Кинг Эмилия. Чисто английские вечера

   «Не забыли ли девушки сделать все, что я велела? – думала она. – О Господи! Хоть бы Нора опять не запила!.. А Эмма! Конечно, она золото, но до чего же медлительна! Стряпать она умеет, но мямля редкостная. А попробуй ей слово скажи, сразу обидится и заплачет, жалуясь по-немецки… пожалеешь, что начала… Ну, а Мэй… в общем, остается только надеяться на лучшее, – морщинка меж бровей врезалась глубже, кольцо все быстрей скользило взад-вперед. – Кажется, могли бы постараться, показать, на что они способны… – с досадой думала она, поправляя плети вьющихся по колонне растений. Но сейчас же в ней всколыхнулись жалость и сочувствие, и мысли свернулись в былое привычное русло. – А, Бог с ними. Бедняжки, наверное, тоже устали. А уж если хочешь, чтоб все делалось как надо, так и делай сама!»
   Она дошла до гостиной и с порога быстро ее оглядела, проверяя, все ли в порядке. Теперь глаза ее смотрели не так озабоченно – она осталась довольна. Кольцо успокоилось и больше не вертелось на пальце, а на лице Эмили появилось удовлетворенное выражение, совсем как у ребенка, что молча созерцает любимую игрушку, которую сам смастерил, и тихо радуется.
   Ей навстречу шел Питер Стоун с небольшим круглым подносом в опущенной руке.
   – Я вам очень благодарен, мисс Томпсон, – начал он.
   Эмили вспыхнула, но не от похвалы, а от внезапно уколовшей ее мысли, что за этой сегодняшней ночной беготней она почти ни разу не вспомнила о Питере, не разыскала его взглядом в толпе гостей, не обратилась к нему, чтобы услышать ровный хрипловатый голос.
   – Ваше присутствие в этом доме значит очень много, – продолжал мистер Стоун.
   – Я делаю, что могу, – тихо проговорила Эмили, кивнув и заторопившись к дальнему концу гостиной, где уже убирали хрусталь.
   Две румяные горничные, Мэй и Джейни, споро уставляли поднос высокими стаканами, фужерами, вазочками из-под мороженого. Питер, остановившись в проеме, обернулся и долгим взглядом посмотрел Эмили вслед. Глаза – точно море, подернутые дымкой, в лице, как всегда, гордость и достоинство, и еще – немного горечи. Весь его облик словно говорил: «Мужчина рождается от женщины, и рождается он для скорби».
   Лорд Гроули стоял у окна своей просторной спальни и сквозь занавеси смотрел, как внизу от подъезда, скользнув светом по аккуратной стене кустарника, отъехала очередная машина. Мелькали отблески фонарей на фасаде здания, люди суетились, усаживаясь в автомобили, но звук этой возни не проникал в интимный мир сэра Джеймса. Он отошел к камину и закурил. Гроули был высоким худощавым мужчиной, лет под пятьдесят, с тонким и выразительным лицом, с проницательными серыми глазами, под треугольником бровей и с большим насмешливым ртом, который, однако, часто казался строгим. Аккуратно зачесанные с легкой проседью волосы, мягкие и тонкие, образовывали ровную линию над высоким лбом. Теплота взгляда и спокойствие придавали ему вид человека мягкого и умиротворенного, но в действительности характер его отличали непреклонность и напористость.
   Когда страна оказалась в опасности и приходилось стольким жертвовать, исполнять много общественных обязанностей, жизнь приобрела некую пикантность, остроту. Гроули нравилась – определенно нравилась – его деятельность в различных комитетах; и даже серьезный упадок в делах и рост налогов не могли сильно обеспокоить его, все время делавшего вид, что он помнит о тяжелом положении страны и четко осознает свое место. Он считал, что страну давно следовало встряхнуть, научить, как напрягать силы и экономику. И чувство, что он не жалеет себя в трудное время, придавало особый вкус тем тихим радостям за столом и в постели, которым в его возрасте могли предаваться с чистой совестью даже менее патриотически настроенные граждане.
   Он опять подошел к окну и остановился, что-то тихо напевая и постукивая в такт по стеклу ухоженными ногтями. Здесь и увидела его фрау Эльза, неслышно вошедшая через боковую дверь. Высокий, длинноногий, в мягком шерстяном костюме с отложным воротничком (что было редкостью в те дни), при синем шелковом галстуке, который он носил пропущенным через кольцо, Гроули стоял, казалось, не замечая ее, чуть склонив набок голову.
