Страница:
Как мог знать его величество король, что шесть лет назад, как раз в то лето, когда он родился, м-с Аустель, перебирая бумаги мужа, наткнулась на безумное письмо сумасшедшей женщины, увлёкшейся душевной силой и красотой молчаливого человека? Как мог знать он, сколько смятения и отчаяния внёс в душу ревнивой женщины только один взгляд, брошенный на маленький клочок бумаги? Как мог он, при всей своей мудрости, угадать, что мать сочла этот эпизод достаточным поводом для полного разрыва с мужем, для создания отчуждённости, возрастающей и усиливающейся с каждым годом; что она зарыла этот скелет в доме, сделала его своим домашним богом, который был всегда на её пути, сторожил её сон у постели и отравлял каждую минуту её жизни?..
Все это было вне власти его величества короля. Он знал только, что отец был изо дня в день погружён в какие-то таинственные дела, во что-то, с чем связывалось название Сиркар, а мать была постоянно во власти Науча и Бура-хана. В эти учреждения её сопровождал какой-то капитан, на которого его величество король не хотел смотреть.
— Он не смеётся, — возражал он мисс Биддэмс, пытавшейся внушить ему правила вежливости. — Он только делает гримасу ртом, когда хочет насмешить меня, а мне вовсе не смешно.
И его величество король качал головой с видом человека, познавшего всю суетность этого мира.
Утром и вечером должен он был приветствовать отца и мать: первого — холодным серьёзным пожатием руки, вторую — таким же холодным поцелуем в щеку. Один раз только случилось, что он обвил руками шею матери так же, как привык это делать с мисс Биддэмс. Кружевом своей манжетки он задел за серёжку, и заключительной стадией проявления чувства его величества был сдавленный крик и затем изгнание в детскую.
«Нехорошо, что мемсахиб носят какие-то вещи в ушах, — думал его величество король. — Я это запомню». И он никогда не повторял больше опыта.
Следует отметить, что мисс Биддэмс баловала его, насколько могла, чтобы вознаградить за то, что она называла про себя «жестокостью его папа и мама». Не выходившая за пределы своих обязанностей, она не имела никакого представления о раздорах супругов — о необузданном презрении к женской глупости с одной стороны и глухого, затаённого гнева с другой. Мисс Биддэмс за свою жизнь имела много детей на своём попечении и служила во многих соответствующих учреждениях. Скромная по натуре, она мало замечала, ещё меньше говорила, а когда её питомцы уезжали за море, в сторону чего-то великого и неизвестного, что она трогательно называла «родиной», она собирала свои скудные пожитки и уходила. Затем начинала думать о новом месте, искать себе новых питомцев, чтобы снова расточать свою любовь, не требуя за то благодарности. Так прошёл через её руки целый ряд неблагодарных. Но его величество король оплачивал её привязанность с лихвою. К его детскому вниманию обращала она рассказы о своих неоправдавшихся надеждах и неосуществившихся мечтах, о померкшей славе дома предков «в Калькутте, возле Веллингтонского сквера».
Все превышавшее уровень обыкновенного было в глазах его величества короля «Калькутта хорошая». Но когда мисс Биддэмс шла наперекор его высочайшей воле, он изменял эпитет, чтобы досадить почтённой леди, и все дурное называл «Калькутта гадкая», пока инцидент не заканчивался слезами раскаяния.
Время от времени мисс Биддэмс испрашивала для него редкое удовольствие провести день в обществе дочки комиссионера — своенравной четырехлетней Патси, обожаемой своими родителями, к величайшему изумлению его величества короля.
После продолжительного обдумывания этого обстоятельства он пришёл неизвестным для вышедших из детства путём к заключению, что Патси любят за большой голубой кушак и жёлтые локоны.
Это драгоценное открытие он держал при себе. Жёлтые локоны были вне его власти; его собственная растрёпанная шевелюра была темно-картофельного цвета. Но что-нибудь похожее на голубой кушак можно сделать. Он завязал большой узел на своей занавеске от москитов, чтобы не забыть при первой же встрече посоветоваться об этом с Патси. Она была единственным ребёнком, с которым ему приходилось разговаривать, и почти единственным, которого он видел. Маленькая память и очень большой, растрёпанный узел сослужили свою службу.
— Патси, дай мне свою голубую ленту, — сказал его величество король.
