Киплинг Редьярд Джозеф. От моря до моря

   Не успел я миновать Мишн-стрит, как между двумя джентльменами возникло недоразумение, и один из них продырявил другого. Когда полицейский, чье имя я никак не могу припомнить, "смертельно ранил Эд. Керни" за попытку избежать ареста, я был уже на другой улице.
   Подобная решительность вызывает чувство благодарности. Я с удовлетворением замечаю заряженный револьвер у полицейского, когда тот, присаживаясь в трамвае, откидывает в стороны полы своего сюртука. Достаточно сказать, что половина посетителей салунов вооружена.
   Китаец подстерегает своего противника и методично крошит его на котлеты сечкой - газета возмущенно ревет от зверской жестокости язычника. Итальянец перевоспитывает своего приятеля длинным ножом - пресса сетует на своенравность чужестранцев. Ирландец и уроженец Калифорнии пользуются револьвером, и не один раз, а целых шесть. Пресса фиксирует факт, а в соседней колонке задается вопрос: может ли остальной мир провести параллель с прогрессом в Сан-Франциско?
   Патриот-американец скажет вам, что подобное относится только к низшим классам, однако... В эти дни какой-то бывший судья, которого засадили в тюрьму по приказу другого судьи (честное слово, не понимаю, значат ли что-нибудь эти титулы), пышет пламенем мщения. Газеты взяли интервью у обоих и доверительно предсказывают фатальный исход...
   В Соединенных Штатах насчитывается до шести миллионов негров, и их число увеличивается. Сделав их гражданами, американцы уже не в состоянии отнять у них права. В газетах пишут, что следует повышать их уровень с помощью образования. Последнее пытаются предпринять, но на это уйдет слишком много времени...
   Когда негра вооружают религией, он, словно пчела в улей, возвращается к первородным инстинктам своего племени. Как раз в эти дни волна религиозного экстаза катится по некоторым южным штатам. Уже объявились два мессии и один Даниил. Несколько человек было принесено в жертву этим воплощениям. Даниил умудрился заставить трех молодых людей, которые, как он сам заявил, были Седрахом, Мисахом и Авденаго, войти в горящую топку*. Им гарантировали несгораемость. Они не вернулись. Сам я не видел ничего подобного, зато побывал в негритянской церкви. На конгрегацию снизошел дух, повергнув всех в стоны и слезы. Один из прихожан, пританцовывая, последовал к скамье плакальщиков. Возможно, его поведение было совершенно искренно. Движения трясущегося тела напоминали занзибарские танцы с посохами, которые можно увидеть в Адене на лодках-"угольщиках".
   По мере того как я наблюдал за этими людьми, все звенья цепи, которая связывала их с белыми, рвались одна за другой...
   Что же делать Америке с неграми? Юг не желает общаться с ними. В некоторых штатах смешение крови - уголовное преступление. С каждым годом Север нуждается в услугах негров все меньше и меньше. Но они не собираются исчезать. Они становятся проблемой. Их друзья будут настаивать на том, что чернокожий не хуже белого человека. Его враги... Не очень-то приятно быть негром в "стране свободы и доме храбрых"*.
   Однако это не имеет никакого отношения к Сан-Франциско, его веселым девицам, сильным самоуверенным мужчинам, его золоту и гордыне. Меня привезли на банкет, устроенный в честь бравого лейтенанта Карлина с корабля "Вандалия", который угодил в циклон у Апии. Лейтенант вел себя как подобает настоящему офицеру. По этому случаю (дело было в клубе "Богемия") я выслушал ораторствования с самым типичным "оканьем" и проглотил обед, воспоминание о котором сойдет со мной в голодную могилу. Было произнесено около сорока спичей, и ни одного посредственного или банального. Меня впервые представили Американскому орлу, клекочущему от избытка силы. Героизм, проявленный лейтенантом, послужил отправной точкой, от которой и пошли и поехали эти распоясавшиеся велеречивые личности. В поисках тропов и метафор они ободрали облака заката, громы и молнии небесные, глубины ада, великолепие воскресения, обрушив все это на головы приглашенных. Как я узнал, никогда еще утренние звезды не пели так радостно, изумленное творение никогда еще не присутствовало при таком проявлении сверхчеловеческого мужества, подобного тому, какое было продемонстрировано военными моряками Америки во время циклона у берегов Самоа. Это богоравное мужество не будет предано забвению до тех пор, пока земля не сгниет в фосфоресцирующей звездно-полосатой слизи