олли заглядывает в ящики, а я протискиваю руку дальше с намерением выдернуть последний кабель. Потом вытаскиваю видак с полки и несу к задней двери — через нее мы и проникли в этот дом, — к остальным приготовленным вещам. Огромному телеку, ноутбуку, микроволновке, миниатюрному музыкальному центру, автоответчику, видеокамере, кожаному пиджаку, бутылке, на три четверти заполненной скотчем (для личного потребления позднее), и набору замечательных клюшек для гольфа.
Некоторые взломщики выносят из домов и мебель, но я в подобные игры не играю. Слишком много с мебелью мороки. Моя специализация — бытовая техника; места она занимает мало, а стоит прилично. В этом смысле выгоднее, конечно, драгоценности, но в действительности их существует не так много. Образ героя рекламных роликов «Милк-Трей», карабкающегося по водосточной трубе, чтобы украсть диадему леди Фэншоу, — не что иное, как продукт телевизионной индустрии, так сказать, романтический взгляд на грабительство. Однако если бы Раффлс забрался в этот дом, то, уверяю вас, он тоже предпочел бы аппаратуру всему остальному.
— Ты про это говорил? — спрашивает Олли, показывая мне инструкцию с надписью, отпечатанной крупными буквами на обложке: «Правила пользования вашим новым видеомагнитофоном».
— Да, про это.
— Возьми.
Он протягивает мне инструкцию.
— Положи себе в карман.
— В мой карман она не поместится.
Еще одна из характерных особенностей Олли — он вечно набивает карманы разной дрянью. Буквально минут через десять после того как мы приходим в какой-нибудь из домов, у него в брюках уже припрятано полтонны хлама, за который потом не получишь и пенни. Калькуляторы, ручки, дешевые электронные часы и все, что блестит и привлекает его внимание.
Как-то раз ему на глаза попалась большая бутыль с медяками — одно— и двухпенсовыми монетами. Эта старая ворона пересыпала их все, чуть больше девятнадцати фунтов, себе в карманы, а некоторое время спустя, в спешке сматываясь, едва перебралась через забор. Сукин сын!
— А что у тебя в кармане? — спрашиваю я.
— Шахматы.
— Шахматы?
— Да, замечательно вырезанные фигурки и складная доска. Я увидел их на кофейном столике в соседней комнате.
— Ты ведь ни черта не смыслишь в шахматах, — говорю я, сознавая, что перегибаю палку.
Если честно, я понятия не имею, умеет ли Олли играть в шахматы. Об этом у нас с ним никогда не заходила речь. Не исключено, что он действительно ни хрена в них не смыслит, как тот придурочный очкарик, который вечно всем проигрывает, а может, наоборот, не уступает в мастерстве самому Гарри Каспарову.
— Я знаю о них достаточно для того, чтобы загореться желанием приобрести эти штуковины. У меня вообще нет шахмат.
— Тебя хлебом не корми, дай стянуть какое-нибудь старое дерьмо. Может, для разнообразия попытаешься на некоторое время стать профессионалом?
— Думаешь, я не видел, как несколько минут назад ты запихивал себе в карман те диски? Кто, черт возьми, сказал, что ты имеешь право указывать, что мне можно, а что нельзя здесь брать? Не твое собачье дело! Считаешь себя боссом? А с какой это стати?
Отлично сказал, наверняка подумал он.
— Давай сюда, — говорю я, сдаваясь, и засовываю инструкцию себе за пазуху.
Мы с Олли редко ругаемся. Если бы вы увидели нас в кабаке... или... или же в любом другом месте, где мы бываем вдвоем, то определенно решили бы, что еще не встречали более дружных, чем я и он, парней. Просто во время работы, ну, вы понимаете, о чем я, мы оба постоянно пребываем в сильном напряжении. Меня все время преследует такое чувство, что мой напарник работает плохо, слишком часто отвлекается на разную ерунду, а при возникновении опасности, не задумываясь, бросит меня на растерзание копам. Уверен, и Олли ощущает то же самое, только я во время работы никогда не занимаюсь разными глупостями — в этом плане ему жаловаться не на что.