— Ты порвёшь её, — сказала Патси с негодованием, вспоминая некоторые из его жестокостей по отношению к её куклам.
— Нет, я не буду рвать. Я только поношу её.
— Фу! — сказала Патси. — Мальчики не носят лент, это только для девочек.
— Я не знаю. — Лицо его величества короля омрачилось печалью.
— Кому это нужно ленту? Что, вы хотите играть в лошадки, ребятки? — спросила жена комиссионера, выходя на веранду.
— Тоби просит мой кушак, — объяснила Патси.
— Я не знаю, — проговорил его величество король поспешно, чувствуя, что одним из этих ужасных «больших» его маленький секрет может быть позорно вырван у него и даже — худшее осквернение — высмеян.
— Хочешь, я дам тебе шутовской колпак? — спросила жена комиссионера. — Иди к нам, Тоби, я покажу тебе.
Шутовской колпак был великолепный — остроконечный, с тремя бубенчиками наверху. Его величество король примерил его на свою царственную голову. У жены комиссионера было лицо, внушавшее невольное доверие детям, и все её манеры были проникнуты нежностью.
— Это так же хорошо? — сомневался его величество.
— Так же, как что, крошка?
— Как лента?
— Ну, конечно! Пойди и посмотри сам в зеркало.
В голосе звучала полная искренность, идущая навстречу детской потребности наряжаться. Но юные дикари всегда очень чутко воспринимают насмешку. Его величество король подошёл к большому зеркалу и увидел в нем свою голову, увенчанную ужасным дурацким колпаком, который его отец разорвал бы в клочки, найдя у себя в кабинете. Он сорвал его с головы и залился слезами.
— Тоби, — серьёзно сказала жена комиссионера, — ты не должен давать волю своему характеру. Это нехорошо, и мне очень неприятно видеть тебя в таком состоянии.
Но его величество король рыдал так безутешно, что сердце матери Патси было растрогано. Она посадила ребёнка к себе на колени. Очевидно, что дело тут было не в одном капризе.
— Что с тобой, Тоби? Скажи мне. Тебе нездоровится?
Слова и рыдания перемешивались между собой и переходили в всхлипывания, вздохи и неясный лепет. Затем наступил перерыв, и его величество король, после нескольких непонятных звуков, произнёс так же маловразумительные слова: «Ступай… вон… грязный… маленький пострелёнок!»
— Тоби! Что это значит?
— Он так скажет. Я знаю это! Он сказал это, когда увидел маленькое пятнышко на моем переднике. И он опять это скажет и будет ещё смеяться, если я приду к нему в этом колпаке.
— Кто скажет это?
— М… мой папа! Я думал, что он позволит мне играть бумагами из большой корзины под его столом, если я надену голубую ленту.
— Какую же голубую ленту, деточка?
— Ту самую, которую носит Патси. Большой голубой бант.
— Что все это значит, Тоби? У тебя что-то неладно в голове. Расскажи мне все по порядку, и, может быть, я помогу тебе.
— Ничего особенного, — просопел его величество, желая сохранить остатки своего мужского достоинства и поднимая голову с материнской груди, на которой она покоилась. — Я только думал, что вы любите Патси за то, что она носит голубую ленту, и хотел надеть ленту, чтобы и мой папа любил меня.
Тайна была открыта, и его величество король снова заливался горькими слезами, невзирая на нежные ласки и слова утешения.
Шумный приход Патси прервал эту сцену.
— Иди скорее, Тоби! Там ящерица в саду, и я велела Чимо караулить её, пока мы придём. Мы ударим её этой палкой, и хвостик будет дёргаться, дёргаться, потом отпадёт. Идём! Я не буду ждать!
— Иду, — сказал его величество король, слезая с колен жены комиссионера после торопливого поцелуя.
Через две минуты хвостик ящерицы вертелся на полу веранды, дети с серьёзными лицами подхлёстывали его прутиками, чтобы сохранить в нем жизнь и чтобы он и ещё повертелся, потому что ведь ящерице от этого не больно.
Жена комиссионера стояла в дверях и наблюдала. «Бедный, маленький птенчик! Голубой кушак… И моя ненаглядная, дорогая Патси! Даже лучшие из нас, с любовью относящиеся к ним, часто не представляют себе, что происходит в их хаотических головках».
И она ушла в комнаты, чтобы приготовить чай для его величества короля.