   Он не обернулся, но Эльза знала, что он слышал, как она вошла. Она приблизилась к стоявшему у окна креслу и села. Тогда он обернулся и произнес: «О!»
   То было почти выражение восторга, для него отнюдь не обычное, ибо он открыто никогда ничем не восхищался, если не считать избранных мест из произведений древних авторов. Но она знала, что сейчас особенно хороша: полная луна освещала ее прекрасную фигуру, играла на блестящих светло-русых волосах и искрилась в льдисто-зеленых широко посаженных глазах, прикрытых черными ресницами. Для нее очень много значило, что она красива и сознает это.
   Эльза подняла голову и перехватила пристальный, горящий желанием взгляд Гроули. Не давая ей опомниться, он неожиданно пылко сжал ее в своих объятиях, как в дни их первого страстного увлечения. «Должно быть, это унизительно для него, такого гордого и сдержанного человека, открывать свое желание, умолять ее», – подумала она и почувствовала к нему жалость превосходства. Ей чужды были эти метания и сомнения. Когда она хотела близости, она всегда умела естественно и без комплексов получить ее. И выбор был скорым, не отяжеленным глубокой философией. Перед тем, как их окутал мрак, Эльза успела разглядеть его лицо, искаженное мукой и жгучим желанием. Требовательная и жадная в любви, она очень скоро после их знакомства поняла, что его страсть – неистовая, непосредственная, но и примитивная – не могла удовлетворять ее, оставляя в физическом одиночестве. Но они никогда не разговаривали о близости.
   А если бы ему в голову пришла мысль поговорить с ней на эту тему, то он бы с горечью и досадой узнал, что она лишь терпит его из соображений большой политики, а также комфорта, не сравнимого ни с одним отелем.
   Он лежал рядом с нею, охватив ее рукою и сохраняя в течение долгого времени полное безмолвие. Она знала, он стыдится своей страсти, считая, что интимная близость, не служащая продолжению рода, – не что иное, как похоть. Возможно, здесь сказывались его происхождение и убеждения юношеских лет, влияние его матери, ее убеждений. Но, будучи интеллигентным и притом человеком очень жизнелюбивым, он, несомненно, пытался подавить свой глупый стыд.
   – Как ты себя чувствуешь, Эльза? Ровно ли бьется сердце, дорогая? – он отнял руку, начал поглаживать ее волосы.
   Эльза успокаивающе притронулась к нему.
   – Прекрасно, Джеймс! Все хорошо, милый, – она улыбнулась в темноте.
   – Я люблю тебя. Люблю… – ровным голосом сказал он.
   – Да, дорогой, я знаю…
   Ее охватила невыразимая грусть. Зачем судьба послала ей богатство, здоровье, молодость и не озарила ее жизнь счастьем? Даже та, что любила и потеряла любовь или даже не любовь, а мечту – счастливее ее. Любовь… Отчего всякий дух тоскует по ней, отчего всякое тело, исполненное силы и радости жизни, чахнет и вянет, лишенное любви? И неужели в этом огромном мире не довольно любви, чтобы и ей, Эльзе, взять свою толику?
   Он нащупал в темноте пижаму, быстро прошел в ванную. Там он включил свет, оставив дверь приоткрытой. Сквозь шум воды Эльза различала, как он мычит и отфыркивается с наслаждением здорового человека. Искупавшись, он вернулся к ней, включил ночник и подал ей халат. Две крохотные слезинки, как искры, сорвались с ресниц Эльзы и упали в постель незамеченные.
   Тихая музыка далекого южно-американского континента лилась с маслянисто поблескивающей пластинки, что вертелась на диске недавно появившегося в быту патефона. Ореховый корпус этого гениального устройства скрывал в своем основании резонаторную камеру, и не требовалось традиционной громоздкой трубы, торчавшей, как бывало, огромным цветком табака. Мистер Стоун сидел в своей комнате, устало откинувшись на высокую спинку стула, безвольно опустив руки на колени. Стивен Бенсон блаженно щурился под теплым светом красноватого торшера и с удовольствием наслаждался покоем.
   – У вас тут уютное гнездышко, мистер Стоун, – заговорил Бенсон, оглядывая в очередной раз комнату. – Очевидно, вы удовлетворенный человек?
   – Моя философия гласит, мистер Бенсон… – Питер открыл глаза и устало посмотрел на собеседника, – человек не может считать себя удовлетворенным, пока он не сделает все, чтобы быть полезным своему нанимателю. А этот человек не только влиятелен и богат, но и с моральной точки зрения превосходит всех.