— По-моему, того, что мы выбрали, вполне достаточно, — говорю я. — Пора сваливать.
Я беру микроволновку, видак и кожаный пиджак (вообще-то если бы я надел пиджак на себя, то смог бы взять что-нибудь еще, например, камеру. Телек, естественно, оставил бы для Олли).
— Хватай, что сможешь, отнесем в фургон первую партию.
Я прислоняю свой груз к стене, достаю ключи от фургона и беру их в зубы. Лучше сделать это сейчас, чем шарить по карманам на углу улицы со всем этим добром в руках на глазах у выглядывающих из окон соседей бедолаги, дом которого мы только что обчистили.
— Готов?
— Подожди, — отвечает Олли. — Где здесь сортир? Мне вдруг захотелось по-большому.
— Что? Да ты в своем уме? Давай перетаскаем все в фургон и поскорее смоемся отсюда!
— Я чувствую, что через минуту взорвусь, — говорит Олли с таким выражением лица, какое бывает у всех людей, жаждущих облегчиться.
— Почему ты не сходил в сортир перед тем, как мы сюда поехали?
— Простите, пожалуйста, тогда я не испытывал такой нужды. — Лицо Олли напрягается сильнее. — Послушай, я и сам надеялся, что по-нормальному справлюсь с работой, а уж потом спокойно обосрусь, но так не получается. — Он смотрит на меня, а я на него сквозь темень, заполняющую гостиную. — Терпеть я больше не в состоянии. Еще немного, и моя задница просто лопнет.
С этими словами Олли отправляется на поиски сортира.
— Наверное, следует подняться на второй этаж, так ведь?
— Не знаю. Давай побыстрее, — отвечаю я. — Идиот! — бормочу я себе под нос.
— Все будет в порядке, не паникуй! Мы можем пробыть здесь хоть всю ночь.
В этом он в некотором смысле прав. Владелец дома, в который мы вломились, работает пожарным. На него нас навел один парень, часто наведывающийся в ближайшую пивную, — навел, естественно, за определенную мзду. Какой дурак станет предавать своих знакомых, если ему не предлагают за услугу хорошей выпивки? Короче говоря, Пожарный Фред на этой неделе каждый день работает в ночную смену, и на ограбление его дома у нас есть не меньше восьми часов.
Однако зачастую взломщиков ловит вовсе не хозяин, а сосед или соседушка из дома напротив, наблюдающие за окрестностями при помощи бинокля, чуть отодвинув шторку на окне. Подобные занятия относятся к сфере так называемого соседского шпионажа. Сюда же причисляются и чаепития по вечерам в среду с обсуждением выдающейся на улицу пристройки к кухне дома номер восемнадцать. И перемывание косточек Венди, дочери Одри, которую кто-то видел за магазинами в компании экспедиторов курящей (а ведь она еще и школу не окончила). И обмен впечатлениями о въехавшем в дом номер сорок три семействе негров, а также о падении цен на жилье. Все это соседский шпионаж, распускание сплетен или, точнее, сование носа не в свои дела.
— Только не стягивай перчатки, — спокойно говорю я вслед Олли.
— Почему это? Думаешь, копы захотят снять отпечатки пальцев с моей задницы? — доносится до меня откуда-то сверху его ответ.
Пока Олли на втором этаже, я еще раз внимательно оглядываюсь вокруг. Осмотр помещения перед уходом, если у тебя есть свободная минутка, никогда не бывает лишним. На серванте фотография Фреда — или как его там зовут, не знаю. Он в форме, рядом с ним чудаковатые старикашка и старушонка, наверняка родители. Этот Фред довольно здоровый малый и смотрит в объектив фотоаппарата с чувством собственного достоинства. Его старики — тоже. Я разглядываю снимок не долго. Забивать себе голову мыслями о людях, которых обчищаешь, во избежание зарождения каких-нибудь чувств к ним не рекомендуется.