«Их души развиваются быстро в этом климате, — продолжала она свои размышления. — Хотелось бы мне внушить это м-с Аустель. Бедный мальчуган!»
Не оставляя намерения повлиять на м-с Аустель, жена комиссионера пошла к ней и долго с любовью говорила о детях вообще, и о его величестве короле в особенности.
— Он в руках гувернантки, — сказала м-с Аустель тоном, в котором не чувствовалось никакого интереса к предмету разговора.
Жена комиссионера, неискусный стратег, продолжала свои расспросы.
— Не знаю, — отвечала м-с Аустель. — Это все предоставлено мисс Биддэмс, и, без сомнения, она не обижает ребёнка.
Жена комиссионера скоро собралась домой после этого заявления. Последняя фраза больно ударила её по нервам. «Не обижает ребёнка! И это все, что нужно! Воображаю, что сказал бы Том, если бы я только не обижала Патси!»
С тех пор его величество король стал почётным гостем в доме комиссионера и избранным другом Патси, с которой он проводил время во всевозможных забавах. Патсина мама была всегда готова дать совет, оказать дружеское содействие детям. Если было нужно и если не было у неё посетителей, она могла даже принять участие в детских играх. Увлечённость, которую она при этом проявляла, могла бы шокировать прилизанных субалтернов, мучительно сжавшихся на стульях во время их визитов к той, которую они за глаза называли «мамашей Бонч».
И вот, несмотря на Патси и её маму и на любовь, которую они щедро изливали на него, его величество король пал в бездну преступления — не узнанного, но тем не менее тяжкого — он сделался вором.
Однажды, когда его величество играл один в зале, пришёл человек и принёс свёрток для его мамы. Слуги не было дома, человек положил свёрток на столе в зале, сказал, что ответа не нужно, и ушёл.
Собственные игрушки успели уже к этому времени надоесть его величеству, и белый изящный свёрток был очень интересен. Ни мамы, ни мисс Биддэмс не было дома. Свёрток был перевязан розовой тесёмочкой. Именно такую тесёмочку ему давно уже хотелось иметь. Она могла ему пригодиться в очень многих случаях, он мог привязать её к своему маленькому плетёному стульчику, чтобы возить его по комнатам, мог сделать из неё вожжи для Чимо, который никак не мог научиться ходить в упряжке, и многое, тому подобное. Если он возьмёт тесёмочку, она будет его собственностью, нет ничего проще. Конечно, он никогда не набрался бы храбрости попросить её у мамы. Вскарабкавшись на стул, он осторожно развязал тесёмку. Жёсткая белая бумага тотчас же развернулась и открыла красивый маленький кожаный футляр с золотыми буквами на крышке. Он попробовал завернуть по-прежнему бумагу, но это не удалось ему. Тогда он открыл уж и футляр, чтобы окончательно удовлетворить своё любопытство, и увидел прекрасную звезду, которая блестела и переливалась так, что нельзя было от неё оторваться.
— Вот, — сказал его величество, размышляя, — это именно такая корона, какую я должен надеть, когда полечу на небо. У меня должна быть такая корона на голове — мисс Биддэмс сказала. Мне хотелось бы надеть её сейчас. Хотелось бы поиграть ею. Я возьму её и буду играть ею очень осторожно, пока мама не спросит. А может быть, её для меня и купили, чтобы играть, так же как колясочку.
Его величество король прекрасно знал, что говорит против своей совести, потому подумал тотчас же вслед за этим: «Ничего, я поиграю ею, только пока мама не спросит о ней, а тогда я скажу: „Я взял её, но больше никогда не буду“. Я не испорчу эту красивую алмазную корону. Только мисс Биддэмс велит мне положить её обратно. Лучше я не покажу её мисс Биддэмс».
Если бы мама пришла в эту минуту, все обошлось бы благополучно. Но она не пришла, и его величество король засунул бумагу, футляр и звезду за пазуху своей блузки и ушёл в детскую.
— Когда мама спросит, я скажу, — успокаивал он свою совесть.
Но мама не спрашивала, и целых три дня его величество король наслаждался своим сокровищем. Он не нашёл ей достойного применения, но она была так великолепна и имела, как ему было известно, отношение к самим небесам. Однако мама все ещё не спрашивала, и ему начинало порой казаться, что блеск звезды уже тускнеет. Что было толку в алмазной звезде, если она доставляла, в конце концов, столько мучений? Наряду с другими сокровищами он обладал и розовой тесёмочкой, но часто желал, чтобы только она и была у него. Он в первый раз поступил дурно, и сознание о дурном поступке начало мучить его тотчас же после того, как пропал интерес тайного обладания «алмазной короной».
