Страница:
Джад, посмотрев на них, чуть улыбнулся.
— С тысяча девятьсот тридцать четвертого года никто не терялся в этих лесах, — проговорил он. — По крайней мере, никто из местных. Последним заблудившимся был Уилл Джеппсон — небольшая потеря. Я считаю, что если исключить Станни Бучарда, Уилл был самым большим пьяницей по эту сторону Бак спорта.
— Вы сказали: «никто из местных», — заметила Речел, и голос се звучал не совсем обычно, а Луис почти точно смог угадать ход ее мыслей: «Мы-то не местные, во всяком случае пока еще».
Джад помолчал, потом кивнул.
— Каждые два-три года теряется кто-нибудь из туристов, потому что они думают: нельзя заблудиться рядом с шоссе. Но никто из них не потерялся по-настоящему, миссис. Не беспокойтесь.
— А здесь водятся лоси? — боязливо спросила Речел, и Луис улыбнулся. Если Речел хочет беспокоиться, то найдет причину.
— Да, мы можем увидеть лося, — сказал Джад, — но он не побеспокоит нас, Речел. Во время сезона спаривания они становятся раздражительными, но в другое время только наблюдают за людьми издалека. Обычно те, на кого они бросаются — люди из Массачусетса. Не знаю почему, но факт. — Луис подумал, что старик шутит, но не был в этом уверен. Джад выглядел совершенно серьезным. — Я наблюдаю это время от времени. Какой-нибудь придурок из Саугуса, Милтона или Вестона лезет на дерево, вопя о стаде лосей, каждый из которых размером с моторный катер. Кажется, что лоси чуют приехавших из Массачусетса, будь то мужчина или женщина. А может, запах новой одежды от Л. Л. Беана… не знаю. Мне хотелось бы, чтобы один из студентов колледжа, специализирующийся в животноводстве, изучил это явление, но, наверное с моей стороны это — пустые надежды.
— Что такое «сезон спаривания»? — поинтересовалась Элли.
— Не забивай голову, — обрезала Речел. — Я не хочу, чтобы ты ходила сюда без сопровождения взрослых, Элли. — Речел шагнула поближе к Луису.
Джад выглядел огорченным.
— Я не хотел пугать вас, Речел… ни вас, ни вашу дочь. Не нужно бояться лесов. Тут есть хорошая тропа: она становится слегка болотистой весной, и всегда немного грязна… кроме 55 года, когда выдалось самое сухое лето на моей памяти… но, черт возьми, тут нет ни ядовитого плюша, ни одного ядовитого вяза из тех, что вызывают аллергию и растут на заднем дворе школы… а ты, Элли, должна держаться подальше от тех деревьев, если не хочешь недели три провести, принимая разнообразные ванны.
Элли, прикрыв рот, захихикала.
— Это — безопасная тропа, — искренне сказал Джад, обращаясь к Речел, которая до сих пор не выглядела убежденной. — Я уверен, что даже Гадж смог бы пройти по ней. Да и ребята из города часто бывают тут, я уже говорил об этом. Они следят за тропинкой. Никто не говорит им, чтоб они следили, но они следят. А я не хотел бы напугать Элли. — Он наклонился к девочке и подмигнул. — Это, как и многое другое в жизни, Элли. Ты держишься тропинки, и все хорошо; ты сходишь с тропинки и должна знать, что потеряешься, удача оставит тебя. Тогда кому-то придется вызывать отряд спасателей.
Дорожка повернула вниз, исчезла меж двух старых елей и снова появилась с другой стороны, а потом рассекла широкой просекой колючий, переплетенный подлесок. Идти тут было тяжело: сапоги Луиса хлюпали по грязи и застоявшейся воде. В одном месте они смогли пройти дальше, ступая по болотным кочкам как по путеводным камням. Это оказалось самое плохое место. Потом они начали снова карабкаться наверх, и вокруг снова появились деревья. Гадж, казалось, волшебным образом прибавил фунтов десять, а воздух при помощи какой-то зловредной магии стал теплее градусов на десять. Пот катил по лицу Луиса.
— Как ты, дорогуша? — спросила Речел. — Хочешь я немного понесу малыша?
— Нет, все в порядке, — ответил Луис, и это было правдой, хотя его сердце сильно колотилось в груди. Честно говоря, он с куда большей охотой советовал своим пациентам физические упражнения и отнюдь не горел желанием сам заниматься физкультурой.
Джад шел рядом с Элли; ее лимонно-желтые девичьи брюки и красная блуза ярким пятном выделялись в коричнево-зеленом полумраке теней.
— Луис, ты уверен, что старик знает куда идти? — спросила Речел тихим, слегка встревоженным голосом.
— Конечно, — ответил Луис.
— Уже недалеко осталось… — ободрительно бросил через плечо Джад. — Луис, как ты?
«Мой бог, — подумал Луис, — человеку за восемьдесят, но не думаю, чтобы он хоть чуть-чуть вспотел».
— Я в порядке, — ответил Луис сзади немного вызывающе. Возможно, гордость не позволила ему пожаловаться, даже если бы он почувствовал, что у него отнялись ноги. Он усмехнулся, подтянул пояс подвески и снова полез вверх.
Они забрались на вершину второго холма, тропинка скользнула через высокие кусты и стала петлять в подлеске, сузилась и потом Луис увидел, как Элли и Джад, идущие впереди, прошли под арку, сделанную из старых выцветших досок. Там была надпись выцветшей черной краской, еще достаточно разборчивая:
«хладбище домашних любимцев».
Луис обменялся с Речел удивленными взглядами. Они вошли под арку, инстинктивно потянувшись друг к другу и взявшись за руки, словно во время венчания.
Второй раз за это утро Луис оказался удивлен чем-то необыкновенным.
Тут не было ковра хвойных иголок. Вместо иголок — почти правильный круг выкошенной травы, около сорока футов в диаметре, с трех сторон он граничил с густым подлеском, а с четвертой стороны дорогу закрывал бурелом из упавших деревьев, который выглядел зловещим и опасным. «Человек, который попытается продраться через этот бурелом, должен надеть стальные штаны», — подумал Луис. Поляна была переполнена надгробиями, сделанными из того, что смогли выпросить или позаимствовать дети — из досок от ящиков, просто деревянного лома, разрезанных банок — кусков белой жести. И, конечно, вид ограды из низких кустов и растущие в беспорядке деревья (которые боролись за жизненное пространство и солнечный свет), сам факт, что они специально посажены; то, что человек создал это, усиливало ощущение симметрии. Лес на заднем плане придавал кладбищу безумное очарование, но нехристианское, а языческое.