разложения Вселенной. Сожалею, что не могу привести всего сказанного дословно. Моя попытка воспроизвести хотя бы дух высказываний выглядит жалкой и бесцветной. Я сидел, подавленный сверкающей Ниагарой - каскадом болтовни. Это было великолепно, это было изумительно. Я испытывал гадкое желание закрыть лицо салфеткой и рассмеяться. Затем в соответствии с правилами они вытащили на свет божий своих мертвых, проволокли по белоснежным скатертям трупы падших в Гражданской войне и бросили вызов "нашему исконному врагу (Англии, если вам будет угодно) со всеми его крепостями, разбросанными по земному шару", после чего снова подвергли славословию свою нацию (с самого начала, на тот случай если они упустили что-нибудь раньше), и мне стало неловко за них. Возможно ли, чтобы белый человек, саиб нашей крови, мог вот так запросто встать и расточать похвалу собственной стране? Он волен мыслить так высоко, как ему вздумается, но это неистовое славословие (во весь рот) поразило меня нескромностью. Мои хозяева говорили добрых три часа и, казалось, были готовы продолжать еще столько же. Однако, когда на ноги поднялся сам лейтенант - этакий верзила, этакий храбрый и великодушный гигант, то он закатил речь, которая стала гвоздем вечера. Я запомнил ее почти целиком. Говорилось примерно следующее: "Джентльмены, весьма любезно с вашей стороны устроить в мою честь обед и сказать в мой адрес все эти комплименты, но вот что хотелось бы... чтобы вы уяснили... дело в том... мы хотим, то есть нам следует немедленно обзавестись военным флотом... побольше кораблей... очень много кораблей".
   Все мы закричали такими голосами, что, казалось, крыша поднялась над нашими головами, и я тут же, не сходя с места, влюбился в Карлина. О аллах! Это был настоящий мужчина.
   Принц среди купцов попросил меня не придавать значения воинственному настроению некоторых престарелых генералов. "Ракеты запускают ради помпы, - молвил он. - Стоит нам подняться на задние лапы, как мы тут же желаем разбить наголову Англию. Дело семейное".
   Действительно, когда задумываешься над этим, для американского оратора нет иной страны для попрания.
   У Франции есть Германия, у нас - Россия! Для Италии создана Австрия. Самый кроткий из патанов* приобретает врага по наследству. Только Америка не принимает участия в свалке и оттого (чтобы не отстать от моды) изображает мешок с песком из своей родоначальницы, осыпая ее ударами при первой возможности. Человек, который прошелся насчет "цепи крепостей" (удивительный говорун), объяснил мне после обеда, что был вынужден спустить пар. Все, мол, ждали этих слов. Когда спели "Звездно-полосатое знамя" (по меньшей мере раз восемь), все разошлись. Америка - очень большая страна, но еще не превратилась в отделанный плюшем небесный рай с электричеством, как были склонны думать ораторы. Мои мысли обратились на политиканов из салунов, которые не тратили времени на пустые разговоры о свободе, а спокойно навязывали свою волю гражданам. "Судья велик, но одари писца", - гласит поговорка.
   Что еще остается сказать? Не удается писать связно, потому что я влюблен во всех упомянутых девушек, как, впрочем, и в других, которые не фигурируют в накладной. Девушка с пишущей машинкой - общественный институт, на котором зарабатывают капитал юмористические издания, поскольку это безопасно. Обычно она вместе с подругой снимает комнату в деловом квартале и за шесть аннов копирует страницу рукописи. Только женщина может управляться с пишущей машинкой, потому что перед этим практикуется на швейной. Она умудряется зарабатывать до ста долларов в месяц и открыто признает такую форму заработка совершенно естественной, то есть своей судьбой. Но как она ненавидит все это в глубине сердца! Когда я оправился от изумления по поводу делового сотрудничества с молодой женщиной холодной, чиновничьей наружности, занявшей оборону за парой очков в золотой оправе, то принялся расспрашивать о прелестях такой независимости.
   Им это нравилось, несомненно, нравилось. Это естественно, это судьба почти всех девушек Америки (обычай, признаваемый всеми), и я был бы варваром, если бы не сумел разглядеть это в правильном свете.
   - Хорошо, а что потом? - спросил я. - Что дальше?
   - Мы работаем ради куска хлеба.
   - На что вы надеетесь?
   - Все на то же - работать ради куска хлеба.
   - До самой смерти?
   - Д-да... если только...
   - Если что? И мужчина работает до самой смерти.