Каждый день промедления отодвигал возможность признания людям, живущим за дверями детской. Несколько раз собирался он остановить красиво одетую леди, когда она выходила из дома, и объяснить ей, что он, и никто другой, взял прекрасную «алмазную корону», о которой никто не спрашивал. Но она торопливо проходила к экипажу, и случай был уже упущен, прежде чем его величество король успевал перевести дыхание, которое захватывало у него от волнения. Ужасная тайна отдалила его от мисс Биддэмс, Патси и жены комиссионера и причинила ему новое огорчение, когда Патси, не зная, чем объяснить его сосредоточенную молчаливость, сказала, что он на неё дуется.
Длинны были дни для его величества короля и ещё длиннее ночи. Мисс Биддэмс не раз говорила ему раньше о неизбежной участи воров, и, когда они проходили по грязным улицам мимо центральной тюрьмы, у него дрожали ноги.
Облегчение наступило к вечеру одного дня, после пускания лодочек в большом водоёме, находящемся в глубине сада. Его величество король пришёл пить чай, и в первый раз, на его памяти, еда была противна ему. Нос у него был очень холодный, а щеки, наоборот, горели, как в огне. Ноги были так тяжелы, что, казалось, на них висели гири, а голова как будто распухла, и он сжимал её несколько раз обеими руками.
— Как это смешно! — сказал его величество король, потирая нос — В моей голове что-то стучит и звенит — бум-бум.
Он тихо, без шалостей лёг в постель. Мисс Биддэмс не было дома, слуга раздел его.
После нескольких часов тяжёлого сна он проснулся и чувствовал себя так плохо, что даже забыл о своём преступлении с «алмазной короной». Ему хотелось пить, а слуга позабыл поставить воду.
— Мисс Биддэмс! Мисс Биддэмс! Я хочу пить!
Нет ответа. Мисс Биддэмс ушла на свадьбу к калькуттской школьной подруге. Его величество король забыл об этом.
— Я хочу пить! — кричал он, но вместо крика выходил хрип из его пересохшего горла. — Дай мне пить! Где мой стакан?
Он сел в постели и огляделся кругом. Звук голосов доносился из соседних комнат. Лучше встать лицом к лицу с неизвестным, чем дрожать здесь в темноте. Он сполз с кровати, но ноги как-то странно не слушались его, и он пошатнулся раз или два. Затем он толкнул дверь и остановился на пороге — маленькая, задыхающаяся фигурка с ярко-красным лицом — ярко освещённой комнаты, полной роскошно одетых дам.
— Мне очень жарко! Мне очень больно! — простонал его величество король, цепляясь за портьеру. — И в стакане нет воды, а я хочу пить. Дайте мне пить.
Видение в чёрном и белом — его величество король с трудом различал окружающие его предметы — подняло его к столу и попробовало его лоб и виски. Появилась вода, он с жадностью пил, я его зубы стучали о край стакана. Затем, кажется, все ушли, все, кроме большого человека в чёрном и белом, который отнёс его обратно в постель, а папа и мама шли за ним. И мысль о преступлении с «алмазной короной» вновь овладела его помрачённым сознанием.
— Я вор! — вздохнул он. — Я хочу сказать мисс Биддэмс, что я вор. Где мисс Биддэмс?
Мисс Биддэмс подошла и наклонилась над ним.
— Я вор, — прошептал он. — Вор такой же, как люди в тюрьме. Но я теперь все расскажу. Я взял алмазную корону, которую человек оставил в зале на столе. Я развернул бумагу и открыл маленький ящик, и она так хорошо блестела. Мне захотелось поиграть ею, и я взял её, а потом испугался. Она лежит там, на дне ящика с игрушками. Пойдите достаньте её оттуда.
Мисс Биддэмс послушно пошла к нижней полке шкафа и взяла большую коробку, в которой его величество король держал драгоценнейшие из своих сокровищ. Под оловянными солдатиками, среди нескольких сплющенных пуль, блестела и переливалась бриллиантовая звезда, небрежно завёрнутая в клочок бумаги, на котором было написано несколько слов. Кто-то вскрикнул в головах постели, и мужская рука дотронулась до лба его величества короля, который развернул свёрток на своём одеяле.