— Тут мило, — сказала Речел, но ее слова прозвучали так, словно она имела в виду совсем другое.
— Здорово! — закричала Элли.
Луис снял с плечей Гаджа, вытащил его из подвески, так, чтоб ребенок мог поползать самостоятельно, и с облегчением распрямил спину.
Элли перебегала от одной могилки к другой, охая над каждой. Луис последовал за ней, оставив малыша под присмотром Речел. Джад сел, скрестив ноги, прислонившись спиной к выступающему из земли камню, и закурил.
Луису показалось, что это место обладает некой упорядоченностью, планировкой; могилы располагались грубыми концентрическими кругами.
«Кот Смаки» — гласила одна из надписей. Видно, что писала рука ребенка, но написано было аккуратно. «Он был послушным», — а ниже: «1971—1974», пройдя вдоль внешнего круга, Луис подошел к обломку природного сланца с поблекшим, но хорошо разборчивым именем, написанным красной краской: «Кусун», а ниже такие строфы: «Кусун, Кусун — адский Фыркун. Пока он не умер, мы были счастливы».
— Кусун был коккер-спаниелем Десслеров, — объяснил Джад. Он вырыл небольшую ямку в земле пяткой ботинка и осторожно стряхнул туда пепел сигареты. — В прошлом году его переехала какая-то колымага. Ну как вам стишок?
— Ничего, — согласился Луис.
Некоторые из могил были украшены цветами, кое-где свежими, но по большей части старыми, а на некоторых могилах полностью сгнившими. Больше половины нарисованных краской и написанных карандашами надписей, которые пытался прочитать Луис, стерлись частично или полностью. Иные вообще нельзя было разобрать, и Луис решил, что их писали мелом или пастелью.
— Мам! — воскликнула Елена. — Здесь даже золотая рыбка похоронена! Подойди, посмотри!
— Я лучше постою здесь, — ответила Речел, и Луис взглянул на нее. Его жена стояла в одиночку за пределами внешнего круга и, казалось, ей неприятно было тут находиться. Луис подумал:
«Даже здесь ей не по себе». Ей всегда было особенно тяжело, когда она оказывалась лицом к лицу с атрибутами Смерти (да и кто в таком случае чувствует себя совершенно свободно), и все из-за се сестры. Сестра Речел умерла молодой: ее смерть оставила шрам в душе Речел, о котором Луис узнал сразу после свадьбы и который старался не задевать. Сестру Речел звали Зельдой, и умерла она от менингита спинного мозга. Она, видимо, долго и тяжело болела, а Речел была впечатлительным ребенком. Если Речел хотела забыть это, то Луис считал, что лучше не бередить рану.
Луис подмигнул ей, и Речел благодарно улыбнулась в ответ. Он посмотрел вверх. Они находились на естественной прогалине. Луис решил, что именно этим объясняется то, что тут так хорошо растет трава: она без помех впитывала тепло солнца. Тем не менее, траву нужно было поливать и тщательно о ней заботиться. Это значит бидоны воды, которые нужно тащить наверх, или индейские помпы, более тяжелые, чем Гадж, которого он с таким трудом дотащил сюда. Луис удивился: как странно, что дети так долго сохраняют это место. Собственные воспоминания о детском энтузиазме, подтвержденные общением с Элли, говорили, что такой энтузиазм сгорает словно газета — быстро… страстно — слишком быстро для такого понятия, как Смерть.
Чем дальше, тем старше становились могилы домашних любимцев, все меньше и меньше надписей можно было разобрать, но те, что не уступили грубому натиску времени, уводили в прошлое. «Трикси, убитый на шоссе 15 сентября 1968 года». В одном из рядов стояла широкая доска, вогнанная глубоко в землю. От морозов и оттепелей ее покоробило и скривило на один бок, но Луис смог прочесть: «В память о Марте, нашей любимице-крольчихе, умершей 1 марта 1965 года». В следующем ряду было:
«Генерал Паттион. Наш! Хороший! Пес! Умер в 1958 году». «Полинезия» (попугаиха, если Луис правильно запомнил рассказ своего Дулитла note 4), которая пронзительно прокричала свое последнее: «Поли хочет печенья» летом 1953 года. На могилах в следующих двух рядах ничего нельзя было прочитать, а потом все еще на большом расстоянии от центра, Луис прочитал грубо высеченную надпись на куске песчаника: «Ганнан — лучшая собака из всех, что когда-либо жили 1929—1939». Хотя песчаник был относительно мягким камнем (в результате, ныне надпись превратилась не более чем в тень). Луис обнаружил, что ему трудно представить себе те долгие часы, которые должен был провести здесь какой-то ребенок, пытаясь воспроизвести на камне эти слова. Такие глубокие чувства потрясли Луиса: дети для своих домашних любимцев сделали то, что не всякие сделают для родственника, и даже для своего ребенка, если тот умер рано.
— Господи, это все, должно быть, началось очень давно, — сказал Луис Джаду, подошедшему к нему. Джад кивнул.
— Идите сюда, Луис. Хочу кое-что вам показать. Они подошли к третьему ряду от центра. Здесь концентрическое расположение могил, которое во внешних рядах казалось почти случайным, было совершенно очевидным. Джад остановился перед маленькой, упавшей надгробной доской. Осторожно, опустившись на колени, старик поправил надгробие.
— Тут когда-то были слова, — проговорил Джад. — Я нацарапал их сам, но они стерлись давным-давно. Я похоронил тут моего пса, Спота. Он умер от старости в 1914 году, в тот год, когда США ввязались в Первую Мировую.
Ошеломленный мыслью о том, что он находится на кладбище для животных, которое имеет более долгую историю, чем большинство кладбищ для людей, Луис пошел вперед, к центру, разглядывая надписи. Но ни одну из них нельзя было прочесть, многие надгробия попадали на землю. Одно из надгробий почти полностью скрылось в траве, и, когда Луис приподнял его от земли, донесся протестующий звук, похожий на тихий стон. Слепые жуки копошились на земле, которую Луис открыл солнечному Свету. Ощутив легкий холодок, Луис подумал: «Вот те, кто живет у Подножия Холма note 5… Не уверен, что мне это нравится».
— Как давно тут начали хоронить?
