Страница:
смешной, хахахаха. Они гуляли вроде бы с высоко поднятыми головами, и она не
плакала, но поняла: в движениях их не было свободы, они крались, крались,
как воры, чтобы никем не быть замеченными; они чувствовали себя
ростовщиками, угонщиками автомобилей, и тогдато осознали сущность еврейства
- что значит быть длинноносым, иметь смуглую кожу и не сметь даже
рассердиться, когда хочется. Ей оставалось только стыдиться, только
страдать. Потом кто-то засмеялся. Высокий, пронзительный, быстрый смех, как
перебор клавиш на пианино. В машине она могла отплакаться, но кому было
жалко ее, еврейскую русалку, чья фамилия рифмуется со сливой, которая плачет
как сумасшедшая? Майкл Розенблатт положил свою теплую, мягкую, успокаивающую
руку ей на плечо, но она увернулась ощущая грязь, стыд, ощущая свое
еврейство...
Дом, со вкусом, поставленный за живой изгородью, действовал
умиротворяюще... Но не всегда... Стыд и боль все еще обитали где-то здесь...
Хотя с соседями все было спокойно, никто не высмеивал теперь ни их самих, ни
их одежду. Хотя метрдотель клуба, в котором они состояли, приветствовал их
словами: "Добрый вечер, мистер и миссис Урис". Она приезжала сюда на
"Вольво" 84-го года выпуска, оглядывала свой дом, выделяющийся на фоне
яркозеленых газонов, и часто вспоминала - даже слишком часто, как полагала -
тот пронзающий уши смех. И в глубине души все время думала, что та девчонка,
смех которой засел в ее ушах, живет сейчас в какойнибудь каморке с
мужемводопроводчиком, который бьет ее, оскорбляет, что она трижды беременела
и каждый раз у нее был выкидыш, что муж обманывает ее с больными
женщинами...
И она ненавидела себя за эти мысли, за эти мстительные мысли, и обещала
себе исправиться - перестать пить эти умопомрачительные коктейли. Потом
много месяцев подряд она не вспоминала об этом... "Может, этот кошмар уже
позади, - размышляла она в такие периоды. - Я уже не та восемнадцатилетняя
девчонка. Я женщина, мне тридцать шесть лет; девчонка, слышавшая когдато в
свой адрес нескончаемый поток оскорблений и насмешек, девчонка, избегающая
руки Майкла Розенблатта, желавшего утешить ее, только потому, что это была
рука ЕВРЕЯ, существовала полжизни тому назад. Глупой маленькой русалки
больше нет. Я могу забыть ее и быть самой собой... Но потом гденибудь - в
супермаркете, к примеру, - она вновь слышала тот противный смех со спины или
сбоку, ей кололо в спину, соски набухали и становились болезненными, в горле
вставал горький ком, и, со всей силы сжимая ручку тележки, она думала про
себя: "Это кто-то сказал комуто, что я еврейка, что я - ничтожество, что я -
длинноносая еврейская морда, но у меня есть хороший счет в банке - ведь все
евреи экономны, что нашу чету вынуждены пускать в клуб, но все равно над
нами смеются, и смеются, и смеются..." А порой слышала таинственный щелчок
над своим ухом или покашливание и думала: русалка, русалка.
И снова - потоки ненависти и стыд, как мигрень, и снова она впадала в
отчаяние - не только за себя, но и за путь, по которому идет человечество.
Оборотни. Книга Денбро - та, которую она пыталась читать, но почти сразу же
отложила - была как раз про оборотней. Оборотни, дерьмо. Откуда человек
может знать про оборотней?
И все-таки большую часть времени она чувствовала себя вполне прилично,
несравненно лучше, чем та, прежняя... Она любила своего мужа, любила свой
дом, а часто была даже в состоянии любить себя и свою жизнь. Дела шли не так
уж плохо. Но
это пришло к ним не сразу. Когда она приняла обручальное кольцо Стэнли,
ее родители обозлились и почувствовали себя несчастными... Они со Стэнли
познакомились на университетском вечере. Стэнли приехал в ее колледж из
Нью-Йоркского университета, где он был студентом на стипендии. Их познакомил
общий приятель, и когда вечер подошел к концу, она заподозрила, что
влюблена; это подтвердилось после недолгой разлуки Когда весной Стэнли
предложил ей колечко с маленьким бриллиантом, она не отказалась от него. В
конце концов и ее родители, несмотря на разногласия между ними, также
согласились. Они ничего не могли поделать, хотя Стэнли Урис вскоре должен
был отправиться на биржу труда с молодыми бухгалтерами, в этих джунглях ему
не обойтись было без семейного капитала, залогом же служила их собственная
дочь. Но Пэтти исполнилось двадцать два, она была уже самостоятельной
женщиной и вскоре должна была получить звание бакалавра гуманитарных наук.
- Мне придется содержать этого четырехглазого сукина сына всю жизнь, -
услышала однажды дочь слова своего отца. Ее родители были на ужине, и отец
слегка перебрал.
- Тсс, она может услышать, - сказала Руф" Блюм.
Пэтти лежала с сухими глазами, ее бросало то в жар, то в холод, она
ненавидела обоих родителей. Следующие два года она пыталась побороть в себе
эту ненависть; слишком много ненависти было в ней самой.
Иногда, смотрясь в зеркало, она видела весьма приятные черты своего
лица. Этот бой она выиграла! И помог ей в этом Стэнли.
Его же родители к женитьбе отнеслись вполне спокойно. Хотя считали, что
"дети слишком опрометчивы". Дональд Урис и Андреа Бертоли поженились, когда
им было чуть больше двадцати, но, по-видимому, забыли об этом.
А Стэнли оставался уверенным в себе, уверенным в будущем и абсолютно
безразличным к уловкам родителей, твердивших об "ошибках детей". И в конце
концов оправдалась его уверенность, а не их страхи. В июле 1977 года, Пэтти,
едва чернила высохли на ее дипломе, отправилась работать преподавателем
стенографии и делового английского в Трейнор, городок в сорока милях южнее
Атланты. Когда она думала о том, как могла докатиться до такой должности,
это сильно задевало ее - да, жутко. У нее был список из сорока возможных
вариантов работы, начиная с работы в отделе рекламы журнала для родителей;
потом она за пять ночей написала сорок писем - по восемь за ночь, в каждом с
просьбой дать подробную информацию о сути работы, и заявление к каждому. Из
двадцати двух пунктов ответили, что они уже наняли работника. В нескольких
случаях подробная информация не оставляла шансов на успех, и подача
заявления оказалась бы пустой тратой времени, поэтому она остановилась
только на десятке предложений. Одно привлекательнее другого. Стэнли вошел в
тот момент, когда она думала, как заполнить все эти заявления на
преподавательскую работу и при этом не рехнуться. Он посмотрел на ворох
бумаг на ее столе и постучал пальцем по письму инспектора школ в Трейноре -
письму, которое было для нее не более и не менее обнадеживающим, чем все
остальные.