   - Так же и мы. - Это было сказано без особого энтузиазма. - Я думаю...
   Ее партнерша сдерзила:
   - Иногда мы выходим замуж за наших работодателей - по крайней мере так пишут в газетах. - Ее рука молотила по десятку клавишей одновременно. - Ну и что из этого? Мне все равно. Как все надоело, надоело, и не смотрите на меня так.
   Ее старшая подруга взглянула на бунтовщицу с осуждением.
   - Я так и думал, - сказал я. - Полагаю, что американские девушки не отличаются по своим инстинктам от англичанок,
   - Не Теофиль ли Готье говаривал, что вся разница между странами заключается только в жаргоне и мундирах полиции?
   Что же остается теперь сказать именем всех богов сразу молоденькой леди (в Англии она стала бы личностью), которая самостоятельно зарабатывает себе на жизнь, конечно же, ненавидит свою работу и, словно из пращи, мечет вам в голову неуместные цитаты? В нее непременно влюбляешься, но этого недостаточно.
   Необходимо учредить миссию.
   Глава XXV
   уводит в путь по земле Брета Гарта и далее, до Портленда, в сопровождении старины Калифорнии; объясняет, отчего, увидев, как живут другие люди, двое
   бродяг затосковали по дому
   Я брел одиноко дорогою старой.
   О, был кто печальней меня,
   Когда я увидел, как юная пара
   Шла мимо, смехом звеня?
   У Сан-Франциско только один недостаток: с ним трудно расстаться. Подобно набожному Гансу Брайтману, я "ухожу из этого города у моря", сожалея о тех чудесных местах, которые покидаю. Я прощаюсь со смышлеными мужчинами и остроумными женщинами, "забегаловками", биржевыми конторами, где занимаются спекуляцией, покерными притонами, откуда с песнями и криками люди катятся к дьяволу под грохот игральных костей в стаканчиках. Я с радостью остался бы, да боюсь, что, поистратившись, окажусь на улице, и тогда мне не сдобровать. Внутренний голос подсказал мне: "Убирайся подобру-поздорову на север. Приударь-ка по Виктории и Ванкуверу*, отдохни денек-другой под сенью старого флага". И вот я направил свои стопы в Портленд, штат Орегон, что сулило полуторасуточное путешествие по железной дороге.
   Вокзал Окленда, откуда начинаются все пути, не располагает чем-либо похожим на перрон. На огромном асфальтированном дворе проложены пути, и пассажир, тяжело нагруженный ручной кладью, весело перескакивает через рельсы в поисках своего поезда. Гудки доброго десятка маневрирующих паровозов, словно погребальные колокола, многозначительным эхом отдаются в ушах. Если пассажира переедут колесами, тем хуже для него. "Услышав свисток локомотива, осмотритесь по сторонам!" Многолетняя практика приучила нацию обращаться с поездом как с хорошо знакомой вещицей, презирая его так, как это не предусмотрено самим господом богом. В Англии, даже в сельской местности, женщины обычно семенят через переезд, подобрав юбки и робко озираясь по сторонам; здесь же, под самым носом локомотива, они болтают о модах и своих детях, а ребятишки заигрывают с движущимися вагонами так, что и смотреть страшно.
   Мы тронулись в путь с весьма умеренной скоростью (миль двадцать пять в час, не более) по пригородным улицам, где проживало тысяч пятьдесят народу, и, продвигаясь сквозь толпы экипажей и ребятишек, мимо витрин магазинов, ухитрялись никого не задеть. Я был разочарован.
   Когда негр-проводник снабдил пассажиров всем необходимым для ночлега и тут же, на полке, удалось разрешить проблему раздевания, меня озарила счастливая мысль: случись что-нибудь, придется оставаться на своем месте в ожидании, когда керосиновые лампы подожгут опрокинувшийся вагон и поджарят всех живьем. Значительно проще выбраться из переполненного театра, чем из пульмана. Когда я понял, что обилие никеля, плюша и красного шелка не спасает от духоты и пыли, поезд вырвался на залитые ярким солнечным светом берега реки Сакраменто. Полки были преобразованы в сиденья, поспешно открыли несколько окон, однако в длинном вагоне, похожем на гроб, не стало прохладнее. Мы сидели там словно чумазая команда. Было шесть утра, становилось нестерпимо жарко, однако своими заспанными глазами я увидел за окном страну Брета Гарта и возликовал. Там были сосны и холмы, те самые, поросшие мадронью холмы, где сражались с судьбой его рудокопы. Там раскинулась пышущая жаром красноватая земля, которая словно демонстрировала, откуда они намывали золото. Промелькнули узкое высохшее ущелье и красная пыльная дорога, где бывало сам Гемлин* останавливал почтовые кареты, чтобы развлечься после элегантного времяпрепровождения и блестящей карточной игры.