— Даже не представляю, — ответил Джад, засунув руки глубоко в карманы. — Конечно, это место уже существовало, когда умер Спот. В те дни у меня была целая компания приятелей. Они помогли мне вырыть могилу Слоту. Копать здесь нелегко — земля словно каменная… знаете ли; трудно копается. А иногда я помогал им, — старик показал на несколько могил мозолистым пальцем. — Там зарыта собака Лита Лавассеура, если я правильно помню, а там три котенка из помета кошки Албиона Гроатли. Они похоронены в ряд. Старик Фритчи держал почтовых голубей. Я, Ал Гроатли и Карл Ганнах похоронили одного из них, когда до него добралась собака. Вон там, — старик задумавшись, сделал паузу. — Я — последний из этой компании. Все остальные умерли. Все из моей компании. Все.
Луис ничего не говорил, просто стоял и смотрел на могилы домашних любимцев, засунув руки в карманы.
— Земля каменистая, — повторил Джад. — Тут нельзя ничего высаживать, только разве что мертвецов.
На другой стороне кладбища тоненьким голоском заплакал Гадж; Речел подняла его, взяла на руки.
— Он голоден, — сказала она. — Думаю, мы должны вернуться, Луис. «Пожалуйста, согласись!» — говорили ее глаза.
— Ладно, — проговорил Луис. Он снова забросил за спину подвеску и повернулся так, чтобы Речел смогла пристегнуть малыша. — Элли! Элли, где ты?
— Она там, — проговорила Речел и показала на бурелом. Элли ползала по бурелому как по школьной шведской стенке.
— Дорогая, ты хочешь упасть оттуда! — проговорил Джад, встревожившись. — Ты провалишься в какую-нибудь дыру. Эти старые деревья сдвинутся, и ты сломаешь лодыжку.
Элли спрыгнула.
— Ox! — воскликнула она и побежала прямо к ним, потирая бедро. Кожа содрана не была, но сухая ветвь порвала ее штаны.
— Видишь, что я имел в виду, — проговорил Джад, взъерошив ей волосы. — Даже люди, хорошо знающие лес, никогда не лезут через старый бурелом, если его можно обойти стороной. Деревья, сваленные в кучу, становятся злыми. Они бы укусили тебя, если б смогли.
— В самом деле? — спросила Элли.
— В самом деле. Они навалены тут, словно солома. И если ты попытаешься полезть дальше, они могут обрушиться на тебя. Элли посмотрела на Луиса.
— Это правда, папочка?
— Думаю так, дорогуша.
— Ух! — Елена посмотрела назад, на бурелом и воскликнула. — Вы порвали мои штаны! Вы — дерьмовые деревья!
Все трое прыснули со смеха. Бурелом не ответил. Он стоял, белея на солнце, как стоял десятилетия. Луису он напоминал скелет — останки какого-то давным-давно умершего чудовища, нечто убитое славным, добрым языческим рыцарем. Кости дракона, лежащие тут огромным надгробным памятником.
Луису уже тогда показалось, что есть что-то в этом буреломе. Он стоял между кладбищем домашних любимцев и лесными дебрями, лесами, которые Джад Крандолл позже иногда называл «Индейскими лесами». Бурелом казался чем-то слишком хитроумным, слишком совершенным для природного образования. Он…
Тут Гадж схватил Луиса за ухо и закрутил, счастливо гукая, и Луис забыл о буреломе в лесу за кладбищем домашних любимцев. Пришло время идти домой.
ГЛАВА 9
— С тысяча девятьсот тридцать четвертого года никто не терялся в этих лесах, — проговорил он. — По крайней мере, никто из местных. Последним заблудившимся был Уилл Джеппсон — небольшая потеря. Я считаю, что если исключить Станни Бучарда, Уилл был самым большим пьяницей по эту сторону Бак спорта.
— Вы сказали: «никто из местных», — заметила Речел, и голос се звучал не совсем обычно, а Луис почти точно смог угадать ход ее мыслей: «Мы-то не местные, во всяком случае пока еще».
Джад помолчал, потом кивнул.
— Каждые два-три года теряется кто-нибудь из туристов, потому что они думают: нельзя заблудиться рядом с шоссе. Но никто из них не потерялся по-настоящему, миссис. Не беспокойтесь.
— А здесь водятся лоси? — боязливо спросила Речел, и Луис улыбнулся. Если Речел хочет беспокоиться, то найдет причину.
— Да, мы можем увидеть лося, — сказал Джад, — но он не побеспокоит нас, Речел. Во время сезона спаривания они становятся раздражительными, но в другое время только наблюдают за людьми издалека. Обычно те, на кого они бросаются — люди из Массачусетса. Не знаю почему, но факт. — Луис подумал, что старик шутит, но не был в этом уверен. Джад выглядел совершенно серьезным. — Я наблюдаю это время от времени. Какой-нибудь придурок из Саугуса, Милтона или Вестона лезет на дерево, вопя о стаде лосей, каждый из которых размером с моторный катер. Кажется, что лоси чуют приехавших из Массачусетса, будь то мужчина или женщина. А может, запах новой одежды от Л. Л. Беана… не знаю. Мне хотелось бы, чтобы один из студентов колледжа, специализирующийся в животноводстве, изучил это явление, но, наверное с моей стороны это — пустые надежды.
— Что такое «сезон спаривания»? — поинтересовалась Элли.
— Не забивай голову, — обрезала Речел. — Я не хочу, чтобы ты ходила сюда без сопровождения взрослых, Элли. — Речел шагнула поближе к Луису.
Джад выглядел огорченным.
— Я не хотел пугать вас, Речел… ни вас, ни вашу дочь. Не нужно бояться лесов. Тут есть хорошая тропа: она становится слегка болотистой весной, и всегда немного грязна… кроме 55 года, когда выдалось самое сухое лето на моей памяти… но, черт возьми, тут нет ни ядовитого плюша, ни одного ядовитого вяза из тех, что вызывают аллергию и растут на заднем дворе школы… а ты, Элли, должна держаться подальше от тех деревьев, если не хочешь недели три провести, принимая разнообразные ванны.
Элли, прикрыв рот, захихикала.
— Это — безопасная тропа, — искренне сказал Джад, обращаясь к Речел, которая до сих пор не выглядела убежденной. — Я уверен, что даже Гадж смог бы пройти по ней. Да и ребята из города часто бывают тут, я уже говорил об этом. Они следят за тропинкой. Никто не говорит им, чтоб они следили, но они следят. А я не хотел бы напугать Элли. — Он наклонился к девочке и подмигнул. — Это, как и многое другое в жизни, Элли. Ты держишься тропинки, и все хорошо; ты сходишь с тропинки и должна знать, что потеряешься, удача оставит тебя. Тогда кому-то придется вызывать отряд спасателей.