- Вот, - сказал он.
Она посмотрела на него, удивленная уверенностью его тона. - Ты знаешь
что-нибудь о Джорджии, чего не знаю я?
- Нет. Джорджию я видел раз в жизни, и то в кино.
Ойа посмотрела на него, слегка приподняв брови.
- "Унесенные ветром". Вивьен Ли. Кларк Гэйбл. Давай обсудим это завтра,
день завтра не такой тяжелый. Похоже, что у меня южный акцент, Пэтти?
- Да, Южный Бронкс. Если ты ничего не знаешь и никогда не был в
Джорджии, тогда почему..."
- Попала в самую точку...
- Но ты не можешь знать, как там...
- Но я знаю, - просто сказал он. - Я знаю...
Она посмотрела на него - он действительно не шутил. Ей стало не по
себе, захотелось отвернуться.
- Откуда ты знаешь?..
Он едва заметно улыбался. Затем улыбка исчезла, но в лице оставалось
что-то загадочное. Глаза его потемнели, как будто он заглянул внутрь своей
души, консультируясь с Каким-то внутренним устройством, которое тикало и
звенело, но которое, в конечном счете, он понимал не больше, чем человек
средних умственных способностей понимает принцип действия наручных часов.
- Черепаха не могла нам помочь, - внезапно сказал он. Она услышала. Он
сказал это совершенно ясно и четко. Внутренний взгляд, взгляд загадочного
удивления все еще отражался на его лице, и это начинало пугать ее.
- Стэнли? О чем ты говоришь? Стэнли?
Он спустился с небес на землю. Работая над заявлениями, она ела
персики. Его рука задела тарелку с персиками. Тарелка упала на пол и
разбилась. Его глаза, казалось, прояснились.
- О черт, извини меня.
- Ничего. Стэнли, о чем ты говорил?
- Я забыл, - сказал он. - Но я думаю, детка, мы должны хорошенько
подумать о Джорджии.
- Но...
- Положись на меня, - сказал он ей, что она и сделала.
Собеседование прошло замечательно. Садясь на поезд в Нью-Йорк, она уже
знала, что ее приняли на работу. Глава департамента и Пэтти сразу
понравились друг другу, и Пэтти считала, что сделала все, что могла.
Подтверждающее письмо пришло через неделю. Управление школ в Трейноре могло
предложить ей жалование в 9200 долларов и испытательный контракт.
- Ты умрешь с голоду на такое жалование, - сказал Герберт Блюм, когда
его дочь рассказала, что хочет там работать. - И тебе будет ХОТЕТЬСЯ, когда
ты будешь умирать.
- Тише, успокойся, Скарлетт, - ответил ей фразой из "Унесенных ветром"
Стэнли, когда она передала ему свой разговор с отцом. Она была в ярости,
только что не плакала, но теперь улыбалась, и Стэнли сжал ее в своих
объятиях.
Хотеться - им хотелось, голодать - они не голодали. Они поженились 19
августа 1972 года. Пэтти вышла замуж девственницей. Лежа в постели, она
сказала: "Не делай мне больно".
- Я никогда не причиню тебе боль, - пообещал он и сдержал свое обещание
до 25 мая 1985 года, до той ночи, когда он принял ванну.
Ей работалось хорошо. Стэнли стал развозчиком хлеба за сотню долларов в
неделю. В ноябре того же года, когда открылся центр по продаже квартир в
Трейноре, он получил работу в одном из отделений этой фирмы за 150 долларов
в неделю. Их общий доход составлял 17 000 долларов в год, это казалось им
фантастическим, - ведь в то время газ стоил двадцать пять центов за галлон,
а буханку хлеба можно было купить даже за меньшую сумму. В марте 1973 года,
как само собой разумеющееся, она перестала принимать пилюли от беременности.
В 1975 году Стэнли бросил офис и открыл свое дело. Все четверо
родителей супругов сошлись на том, что это глупая затея. Не то, чтобы Стэнли
не должен был вести свое дело, видит Бог, он способен на это. Но уж слишком
рано принялся он за него, - так считали они - и слишком много денежных
проблем ляжет на Пэтти. "Уж во всяком случае до тех пор, пока она не
забеременеет от этого сопляка - сказал Герберт Блюм своему брату после
выпивки на кухне, - а тогда я должен буду помогать им". Было вынесено общее
семейное решение: человек не имеет права и думать о своем бизнесе, пока не
достигнет более солидного возраста, скажем, лет семидесяти восьми.
А Стэнли выглядел все таким же уверенным в себе. Он был умен, молод,
удачлив. Работая на фирму по продаже квартир, он завел коекакие полезные
связи, и это ему пригодилось. Но ему и в голову не приходило, что "Корридор
Видео", пионер в быстро развивающемся бизнесе видеозаписи, намерен
арендовать огромное пространство земли, примерно в десяти милях от того
места, куда Урисы переехали в 1979 году я обосноваться там. Не мог он также
знать, что эта компания начнет процветать спустя неполный год после переезда
в Трейнор. Но если бы даже Стэн кое-что знал об этом, то уж никак не мог бы
поверить, что компания даст работу молодому очкастому еврею - обычному
американскому еврею с легкой усмешкой, с прыщеватым юношеским лицом и
манерами хиппи - по выходным он ходил в потертых джинсах. Но они дали ему
работу. Дали. И, казалось, Стэнли изучил свое дело вдоль и поперек.
По контракту он должен был работать на "Корридор Видео" полный рабочий
день с начальным жалованием в 30 000 долларов в год. "И это только начало, -
сказал Стэнли Пэтти той ночью. - Они будут расти, как зерно в августе,
дорогая. И если не случится ничего экстраординарного в течение ближайших
десяти лет, то они смогут конкурировать с такими фирмами, как "Кодак",
"Сони" и "РКА".
- Ну, и что ты собираешься делать? - спросила она, заранее зная ответ.
- А я расскажу им, какое это удовольствие - иметь с ними дело, - сказал
он, засмеявшись, и поцеловал ее. Чуть погодя, он поднял ее на руки, потом
была любовь - раз, два, три - как яркие всполохи на ночном небе, - но
ребенка не было.
Его работа с "Корридор Видео" свела его с наиболее могущественными и
богатыми людьми Атланты, и оба они были удивлены, что эти люди в большинстве
своем очень даже ничего. Терпимость счастливо сочеталась в них с
добродушием, что было почти неизвестно на Севере. Пэтти вспомнила, что
Стэнли как-то писал своим родителям: "Самые богатые люди Америки живут в
Атланте, штат Джорджия. Я собираюсь помочь некоторым из них приумножить свое
состояние, а они - мое, и никто не стремится обладать мною, кроме моей жены.
Патриции, я же обладаю ею, и это меня устраивает".