   – С моральной точки зрения? – недоверчиво переспросил Бенсон. – Я не очень уверен в этом. У вас тут происходят странные вещи, очень странные вещи. Я не все понимаю, мистер Стоун. Ваш хозяин с моральной точки зрения как раз и потворствует этим весьма странным вещам, которые здесь происходят…
   – Я ничего не слышу, мистер Бенсон. Это мой любимый романс, а вы говорите так громко… Послушайте, какой трогательный пассаж!
   Грудной голос певицы гибко и сладко выводил довольно заурядную, ничем не примечательную мелодию и Стив понял, что Стоун просто не хочет обсуждать с ним своего хозяина. Конечно, с точки зрения (опять эта «точка зрения», черт бы ее побрал – одернул себя Бенсон) дворецкого – его, Стоуна, поведение безупречно. Но ведь не для кого же не секрет, что слуги частенько перемывают косточки своим господам и нет в этом ничего дурного. Так думал молодой помощник адвоката сэра Джеффри Стивен Бенсон, отдыхая от утомительного и долгого приема.
   – Прислушиваться к разговорам джентльменов, а тем более давать оценку их образу жизни – увольте, господин Бенсон, – продолжил вдруг Стоун. – Это бы отвлекло меня от моей работы.
   «Ага, – подумал, – раз ты сам об этом заговорил, значит, тебя это тоже беспокоит».
   Дверь отворилась и в комнату вошла Эмили с запотевшим сифоном на подносе.
   – О, мисс Томпсон, – встрепенулся Стив.
   – Я принесла вам, джентльмены, сифон содовой.
   – Благодарю, вы очень любезны, – глухо проговорил Стоун.
   – Вы присоединитесь к нам? – без всякой надежды обратился к ней Бенсон. – Может быть, выпьете с нами чего-нибудь легкого, мисс Томпсон?
   – Да нет, спасибо, мистер Бенсон. Сегодня был тяжелый день, а завтра мне рано вставать. Спасибо.
   Она взяла со стола пустой сифон и, легко повернувшись, уже в дверях пожелала им спокойной ночи. Не смотря на позднее время и хлопотный день, Эмили выглядела свежо и бодро.
   – Какая интересная женщина! – восхищенно заметил Бенсон.
   – Мисс Томпсон? – уточнил Питер, нахмурившись отчего-то.
   – Да, мисс Эмили, – горячо продолжал Стивен.
   – Она не могла остаться на прежней работе, а без нее там говорят все развалилось. Великолепная экономка. Она играет огромную роль в доме, где решаются судьбы человечества, – Стоун немного, как показалось Бенсону, перестарался по части торжественности, но в целом Стив был с ним согласен.
   А Питер представлял, как Эмили ушла с прошлого места работы, оставив в недоумении хозяев. Тогда и сам воздух в доме, наверное, изменился. Стало пусто, словно что-то кончилось. Должно быть, такое ощущение охватывает назавтра после рождества, или через час после свадьбы, когда молодые уже уехали; или на большом пароходе в одном из портов Ла-Манша, когда большая часть пассажиров высадилась, а оставшиеся с грустью думают о том, что путешествие, в сущности, кончилось, и теперь надо лишь просто как-то потянуть время, еще немного – и придется тоже сойти на берег.
   – По-моему, женщины – прекраснейшие в мире создания! – неожиданно выпалил Стив, прервав размышления Питера.
   – Дай вам Бог подольше придерживаться такого мнения! – Стоун поднялся и принялся осторожно разминать затекшие ноги. – Стали затекать! – заметил он. – Оповестите меня, мистер Бенсон, когда измените свои взгляды.
   – Этого не будет никогда, сэр!
   – Ах, Стивен, «никогда» – срок долгий, – Стоун прошелся по комнате.
   – Я считаю, что мисс Томпсон ничуть не хуже любого мужчины, только… только…
   – Только чуть похуже вас, а?
   – В тысячу раз лучше, сэр, – горячился Бенсон.
   – Стивен, остерегайтесь гипербол. Как вы думаете, в каком возрасте к мужчине приходит благоразумие, если вы понимаете, что я хочу сказать?
   – Да, сэр, понимаю.
   – Ведь женщинам, не мешает вам напомнить, эта черта характера вообще не присуща.
   – Похоже, мистер Стоун, вы недолюбливаете женщин.