* * *
Они пошли дальше. У Луиса от ноши стала болеть спина. Время от времени Гадж хватал обеими руками Луиса за волосы и с энтузиазмом тянул за них или, подгоняя, начинал пинать Луиса по почкам. Москиты облепили лицо и шею Луиса, гудя в ушах.Дорожка повернула вниз, исчезла меж двух старых елей и снова появилась с другой стороны, а потом рассекла широкой просекой колючий, переплетенный подлесок. Идти тут было тяжело: сапоги Луиса хлюпали по грязи и застоявшейся воде. В одном месте они смогли пройти дальше, ступая по болотным кочкам как по путеводным камням. Это оказалось самое плохое место. Потом они начали снова карабкаться наверх, и вокруг снова появились деревья. Гадж, казалось, волшебным образом прибавил фунтов десять, а воздух при помощи какой-то зловредной магии стал теплее градусов на десять. Пот катил по лицу Луиса.
— Как ты, дорогуша? — спросила Речел. — Хочешь я немного понесу малыша?
— Нет, все в порядке, — ответил Луис, и это было правдой, хотя его сердце сильно колотилось в груди. Честно говоря, он с куда большей охотой советовал своим пациентам физические упражнения и отнюдь не горел желанием сам заниматься физкультурой.
Джад шел рядом с Элли; ее лимонно-желтые девичьи брюки и красная блуза ярким пятном выделялись в коричнево-зеленом полумраке теней.
— Луис, ты уверен, что старик знает куда идти? — спросила Речел тихим, слегка встревоженным голосом.
— Конечно, — ответил Луис.
— Уже недалеко осталось… — ободрительно бросил через плечо Джад. — Луис, как ты?
«Мой бог, — подумал Луис, — человеку за восемьдесят, но не думаю, чтобы он хоть чуть-чуть вспотел».
— Я в порядке, — ответил Луис сзади немного вызывающе. Возможно, гордость не позволила ему пожаловаться, даже если бы он почувствовал, что у него отнялись ноги. Он усмехнулся, подтянул пояс подвески и снова полез вверх.
Они забрались на вершину второго холма, тропинка скользнула через высокие кусты и стала петлять в подлеске, сузилась и потом Луис увидел, как Элли и Джад, идущие впереди, прошли под арку, сделанную из старых выцветших досок. Там была надпись выцветшей черной краской, еще достаточно разборчивая:
«хладбище домашних любимцев».
Луис обменялся с Речел удивленными взглядами. Они вошли под арку, инстинктивно потянувшись друг к другу и взявшись за руки, словно во время венчания.
Второй раз за это утро Луис оказался удивлен чем-то необыкновенным.
Тут не было ковра хвойных иголок. Вместо иголок — почти правильный круг выкошенной травы, около сорока футов в диаметре, с трех сторон он граничил с густым подлеском, а с четвертой стороны дорогу закрывал бурелом из упавших деревьев, который выглядел зловещим и опасным. «Человек, который попытается продраться через этот бурелом, должен надеть стальные штаны», — подумал Луис. Поляна была переполнена надгробиями, сделанными из того, что смогли выпросить или позаимствовать дети — из досок от ящиков, просто деревянного лома, разрезанных банок — кусков белой жести. И, конечно, вид ограды из низких кустов и растущие в беспорядке деревья (которые боролись за жизненное пространство и солнечный свет), сам факт, что они специально посажены; то, что человек создал это, усиливало ощущение симметрии. Лес на заднем плане придавал кладбищу безумное очарование, но нехристианское, а языческое.
— Тут мило, — сказала Речел, но ее слова прозвучали так, словно она имела в виду совсем другое.
— Здорово! — закричала Элли.
Луис снял с плечей Гаджа, вытащил его из подвески, так, чтоб ребенок мог поползать самостоятельно, и с облегчением распрямил спину.
Элли перебегала от одной могилки к другой, охая над каждой. Луис последовал за ней, оставив малыша под присмотром Речел. Джад сел, скрестив ноги, прислонившись спиной к выступающему из земли камню, и закурил.
Луису показалось, что это место обладает некой упорядоченностью, планировкой; могилы располагались грубыми концентрическими кругами.
«Кот Смаки» — гласила одна из надписей. Видно, что писала рука ребенка, но написано было аккуратно. «Он был послушным», — а ниже: «1971—1974», пройдя вдоль внешнего круга, Луис подошел к обломку природного сланца с поблекшим, но хорошо разборчивым именем, написанным красной краской: «Кусун», а ниже такие строфы: «Кусун, Кусун — адский Фыркун. Пока он не умер, мы были счастливы».
— Кусун был коккер-спаниелем Десслеров, — объяснил Джад. Он вырыл небольшую ямку в земле пяткой ботинка и осторожно стряхнул туда пепел сигареты. — В прошлом году его переехала какая-то колымага. Ну как вам стишок?
— Ничего, — согласился Луис.
Некоторые из могил были украшены цветами, кое-где свежими, но по большей части старыми, а на некоторых могилах полностью сгнившими. Больше половины нарисованных краской и написанных карандашами надписей, которые пытался прочитать Луис, стерлись частично или полностью. Иные вообще нельзя было разобрать, и Луис решил, что их писали мелом или пастелью.
— Мам! — воскликнула Елена. — Здесь даже золотая рыбка похоронена! Подойди, посмотри!
— Я лучше постою здесь, — ответила Речел, и Луис взглянул на нее. Его жена стояла в одиночку за пределами внешнего круга и, казалось, ей неприятно было тут находиться. Луис подумал:
«Даже здесь ей не по себе». Ей всегда было особенно тяжело, когда она оказывалась лицом к лицу с атрибутами Смерти (да и кто в таком случае чувствует себя совершенно свободно), и все из-за се сестры. Сестра Речел умерла молодой: ее смерть оставила шрам в душе Речел, о котором Луис узнал сразу после свадьбы и который старался не задевать. Сестру Речел звали Зельдой, и умерла она от менингита спинного мозга. Она, видимо, долго и тяжело болела, а Речел была впечатлительным ребенком. Если Речел хотела забыть это, то Луис считал, что лучше не бередить рану.
Луис подмигнул ей, и Речел благодарно улыбнулась в ответ. Он посмотрел вверх. Они находились на естественной прогалине. Луис решил, что именно этим объясняется то, что тут так хорошо растет трава: она без помех впитывала тепло солнца. Тем не менее, траву нужно было поливать и тщательно о ней заботиться. Это значит бидоны воды, которые нужно тащить наверх, или индейские помпы, более тяжелые, чем Гадж, которого он с таким трудом дотащил сюда. Луис удивился: как странно, что дети так долго сохраняют это место. Собственные воспоминания о детском энтузиазме, подтвержденные общением с Элли, говорили, что такой энтузиазм сгорает словно газета — быстро… страстно — слишком быстро для такого понятия, как Смерть.