К тому времени, как они переехали из Трейнора, у Стэнли было свое дело
и шесть человек в подчинении. В 1983 году их доход достиг сказочных
размеров. И произошло это с той же легкостью, с какой в субботнее утро ноги
попадают в мягкие домашние тапочки. Это иногда пугало ее. Однажды она даже
пошутила, не сделка ли это с дьяволом. Стэнли смеялся до упаду, но ей было
не до смеху.
ЧЕРЕПАХА НЕ МОГЛА НАМ ПОМОЧЬ.
Иногда, совершенно без всякой причины, она просыпалась с этой мыслью в
голове, как с последним фрагментом только что забытого сна, и поворачивалась
к Стэнли, испытывая необходимость дотронуться до него, убедиться, что он еще
здесь.
У них была хорошая жизнь: без диких запоев, постороннего секса, скуки,
даже мелких споров о том, что делать дальше. Было только одно темное пятно,
одно облачко. Именно мать Пэтти первая напомнила о его существовании. Она по
сути дела все предопределила.
Вылилось это в вопрос в одном из писем Руфи Блюм. Она писала Пэтти
еженедельно, а то письмо пришло ранней осенью 1979 года. Его переслали с их
старого адреса в Трейноре, и Пэтти прочла его в гостиной, заполненной
бумажными стаканчиками для ликера, выглядевшими заброшенными в их большой
светлой гостиной.
В целом это было самое обычное письмо от Руфи Блюм, из дома, четыре до
конца исписанные страницы, каждая под заголовком "Просто записка от Руфи".
Ее каракули были настолько неразборчивы, что однажды Стэнли пожаловался, что
не может понять ни единого слова, написанного тещей. "А зачем тебе это
надо?" -просила Пэтти.
Это письмо было полно обычных маминых новостей; семейные воспоминания
были чем-то неотделимым от нее. Многие люди, с которыми переписывалась Руфь
Блюм, уже начали стираться в памяти ее дочери, как фотокарточки в старом
альбоме, но в памяти матери всегда оставались живыми. Ее вопросы об их
здоровье и ее любопытство ко всем их делам никогда, казалось, не иссякнут, а
ее прогнозы неизменно были ужасны. У отца Пэтти часто болел живот. Он
уверен, что это просто диспепсия, писала она, а мысль о том, что это может
быть язва, даже не приходит ему в голову, дождется, начнет харкать кровью,
тогда, глядишь и поймет. "Знаешь, дорогая, твой отец работает как вол и
иногда и мыслит также, прости меня Господи за такие слова. У Ренди Харленген
появились завязи, они сняли плоды, большие, как шары для гольфа, и никаких
болезней, слава Богу, по двадцать семь плодов, представляешь? В Нью-Йорке
было наводнение, и, конечно, воздух в городе тоже загрязненный, она убеждена
была, что вода неминуемо должна была добраться и до Пэтти. Ты вряд ли
представляешь себе, писала Руфь Блюм, как много раз благодарила я Бога за
то, что "вы, дети" находитесь в деревне, где и воздух, и вода - особенно
вода - здоровые (для Руфи весь юг, включая Атланту и Бирмингем, были
деревней). Тетя Маргарет опять враждовала с электрокомранией. Стелла
Фланаган опять вышла замуж, некоторые люди не усваивают никаких жизненных
уроков. Ричи Хьюбер опять прогорел".
И в этом месте письма, в середине абзаца, ни с того ни с сего, Руфь
Блюм прямо в лоб, хотя и непреднамеренно, задает этот страшный вопрос: "А
когда вы со Стэнли собираетесь сделать нас бабушкой и дедушкой? Мы уже
готовы начать баловать его (или ее). Ты может быть забыла, Пэтти, но ведь мы
не молодеем..." А дальше следовало про девочку из соседнего дома, которую
прогнали из школы домой за то, что она не носила бюстгальтер, и через блузку
все было видно.
Затосковав по их старому дому в Трейноре, чувствуя себя не в своей
тарелке и немного страшась того, что их ожидает, Пэтти вошла в комнату,
которая была их спальней, и повалилась на матрас (кровать все еще стояла в
гараже, а лежавший прямо на полу матрас казался некой диковинкой, брошенной
на странном желтом пляже). Она положила голову на руки и так пролежала,
плача, минут двадцать. Ей уже давно хотелось выплакаться. Письмо матери
просто было последней каплей.
Стэнли хотел детей. Она тоже хотела детей. Это желание связывало их,
было общим, как удовольствие, получаемое от фильмов Вуди Аллена, как более
или менее регулярные посещения синагоги, политические взгляды, неприязнь к
марихуане и еще сотни крупных и мелких вещей. В их доме в Трейноре была одна
лишняя комната, которую они разделили ровно пополам. Слева стоял стол для
работы и стул для чтения - это половина Стэнли; а справа - швейная машинки и
карточный столик, на котором она раскладывала пасьянсы. Хотя они очень редко
говорили об этой комнате, у них была договоренность. Однажды эта комната
перейдет Энди или Дженни. Но где же ребенок? Швейная машинка, корзины с
тканью и карточный стол стояли на своих местах, из месяца в месяц выглядели
все привычнее, так, будто ничего не изменится и они никогда не покинут своих
мест. И она думала об этом, хотя сама не могла разобраться в своих мыслях;
как слово "порнография", это был аспект недоступный ее пониманию. Как-то
раз, когда у нее были месячные, она полезла за коробкой с гигиеническими
пакетами в ванной комнате, и тут ей вдруг показалось - она хорошо помнит
это, - что коробка выглядит очень самодовольной и словно бы говорит ей:
"Привет, Пэтти! Мы твои дети. Мы единственные дети, которые будут у тебя, и
мы голодны..."
В 1976 году, через три года после приема последнего цикла таблеток
"Оврал", они пошли к доктору по имени Харкавей в Атланте. "Мы хотим знать,
если ли какиелибо нарушения, - сказал Стэнли, - мы хотим знать, можем ли мы
что-то сделать в этом случае".
Они сдали пробы. Пробы показали, что сперма Стэнли действенна, что
яичники Пэтти способны к деторождению, что все каналы, которые должны быть
открыты, ОТКРЫТЫ.
Харкавей, который не носил обручального кольца и у которого было
открытое, приятное, румяное лицо выпускника колледжа, только что
вернувшегося с лыжных каникул в Колорадо, сказал им, что возможно виноваты
тут нервы. Он сказал им, что случай это отнюдь не оригинальный. Он сказал
им, что тут имеет место психологическая корреляция, которая в некотором роде
похожа на сексуальную импотенцию - чем больше вы хотите, тем меньше вы
можете. Им необходимо расслабиться. Они должны, по возможности, полностью
забыть о желании зачать, когда занимаются сексом.
По дороге домой Стэн был раздражен. Пэтти спросила, почему.
- Я никогда этого не делаю.
- Чего?
- Не думаю В ЭТО ВРЕМЯ о зачатии.