— Вот алмазная корона, — сказал он и горько заплакал. Возвратив сокровище, он снова почувствовал, как оно ему дорого.
— Это относится и к вам, — сказал голос стоящего у изголовья. — Прочтите записку. Теперь нечего больше скрывать.
Записка была коротка, но многозначительна и подписана только одним инициалом. «Если на вас будет это завтра вечером, я буду знать, чего мне ожидать». С того числа, которым была помечена записка, прошло уже три недели.
Послышался шёпот, затем глубокий мужской голос снова произнёс: «И ты все ещё далека от меня! Мне кажется, мы уже квиты? Ну неужели же мы не можем раз навсегда покончить с этим безумием? Стоит ли оно этого, дорогая?»
— Поцелуйте и меня, — пролепетал его величество король сонным голосом. — Вы не очень сердитесь на меня?
Пароксизм начал проходить, и его величество король заснул.
Когда он проснулся, то почувствовал себя в новом мире — наполненном отцом, матерью и мисс Биддэмс. И этот мир был так насыщен любовью, что в нем не осталось ни одного маленького уголочка для страха, а любви хватило бы на нескольких мальчиков. Его величество король был ещё слишком мал, чтобы размышлять о людских поступках и последствиях, а то он был бы очень удивлён выгодами, полученными от совершения греха и преступления. Ведь он украл «алмазную корону» и вместо наказания был награждён любовью и правом играть всегда в большой корзине с бумагами.
Его отпустили однажды утром поиграть с Патси, и жена комиссионера хотела поцеловать его.
— Нет, не сюда, — решительно остановил её его величество король, закрывая рукой уголок своего рта. — Это мамино местечко, она всегда целует меня сюда.
— Ого! — сказала жена комиссионера. И затем прибавила про себя: «Ну что же, остаётся только порадоваться за него. Дети — маленькие, неблагодарные эгоисты. Но ведь у меня есть моя Патси».
Все это было вне власти его величества короля. Он знал только, что отец был изо дня в день погружён в какие-то таинственные дела, во что-то, с чем связывалось название Сиркар, а мать была постоянно во власти Науча и Бура-хана. В эти учреждения её сопровождал какой-то капитан, на которого его величество король не хотел смотреть.
— Он не смеётся, — возражал он мисс Биддэмс, пытавшейся внушить ему правила вежливости. — Он только делает гримасу ртом, когда хочет насмешить меня, а мне вовсе не смешно.
И его величество король качал головой с видом человека, познавшего всю суетность этого мира.
Утром и вечером должен он был приветствовать отца и мать: первого — холодным серьёзным пожатием руки, вторую — таким же холодным поцелуем в щеку. Один раз только случилось, что он обвил руками шею матери так же, как привык это делать с мисс Биддэмс. Кружевом своей манжетки он задел за серёжку, и заключительной стадией проявления чувства его величества был сдавленный крик и затем изгнание в детскую.
«Нехорошо, что мемсахиб носят какие-то вещи в ушах, — думал его величество король. — Я это запомню». И он никогда не повторял больше опыта.
Следует отметить, что мисс Биддэмс баловала его, насколько могла, чтобы вознаградить за то, что она называла про себя «жестокостью его папа и мама». Не выходившая за пределы своих обязанностей, она не имела никакого представления о раздорах супругов — о необузданном презрении к женской глупости с одной стороны и глухого, затаённого гнева с другой. Мисс Биддэмс за свою жизнь имела много детей на своём попечении и служила во многих соответствующих учреждениях. Скромная по натуре, она мало замечала, ещё меньше говорила, а когда её питомцы уезжали за море, в сторону чего-то великого и неизвестного, что она трогательно называла «родиной», она собирала свои скудные пожитки и уходила. Затем начинала думать о новом месте, искать себе новых питомцев, чтобы снова расточать свою любовь, не требуя за то благодарности. Так прошёл через её руки целый ряд неблагодарных. Но его величество король оплачивал её привязанность с лихвою. К его детскому вниманию обращала она рассказы о своих неоправдавшихся надеждах и неосуществившихся мечтах, о померкшей славе дома предков «в Калькутте, возле Веллингтонского сквера».