Чем дальше, тем старше становились могилы домашних любимцев, все меньше и меньше надписей можно было разобрать, но те, что не уступили грубому натиску времени, уводили в прошлое. «Трикси, убитый на шоссе 15 сентября 1968 года». В одном из рядов стояла широкая доска, вогнанная глубоко в землю. От морозов и оттепелей ее покоробило и скривило на один бок, но Луис смог прочесть: «В память о Марте, нашей любимице-крольчихе, умершей 1 марта 1965 года». В следующем ряду было:
«Генерал Паттион. Наш! Хороший! Пес! Умер в 1958 году». «Полинезия» (попугаиха, если Луис правильно запомнил рассказ своего Дулитла note 4), которая пронзительно прокричала свое последнее: «Поли хочет печенья» летом 1953 года. На могилах в следующих двух рядах ничего нельзя было прочитать, а потом все еще на большом расстоянии от центра, Луис прочитал грубо высеченную надпись на куске песчаника: «Ганнан — лучшая собака из всех, что когда-либо жили 1929—1939». Хотя песчаник был относительно мягким камнем (в результате, ныне надпись превратилась не более чем в тень). Луис обнаружил, что ему трудно представить себе те долгие часы, которые должен был провести здесь какой-то ребенок, пытаясь воспроизвести на камне эти слова. Такие глубокие чувства потрясли Луиса: дети для своих домашних любимцев сделали то, что не всякие сделают для родственника, и даже для своего ребенка, если тот умер рано.
— Господи, это все, должно быть, началось очень давно, — сказал Луис Джаду, подошедшему к нему. Джад кивнул.
— Идите сюда, Луис. Хочу кое-что вам показать. Они подошли к третьему ряду от центра. Здесь концентрическое расположение могил, которое во внешних рядах казалось почти случайным, было совершенно очевидным. Джад остановился перед маленькой, упавшей надгробной доской. Осторожно, опустившись на колени, старик поправил надгробие.
— Тут когда-то были слова, — проговорил Джад. — Я нацарапал их сам, но они стерлись давным-давно. Я похоронил тут моего пса, Спота. Он умер от старости в 1914 году, в тот год, когда США ввязались в Первую Мировую.
Ошеломленный мыслью о том, что он находится на кладбище для животных, которое имеет более долгую историю, чем большинство кладбищ для людей, Луис пошел вперед, к центру, разглядывая надписи. Но ни одну из них нельзя было прочесть, многие надгробия попадали на землю. Одно из надгробий почти полностью скрылось в траве, и, когда Луис приподнял его от земли, донесся протестующий звук, похожий на тихий стон. Слепые жуки копошились на земле, которую Луис открыл солнечному Свету. Ощутив легкий холодок, Луис подумал: «Вот те, кто живет у Подножия Холма note 5… Не уверен, что мне это нравится».
— Как давно тут начали хоронить?
— Даже не представляю, — ответил Джад, засунув руки глубоко в карманы. — Конечно, это место уже существовало, когда умер Спот. В те дни у меня была целая компания приятелей. Они помогли мне вырыть могилу Слоту. Копать здесь нелегко — земля словно каменная… знаете ли; трудно копается. А иногда я помогал им, — старик показал на несколько могил мозолистым пальцем. — Там зарыта собака Лита Лавассеура, если я правильно помню, а там три котенка из помета кошки Албиона Гроатли. Они похоронены в ряд. Старик Фритчи держал почтовых голубей. Я, Ал Гроатли и Карл Ганнах похоронили одного из них, когда до него добралась собака. Вон там, — старик задумавшись, сделал паузу. — Я — последний из этой компании. Все остальные умерли. Все из моей компании. Все.
Луис ничего не говорил, просто стоял и смотрел на могилы домашних любимцев, засунув руки в карманы.
— Земля каменистая, — повторил Джад. — Тут нельзя ничего высаживать, только разве что мертвецов.
На другой стороне кладбища тоненьким голоском заплакал Гадж; Речел подняла его, взяла на руки.
— Он голоден, — сказала она. — Думаю, мы должны вернуться, Луис. «Пожалуйста, согласись!» — говорили ее глаза.
— Ладно, — проговорил Луис. Он снова забросил за спину подвеску и повернулся так, чтобы Речел смогла пристегнуть малыша. — Элли! Элли, где ты?
— Она там, — проговорила Речел и показала на бурелом. Элли ползала по бурелому как по школьной шведской стенке.
— Дорогая, ты хочешь упасть оттуда! — проговорил Джад, встревожившись. — Ты провалишься в какую-нибудь дыру. Эти старые деревья сдвинутся, и ты сломаешь лодыжку.
Элли спрыгнула.
— Ox! — воскликнула она и побежала прямо к ним, потирая бедро. Кожа содрана не была, но сухая ветвь порвала ее штаны.
— Видишь, что я имел в виду, — проговорил Джад, взъерошив ей волосы. — Даже люди, хорошо знающие лес, никогда не лезут через старый бурелом, если его можно обойти стороной. Деревья, сваленные в кучу, становятся злыми. Они бы укусили тебя, если б смогли.
— В самом деле? — спросила Элли.
— В самом деле. Они навалены тут, словно солома. И если ты попытаешься полезть дальше, они могут обрушиться на тебя. Элли посмотрела на Луиса.
— Это правда, папочка?
— Думаю так, дорогуша.
— Ух! — Елена посмотрела назад, на бурелом и воскликнула. — Вы порвали мои штаны! Вы — дерьмовые деревья!
Все трое прыснули со смеха. Бурелом не ответил. Он стоял, белея на солнце, как стоял десятилетия. Луису он напоминал скелет — останки какого-то давным-давно умершего чудовища, нечто убитое славным, добрым языческим рыцарем. Кости дракона, лежащие тут огромным надгробным памятником.
Луису уже тогда показалось, что есть что-то в этом буреломе. Он стоял между кладбищем домашних любимцев и лесными дебрями, лесами, которые Джад Крандолл позже иногда называл «Индейскими лесами». Бурелом казался чем-то слишком хитроумным, слишком совершенным для природного образования. Он…
Тут Гадж схватил Луиса за ухо и закрутил, счастливо гукая, и Луис забыл о буреломе в лесу за кладбищем домашних любимцев. Пришло время идти домой.