   – А мужчина чем лучше? Что такое вообще есть человек? – Стоун хрустнул суставами пальцев – так резко и сильно он сцепил руки в замок – и неожиданно горячо заговорил: – Сперва дитя с мягкими костями, не способное устоять на ногах, перепачканное собственными испражнениями, которое то ревет, то смеется, требует луну с неба, но успокаивается, получив материнскую грудь. Потом мальчишка, грубый и крикливый, когда вокруг приятели, но боится темноты. Обожает рассказы про войну и убийства, почитает героями солдат, матросов, боксеров, футболистов, убийц и сыщиков.
   Бенсон немного опешил от такого напора и не знал, как реагировать на эмоциональную речь Стоуна.
   – Потом – молодой парень, – продолжал Питер, воодушевляясь. – Ухаживает за девушками, а у них за спиной, среди приятелей, говорит непристойности, намекает, что соблазнил добрую сотню, но весь в прыщах. Весь мир для него теперь заслонили ножки и грудки, а в душе пусто и уныло. Потом мужчина – он очень занят, он полон планов и соображений и очень быстро и незаметно, попусту и бесславно, растрачивает отведенные, ему недолгие семь десятков лет. За всю свою жизнь, от колыбели до могилы, он едва увидел солнце, луну, звезды, не заметил бессмертного моря и земли. Он болтает о будущем, а когда оно наступает, тратит его впустую.
   Стоун остановился у окна и, встряхнув головой, обвел комнату невидящим взглядом, медленно возвращаясь к реальности.
   – Извините, мистер Бенсон, – своим обычным нейтральным голосом заговорил он через мгновение. – Извините, завтра долгий день трудов и забот, точнее – сегодня. Спокойной ночи.
   Стив подхватил свой портфельчик и, буркнув слова благодарности, вышел. Питер провел ладонью по глазам, словно пытаясь смахнуть усталость, и подошел к окну. Одинокий фонарь над аркой парадных ворот покачивался под порывами ветра. Питер услышал слабый запах травы, влажной земли, чего-то сладковатого. Почему он не может быть таким, как все эти животные в образе мужчин, которые преспокойно пользуются дарами богов? Ему казалось, что в пасмурную ноябрьскую ночь кто-то раздвинул щелку в темных шторах неба, – а там, нежданный, стоит Апрель: пышный яблоневый цвет, лиловая тучка, радуга, трава, сияние, льющееся бог весть откуда, и такая звенящая радость жизни, что сердце замирает от страсти. Вот, оказывается, каким колдовским, пьянящим очарованием завершился этот год его тоски и тревоги! Немного Весны, нечаянный подарок в разгар Осени. Ее губы, ее глаза, волосы; ее трогательная привязанность; и сверх всего – хоть в это невозможно поверить – ее любовь.
   Капля сгустившегося тумана сорвалась с карниза и со звонким стуком ударилась в жесть отлива за окном. Этот резкий звук прервал его размышления. При такой одинокой жизни, какую вел Питер, человеку надо полагаться на Бога и обладать непоколебимостью геркулесовых столпов. Слабый цветочный запах дразнил его, будоража что-то полузабытое, но Питер усилием воли отогнал воспоминания. «Ничего из этого не выйдет», – подумал он обреченно. «Разве я не надеялся или не мечтал? А где эти надежды, где эти мечты? Что с ними стало?» – Питер Стоун был не в силах противиться раздумьям. В конце концов, отвратительные приступы сомнений, отчаяния, темного смятения то захлестывали его изумленную душу, то вновь отпускали, и Питер узнал их, как должен был узнать каждый, кто одинок.
   Однажды в юности он, охваченный таким же беспредельным смятением, не мог понять, где так гулко стучит кровь, – в ее сердце или у него в ладони. Тогда они с Дороти всего лишь гуляли по опушке лиственной рощи, и присели отдохнуть. Вокруг росли мелкие дикие гвоздики с бахромчатыми лепестками и чудесным ароматом. Дороти стала их рвать, а он остался сидеть на месте, и какие-то странные, незнакомые чувства стеснили ему грудь. Синева небес, хвоя лиственниц, очертания холмов – все было для него сейчас не таким, как утром.
   Она возвратилась с большим букетом и разжала пальцы прямо над ним, засыпав его цветами. Они падали ему на лицо, на плечи. Никогда не вдыхал он такого запаха, не испытывал подобного чувства. Цветы цеплялись за его волосы, сыпались на лоб, слепили глаза; один цветок повис у него на губах, и Питер глядел на Дороти сквозь бахрому розовых лепестков. Должно быть, мелькнуло что-то в его взгляде, какое-то отражение теснившего грудь чувства, ибо улыбка сбежала с ее лица. Она отошла и стала спиной к нему, а он растерянный и смущенный бросился подбирать с земли рассыпанные цветы, и, только собрав все до единого, поднялся и робко понес их туда, где она стояла. Но ее нигде не было.