Она хохотнула, хотя ощутила что-то вроде одиночества и была напугана. В
ту ночь, лежа в постели и думая, что Стэнли уснул, она, испугалась, услышав
его голос в темноте. Голос был ровный, но его явно душили слезы. "Это я
виноват, - сказал он. - Это моя вина".
Она повернулась, потянулась к нему, обняла его.
- Не будь глупым, - сказала она. Но ее сердце учащенно забилось. И не
только потому, что Стэнли напугал ее; он словно бы заглянул в нее и прочитал
тайное ее убеждение, о котором сама она не подозревала до этой минуты. Вне
связи с чемлибо, без всякой причины, она почувствовала - поняла, что он
прав. Что-то было не так, и причиной была не она, а он. Что-то в нем.
- Не глупи, - прошептала она сердито в его плечо. Он немного вспотел, и
она внезапно почувствовала, что он боится. Страх исходил от него холодными
волнами; лежать голой рядом с ним было все равно, что лежать голой перед
открытым холодильником.
- Я не дурак и не глуплю, - сказал он тем же голосом, который был
одновременно и ровным и задыхался от слез, - и ты знаешь это. Я тому виною.
Но почему, не знаю.
- Ты не можешь знать ничего такого. - Ее голос был резким, бранчливым -
голос ее матери, когда она боялась. Но тут дрожь пронзила ее тело, как удар
хлыстом. Стэнли почувствовал это, и прижал ее к себе.
- Иногда, - сказал он, - иногда мне кажется, что я знаю, в чем дело.
Иногда мне снится страшный сон, и я просыпаюсь с сознанием того, что не все
в порядке. И дело не только в том, что ты не можешь забеременеть, что-то не
так в моей жизни.
- Стэнли, нет НИЧЕГО такого, что не так в твоей жизни!
- Я имею в виду не изнутри, - сказал он. - Изнутри все прекрасно. Я
говорю об ИЗВНЕ. Что-то, что должно кончиться и никак не кончается. Я
просыпаюсь с такими мыслями и думаю, что чего-то не понимаю...
Она знала, что у него бывают тяжелые сны. В таких случаях он
частостонал, будил ее, мечась, как в лихорадке. И всякий раз, когда она
спрашивала его, он говорил одно и то же: "Не могу вспомнить". Затем тянулся
за сигаретами и курил, сидя в постели, ожидая, когда остаток сна выйдет
через поры, как болезненный пот.
Нет детей. Ночью 28 мая 1985 года - ночь, когда он принимал ванну -
родители Пэтти и Стэна все еще ждали, что будут бабушками и дедушками.
Запасная комната все еще была запасной; гигиенические салфетки все еще
занимали привычное место в шкафчике под рукомойником в ванной комнате,
месячные приходили каждый месяц. Ее мать, хотя и слишком занятая своими
делами, но все же не вполне равнодушная к дочерней боли, перестала задавать
вопросы на эту тему и в письмах, и когда Стэн и Пэтти дважды в год приезжали
в Нью-Йорк. Отказалась она и от нелепых советов принимать витамин Е. Стэн
тоже не упоминал теперь о детях, но иногда, глядя на него, Пэтти видела тень
на его лице. Какую-то тень. Как будто он пытался отчаянно вспомнить что-то.
Если бы не это облако, их жизнь была приятной вплоть до телефонного
звонка новью 28 мая. Перед Пэтти лежали шесть рубашек Стэнли, две свои
блузки, швейные принадлежности, коробочка с пуговицами; у Стэнли в руках был
новый роман Уильяма Денбро. На обложке книги изображен был шипящий зверь. На
задней стороне обложки - лысый человек в очках.
Стэн сидел ближе к телефону. Он поднял трубку и сказал: - Алло -
квартира Уриса.
Он слушал, и складка пролегла у него между бровями.
- Кто это? - Пэтти почувствовала толчок страха. Потом стыд заставил ее
солгать, и она сказала родителям, что с момента, когда зазвонил телефонный
звонок, она знала: что-то не так, но на самом деле было только одно
мгновение, один быстрый взгляд, оторванный от шитья. Но, может быть, оба они
подозревали о чем-то задолго до телефонного звонка, о чем-то, что никак не
вяжется с симпатичным домиком, уютно стоящим за низкой живой изгородью...?
Мига страха, подобного уколу сосульки, было достаточно.
- Это мама? - спросила она одними губами в тот момент, подумав, не
сердечный ли приступ у отца, который в свои сорок с небольшим имел двадцать
фунтов лишнего
веса и, по собственному признанию, "мучился животом".
Стэн отрицательно покачал головой, а затем слегка улыбнулся чему-то,
что говорил голос в телефоне. "Ты... ты! Майкл! Как ты..."
Он замолчал, слушая. Когда улыбка погасла, она узнала - или ей
показалось, что узнала - свойственное ему вдумчивое выражение, из которого
следовало, что кто-то излагает ему проблему, или объясняет внезапное
изменение ситуации или рассказывает что-то необычное и интересное. Скорее
всего последнее, подумала она. Новый клиент? Старый приятель? Возможно. Она
снова переключила внимание на телевизор, где какая-то женщина, обвиваясь
вокруг Ричарда Даусона, как безумная целовала его. Пэтти подумала, что она
сама была бы не прочь расцеловать его.
Когда она начала подбирать черную пуговицу к голубой рубашке Стэнли, то
смутно почувствовала, что разговор входит в спокойную колею. Тон у Стэнли
порой был ворчливый, потом он спросил: "Ты уверен Майкл?" В конце концов,
после очень длинной паузы, он сказал: "Ладно, понятно. Да, я... Да, да, все.
Я... что? Нет, я не могу твердо обещать это, но хорошенько подумаю. Ты
знаешь, что... а? Будь уверен! Конечно. Да... уверен... спасибо... да. До
свидания". Он положил трубку..
Пэтти посмотрела на него и увидела, что он тупо уставился в
пространство над телевизором. На экране в это время публику аплодировала
семье Риан, которая набрала двести восемьдесят очков, правильно догадавшись,
что на вопрос: "Какой урок иЛюльники младших классов больше всего не любят?"
надо ответить: "математику". Рианы подпрыгивали и радостно кричали. Стэнли,
напротив, хмурился. Она потом рассказывала своим родителям, что заметила,
как с лица Стэна сошла краска, но того не сказала, что отмела тогда эту
мысль, решив, что это просто отсвет настольной лампы.
- Кто это был, Стэн?
- Хмм? - Он посмотрел мимо нее. Она подумала, что взгляд у него был
несколько рассеянный, возможно, с примесью некоторой досады. И только потом,
снова и снова воспроизводя эту сцену, начала сознавать, что то был взгляд
человека, который методически отключается от реальности. Лицо человека,
который погружается из меланхолии в депрессию.
- Кто это звонил?
- Никто, - сказал он. - Никто, правда. Я, пожалуй, приму ванну. Он
встал.
- Что, в семь часов?