ГЛАВА 9
Элли подошла к отцу на следующий день рано утром. Выглядела она обеспокоенной. Луис работал над моделью в своем кабинете. Роллс-Ройс «Серебряный призрак» 1917 года — 680 деталей, 50 движущихся частей. Модель была почти готова, и Луис уже представлял себе шофера в ливрее, выходца из английских кучеров восемнадцатого-девятнадцатого столетия, величественно восседающего за рулем.
Луис помешался на моделях в десять лет. Начав со «Спэда» Первой Мировой, который подарил ему дядя Карл, Луис собрал большинство аэропланов «Ревела», и с десяти до двадцати лет делал вещи большие по размеру и намного более сложные. Он прошел период кораблей в бутылках и период военных машин, период, когда делал копии ручного оружия, такие реалистичные, что верилось: оно не может не выстрелить, если надавить на курок-, кольты, винчестеры, люгеры и даже «бантлин спешал». Но последние пять лет или около того было отдано большим кораблям для круизов. Модель «Луизианы» и одна из моделей «Титаника» стояли на полках в его кабинете в лазарете университета, а «Андреа Дория», законченная только-только перед тем как они покинули Чикаго, ныне совершала круизы на камине в их гостиной. Теперь Луис перешел к классическим автомобилям, а если все сохранится как есть, пройдет четыре-пять лет, так он предполагал, прежде чем желание делать что-то новенькое захлестнет его. Речел смотрела на это, его единственное настоящее хобби, с поистине женским снисхождением, которое, по мнению Луиса, несло в себе элемент легкого презрения. Даже после десяти лет совместной жизни, она, кажется, думала, что когда-нибудь Луис повзрослеет. Возможно, отчасти такое отношение передалось ей от отца, который до сих пор так же сильно, как и в то время, когда Речел и Луис поженились, верил, что Луис для зятя слишком большая жопа.
«Может, Речел права, — думал Луис. — Может, проснувшись как-нибудь утром, когда мне исполнится тридцать семь, я сложу все эти модели на чердаке и займусь дельтапланеризмом». Между тем Элли выглядела серьезно настроенной. Луис услышал разносящийся далеко в чистом воздухе воскресный колокольный звон, созывающий паству.
— Пап, — начала Элли.
— Привет, ягодка. Что, случилось?
— Да ничего, — ответила девочка, но выражение ее лица говорило об обратном; по ее лицу было видно, что проблем куча, да еще каких, благодарю покорно! Ее волосы были только что расчесаны и свободно спадали ей на плечи. В таком освещении они казались намного светлее, чем каштановые, хотя со временем они безусловно потемнеют. Елена надела нарядное платьице, и это навело Луиса на мысль, что его дочь почти всегда по воскресеньям надевает платье, хотя Криды не ходили в церковь.
— Что ты строишь, пап?
Осторожно приклеивая крыло, Луис повернулся к дочери.
— Посмотри, — сказал он и осторожно дал ей колпаки на колеса. — Видишь, сюда пойдут колпаки со сдвоенным R? Крошечная деталь, правда? Если бы мы полетели в Шутаун на День благодарения note 6 на реактивном L-1011, ты бы увидела на двигателях те же сдвоенные R.
— большое дело — крышки на колеса! — девочка положила деталь назад.
— Ради бога, — взмолился Луис. — Имея собственный Роллс-Ройс, можно называть их крышками на колесах. Имея достаточно денег, чтобы купить Роллс, можно немного важничать. Когда я заработаю второй миллион, непременно куплю себе «Роллс-Ройс Корнич». Потом, когда Гаджу станет плохо в машине, он сможет рыгнуть на чехлы настоящей кожи. — «И, кстати, Элли, что же у тебя на уме?» С Элли такие фокусы не срабатывали. Ее нельзя было спрашивать прямо. Елена всегда вела себя осторожно и могла решить, что не стоит высказывать свои мысли вслух. Этой чертой ее характера Луис иногда просто восхищался.
— А мы богаты, папочка?
— Нет, — ответил он, — но и голодать не будем.
— Майкл Барнс в школе сказал, что все врачи богатые.
— Ладно. Можешь сказать Майклу Барнсу, что многие врачи становятся богатыми, но для этого нужно проработать лет двадцать… и невозможно стать богатым, работая в университетском лазарете. Становятся богатыми специалисты: гинекологи, ортопеды или неврологи. Они быстро богатеют. А у терапевтов, вроде меня, это занимает много времени.
— Тогда почему, папочка, ты не стал специалистом? Луис снова подумал о своих моделях и о том, почему больше не захотел строить военных самолетов; о том, как забросил танки типа «Тигр» и ручное огнестрельное оружие; о том, как решил (среди ночи, так казалось в ретроспективе), что строить корабли в бутылках просто глупо; и еще Луис подумал: на что будет похоже, если он потратит всю жизнь, оберегая детские ножки от плоскостопия или, надев тонкие латексные перчатки, станет всю жизнь прощупывать указательным пальцем канал вагины, изучая опухоли или повреждения.
— Мне это определенно не нравится, — сказал он. В кабинет вошел Черч, остановился, изучая обстановку ярко-зелеными глазами. Потом он тихо запрыгнул на подоконник и, удобно устроившись, решил вздремнуть.
Элли посмотрела на кота и нахмурилась. Луис был поражен; такое поведение дочери выглядело чересчур странным. Обычно Элли смотрела на Черча с любовью, такой сильной, что это слегка шокировало. Элли прошлась по кабинету, разглядывая разные модели, и почти небрежно сказала:
— Мальчишки многих похоронили на кладбище домашних любимцев, ведь так?
«Ах, вот в чем дело», — подумал Луис, но не стал озираться, а, изучив инструкции, начал приделывать на Ролле габаритные фары.
— Пожалуй, — наконец ответил он. — Мне кажется, больше сотни домашних зверьков.
— Папочка, почему животные не живут так же долго как люди?
— Некоторые живут так же долго, а иные много дольше, — ответил Луис. — Слоны живут очень долго… а есть морские черепахи, такие древние, что люди не знают, сколько им лет… или знают, но не могут в это поверить.
Элли пропустила слова отца мимо ушей.
— Слоны и морские черепахи не домашние животные. Вес домашние животные долго не живут. Майкл Барнс сказал, что один год в жизни собак — девять лет нашей жизни.