   В лучах солнца лежали срубленные деревья, словно потом истекая смолой. Все это обнимала вездесущая, вибрирующая жара, точно такая, как и в рассказах Брета Гарта, жара, которую он своим волшебным пером словно загоняет в голову читателя. Когда мы остановились возле коллекции ящиков, осчастливленных званием города, радость переполнила меня. Название местечка звучало как-то вызывающе - не то Амбервиль, не то Джексонбург. Он владел литым чугунным фонтаном, достойным города с тридцатитысячным населением. Рядом с фонтаном находился отель, который вместе с трубой был не выше семнадцати футов, а по соседству, на склонах холмов, стояли дубы и сосны, буйствовал кустарник. Бурый медвежонок (настоящий Малыш Сильвестра) был привязан к пеньку, торчавшему из земли напротив отеля; в пыльном мареве дремал навьюченный мул; какой-то человек в красной рубашке и шляпе с обвислыми полями подпирал плечом отель; рудокоп в синей рубашке завернул за угол, а двое других подались внутрь, чтобы опрокинуть стаканчик. Из соседнего домика вышла девушка и, прикрыв лицо загорелой ладонью, стала смотреть на тяжело отдувавшийся паровоз. Она не узнала меня, но я догадался, кто она, - это была Млисс. Она так и не вышла замуж за школьного учителя и, вечно юная и прекрасная, осталась навсегда среди этих сосен. Краснорубашечника я тоже признал. Он был одним из тех бородачей, которые стояли за спиной Теннесси, когда тот вырвал компаньона из лап правосудия. Река Сакраменто, протекавшая тут же, кричала, что все это правда. Поезд тронулся, Малыш Сильвестра остался стоять на своей мохнатой голове, а Млисс взмахнула чепчиком.
   - Нравится? - спросил адвокат, мой попутчик. - Ведь это для вас в диковинку?
   - Нет. Хорошо знакомо. Хотя я не был нигде, кроме Англии, мне кажется, что я уже видел все это.
   Последовал быстрый как молния ответ:
   - Да, так когда-то жили в Венеции, когда шахтеры-водолазы были там королями.
   Адвокат понравился мне с первого взгляда. Мы выпили за Брета Гарта, который, как вы, наверно, помните, "заявил права на Калифорнию, но та отказалась от него. Он превратился в англичанина".
   Откинувшись на спинку дивана, я ждал, когда миля за милей передо мной пройдут страницы давно прочитанной книги. Я получил все, что хотел: от "Незначительного человека", который, сидя на пеньке, играл с собакой, до "Той саркастической личности" - тихого мистера Брауна, который влез в поезд, появившись из леса, и из его уст действительно словно изливались сера и яд. Он только что проиграл дело в суде. А вот Юба Билл так и не показался. Поезда лишили его работы. Совершенно незнакомый хулиган прижал меня в угол и начал рассказывать о богатствах страны и о том, что должно было из этого получиться. Я запомнил из его лекции, что Сакраменто, та самая река, изгибам которой мы так преданно следовали, изобилует форелью.
   Затем в наш разговор влез крепкий жилистый старик с сильной проседью в волосах и тоже стал расспрашивать о форели. Ему вторил секретарь страховой компании. Думаю, что тот шел по следам лиц, умерщвленных поездами, но тоже оказался заядлым рыболовом. Оба повернулись в мою сторону.
   Откровенность "западника" просто восхитительна. Говорят, что в восточных штатах я встречу людей иного склада, намного сдержаннее. Калифорнийцы считают, что люди из Новой Англии принадлежат к другой породе. Это напоминает соперничество наших пенджабцев и мадрасцев, только здесь это выражается более ярко.