Он не ответил и вышел из комнаты. Она могла бы спросить, не случилось
ли чего, могла бы даже пойти за ним, поинтересоваться, не болит ли у него
плакала, но поняла: в движениях их не было свободы, они крались, крались,
как воры, чтобы никем не быть замеченными; они чувствовали себя
ростовщиками, угонщиками автомобилей, и тогдато осознали сущность еврейства
- что значит быть длинноносым, иметь смуглую кожу и не сметь даже
рассердиться, когда хочется. Ей оставалось только стыдиться, только
страдать. Потом кто-то засмеялся. Высокий, пронзительный, быстрый смех, как
перебор клавиш на пианино. В машине она могла отплакаться, но кому было
жалко ее, еврейскую русалку, чья фамилия рифмуется со сливой, которая плачет
как сумасшедшая? Майкл Розенблатт положил свою теплую, мягкую, успокаивающую
руку ей на плечо, но она увернулась ощущая грязь, стыд, ощущая свое
еврейство...
Дом, со вкусом, поставленный за живой изгородью, действовал
умиротворяюще... Но не всегда... Стыд и боль все еще обитали где-то здесь...
Хотя с соседями все было спокойно, никто не высмеивал теперь ни их самих, ни
их одежду. Хотя метрдотель клуба, в котором они состояли, приветствовал их
словами: "Добрый вечер, мистер и миссис Урис". Она приезжала сюда на
"Вольво" 84-го года выпуска, оглядывала свой дом, выделяющийся на фоне
яркозеленых газонов, и часто вспоминала - даже слишком часто, как полагала -
тот пронзающий уши смех. И в глубине души все время думала, что та девчонка,
смех которой засел в ее ушах, живет сейчас в какойнибудь каморке с
мужемводопроводчиком, который бьет ее, оскорбляет, что она трижды беременела
и каждый раз у нее был выкидыш, что муж обманывает ее с больными
женщинами...
И она ненавидела себя за эти мысли, за эти мстительные мысли, и обещала
себе исправиться - перестать пить эти умопомрачительные коктейли. Потом
много месяцев подряд она не вспоминала об этом... "Может, этот кошмар уже
позади, - размышляла она в такие периоды. - Я уже не та восемнадцатилетняя
девчонка. Я женщина, мне тридцать шесть лет; девчонка, слышавшая когдато в
свой адрес нескончаемый поток оскорблений и насмешек, девчонка, избегающая
руки Майкла Розенблатта, желавшего утешить ее, только потому, что это была
рука ЕВРЕЯ, существовала полжизни тому назад. Глупой маленькой русалки
больше нет. Я могу забыть ее и быть самой собой... Но потом гденибудь - в
супермаркете, к примеру, - она вновь слышала тот противный смех со спины или
сбоку, ей кололо в спину, соски набухали и становились болезненными, в горле
вставал горький ком, и, со всей силы сжимая ручку тележки, она думала про
себя: "Это кто-то сказал комуто, что я еврейка, что я - ничтожество, что я -
длинноносая еврейская морда, но у меня есть хороший счет в банке - ведь все
евреи экономны, что нашу чету вынуждены пускать в клуб, но все равно над
нами смеются, и смеются, и смеются..." А порой слышала таинственный щелчок
над своим ухом или покашливание и думала: русалка, русалка.
И снова - потоки ненависти и стыд, как мигрень, и снова она впадала в
отчаяние - не только за себя, но и за путь, по которому идет человечество.
Оборотни. Книга Денбро - та, которую она пыталась читать, но почти сразу же
отложила - была как раз про оборотней. Оборотни, дерьмо. Откуда человек
может знать про оборотней?
И все-таки большую часть времени она чувствовала себя вполне прилично,
несравненно лучше, чем та, прежняя... Она любила своего мужа, любила свой
дом, а часто была даже в состоянии любить себя и свою жизнь. Дела шли не так
уж плохо. Но
это пришло к ним не сразу. Когда она приняла обручальное кольцо Стэнли,
ее родители обозлились и почувствовали себя несчастными... Они со Стэнли
познакомились на университетском вечере. Стэнли приехал в ее колледж из
Нью-Йоркского университета, где он был студентом на стипендии. Их познакомил
общий приятель, и когда вечер подошел к концу, она заподозрила, что
влюблена; это подтвердилось после недолгой разлуки Когда весной Стэнли
предложил ей колечко с маленьким бриллиантом, она не отказалась от него. В
конце концов и ее родители, несмотря на разногласия между ними, также
согласились. Они ничего не могли поделать, хотя Стэнли Урис вскоре должен
был отправиться на биржу труда с молодыми бухгалтерами, в этих джунглях ему
не обойтись было без семейного капитала, залогом же служила их собственная
дочь. Но Пэтти исполнилось двадцать два, она была уже самостоятельной
женщиной и вскоре должна была получить звание бакалавра гуманитарных наук.
- Мне придется содержать этого четырехглазого сукина сына всю жизнь, -
услышала однажды дочь слова своего отца. Ее родители были на ужине, и отец
слегка перебрал.
- Тсс, она может услышать, - сказала Руф" Блюм.
Пэтти лежала с сухими глазами, ее бросало то в жар, то в холод, она
ненавидела обоих родителей. Следующие два года она пыталась побороть в себе
эту ненависть; слишком много ненависти было в ней самой.
Иногда, смотрясь в зеркало, она видела весьма приятные черты своего
лица. Этот бой она выиграла! И помог ей в этом Стэнли.
Его же родители к женитьбе отнеслись вполне спокойно. Хотя считали, что
"дети слишком опрометчивы". Дональд Урис и Андреа Бертоли поженились, когда
им было чуть больше двадцати, но, по-видимому, забыли об этом.
А Стэнли оставался уверенным в себе, уверенным в будущем и абсолютно
безразличным к уловкам родителей, твердивших об "ошибках детей". И в конце
концов оправдалась его уверенность, а не их страхи. В июле 1977 года, Пэтти,
едва чернила высохли на ее дипломе, отправилась работать преподавателем
стенографии и делового английского в Трейнор, городок в сорока милях южнее
Атланты. Когда она думала о том, как могла докатиться до такой должности,
это сильно задевало ее - да, жутко. У нее был список из сорока возможных
вариантов работы, начиная с работы в отделе рекламы журнала для родителей;
потом она за пять ночей написала сорок писем - по восемь за ночь, в каждом с
просьбой дать подробную информацию о сути работы, и заявление к каждому. Из
двадцати двух пунктов ответили, что они уже наняли работника. В нескольких
случаях подробная информация не оставляла шансов на успех, и подача
заявления оказалась бы пустой тратой времени, поэтому она остановилась
только на десятке предложений. Одно привлекательнее другого. Стэнли вошел в
тот момент, когда она думала, как заполнить все эти заявления на
преподавательскую работу и при этом не рехнуться. Он посмотрел на ворох
бумаг на ее столе и постучал пальцем по письму инспектора школ в Трейноре -
письму, которое было для нее не более и не менее обнадеживающим, чем все
остальные.