— Семь, — автоматически поправил Луис. — Я вижу, куда ты клонишь, дорогуша. В этом есть определенная правда. Собака, которая прожила двенадцать лет — старая собака. Видишь ли, эта вещь называется метаболизмом, и именно метаболизм отмеряет время жизни. Конечно, он, кроме того, делает и другие вещи: некоторые люди, как твоя мама, много едят и остаются тонкими. Другие, например я, не могут много есть, не поправляясь. Наш метаболизм другой, вот и все. Метаболизм делает большую часть работы по обслуживанию живого существа. Он как часы тела. Собаки обладают очень быстрым метаболизмом. Метаболизм людей много медленнее. Мы живем до семидесяти двух… большинство из нас. И поверь мне: семьдесят два года — очень долго.
Поскольку Элли выглядела на самом деле встревоженной, Луис надеялся, что его рассказ звучит научно и убедительно. Ему было тридцать пять, и, казалось, эти годы пролетели так быстро и незаметно, словно мгновенно канули в небытие.
— Морские черепахи имеют достаточно медленный метаболизм…
— А коты? — спросила Элли и снова покосилась на Черча.
— Коты живут столько же, сколько собаки, — ответил Луис, — в основном. — Это была ложь, и Луис знал это. У котов стремительная жизнь, и они часто принимают кровавую смерть, обычно так, что люди не видят этого. Вот Черч, нежащийся под солнцем (или делающий вид); Черч, который мирно спит на кровати его дочери каждую ночь; Черч, который был таким милым, когда был котенком, и все время запутывал нитки в клубки. Но Луис видел, как Черч подкрадывался к птице со сломанным крылом; зеленые глаза кота тогда блестели от любопытства и… да, Луис мог поклясться… холодного восторга, Черч редко убивал того, за кем охотился, но было одно выдающееся исключение — большая крыса, видимо, пойманная между домом, где находилась их квартира, когда они жили в Чикаго, и соседним. Эту крошку Черч просто растерзал. Было пролито так много крови, что Речел, тогда шестой месяц вынашивавшая Гаджа, убежала в ванную, где ее вырвало. Стремительная жизнь, стремительная смерть. Собаки ловят кошек и терзают их, вместо того, чтоб просто гоняться за ними, как это делают глупые, доверчивые псы в мультфильмах по телевизору, да и сами коты грызутся между собой; отравленные приманки и проезжающие автомобили. Коты — гангстеры животного мира, живут вне закона и часто так и гибнут. Огромное их число так никогда и не доживает до старости.
Но об этом нельзя рассказывать пятилетней дочери, которая впервые в жизни столкнулась со Смертью.
— Я имею в виду, — продолжал Луис, — что Черчу сейчас всего три года, а тебе пять. Он еще будет жив, когда тебе исполнится пятнадцать, и ты станешь студенткой второго курса высшей школы. А это случится еще не скоро.
— Не так уж долго ждать, — заявила Элли. Теперь ее голос дрожал. — Не так уж долго!
Луис прервал работу над моделью и жестом подозвал дочь. Она села ему на колено, и он снова был поражен ее красотой; от волнения она стала удивительно хороша. У Элли была темная, почти левантийская кожа. Тони Бентон — один из докторов, что работал с Луисом в Чикаго, однажды назвал Елену Принцессой Индейцев.
— Дорогая, что до меня, так я отпустил бы Черчу сто лет жизни, — сказал Луис. — Но не я определяю правила игры.
— А кто? — спросила Элли, а потом с бесконечным презрением добавила:
— Я так думаю: Бог!
Луис не мог сдержать улыбки. Слова девочки прозвучали так серьезно.
— Бог или кто-нибудь еще, — сказал он. — Часы жизни бегут… это я знаю точно. И нельзя их остановить, крошка.
Луис помешался на моделях в десять лет. Начав со «Спэда» Первой Мировой, который подарил ему дядя Карл, Луис собрал большинство аэропланов «Ревела», и с десяти до двадцати лет делал вещи большие по размеру и намного более сложные. Он прошел период кораблей в бутылках и период военных машин, период, когда делал копии ручного оружия, такие реалистичные, что верилось: оно не может не выстрелить, если надавить на курок-, кольты, винчестеры, люгеры и даже «бантлин спешал». Но последние пять лет или около того было отдано большим кораблям для круизов. Модель «Луизианы» и одна из моделей «Титаника» стояли на полках в его кабинете в лазарете университета, а «Андреа Дория», законченная только-только перед тем как они покинули Чикаго, ныне совершала круизы на камине в их гостиной. Теперь Луис перешел к классическим автомобилям, а если все сохранится как есть, пройдет четыре-пять лет, так он предполагал, прежде чем желание делать что-то новенькое захлестнет его. Речел смотрела на это, его единственное настоящее хобби, с поистине женским снисхождением, которое, по мнению Луиса, несло в себе элемент легкого презрения. Даже после десяти лет совместной жизни, она, кажется, думала, что когда-нибудь Луис повзрослеет. Возможно, отчасти такое отношение передалось ей от отца, который до сих пор так же сильно, как и в то время, когда Речел и Луис поженились, верил, что Луис для зятя слишком большая жопа.
«Может, Речел права, — думал Луис. — Может, проснувшись как-нибудь утром, когда мне исполнится тридцать семь, я сложу все эти модели на чердаке и займусь дельтапланеризмом». Между тем Элли выглядела серьезно настроенной. Луис услышал разносящийся далеко в чистом воздухе воскресный колокольный звон, созывающий паству.
— Пап, — начала Элли.
— Привет, ягодка. Что, случилось?
— Да ничего, — ответила девочка, но выражение ее лица говорило об обратном; по ее лицу было видно, что проблем куча, да еще каких, благодарю покорно! Ее волосы были только что расчесаны и свободно спадали ей на плечи. В таком освещении они казались намного светлее, чем каштановые, хотя со временем они безусловно потемнеют. Елена надела нарядное платьице, и это навело Луиса на мысль, что его дочь почти всегда по воскресеньям надевает платье, хотя Криды не ходили в церковь.
— Что ты строишь, пап?
Осторожно приклеивая крыло, Луис повернулся к дочери.
— Посмотри, — сказал он и осторожно дал ей колпаки на колеса. — Видишь, сюда пойдут колпаки со сдвоенным R? Крошечная деталь, правда? Если бы мы полетели в Шутаун на День благодарения note 6 на реактивном L-1011, ты бы увидела на двигателях те же сдвоенные R.
— большое дело — крышки на колеса! — девочка положила деталь назад.