   Старик взял отпуск, чтобы половить рыбу. Встретив "товарища по оружию", он предложил составить союз удилищ. Агент страховой компании промолвил: "Я не задержусь в Портленде, но могу представить вас человеку, который наведет на рыбу". Потом оба рассказывали небылицы, а поезд мчался через леса. Вдали виднелась снежная голова какой-то горы. Там, где местность была открытой, появились виноградники, фруктовые сады, пшеничные поля, и каждые десять миль - два-три десятка деревянных домишек и не менее трех церквушек (большой город имел бы тысячи две населения и безграничную веру в свое великое будущее). Время от времени мелькали яркие рекламные стенды, которые призывали людей оставаться на постоянное жительство, строиться и осваивать землю. В больших городах нам удавалось покупать местные газеты, узкие, как лезвие ножа, но вдвое острее, - издания, переполненные рекламами на новые жатки и сноповязалки, сведениями о ценах на скот, перемещениях именитых граждан ("чья слава простирается далеко за пределы их местожительства - на целые мили по Гарлемской дороге"). Эти листочки не отличались изяществом, но все они призывали добрых людей ходить за плугом, строить школы для ребятишек и заселять холмы. Только однажды я обратил внимание на резкую весьма патетическую смену настроения. Мне показалось, что чья-то молодая душа изливала свое горе в стихах. Редактор втиснул строки между цветистыми объявлениями агента по продаже земельных участков (человека, торгующего землей с помощью лжи) и портного-еврея, который распродавал "шикарные" костюмы по "сногсшибательно низким ценам". Вот эти четверостишия. Думаю, они говорят сами за себя.
   Бог создал и укоренил сосну,
   Вершину в небо вознес.
   Они выжгли сосну, чтоб поднять цену
   На пшеницу, на рожь и овес.
   Процент за душу погибшей сосны
   До самого неба возрос,
   А цена на пшеницу не меньше цены,
   Подскочившей на рожь и овес.
   Люди с поджатыми губами и пронзительным взглядом, которые садились на поезд, не станут читать эти строки, а если прочтут, то ничего не постигнут. Да хранит небо ту бедную сосну, которая подпирает небо в пустыне.
   Когда к составу прицепили дополнительный паровоз и оба локомотива тяжело задышали, кто-то сказал, что мы начали подниматься в горы Сискию*. Собственно говоря, подъем начался от самого Сан-Франциско, и вот, проезжая сплошными лесами, мы оказались на высоте свыше четырех тысяч футов над уровнем моря, затем, совершенно естественно, спустились вниз, но спуск этот на две тысячи футов проделали на отрезке пути всего в тринадцать миль. Меня заставили призадуматься вовсе не скрип тормозов или открывшийся вид на три крутые извилины дороги, которые, судя по всему, лежали на целые мили под нами; даже созерцание туннеля или товарного поезда, который проезжал чуть ли не у нас под колесами, не произвело на меня столь сильного впечатления, как те эстакады высотой в сотню футов, словно сложенные из спичек, по которым мы проползали.
   - Думаю, что строевой лее - наше проклятие и благо одновременно, сказал старик из Южной Калифорнии. - Эти эстакады выдерживают пять-шесть лет, а потом их невозможно отремонтировать. Иногда их уничтожают пожары, а поезда срываются вниз.
   Это было сказано на самой середине стонущего пролета, который ходил под нами ходуном. Изредка попадался обходчик, следивший, как мы спускаемся вниз, однако железнодорожная компания не слишком заботилась об осмотре путей. Очень часто скотина выходила на полотно, и тогда машинист гудел по-особому дьявольски громко. В молодости старик сам был машинистом и поэтому скрасил путешествие рассказами о том, что может произойти, если мы зацепим молодого бычка.
   - Видите ли, иногда они застревают ногами под решеткой скотосбрасывателем, и тогда паровоз сходит с рельсов. Помню случай, когда боров пустил под откос поезд с туристами. Было убито шестьдесят человек. Но я прикидываю - наш машинист будет повнимательней того.
   Эта нация уж слишком часто "прикидывает" все на глазок. Некий американец объяснил это довольно выразительно: "Мы "прикидываем", что эстакада вроде бы простоит вечность, "прикидываем", что авось залатаем размытую колею, что дорожное полотно будет чистым, и "доприкидываемся" иногда до того, что вместо депо попадаем в ад".
   Спуск доставил нас в глубь Орегона - страны пшеницы и леса. Путь пролегал по соснякам, по полям пшеницы, и так продолжалось до самого Портленда, где проживают более пятидесяти тысяч жителей. Само собой разумеется, они пользуются электрическим освещением и, конечно же, лишены мостовых. Портленд - морской порт примерно в сотне миль от океанского побережья, и туда заходят большие пароходы. Город довольно беден, он не вправе прихвастнуть, что на Тихоокеанском побережье ему нет равных, и жалуется на это обстоятельство соснам, которые сбегают к городу с тысячефутового гребня. Там можно посидеть в пестро разукрашенном баре, оборудованном телефоном и музыкальным ящиком, а через полчаса оказаться в глухом лесу.