- Вот, - сказал он.
Она посмотрела на него, удивленная уверенностью его тона. - Ты знаешь
что-нибудь о Джорджии, чего не знаю я?
- Нет. Джорджию я видел раз в жизни, и то в кино.
Ойа посмотрела на него, слегка приподняв брови.
- "Унесенные ветром". Вивьен Ли. Кларк Гэйбл. Давай обсудим это завтра,
день завтра не такой тяжелый. Похоже, что у меня южный акцент, Пэтти?
- Да, Южный Бронкс. Если ты ничего не знаешь и никогда не был в
Джорджии, тогда почему..."
- Попала в самую точку...
- Но ты не можешь знать, как там...
- Но я знаю, - просто сказал он. - Я знаю...
Она посмотрела на него - он действительно не шутил. Ей стало не по
себе, захотелось отвернуться.
- Откуда ты знаешь?..
Он едва заметно улыбался. Затем улыбка исчезла, но в лице оставалось
что-то загадочное. Глаза его потемнели, как будто он заглянул внутрь своей
души, консультируясь с Каким-то внутренним устройством, которое тикало и
звенело, но которое, в конечном счете, он понимал не больше, чем человек
средних умственных способностей понимает принцип действия наручных часов.
- Черепаха не могла нам помочь, - внезапно сказал он. Она услышала. Он
сказал это совершенно ясно и четко. Внутренний взгляд, взгляд загадочного
удивления все еще отражался на его лице, и это начинало пугать ее.
- Стэнли? О чем ты говоришь? Стэнли?
Он спустился с небес на землю. Работая над заявлениями, она ела
персики. Его рука задела тарелку с персиками. Тарелка упала на пол и
разбилась. Его глаза, казалось, прояснились.
- О черт, извини меня.
- Ничего. Стэнли, о чем ты говорил?
- Я забыл, - сказал он. - Но я думаю, детка, мы должны хорошенько
подумать о Джорджии.
- Но...
- Положись на меня, - сказал он ей, что она и сделала.
Собеседование прошло замечательно. Садясь на поезд в Нью-Йорк, она уже
знала, что ее приняли на работу. Глава департамента и Пэтти сразу
понравились друг другу, и Пэтти считала, что сделала все, что могла.
Подтверждающее письмо пришло через неделю. Управление школ в Трейноре могло
предложить ей жалование в 9200 долларов и испытательный контракт.
- Ты умрешь с голоду на такое жалование, - сказал Герберт Блюм, когда
его дочь рассказала, что хочет там работать. - И тебе будет ХОТЕТЬСЯ, когда
ты будешь умирать.
- Тише, успокойся, Скарлетт, - ответил ей фразой из "Унесенных ветром"
Стэнли, когда она передала ему свой разговор с отцом. Она была в ярости,
только что не плакала, но теперь улыбалась, и Стэнли сжал ее в своих
объятиях.
Хотеться - им хотелось, голодать - они не голодали. Они поженились 19
августа 1972 года. Пэтти вышла замуж девственницей. Лежа в постели, она
сказала: "Не делай мне больно".
- Я никогда не причиню тебе боль, - пообещал он и сдержал свое обещание
до 25 мая 1985 года, до той ночи, когда он принял ванну.
Ей работалось хорошо. Стэнли стал развозчиком хлеба за сотню долларов в
неделю. В ноябре того же года, когда открылся центр по продаже квартир в
Трейноре, он получил работу в одном из отделений этой фирмы за 150 долларов
в неделю. Их общий доход составлял 17 000 долларов в год, это казалось им
фантастическим, - ведь в то время газ стоил двадцать пять центов за галлон,
а буханку хлеба можно было купить даже за меньшую сумму. В марте 1973 года,
как само собой разумеющееся, она перестала принимать пилюли от беременности.
В 1975 году Стэнли бросил офис и открыл свое дело. Все четверо
родителей супругов сошлись на том, что это глупая затея. Не то, чтобы Стэнли
не должен был вести свое дело, видит Бог, он способен на это. Но уж слишком
рано принялся он за него, - так считали они - и слишком много денежных
проблем ляжет на Пэтти. "Уж во всяком случае до тех пор, пока она не
забеременеет от этого сопляка - сказал Герберт Блюм своему брату после
выпивки на кухне, - а тогда я должен буду помогать им". Было вынесено общее
семейное решение: человек не имеет права и думать о своем бизнесе, пока не
достигнет более солидного возраста, скажем, лет семидесяти восьми.
А Стэнли выглядел все таким же уверенным в себе. Он был умен, молод,
удачлив. Работая на фирму по продаже квартир, он завел коекакие полезные
связи, и это ему пригодилось. Но ему и в голову не приходило, что "Корридор
Видео", пионер в быстро развивающемся бизнесе видеозаписи, намерен
арендовать огромное пространство земли, примерно в десяти милях от того
места, куда Урисы переехали в 1979 году я обосноваться там. Не мог он также
знать, что эта компания начнет процветать спустя неполный год после переезда
в Трейнор. Но если бы даже Стэн кое-что знал об этом, то уж никак не мог бы
поверить, что компания даст работу молодому очкастому еврею - обычному
американскому еврею с легкой усмешкой, с прыщеватым юношеским лицом и
манерами хиппи - по выходным он ходил в потертых джинсах. Но они дали ему
работу. Дали. И, казалось, Стэнли изучил свое дело вдоль и поперек.
По контракту он должен был работать на "Корридор Видео" полный рабочий
день с начальным жалованием в 30 000 долларов в год. "И это только начало, -
сказал Стэнли Пэтти той ночью. - Они будут расти, как зерно в августе,
дорогая. И если не случится ничего экстраординарного в течение ближайших
десяти лет, то они смогут конкурировать с такими фирмами, как "Кодак",
"Сони" и "РКА".
- Ну, и что ты собираешься делать? - спросила она, заранее зная ответ.
- А я расскажу им, какое это удовольствие - иметь с ними дело, - сказал
он, засмеявшись, и поцеловал ее. Чуть погодя, он поднял ее на руки, потом
была любовь - раз, два, три - как яркие всполохи на ночном небе, - но
ребенка не было.
Его работа с "Корридор Видео" свела его с наиболее могущественными и
богатыми людьми Атланты, и оба они были удивлены, что эти люди в большинстве
своем очень даже ничего. Терпимость счастливо сочеталась в них с
добродушием, что было почти неизвестно на Севере. Пэтти вспомнила, что
Стэнли как-то писал своим родителям: "Самые богатые люди Америки живут в
Атланте, штат Джорджия. Я собираюсь помочь некоторым из них приумножить свое
состояние, а они - мое, и никто не стремится обладать мною, кроме моей жены.
Патриции, я же обладаю ею, и это меня устраивает".