— Ради бога, — взмолился Луис. — Имея собственный Роллс-Ройс, можно называть их крышками на колесах. Имея достаточно денег, чтобы купить Роллс, можно немного важничать. Когда я заработаю второй миллион, непременно куплю себе «Роллс-Ройс Корнич». Потом, когда Гаджу станет плохо в машине, он сможет рыгнуть на чехлы настоящей кожи. — «И, кстати, Элли, что же у тебя на уме?» С Элли такие фокусы не срабатывали. Ее нельзя было спрашивать прямо. Елена всегда вела себя осторожно и могла решить, что не стоит высказывать свои мысли вслух. Этой чертой ее характера Луис иногда просто восхищался.
— А мы богаты, папочка?
— Нет, — ответил он, — но и голодать не будем.
— Майкл Барнс в школе сказал, что все врачи богатые.
— Ладно. Можешь сказать Майклу Барнсу, что многие врачи становятся богатыми, но для этого нужно проработать лет двадцать… и невозможно стать богатым, работая в университетском лазарете. Становятся богатыми специалисты: гинекологи, ортопеды или неврологи. Они быстро богатеют. А у терапевтов, вроде меня, это занимает много времени.
— Тогда почему, папочка, ты не стал специалистом? Луис снова подумал о своих моделях и о том, почему больше не захотел строить военных самолетов; о том, как забросил танки типа «Тигр» и ручное огнестрельное оружие; о том, как решил (среди ночи, так казалось в ретроспективе), что строить корабли в бутылках просто глупо; и еще Луис подумал: на что будет похоже, если он потратит всю жизнь, оберегая детские ножки от плоскостопия или, надев тонкие латексные перчатки, станет всю жизнь прощупывать указательным пальцем канал вагины, изучая опухоли или повреждения.
— Мне это определенно не нравится, — сказал он. В кабинет вошел Черч, остановился, изучая обстановку ярко-зелеными глазами. Потом он тихо запрыгнул на подоконник и, удобно устроившись, решил вздремнуть.
Элли посмотрела на кота и нахмурилась. Луис был поражен; такое поведение дочери выглядело чересчур странным. Обычно Элли смотрела на Черча с любовью, такой сильной, что это слегка шокировало. Элли прошлась по кабинету, разглядывая разные модели, и почти небрежно сказала:
— Мальчишки многих похоронили на кладбище домашних любимцев, ведь так?
«Ах, вот в чем дело», — подумал Луис, но не стал озираться, а, изучив инструкции, начал приделывать на Ролле габаритные фары.
— Пожалуй, — наконец ответил он. — Мне кажется, больше сотни домашних зверьков.
— Папочка, почему животные не живут так же долго как люди?
— Некоторые живут так же долго, а иные много дольше, — ответил Луис. — Слоны живут очень долго… а есть морские черепахи, такие древние, что люди не знают, сколько им лет… или знают, но не могут в это поверить.
Элли пропустила слова отца мимо ушей.
— Слоны и морские черепахи не домашние животные. Вес домашние животные долго не живут. Майкл Барнс сказал, что один год в жизни собак — девять лет нашей жизни.
— Семь, — автоматически поправил Луис. — Я вижу, куда ты клонишь, дорогуша. В этом есть определенная правда. Собака, которая прожила двенадцать лет — старая собака. Видишь ли, эта вещь называется метаболизмом, и именно метаболизм отмеряет время жизни. Конечно, он, кроме того, делает и другие вещи: некоторые люди, как твоя мама, много едят и остаются тонкими. Другие, например я, не могут много есть, не поправляясь. Наш метаболизм другой, вот и все. Метаболизм делает большую часть работы по обслуживанию живого существа. Он как часы тела. Собаки обладают очень быстрым метаболизмом. Метаболизм людей много медленнее. Мы живем до семидесяти двух… большинство из нас. И поверь мне: семьдесят два года — очень долго.
Поскольку Элли выглядела на самом деле встревоженной, Луис надеялся, что его рассказ звучит научно и убедительно. Ему было тридцать пять, и, казалось, эти годы пролетели так быстро и незаметно, словно мгновенно канули в небытие.
— Морские черепахи имеют достаточно медленный метаболизм…
— А коты? — спросила Элли и снова покосилась на Черча.
— Коты живут столько же, сколько собаки, — ответил Луис, — в основном. — Это была ложь, и Луис знал это. У котов стремительная жизнь, и они часто принимают кровавую смерть, обычно так, что люди не видят этого. Вот Черч, нежащийся под солнцем (или делающий вид); Черч, который мирно спит на кровати его дочери каждую ночь; Черч, который был таким милым, когда был котенком, и все время запутывал нитки в клубки. Но Луис видел, как Черч подкрадывался к птице со сломанным крылом; зеленые глаза кота тогда блестели от любопытства и… да, Луис мог поклясться… холодного восторга, Черч редко убивал того, за кем охотился, но было одно выдающееся исключение — большая крыса, видимо, пойманная между домом, где находилась их квартира, когда они жили в Чикаго, и соседним. Эту крошку Черч просто растерзал. Было пролито так много крови, что Речел, тогда шестой месяц вынашивавшая Гаджа, убежала в ванную, где ее вырвало. Стремительная жизнь, стремительная смерть. Собаки ловят кошек и терзают их, вместо того, чтоб просто гоняться за ними, как это делают глупые, доверчивые псы в мультфильмах по телевизору, да и сами коты грызутся между собой; отравленные приманки и проезжающие автомобили. Коты — гангстеры животного мира, живут вне закона и часто так и гибнут. Огромное их число так никогда и не доживает до старости.
Но об этом нельзя рассказывать пятилетней дочери, которая впервые в жизни столкнулась со Смертью.
— Я имею в виду, — продолжал Луис, — что Черчу сейчас всего три года, а тебе пять. Он еще будет жив, когда тебе исполнится пятнадцать, и ты станешь студенткой второго курса высшей школы. А это случится еще не скоро.
— Не так уж долго ждать, — заявила Элли. Теперь ее голос дрожал. — Не так уж долго!
Луис прервал работу над моделью и жестом подозвал дочь. Она села ему на колено, и он снова был поражен ее красотой; от волнения она стала удивительно хороша. У Элли была темная, почти левантийская кожа. Тони Бентон — один из докторов, что работал с Луисом в Чикаго, однажды назвал Елену Принцессой Индейцев.
— Дорогая, что до меня, так я отпустил бы Черчу сто лет жизни, — сказал Луис. — Но не я определяю правила игры.
— А кто? — спросила Элли, а потом с бесконечным презрением добавила:
— Я так думаю: Бог!
Луис не мог сдержать улыбки. Слова девочки прозвучали так серьезно.
— Бог или кто-нибудь еще, — сказал он. — Часы жизни бегут… это я знаю точно. И нельзя их остановить, крошка.