Ни за что не согласился бы, например, провести целый день в магазинчике на углу, наблюдая за тем, как с утра до ночи в нем работает мистер Синг: как он расставляет товар по полкам, следит за ним и как подсчитывает жалкие гроши, полученные за четырнадцать-пятнадцать рабочих часов в сутки. Именно этими деньгами он расплачивается за аренду помещения, на них же кормит семью, а какую-то часть откладывает на будущее, чтобы через несколько лет быть в состоянии платить за учебу сына в университете. Знать обо всех этих вещах тебе ник чему. Ты не должен о них беспокоиться. Для тебя важно единственное: чтобы мистер Синг не смотрел в твою сторону, когда ты проходишь мимо полок с моющими средствами.
— Бекс, а, Бекс! — зовет меня откуда-то со второго этажа Олли надрывным полушепотом — так обычно делают люди, которые хотят, чтобы их услышал кто-то конкретный, и в то же время не желают привлекать к себе внимание.
Ход весьма глупый, по-моему, в подобных случаях лучше просто говорить обычным голосом.
— Чего тебе? — отвечаю я таким же полушепотом.
— Мне нужна туалетная бумага, здесь ее нет.
— Что-что? — переспрашиваю я в отчаянной надежде на то, что ослышался.
— Туалетная бумага, мне нужна туалетная бумага. Принеси рулончик.
Боже праведный...
— Где я возьму его?
— Откуда мне знать, черт побери! Ведь это не мой дом, я здесь не живу! — говорит он.
С пару мгновений я ворчу и ругаюсь в темноте и подумываю, не погрузить ли мне самому вещи в фургон и не смотаться ли отсюда без Олли. Нет, какой-то внутренний протест удерживает меня от подобного шага. Наверное, в детстве я смотрел слишком много английских фильмов о войне, снятых в пятидесятые: жестокий враг наступает, боеприпасы на исходе, а Кеннет Мор, хоть у него и ранена нога, до последнего остается со своим взводом.
— Никогда не бросай своих, — твердили герои этих фильмов. — Никогда.
Вообще-то и Ричард Тодд наверняка всерьез усомнился бы в справедливости этого лозунга, если бы кто-то из его бойцов подобно этому кретину Олли каждые пять минут отвлекался от дела, чтобы погадить или набить карманы шахматами.
— Бекс, а, Бекс, ты слышал, о чем я тебя попросил?
— Подожди, подожди, я ищу бумагу.
Я открываю выдвижные ящики на кухне — нижние и верхние, заглядываю под лестницу, в общем, во все места, где у большинства людей лежат запасные рулоны туалетной бумаги. И прихожу к выводу, что Пожарный Фред смотрит на хранение подобных вещей как-то по-особому.
Продолжая поиски, я вдруг ясно осознаю, что мы занимаемся сегодняшним делом чересчур долго, что давно должны были исчезнуть из этого дома, что в данный момент нам уже следовало находиться в пути. Я понимаю это, потому что ощущаю внезапно вспыхнувшее острое желание покурить. По окончании работы во мне всегда просыпается жажда никотина. Вот и сейчас организм дает знать, что я должен ехать домой, а не играть в поиски туалетной бумаги.
Только не поймите меня неправильно. Моя потребность в сигарете — это не какой-нибудь сексуальный ритуал, не смакование заслуженной доли табака после почти равноценному оргазму побега из очередного ограбленного дома. Я просто хочу покурить. Я курю каждый день и, как все курильщики, испытываю нужду в сигарете, когда заканчиваю работу. Теоретически я мог бы спокойно покурить и здесь, но я никогда так не поступаю, воспитание не позволяет. Многим людям не нравится, когда в их доме кто-то дымит. Понимаю, слышать подобные вещи от такого человека, как я, представляется вам смешным, но прошу вас, имейте по отношению ко мне хоть немного уважения.
Туалетной бумаги я так и не нахожу, поэтому решаю, что остаток от рулона кухонных салфеток и полотенце вполне сойдут для удовлетворения потребности Олли.
Не успеваю я подняться и до середины лестницы, как оказываюсь в облаке невыносимого зловония. Я отступаю на ступеньку назад, закрывая нос полотенцем и вытирая выступившие на глазах слезы. С задницей Олли определенно не все в порядке. Я прекрасно знаю, что чужое дерьмо всегда пахнет гораздо ужаснее своего собственного, но дерьмо Олли, ей-богу, — нечто из ряда вон выходящее. Запах настолько кошмарный, что я не представляю себе, как дойду до верхней ступени лестницы. Наверное, Олли питается дерьмом, вот из него и выходит в десять раз более вонючая дрянь.