К тому времени, как они переехали из Трейнора, у Стэнли было свое дело
и шесть человек в подчинении. В 1983 году их доход достиг сказочных
размеров. И произошло это с той же легкостью, с какой в субботнее утро ноги
попадают в мягкие домашние тапочки. Это иногда пугало ее. Однажды она даже
пошутила, не сделка ли это с дьяволом. Стэнли смеялся до упаду, но ей было
не до смеху.
ЧЕРЕПАХА НЕ МОГЛА НАМ ПОМОЧЬ.
Иногда, совершенно без всякой причины, она просыпалась с этой мыслью в
голове, как с последним фрагментом только что забытого сна, и поворачивалась
к Стэнли, испытывая необходимость дотронуться до него, убедиться, что он еще
здесь.
У них была хорошая жизнь: без диких запоев, постороннего секса, скуки,
даже мелких споров о том, что делать дальше. Было только одно темное пятно,
одно облачко. Именно мать Пэтти первая напомнила о его существовании. Она по
сути дела все предопределила.
Вылилось это в вопрос в одном из писем Руфи Блюм. Она писала Пэтти
еженедельно, а то письмо пришло ранней осенью 1979 года. Его переслали с их
старого адреса в Трейноре, и Пэтти прочла его в гостиной, заполненной
бумажными стаканчиками для ликера, выглядевшими заброшенными в их большой
светлой гостиной.
В целом это было самое обычное письмо от Руфи Блюм, из дома, четыре до
конца исписанные страницы, каждая под заголовком "Просто записка от Руфи".
Ее каракули были настолько неразборчивы, что однажды Стэнли пожаловался, что
не может понять ни единого слова, написанного тещей. "А зачем тебе это
надо?" -просила Пэтти.
Это письмо было полно обычных маминых новостей; семейные воспоминания
были чем-то неотделимым от нее. Многие люди, с которыми переписывалась Руфь
Блюм, уже начали стираться в памяти ее дочери, как фотокарточки в старом
альбоме, но в памяти матери всегда оставались живыми. Ее вопросы об их
здоровье и ее любопытство ко всем их делам никогда, казалось, не иссякнут, а
ее прогнозы неизменно были ужасны. У отца Пэтти часто болел живот. Он
уверен, что это просто диспепсия, писала она, а мысль о том, что это может
быть язва, даже не приходит ему в голову, дождется, начнет харкать кровью,
тогда, глядишь и поймет. "Знаешь, дорогая, твой отец работает как вол и
иногда и мыслит также, прости меня Господи за такие слова. У Ренди Харленген
появились завязи, они сняли плоды, большие, как шары для гольфа, и никаких
болезней, слава Богу, по двадцать семь плодов, представляешь? В Нью-Йорке
было наводнение, и, конечно, воздух в городе тоже загрязненный, она убеждена
была, что вода неминуемо должна была добраться и до Пэтти. Ты вряд ли
представляешь себе, писала Руфь Блюм, как много раз благодарила я Бога за
то, что "вы, дети" находитесь в деревне, где и воздух, и вода - особенно
вода - здоровые (для Руфи весь юг, включая Атланту и Бирмингем, были
деревней). Тетя Маргарет опять враждовала с электрокомранией. Стелла
Фланаган опять вышла замуж, некоторые люди не усваивают никаких жизненных
уроков. Ричи Хьюбер опять прогорел".
И в этом месте письма, в середине абзаца, ни с того ни с сего, Руфь
Блюм прямо в лоб, хотя и непреднамеренно, задает этот страшный вопрос: "А
когда вы со Стэнли собираетесь сделать нас бабушкой и дедушкой? Мы уже
готовы начать баловать его (или ее). Ты может быть забыла, Пэтти, но ведь мы
не молодеем..." А дальше следовало про девочку из соседнего дома, которую
прогнали из школы домой за то, что она не носила бюстгальтер, и через блузку
все было видно.
Затосковав по их старому дому в Трейноре, чувствуя себя не в своей
тарелке и немного страшась того, что их ожидает, Пэтти вошла в комнату,
которая была их спальней, и повалилась на матрас (кровать все еще стояла в
гараже, а лежавший прямо на полу матрас казался некой диковинкой, брошенной
на странном желтом пляже). Она положила голову на руки и так пролежала,
плача, минут двадцать. Ей уже давно хотелось выплакаться. Письмо матери
просто было последней каплей.
Стэнли хотел детей. Она тоже хотела детей. Это желание связывало их,
было общим, как удовольствие, получаемое от фильмов Вуди Аллена, как более
или менее регулярные посещения синагоги, политические взгляды, неприязнь к
марихуане и еще сотни крупных и мелких вещей. В их доме в Трейноре была одна
лишняя комната, которую они разделили ровно пополам. Слева стоял стол для
работы и стул для чтения - это половина Стэнли; а справа - швейная машинки и
карточный столик, на котором она раскладывала пасьянсы. Хотя они очень редко
говорили об этой комнате, у них была договоренность. Однажды эта комната
перейдет Энди или Дженни. Но где же ребенок? Швейная машинка, корзины с
тканью и карточный стол стояли на своих местах, из месяца в месяц выглядели
все привычнее, так, будто ничего не изменится и они никогда не покинут своих
мест. И она думала об этом, хотя сама не могла разобраться в своих мыслях;
как слово "порнография", это был аспект недоступный ее пониманию. Как-то
раз, когда у нее были месячные, она полезла за коробкой с гигиеническими
пакетами в ванной комнате, и тут ей вдруг показалось - она хорошо помнит
это, - что коробка выглядит очень самодовольной и словно бы говорит ей:
"Привет, Пэтти! Мы твои дети. Мы единственные дети, которые будут у тебя, и
мы голодны..."
В 1976 году, через три года после приема последнего цикла таблеток
"Оврал", они пошли к доктору по имени Харкавей в Атланте. "Мы хотим знать,
если ли какиелибо нарушения, - сказал Стэнли, - мы хотим знать, можем ли мы
что-то сделать в этом случае".
Они сдали пробы. Пробы показали, что сперма Стэнли действенна, что
яичники Пэтти способны к деторождению, что все каналы, которые должны быть
открыты, ОТКРЫТЫ.
Харкавей, который не носил обручального кольца и у которого было
открытое, приятное, румяное лицо выпускника колледжа, только что
вернувшегося с лыжных каникул в Колорадо, сказал им, что возможно виноваты
тут нервы. Он сказал им, что случай это отнюдь не оригинальный. Он сказал
им, что тут имеет место психологическая корреляция, которая в некотором роде
похожа на сексуальную импотенцию - чем больше вы хотите, тем меньше вы
можете. Им необходимо расслабиться. Они должны, по возможности, полностью
забыть о желании зачать, когда занимаются сексом.
По дороге домой Стэн был раздражен. Пэтти спросила, почему.
- Я никогда этого не делаю.
- Чего?
- Не думаю В ЭТО ВРЕМЯ о зачатии.
Она хохотнула, хотя ощутила что-то вроде одиночества и была напугана. В
ту ночь, лежа в постели и думая, что Стэнли уснул, она, испугалась, услышав
его голос в темноте. Голос был ровный, но его явно душили слезы. "Это я
виноват, - сказал он. - Это моя вина".