   Питер вздохнул и перевел взгляд с окна на вазу. Кто ее сюда поставил? Кто мог ее поставить, кроме нее? У цветов был такой же аромат, как и у тех «диких» из его далекой юности, но только полнее, гуще – волнующий, темный, сладкий запах. Он вынул цветы из вазы и отвел их на вытянутую руку, глядя на них почти с ужасом, воспринимая их как злую насмешку, издевку над его метаниями. Но аромат достигал его обоняния. И тогда он быстро пересек комнату и сунул цветы в огонь камина. Лепестки дрогнули, и стали сжиматься и закручиваться, и вскоре обуглились. Цветы потеряли свою красоту, но аромат не только остался, но стал сильнее и устойчивее. Питер медленно пересек комнату и швырнул букет подальше в темноту ноябрьской ночи.
   – Доброе утро, – тихо сказал лорд Гроули, входя в свою библиотеку.
   Было действительно доброе сухое осеннее утро. Работы в доме уже шли полным ходом. Эмма и Сарра были заняты большим белым камином. Накануне, еще затемно, рабочие принесли короб с дровами, и теперь требовалось все приготовить для растопки. Бронзовые щипцы имели множество неровностей – таков рисунок литья – и довольно сложно было все эти неровности начистить до блеска. Кроме того, защитный экран со стороны пламени частенько бывал закопченным, что тоже было необходимо устранять. Вот этими важными делами и были заняты обе девушки.
   Просторная библиотека имела с одной стороны три высоких узких окна. Все в ней было спокойно и достойно, в точности так, как любил сэр Джеймс. Пропорции этой комнаты были безупречны, и она выглядела достаточно величественно. Хозяин поработал здесь над каждой мелочью, и в величии не было ни малейшего следа холодной подавляющей отчужденности. Старинный письменный стол с добавочными откидными крышками, со стопками книг и журналов. Лампа, затемненная абажуром, была изготовлена пустотелой, но вид имела внушительный. На каминной полке желтоватого мрамора разместились десятки мелочей с большим пятисвечным канделябром во главе и тихо тикающими бронзовыми часами. Рядом высилась прелестная статуэтка из яшмы: китайский божок поднимал руку в знак благословения.
   По трем стенам комнаты, на две трети ее высоты, тянулись стеллажи, тесно уставленные книгами, – с первого взгляда было видно, что это старые друзья хозяина. Их потрепанные корешки привыкли к теплу человеческих рук. Их явно не раз читали и перечитывали. Взгляд не встречал тут строгого строя дорогих тисненых переплетов, какими нередко богачи украшают свои библиотеки, чтобы на ровные ряды роскошных книг всяк взирал с почтением. Не было здесь и признаков отвратительной жадности профессионального коллекционера. Если на этих полках и попадались редкие издания, то лишь те, что владелец купил сразу по выходе в свет – купил, чтобы прочесть.
   Сэр Гроули запахнул поплотнее халат и прошел к столу. В руке у него была заложенная указательным пальцем книга. Сосновые поленья, весело схваченные огнем, потрескивая в огромном камине, отбрасывали теплые блики поверх экрана на ряды знакомых переплетов, В сущности, все, что было в этой комнате, – столы и стулья, шелка и статуэтки, рисунки и книги – все подобрано было одним человеком, и слилось в гармоничном согласии с личностью хозяина.
   Гроули сел за стол и раскрыл принесенную книгу. Ночные сомнения прошли, хотя, обладая тонким восприятием, он не мог ошибиться в истинном отношении к себе. Во многом сумбурные и бестолковые дискуссии вчерашнего собрания ни в чем никого не убедили, но вопрос отношения к евреям беспокоил его. Их история темна и запутана. Она теряется в толще веков, и проследить ее невозможно ни с какой, даже самой высокой точки.