— Ты принесешь наконец бумагу или нет? — орет Олли, выглядывая из-за двери туалета сквозь завесу произведенного им ядовитого смрада и явно не замечая его сильнодействия.
— Вот, лови! — кричу я, бросая наверх рулон кухонных салфеток.
Он падает, не долетев до верхней ступени, и катится назад ко мне, по пути разматываясь.
Примерно в то мгновение, когда я прихожу к выводу, что до смерти не хочу находиться в этом доме, во входной двери за моей спиной поворачивается ключ. В прихожей появляется отработавший тяжелую ночную смену Фред. Он таращит глаза на двух незнакомцев, которые наполнили его собственный дом нестерпимой вонищей и размотали на лестнице кухонные салфетки.
С его физиономии сейчас только картину писать!
Обо всем этом я могу лишь догадываться, потому что обернуться у меня нет времени — в ту секунду, когда Фред раскрывает дверь, я со всех ног устремляюсь наверх, а рулон салфеток катится дальше вниз. Я чуть ли не сшибаю с ног Олли, влетая в туалет, и только теперь осознаю, что совершил чудовищную ошибку. Воняет здесь просто убийственно. Ей-богу, убийственно!
Я опускаюсь на колени, суматошно ища глазами освежитель воздуха. Раздается стук в дверь, которую я закрыл за собой на замок.
— А ну-ка выкатывайтесь оттуда, грязные ублюдки! Я пристрелю вас обоих!
Мне не нравится, что он обращается к нам двоим. Грязный ублюдок среди нас всего один, но в данной ситуации это уточнение никого не интересует.
— Быстрее дай мне эту фигню, я вытру задницу! — кричит Олли, протягивая руку за полотенцем, превратившимся для меня в респиратор.
При любых других обстоятельствах я послал бы его куда подальше, но нынешняя ситуация исключительная.
— Вылезайте оттуда! — требует Фред, продолжая колотить в дверь.
Через несколько секунд раздается треск выламываемого шпингалета. Я подскакиваю к двери и наваливаюсь на нее всем своим весом, чтобы выиграть еще чуточку времени, за которое Олли успеет натянуть на задницу брюки и застегнуть их.
Я придумываю, что сказать Фреду. На ум приходит единственное: «Пшел к черту!» Конечно, если бы я был поэтом, или Ноэлем Кауэрдом, или Майклом Бэрримором, я подыскал бы для взбешенного пожарника, рвущегося в уборную, какие-нибудь более забавные слова. Но я ни тот, ни другой, ни третий, поэтому останавливаюсь на «Пшел к черту!». Я мысленно повторяю эту незатейливую фразу еще пару раз, хотя прекрасно понимаю, что ни к какому черту Фред не пойдет и что он мечтает сейчас только об одном: проникнуть в сортир и свернуть мне шею.
А ведь он здоровый как бык, думаю я.
... здоровый...
... здоровый...
... здоровый...
— Как открывается это окно? Где ключ? Почему этот козел вернулся домой так рано? — тараторит Олли, дергая за ручку окна.
— Считаю до трех... — угрожает из-за двери Фред.
— Да разбей ты это чертово окно! — ору я на Олли. — Долбани по нему чем-нибудь!
Олли понимает меня с полуслова, хватает в одну руку кружку для бритья, во вторую унитазный ерш, бьет ими по оконному стеклу и ныряет в образовавшуюся дыру, шлепаясь на землю раньше, чем последний осколок. Фред мгновенно просекает, что мы задумали, и быстро несется вниз с намерением поймать нас на улице.
Я тоже не медлю — молниеносно прыгаю во тьму за разбитым окном, слегка порезав при этом ногу. И только пролетая половину расстояния до земли, вдруг задаюсь вопросом: интересно, не лежит ли Олли прямо подо мной? Может, упал неудачно, потерял сознание и нуждается в медицинской помощи? О нет, только не это!