Она повернулась, потянулась к нему, обняла его.
- Не будь глупым, - сказала она. Но ее сердце учащенно забилось. И не
только потому, что Стэнли напугал ее; он словно бы заглянул в нее и прочитал
тайное ее убеждение, о котором сама она не подозревала до этой минуты. Вне
связи с чемлибо, без всякой причины, она почувствовала - поняла, что он
прав. Что-то было не так, и причиной была не она, а он. Что-то в нем.
- Не глупи, - прошептала она сердито в его плечо. Он немного вспотел, и
она внезапно почувствовала, что он боится. Страх исходил от него холодными
волнами; лежать голой рядом с ним было все равно, что лежать голой перед
открытым холодильником.
- Я не дурак и не глуплю, - сказал он тем же голосом, который был
одновременно и ровным и задыхался от слез, - и ты знаешь это. Я тому виною.
Но почему, не знаю.
- Ты не можешь знать ничего такого. - Ее голос был резким, бранчливым -
голос ее матери, когда она боялась. Но тут дрожь пронзила ее тело, как удар
хлыстом. Стэнли почувствовал это, и прижал ее к себе.
- Иногда, - сказал он, - иногда мне кажется, что я знаю, в чем дело.
Иногда мне снится страшный сон, и я просыпаюсь с сознанием того, что не все
в порядке. И дело не только в том, что ты не можешь забеременеть, что-то не
так в моей жизни.
- Стэнли, нет НИЧЕГО такого, что не так в твоей жизни!
- Я имею в виду не изнутри, - сказал он. - Изнутри все прекрасно. Я
говорю об ИЗВНЕ. Что-то, что должно кончиться и никак не кончается. Я
просыпаюсь с такими мыслями и думаю, что чего-то не понимаю...
Она знала, что у него бывают тяжелые сны. В таких случаях он
частостонал, будил ее, мечась, как в лихорадке. И всякий раз, когда она
спрашивала его, он говорил одно и то же: "Не могу вспомнить". Затем тянулся
за сигаретами и курил, сидя в постели, ожидая, когда остаток сна выйдет
через поры, как болезненный пот.
Нет детей. Ночью 28 мая 1985 года - ночь, когда он принимал ванну -
родители Пэтти и Стэна все еще ждали, что будут бабушками и дедушками.
Запасная комната все еще была запасной; гигиенические салфетки все еще
занимали привычное место в шкафчике под рукомойником в ванной комнате,
месячные приходили каждый месяц. Ее мать, хотя и слишком занятая своими
делами, но все же не вполне равнодушная к дочерней боли, перестала задавать
вопросы на эту тему и в письмах, и когда Стэн и Пэтти дважды в год приезжали
в Нью-Йорк. Отказалась она и от нелепых советов принимать витамин Е. Стэн
тоже не упоминал теперь о детях, но иногда, глядя на него, Пэтти видела тень
на его лице. Какую-то тень. Как будто он пытался отчаянно вспомнить что-то.
Если бы не это облако, их жизнь была приятной вплоть до телефонного
звонка новью 28 мая. Перед Пэтти лежали шесть рубашек Стэнли, две свои
блузки, швейные принадлежности, коробочка с пуговицами; у Стэнли в руках был
новый роман Уильяма Денбро. На обложке книги изображен был шипящий зверь. На
задней стороне обложки - лысый человек в очках.
Стэн сидел ближе к телефону. Он поднял трубку и сказал: - Алло -
квартира Уриса.
Он слушал, и складка пролегла у него между бровями.
- Кто это? - Пэтти почувствовала толчок страха. Потом стыд заставил ее
солгать, и она сказала родителям, что с момента, когда зазвонил телефонный
звонок, она знала: что-то не так, но на самом деле было только одно
мгновение, один быстрый взгляд, оторванный от шитья. Но, может быть, оба они
подозревали о чем-то задолго до телефонного звонка, о чем-то, что никак не
вяжется с симпатичным домиком, уютно стоящим за низкой живой изгородью...?
Мига страха, подобного уколу сосульки, было достаточно.
- Это мама? - спросила она одними губами в тот момент, подумав, не
сердечный ли приступ у отца, который в свои сорок с небольшим имел двадцать
фунтов лишнего
веса и, по собственному признанию, "мучился животом".
Стэн отрицательно покачал головой, а затем слегка улыбнулся чему-то,
что говорил голос в телефоне. "Ты... ты! Майкл! Как ты..."
Он замолчал, слушая. Когда улыбка погасла, она узнала - или ей
показалось, что узнала - свойственное ему вдумчивое выражение, из которого
следовало, что кто-то излагает ему проблему, или объясняет внезапное
изменение ситуации или рассказывает что-то необычное и интересное. Скорее
всего последнее, подумала она. Новый клиент? Старый приятель? Возможно. Она
снова переключила внимание на телевизор, где какая-то женщина, обвиваясь
вокруг Ричарда Даусона, как безумная целовала его. Пэтти подумала, что она
сама была бы не прочь расцеловать его.
Когда она начала подбирать черную пуговицу к голубой рубашке Стэнли, то
смутно почувствовала, что разговор входит в спокойную колею. Тон у Стэнли
порой был ворчливый, потом он спросил: "Ты уверен Майкл?" В конце концов,
после очень длинной паузы, он сказал: "Ладно, понятно. Да, я... Да, да, все.
Я... что? Нет, я не могу твердо обещать это, но хорошенько подумаю. Ты
знаешь, что... а? Будь уверен! Конечно. Да... уверен... спасибо... да. До
свидания". Он положил трубку..
Пэтти посмотрела на него и увидела, что он тупо уставился в
пространство над телевизором. На экране в это время публику аплодировала
семье Риан, которая набрала двести восемьдесят очков, правильно догадавшись,
что на вопрос: "Какой урок иЛюльники младших классов больше всего не любят?"
надо ответить: "математику". Рианы подпрыгивали и радостно кричали. Стэнли,
напротив, хмурился. Она потом рассказывала своим родителям, что заметила,
как с лица Стэна сошла краска, но того не сказала, что отмела тогда эту
мысль, решив, что это просто отсвет настольной лампы.
- Кто это был, Стэн?
- Хмм? - Он посмотрел мимо нее. Она подумала, что взгляд у него был
несколько рассеянный, возможно, с примесью некоторой досады. И только потом,
снова и снова воспроизводя эту сцену, начала сознавать, что то был взгляд
человека, который методически отключается от реальности. Лицо человека,
который погружается из меланхолии в депрессию.
- Кто это звонил?
- Никто, - сказал он. - Никто, правда. Я, пожалуй, приму ванну. Он
встал.
- Что, в семь часов?
Он не ответил и вышел из комнаты. Она могла бы спросить, не случилось
ли чего, могла бы даже пойти за ним, поинтересоваться, не болит ли у него