   «Да, разумеется, – подумал Гроули, – евреи знают, что такое несправедливость. Христианские ценности должны быть отвратительными для них. Поэтому христианство – это отрицание всей системы их ценностей. Нас, европейцев, и евреев разделяет пропасть», – он поднял глаза, не фиксируя окружающее, и посмотрел в дальний угол комнаты. Там стояли традиционные для подобных апартаментов напольные часы в форме главной башни Лондона Биг Бэна. Мерное проблескивание тяжелого маятника не отвлекало от размышлений. «Я считаю, что это абсолютно разные ветви человечества, которые действительно разделены бездонной пропастью», – подытожил лорд. Он не заблуждался относительно своих мужских качеств, но и никогда еще не получал такой откровенной насмешки, выраженной в холодном безразличии. Оба эти вопроса – отношения между расами и между полами как-то слились для него в один мучительный поток. Во многом, почти во всем он был согласен с Эльзой! «Немцам не откажешь в последовательности, – подумал Гроули, – но чаще они в своей несгибаемой последовательности продолжают двигаться в избранном направлении даже тогда, когда шоссе давно свернуло в сторону. А это уже ограниченность, даже тупость какая-то». Ему очень не хотелось, чтобы эти темы влияли друг на друга и, желая помочь себе, укрепиться в собственных позициях, сэр Джеймс перешел в соседнее помещение, где хранились подшивки газет и журналов. Здесь было сыровато. Несколько дней тому назад лопнула труба этажом выше и немало воды попало в это хранилище. Часть материалов погибла безвозвратно, часть требовала определенной реставрации. Там и сям лежали покоробленные подшивки. Лорд позвонил в настенный колокольчик и присел на кушетку.
   Тяжелые плотные шторы не позволяли дневному свету пробиться в большую верхнюю спальню, поэтому Эльза поняла, что проснулась она сама, без внешнего участия. Ее легкий и оптимистический характер не терпел длительного пребывания в каком-либо одном состоянии. Какой-то внутренний приборчик в ее незамутненном сознании всякий раз выключал или переключал внимание хозяйки, когда чувства ее бывали в опасном состоянии перенапряжения. «Автоматическая защита от перегрева», – шутила сама фрау фон Мюльц.
   Она проснулась, как ребенок, мгновенно, сразу ожила и встрепенулась всем своим существом; стоило открыть глаза – и сна как не бывало, мысли и чувства ясны и свежи. Так она просыпалась всегда. Минуту, не шевелясь, лежала на спине и смотрела в потолок.
   Эльза сильным торжествующим броском откинула одеяло. Порывисто согнула колени, высвободила ступни из-под одеяла и опять вытянулась. С удивлением и удовольствием оглядела свои стройные ножки. Ей приятно было смотреть, какие у нее крепкие, ровные, безукоризненной формы пальчики и здоровые, блестящие ногти.
   С тем же детским хвастливым удивлением она медленно подняла левую руку и стала поворачивать ее перед глазами, заворожено разглядывая. Ласково и сосредоточенно она смотрела на послушное малейшему ее желанию тонкое запястье, восхищалась изящным крылатым взмахом узкой смуглой кисти, уверенной легкостью, что чувствовалась в прекрасно вылепленных пальцах. Потом подняла другую руку, и, вращая обеими кистями сразу, продолжала ими любоваться.
   Теперь, осмотрев свои ловкие красивые руки, она принялась неторопливо оглядывать остальное. Скосив глаза, увидела полную грудь, плавные очертания живота, бедер, ног. Одобрительно провела по бедрам ладонями. Опять протянула руки вдоль тела и лежала неподвижно, прямая, ноги сомкнуты, голова откинута, серьезный взгляд устремлен в потолок – словно сказочная королева, готовая к погребению, бесконечно спокойная и красивая, но тело еще теплое, еще податливое, – и при этом думала:
   «Вот мои руки и пальцы, вот мои бедра, колени, ступни, безупречные пальцы ног, вот она я».
   И вдруг, словно проверка собственных достоинств наполнила ее огромной радостью и довольством, она просияла, порывисто села и решительно спустила ноги на пол. Сунула их в домашние туфли, встала, раскинула руки во всю ширь, потом свела, сцепив пальцы у затылка, зевнула и накинула на плечи желтый стеганный халат, что лежал в изголовье кровати.
   Она любила по утрам погружаться в огромную, как бассейн, ванну, любила разглаживающее тепло пенящейся мыльной воды и острый, чистый запах ароматических солей. Она любила, лениво откинувшись в ванне, полюбоваться завораживающей пляской отраженных от воды бликов на молочно-белом потолке. А всего приятней было становиться под душ, под хлесткие тонкие струи, и ощущать жаркий прилив воинственной бодрости и отменного здоровья и, ступив на плотный пробковый коврик, изо всей силы растираться огромным мохнатым полотенцем.