Нижние части моих ног ныряют в клумбу с нарциссами, а все остальные части меня врезаются в газон. Колени, руки, нос и подбородок болят уже до того момента, когда мне в бок наносят удар ногой.
... здоровый...
... здоровый...
Я судорожно стараюсь подняться, но Фред не дает мне такой возможности: щедро одаривает меня пинками, а по затылку пару раз заезжает кулаком.
Поняв, что сопротивляться не имеет смысла, я сжимаюсь в комок, принимая положение зародыша, и покорно отдаюсь во власть этого здоровяка. Тут он внезапно валится на меня и потрясенно смотрит куда-то вверх. Я вижу Олли, уверенным жестом замахивающегося лопатой и бьющего ею прямо по башке Фреда. Фред в считанные доли секунды уносится в противоположные полному здравию сферы, туда, где он вовсе не желает находиться, — это видно по выражению его лица.
Приободренный, я выбираюсь из-под Фреда и отползаю в сторону, а Олли наносит ему по башке, а потом по ногам еще несколько ударов лопатой.
— Давай прикончим эту скотину, — обращается он ко мне, надеясь, что я к нему присоединюсь.
У меня от боли ноет все тело. Олли опять замахивается, но я останавливаю его и тяну за рукав к задним воротам.
— Черт возьми, Олли, давай побыстрее смоемся отсюда! Мы бежим к фургону.
Я должен был бы, подобно Олли, возгореться желанием прикончить эту скотину, но решил, что с Фреда довольно и того, что он получил.
Мы бежим по ночной темноте к фургону. Я в бешенстве — главным образом от осознания нелепости ситуации. Любой, кто взглянул бы на нее со стороны, решил бы, что во всем произошедшем виноваты только я и Олли. Как несправедливо!
2
Почти как у белок
Воровать нехорошо.
Неужели? А кто сказал, что это нехорошо?
Бог, а Бог все знает.
Верно, но Бог говорит и много других вещей, большинству из которых мы предпочитаем не придавать значения, потому как они не вполне вписываются в процесс осуществления наших жизненных планов.
Не укради — одна из десяти заповедей.
Да, но основная масса людей только об этой заповеди и помнит. Об этой да еще о парочке — не убий и не прелюбодействуй. О других в наши дни забывают по той простой причине, что соблюдать все десять просто неудобно. Многие люди, в том числе и я, не могут даже удержать их все в памяти — штук пять вообще не в состоянии припомнить. Какой смысл тогда, скажите на милость, ссылаться на них?
Возьмем, к примеру, заповедь «не упоминай имени Господа Бога всуе». Она не более и не менее важна, чем «не укради» или «не возжелай задницы — или чего-то там еще — ближнего своего», так ведь? Но многие ли из нас строго придерживаются этого закона, а? Ну кто, скажите, пожалуйста; ни разу в своей жизни не произнес чего-нибудь типа «Боже, как же от тебя воняет!» или «Ну и дрянь же ты, прости меня Господи!»? И, говоря подобное, никто не ощущает себя грешником. Конечно, если ты ругаешься в присутствии, положим, собственной бабушки, тебя могут попросить выражаться поприличнее, но ведь никому не придет в голову подсказать, что, произнося имя Всевышнего всуе, ты совершаешь страшный проступок, я прав?
А заповедь «не прелюбодействуй»? Ее-то люди обожают цитировать. Не знаю, может, этого момента кто-то просто не учел, или все умышленно делают вид, будто не задумываются над данной деталью, но разве Мария уже не была женой Иосифа, когда к ней явился Бог и оплодотворил ее? Об этом по той или иной причине все предпочитают молчать. Бог, мол, есть Бог, и нет ничего страшного в том, что Мария стала матерью Иисуса Христа.
А-а, но Господу позволено совершать подобное, ведь он Бог.
Правильно, но в этом-то и состоит неувязочка. Выходит, Бог ничем не отличается от всех тех боссов-самодуров, которым я в тот или иной период своей жизни подчинялся.
Значит, он тоже хочет, чтобы мы следовали не его примеру, а только его указаниям. И если бы ему пришло на ум ограбить мой дом, это также не считалось бы чем-то предосудительным, а полиция не имела бы права прикасаться к нему, потому что Бог не обязан подчиняться тем законам, которые руководят нами. И страховка в таком случае мне не помогла бы, ведь деяния Божьи не упоминаются в страховых полисах.