Все превышавшее уровень обыкновенного было в глазах его величества короля «Калькутта хорошая». Но когда мисс Биддэмс шла наперекор его высочайшей воле, он изменял эпитет, чтобы досадить почтённой леди, и все дурное называл «Калькутта гадкая», пока инцидент не заканчивался слезами раскаяния.
Время от времени мисс Биддэмс испрашивала для него редкое удовольствие провести день в обществе дочки комиссионера — своенравной четырехлетней Патси, обожаемой своими родителями, к величайшему изумлению его величества короля.
После продолжительного обдумывания этого обстоятельства он пришёл неизвестным для вышедших из детства путём к заключению, что Патси любят за большой голубой кушак и жёлтые локоны.
Это драгоценное открытие он держал при себе. Жёлтые локоны были вне его власти; его собственная растрёпанная шевелюра была темно-картофельного цвета. Но что-нибудь похожее на голубой кушак можно сделать. Он завязал большой узел на своей занавеске от москитов, чтобы не забыть при первой же встрече посоветоваться об этом с Патси. Она была единственным ребёнком, с которым ему приходилось разговаривать, и почти единственным, которого он видел. Маленькая память и очень большой, растрёпанный узел сослужили свою службу.
— Патси, дай мне свою голубую ленту, — сказал его величество король.
— Ты порвёшь её, — сказала Патси с негодованием, вспоминая некоторые из его жестокостей по отношению к её куклам.
— Нет, я не буду рвать. Я только поношу её.
— Фу! — сказала Патси. — Мальчики не носят лент, это только для девочек.
— Я не знаю. — Лицо его величества короля омрачилось печалью.
— Кому это нужно ленту? Что, вы хотите играть в лошадки, ребятки? — спросила жена комиссионера, выходя на веранду.
— Тоби просит мой кушак, — объяснила Патси.
— Я не знаю, — проговорил его величество король поспешно, чувствуя, что одним из этих ужасных «больших» его маленький секрет может быть позорно вырван у него и даже — худшее осквернение — высмеян.
— Хочешь, я дам тебе шутовской колпак? — спросила жена комиссионера. — Иди к нам, Тоби, я покажу тебе.
Шутовской колпак был великолепный — остроконечный, с тремя бубенчиками наверху. Его величество король примерил его на свою царственную голову. У жены комиссионера было лицо, внушавшее невольное доверие детям, и все её манеры были проникнуты нежностью.
— Это так же хорошо? — сомневался его величество.
— Так же, как что, крошка?
— Как лента?
— Ну, конечно! Пойди и посмотри сам в зеркало.
В голосе звучала полная искренность, идущая навстречу детской потребности наряжаться. Но юные дикари всегда очень чутко воспринимают насмешку. Его величество король подошёл к большому зеркалу и увидел в нем свою голову, увенчанную ужасным дурацким колпаком, который его отец разорвал бы в клочки, найдя у себя в кабинете. Он сорвал его с головы и залился слезами.
— Тоби, — серьёзно сказала жена комиссионера, — ты не должен давать волю своему характеру. Это нехорошо, и мне очень неприятно видеть тебя в таком состоянии.
Но его величество король рыдал так безутешно, что сердце матери Патси было растрогано. Она посадила ребёнка к себе на колени. Очевидно, что дело тут было не в одном капризе.
— Что с тобой, Тоби? Скажи мне. Тебе нездоровится?
Слова и рыдания перемешивались между собой и переходили в всхлипывания, вздохи и неясный лепет. Затем наступил перерыв, и его величество король, после нескольких непонятных звуков, произнёс так же маловразумительные слова: «Ступай… вон… грязный… маленький пострелёнок!»
— Тоби! Что это значит?
— Он так скажет. Я знаю это! Он сказал это, когда увидел маленькое пятнышко на моем переднике. И он опять это скажет и будет ещё смеяться, если я приду к нему в этом колпаке.
— Кто скажет это?
— М… мой папа! Я думал, что он позволит мне играть бумагами из большой корзины под его столом, если я надену голубую ленту.
— Какую же голубую ленту, деточка?
— Ту самую, которую носит Патси. Большой голубой бант.
— Что все это значит, Тоби? У тебя что-то неладно в голове. Расскажи мне все по порядку, и, может быть, я помогу тебе.
— Ничего особенного, — просопел его величество, желая сохранить остатки своего мужского достоинства и поднимая голову с материнской груди, на которой она покоилась. — Я только думал, что вы любите Патси за то, что она носит голубую ленту, и хотел надеть ленту, чтобы и мой папа любил меня.