   В Портленде производят пиломатериалы и строительные детали из дерева, пиво и экипажи, кирпич и бисквиты. На тот случай, если вы забыли обратить внимание на эти факты, для вашего сведения повсюду развешаны плакаты с великолепными видами города, снабженные надписями, уточняющими стоимость произведенных продуктов в долларах. Все это превосходно и вполне уместно для осваиваемой земли. Однако, когда утверждают, что это цивилизация, приходится возражать. Цивилизованные люди в первую очередь умалчивают о долларах, потому что те - всего лишь смазочное масло, которое помогает машине жизни гладко катиться вперед.
   Жители Портленда настолько занятые люди, что им некогда позаботиться об устройстве канализации или асфальтировании улиц. Вследствие этого четырехэтажные кирпичные блоки выходят фасадами на булыжные мостовые, дощатые тротуары и прочее, что и того хуже. Я наблюдал, как копали фундамент. Сточные воды, которые накопились, пожалуй, за два десятилетия, так пропитали почву, что моим глазам предстало истинно восточное зрелище полные лопаты компоста. Однако, как и полагается, местная пресса клялась, что нет места на земле, подобного Портленду (Орегон, США), вела хронику достижений орегонцев и заявляла, что все выдающиеся граждане США - выходцы из Орегона. Газеты дрались не на живот, а на смерть за осуществление проектов строительства складов, причалов и железной дороги. В них легко отыскать имена людей, которые отдали свои жизни этому городу, были тесно связаны с ним и не жалели сил ради того, что принималось за его материальное процветание.
   Очень жаль, что неделю назад в этом кипучем, трудолюбивом городе был зарегистрирован случай применения огнестрельного оружия. Некий почтенный гражданин застрелил другого на улице и теперь заявлял, что действовал в порядке самообороны, потому что тот, другой, имел при себе револьвер (либо убийца попросту предполагал это). Не удовлетворившись тем, что он подстрелил противника, убийца легко и просто разрядил револьвер в поверженного человека. Я читал его показания, и мне стало тошно. Насколько я понимаю, если бы при мертвом теле нашли оружие, убийца остался бы на свободе. Мало того, что это было самое настоящее убийство, гнусное само по себе, заявление преступника о собственной невиновности отдавало утонченной трусостью. Этот оставшийся в живых скот просто испугался, вообразив, что другой человек потянулся к заднему карману, что в центре цивилизованного города застрелят его самого и так далее. В конце концов присяжные разошлись во мнениях. Но хуже всего следующее: процесс освещался репортером, который, по-видимому, сам знал толк в оружии; дело разбиралось присяжными, отлично осведомленными в тонкостях "револьверной" этики, обсуждалось на улицах людьми, тоже искушенными в особенностях "игры".
   Однако вернемся к более веселому. Агент страховой компании представил нас как своих друзей человеку, занимавшемуся продажей земельных участков; тот быстро препроводил нас на денек-другой на берега Колумбии, чтобы и самому успеть навести справки о рыбной ловле. Он обошелся с нами без лишних формальностей. Он называл старика Калифорнией, я спокойно отзывался на Англию или Джона Буля, а страховой агент стал Портлендом. Какая возвышенная и великолепная форма обращения!
   Итак, я и Калифорния сели на пароходик и прелестным голубым утром поплыли по реке Уилламетт навстречу великой Колумбии - реке, где производят лосося, попадающего затем в банки, опустошаемые, когда мы в Индии принимаем нежданных гостей. Калифорния представил мне пароходик и пейзаж. Он показал рубку парохода, рассказал, чем отличается хохлатая птица крохаль от какой-то другой птицы, и описал природу местных заводей. Все, что я запомнил в этой поездке, - восхитительное ощущение реальности марк-твеновских Гекльберри Финна и лоцмана с Миссисипи. Я чуть ли не узнавал те плёсы, по которым плыли на плоту Гек и Джим. Мы находились на границе штатов Орегон и Вашингтон, но это не имело значения. Колумбия заменила мне Миссисипи. Мы плыли между поросшими лесом островками, где берега изобиловали оползнями; в поисках фарватера наш пароходик метался из стороны в сторону на протоке шириной в добрую милю (совсем как его миссисипский собрат), а когда мы хотели подобрать или высадить пассажира, то выбирали местечко помягче и тыкались носом в берег.