Зачем же Господу грабить чей-то дом?
Может, и незачем, но я привел этот пример просто для того, чтобы доказать неубедительность столь любимых всеми догматов. Кроме того, я вообще человек неверующий и не имею никакого отношения к десяти заповедям. Они изобретены для христиан, а я не христианин и не обязан им следовать. Смешно соблюдать правила какого-нибудь клуба, если ты в нем не состоишь, верно ведь? Я также и не иудей, поэтому по утрам, читая газету и попивая чай, смело и с большим удовольствием ем бутерброды с беконом.
Все равно воровать нехорошо. В цивилизованном обществе, независимо от того, ходишь ты в церковь или нет, это признанная всеми истина.
Да, но почему, если воровать так уж нехорошо, черт возьми, все этим занимаются?
Не все.
А я говорю: все. В большей или меньшей степени, но то или иное воруют все без исключения. Будь то пара скрепок из коробки с канцелярскими товарами в офисе, несколько досок со стройки или пять с половиной миллионов слитками золота. Каждый человек хотя бы раз в своей жизни берет то, что ему не принадлежит, значит, любого из нас можно назвать вором.
И того, кто взял пару скрепок, и того, кто украл пять миллионов слитками золота? Но ведь это несравнимые вещи!
Почему же несравнимые? Разница между похитителем скрепок и похитителем золота заключается лишь в масштабах украденного. Все равно что сардина и кит: и та, и другой — рыбы, обе эти рыбы плавают в море. Единственное их различие — в размерах: кит гораздо крупнее сардины, вот и все. Я уверен, что, если вы спросите у похитителя золотых слитков, считает ли он вором человека, ворующего видаки, он ответит, что нет.
А как же моральная сторона вопроса?
При чем здесь моральная сторона? Каким образом можно увязать мораль с видеомагнитофоном? Представьте себе, например, такую ситуацию: волк или какая-нибудь другая тварь нападает на зебру, перегрызает ей горло и намеревается спокойно ее съесть, как вдруг перед этим волком появляется лев и отбирает у него добычу. Казалось бы, волк честно поймал зебру, и она по праву принадлежит ему, но лев об этом не задумывается, так ведь? И он, и волк, и зебра подчинены закону выживания сильнейших, закону джунглей. И никто из наблюдающих за тем, что происходит, не называет льва, присвоившего завтрак волка, мерзавцем. А гиены даже выстраиваются в ряд и ждут, пока царь зверей не насытится и не уйдет, чтобы доесть за ним остатки.
У белок все происходит почти так же. Если одна белка случайно натыкается на тайник с орехами, сделанный другой белкой, она отнюдь не думает: «Ну и ну! Сколько же тут орехов! Вот бы забрать их все себе, чтобы не помереть зимой с голоду. Но я не могу поступить так, их припас старик Сэмми, значит, они принадлежат ему». Нет, белка просто перетаскивает их в свой тайник, а Сэмми оставляет на зиму с носом.
Однако белок за подобные выходки мы не осуждаем и не называем их аморальными, хотя от меня они мало чем отличаются, разве что единственным: люди, которых я оставляю без видаков, не протягивают ноги. В этом смысле я стою на ступень выше белок.
Вообще-то ограбление домов, конечно, имеет некоторое отношение к морали. Но мораль — это нечто более глубинное, более возвышенное. Она напрямую связана с доверием и предательством, а отнюдь не с видеомагнитофонами, микроволновыми печами и кожаными пиджаками. Хотите поговорить о морали, что ж, ладно, я поведаю вам, что нахожу аморальным.
Аморально рисковать собственной жизнью, воюя в Малайе, подчиняться всем предписанным правилам, на протяжении всей свой треклятой жизни послушно платить налоги, а на старости лет, когда от тебя уже нет толку, пухнуть с голоду на выделенную государством пенсию. Вот это, по-моему, аморально. Вот это называется злоупотреблением доверия.