Тайна была открыта, и его величество король снова заливался горькими слезами, невзирая на нежные ласки и слова утешения.
Шумный приход Патси прервал эту сцену.
— Иди скорее, Тоби! Там ящерица в саду, и я велела Чимо караулить её, пока мы придём. Мы ударим её этой палкой, и хвостик будет дёргаться, дёргаться, потом отпадёт. Идём! Я не буду ждать!
— Иду, — сказал его величество король, слезая с колен жены комиссионера после торопливого поцелуя.
Через две минуты хвостик ящерицы вертелся на полу веранды, дети с серьёзными лицами подхлёстывали его прутиками, чтобы сохранить в нем жизнь и чтобы он и ещё повертелся, потому что ведь ящерице от этого не больно.
Жена комиссионера стояла в дверях и наблюдала. «Бедный, маленький птенчик! Голубой кушак… И моя ненаглядная, дорогая Патси! Даже лучшие из нас, с любовью относящиеся к ним, часто не представляют себе, что происходит в их хаотических головках».
И она ушла в комнаты, чтобы приготовить чай для его величества короля.
«Их души развиваются быстро в этом климате, — продолжала она свои размышления. — Хотелось бы мне внушить это м-с Аустель. Бедный мальчуган!»
Не оставляя намерения повлиять на м-с Аустель, жена комиссионера пошла к ней и долго с любовью говорила о детях вообще, и о его величестве короле в особенности.
— Он в руках гувернантки, — сказала м-с Аустель тоном, в котором не чувствовалось никакого интереса к предмету разговора.
Жена комиссионера, неискусный стратег, продолжала свои расспросы.
— Не знаю, — отвечала м-с Аустель. — Это все предоставлено мисс Биддэмс, и, без сомнения, она не обижает ребёнка.
Жена комиссионера скоро собралась домой после этого заявления. Последняя фраза больно ударила её по нервам. «Не обижает ребёнка! И это все, что нужно! Воображаю, что сказал бы Том, если бы я только не обижала Патси!»
С тех пор его величество король стал почётным гостем в доме комиссионера и избранным другом Патси, с которой он проводил время во всевозможных забавах. Патсина мама была всегда готова дать совет, оказать дружеское содействие детям. Если было нужно и если не было у неё посетителей, она могла даже принять участие в детских играх. Увлечённость, которую она при этом проявляла, могла бы шокировать прилизанных субалтернов, мучительно сжавшихся на стульях во время их визитов к той, которую они за глаза называли «мамашей Бонч».
И вот, несмотря на Патси и её маму и на любовь, которую они щедро изливали на него, его величество король пал в бездну преступления — не узнанного, но тем не менее тяжкого — он сделался вором.
Однажды, когда его величество играл один в зале, пришёл человек и принёс свёрток для его мамы. Слуги не было дома, человек положил свёрток на столе в зале, сказал, что ответа не нужно, и ушёл.
Собственные игрушки успели уже к этому времени надоесть его величеству, и белый изящный свёрток был очень интересен. Ни мамы, ни мисс Биддэмс не было дома. Свёрток был перевязан розовой тесёмочкой. Именно такую тесёмочку ему давно уже хотелось иметь. Она могла ему пригодиться в очень многих случаях, он мог привязать её к своему маленькому плетёному стульчику, чтобы возить его по комнатам, мог сделать из неё вожжи для Чимо, который никак не мог научиться ходить в упряжке, и многое, тому подобное. Если он возьмёт тесёмочку, она будет его собственностью, нет ничего проще. Конечно, он никогда не набрался бы храбрости попросить её у мамы. Вскарабкавшись на стул, он осторожно развязал тесёмку. Жёсткая белая бумага тотчас же развернулась и открыла красивый маленький кожаный футляр с золотыми буквами на крышке. Он попробовал завернуть по-прежнему бумагу, но это не удалось ему. Тогда он открыл уж и футляр, чтобы окончательно удовлетворить своё любопытство, и увидел прекрасную звезду, которая блестела и переливалась так, что нельзя было от неё оторваться.
— Вот, — сказал его величество, размышляя, — это именно такая корона, какую я должен надеть, когда полечу на небо. У меня должна быть такая корона на голове — мисс Биддэмс сказала. Мне хотелось бы надеть её сейчас. Хотелось бы поиграть ею. Я возьму её и буду играть ею очень осторожно, пока мама не спросит. А может быть, её для меня и купили, чтобы играть, так же как колясочку.