И не пытайтесь растолковать мне, что правильно, что дурно, что безнравственно, что нет. Я не раз видел собственными глазами, какие явления называют в нашем «цивилизованном» государстве моральными, — подобное в голове не укладывается. А я если и обчищаю чьи-то дома, то не злоупотребляю ничьим доверием. Хозяев этих домов я не знаю, а потому и речи об их ко мне доверии в данном случае идти не может. Если бы я был знаком с этими людьми, если бы они считались моими друзьями или товарищами — тогда другое дело, тогда мои действия и в самом деле назывались бы аморальными.
Хотя одно подобное происшествие в моей жизни все же случилось. Того парня звали Иан Бэнкс. Мы вместе учились в младших классах, а потом — в средней современной школе. Он жил в нескольких минутах езды на велосипеде от моего дома. Я нередко брал своего Экшн-Мэна, ехал к Иану и в который раз убивал его. Убивал Экшн-Мэна, естественно.
Неужели? А кто сказал, что это нехорошо?
Бог, а Бог все знает.
Верно, но Бог говорит и много других вещей, большинству из которых мы предпочитаем не придавать значения, потому как они не вполне вписываются в процесс осуществления наших жизненных планов.
Не укради — одна из десяти заповедей.
Да, но основная масса людей только об этой заповеди и помнит. Об этой да еще о парочке — не убий и не прелюбодействуй. О других в наши дни забывают по той простой причине, что соблюдать все десять просто неудобно. Многие люди, в том числе и я, не могут даже удержать их все в памяти — штук пять вообще не в состоянии припомнить. Какой смысл тогда, скажите на милость, ссылаться на них?
Возьмем, к примеру, заповедь «не упоминай имени Господа Бога всуе». Она не более и не менее важна, чем «не укради» или «не возжелай задницы — или чего-то там еще — ближнего своего», так ведь? Но многие ли из нас строго придерживаются этого закона, а? Ну кто, скажите, пожалуйста; ни разу в своей жизни не произнес чего-нибудь типа «Боже, как же от тебя воняет!» или «Ну и дрянь же ты, прости меня Господи!»? И, говоря подобное, никто не ощущает себя грешником. Конечно, если ты ругаешься в присутствии, положим, собственной бабушки, тебя могут попросить выражаться поприличнее, но ведь никому не придет в голову подсказать, что, произнося имя Всевышнего всуе, ты совершаешь страшный проступок, я прав?
А заповедь «не прелюбодействуй»? Ее-то люди обожают цитировать. Не знаю, может, этого момента кто-то просто не учел, или все умышленно делают вид, будто не задумываются над данной деталью, но разве Мария уже не была женой Иосифа, когда к ней явился Бог и оплодотворил ее? Об этом по той или иной причине все предпочитают молчать. Бог, мол, есть Бог, и нет ничего страшного в том, что Мария стала матерью Иисуса Христа.
А-а, но Господу позволено совершать подобное, ведь он Бог.
Правильно, но в этом-то и состоит неувязочка. Выходит, Бог ничем не отличается от всех тех боссов-самодуров, которым я в тот или иной период своей жизни подчинялся.
Значит, он тоже хочет, чтобы мы следовали не его примеру, а только его указаниям. И если бы ему пришло на ум ограбить мой дом, это также не считалось бы чем-то предосудительным, а полиция не имела бы права прикасаться к нему, потому что Бог не обязан подчиняться тем законам, которые руководят нами. И страховка в таком случае мне не помогла бы, ведь деяния Божьи не упоминаются в страховых полисах.
Зачем же Господу грабить чей-то дом?
Может, и незачем, но я привел этот пример просто для того, чтобы доказать неубедительность столь любимых всеми догматов. Кроме того, я вообще человек неверующий и не имею никакого отношения к десяти заповедям. Они изобретены для христиан, а я не христианин и не обязан им следовать. Смешно соблюдать правила какого-нибудь клуба, если ты в нем не состоишь, верно ведь? Я также и не иудей, поэтому по утрам, читая газету и попивая чай, смело и с большим удовольствием ем бутерброды с беконом.
Все равно воровать нехорошо. В цивилизованном обществе, независимо от того, ходишь ты в церковь или нет, это признанная всеми истина.
Да, но почему, если воровать так уж нехорошо, черт возьми, все этим занимаются?
Не все.
А я говорю: все. В большей или меньшей степени, но то или иное воруют все без исключения. Будь то пара скрепок из коробки с канцелярскими товарами в офисе, несколько досок со стройки или пять с половиной миллионов слитками золота. Каждый человек хотя бы раз в своей жизни берет то, что ему не принадлежит, значит, любого из нас можно назвать вором.
И того, кто взял пару скрепок, и того, кто украл пять миллионов слитками золота? Но ведь это несравнимые вещи!
Почему же несравнимые? Разница между похитителем скрепок и похитителем золота заключается лишь в масштабах украденного. Все равно что сардина и кит: и та, и другой — рыбы, обе эти рыбы плавают в море. Единственное их различие — в размерах: кит гораздо крупнее сардины, вот и все. Я уверен, что, если вы спросите у похитителя золотых слитков, считает ли он вором человека, ворующего видаки, он ответит, что нет.
А как же моральная сторона вопроса?
При чем здесь моральная сторона? Каким образом можно увязать мораль с видеомагнитофоном? Представьте себе, например, такую ситуацию: волк или какая-нибудь другая тварь нападает на зебру, перегрызает ей горло и намеревается спокойно ее съесть, как вдруг перед этим волком появляется лев и отбирает у него добычу. Казалось бы, волк честно поймал зебру, и она по праву принадлежит ему, но лев об этом не задумывается, так ведь? И он, и волк, и зебра подчинены закону выживания сильнейших, закону джунглей. И никто из наблюдающих за тем, что происходит, не называет льва, присвоившего завтрак волка, мерзавцем. А гиены даже выстраиваются в ряд и ждут, пока царь зверей не насытится и не уйдет, чтобы доесть за ним остатки.
У белок все происходит почти так же. Если одна белка случайно натыкается на тайник с орехами, сделанный другой белкой, она отнюдь не думает: «Ну и ну! Сколько же тут орехов! Вот бы забрать их все себе, чтобы не помереть зимой с голоду. Но я не могу поступить так, их припас старик Сэмми, значит, они принадлежат ему». Нет, белка просто перетаскивает их в свой тайник, а Сэмми оставляет на зиму с носом.
Однако белок за подобные выходки мы не осуждаем и не называем их аморальными, хотя от меня они мало чем отличаются, разве что единственным: люди, которых я оставляю без видаков, не протягивают ноги. В этом смысле я стою на ступень выше белок.
Вообще-то ограбление домов, конечно, имеет некоторое отношение к морали. Но мораль — это нечто более глубинное, более возвышенное. Она напрямую связана с доверием и предательством, а отнюдь не с видеомагнитофонами, микроволновыми печами и кожаными пиджаками. Хотите поговорить о морали, что ж, ладно, я поведаю вам, что нахожу аморальным.
Аморально рисковать собственной жизнью, воюя в Малайе, подчиняться всем предписанным правилам, на протяжении всей свой треклятой жизни послушно платить налоги, а на старости лет, когда от тебя уже нет толку, пухнуть с голоду на выделенную государством пенсию. Вот это, по-моему, аморально. Вот это называется злоупотреблением доверия.
И не пытайтесь растолковать мне, что правильно, что дурно, что безнравственно, что нет. Я не раз видел собственными глазами, какие явления называют в нашем «цивилизованном» государстве моральными, — подобное в голове не укладывается. А я если и обчищаю чьи-то дома, то не злоупотребляю ничьим доверием. Хозяев этих домов я не знаю, а потому и речи об их ко мне доверии в данном случае идти не может. Если бы я был знаком с этими людьми, если бы они считались моими друзьями или товарищами — тогда другое дело, тогда мои действия и в самом деле назывались бы аморальными.
Хотя одно подобное происшествие в моей жизни все же случилось. Того парня звали Иан Бэнкс. Мы вместе учились в младших классах, а потом — в средней современной школе. Он жил в нескольких минутах езды на велосипеде от моего дома. Я нередко брал своего Экшн-Мэна, ехал к Иану и в который раз убивал его. Убивал Экшн-Мэна, естественно.