Его величество король прекрасно знал, что говорит против своей совести, потому подумал тотчас же вслед за этим: «Ничего, я поиграю ею, только пока мама не спросит о ней, а тогда я скажу: „Я взял её, но больше никогда не буду“. Я не испорчу эту красивую алмазную корону. Только мисс Биддэмс велит мне положить её обратно. Лучше я не покажу её мисс Биддэмс».
Если бы мама пришла в эту минуту, все обошлось бы благополучно. Но она не пришла, и его величество король засунул бумагу, футляр и звезду за пазуху своей блузки и ушёл в детскую.
— Когда мама спросит, я скажу, — успокаивал он свою совесть.
Но мама не спрашивала, и целых три дня его величество король наслаждался своим сокровищем. Он не нашёл ей достойного применения, но она была так великолепна и имела, как ему было известно, отношение к самим небесам. Однако мама все ещё не спрашивала, и ему начинало порой казаться, что блеск звезды уже тускнеет. Что было толку в алмазной звезде, если она доставляла, в конце концов, столько мучений? Наряду с другими сокровищами он обладал и розовой тесёмочкой, но часто желал, чтобы только она и была у него. Он в первый раз поступил дурно, и сознание о дурном поступке начало мучить его тотчас же после того, как пропал интерес тайного обладания «алмазной короной».
Каждый день промедления отодвигал возможность признания людям, живущим за дверями детской. Несколько раз собирался он остановить красиво одетую леди, когда она выходила из дома, и объяснить ей, что он, и никто другой, взял прекрасную «алмазную корону», о которой никто не спрашивал. Но она торопливо проходила к экипажу, и случай был уже упущен, прежде чем его величество король успевал перевести дыхание, которое захватывало у него от волнения. Ужасная тайна отдалила его от мисс Биддэмс, Патси и жены комиссионера и причинила ему новое огорчение, когда Патси, не зная, чем объяснить его сосредоточенную молчаливость, сказала, что он на неё дуется.
Длинны были дни для его величества короля и ещё длиннее ночи. Мисс Биддэмс не раз говорила ему раньше о неизбежной участи воров, и, когда они проходили по грязным улицам мимо центральной тюрьмы, у него дрожали ноги.
Облегчение наступило к вечеру одного дня, после пускания лодочек в большом водоёме, находящемся в глубине сада. Его величество король пришёл пить чай, и в первый раз, на его памяти, еда была противна ему. Нос у него был очень холодный, а щеки, наоборот, горели, как в огне. Ноги были так тяжелы, что, казалось, на них висели гири, а голова как будто распухла, и он сжимал её несколько раз обеими руками.
— Как это смешно! — сказал его величество король, потирая нос — В моей голове что-то стучит и звенит — бум-бум.
Он тихо, без шалостей лёг в постель. Мисс Биддэмс не было дома, слуга раздел его.
После нескольких часов тяжёлого сна он проснулся и чувствовал себя так плохо, что даже забыл о своём преступлении с «алмазной короной». Ему хотелось пить, а слуга позабыл поставить воду.
— Мисс Биддэмс! Мисс Биддэмс! Я хочу пить!
Нет ответа. Мисс Биддэмс ушла на свадьбу к калькуттской школьной подруге. Его величество король забыл об этом.
— Я хочу пить! — кричал он, но вместо крика выходил хрип из его пересохшего горла. — Дай мне пить! Где мой стакан?
Он сел в постели и огляделся кругом. Звук голосов доносился из соседних комнат. Лучше встать лицом к лицу с неизвестным, чем дрожать здесь в темноте. Он сполз с кровати, но ноги как-то странно не слушались его, и он пошатнулся раз или два. Затем он толкнул дверь и остановился на пороге — маленькая, задыхающаяся фигурка с ярко-красным лицом — ярко освещённой комнаты, полной роскошно одетых дам.
— Мне очень жарко! Мне очень больно! — простонал его величество король, цепляясь за портьеру. — И в стакане нет воды, а я хочу пить. Дайте мне пить.
Видение в чёрном и белом — его величество король с трудом различал окружающие его предметы — подняло его к столу и попробовало его лоб и виски. Появилась вода, он с жадностью пил, я его зубы стучали о край стакана. Затем, кажется, все ушли, все, кроме большого человека в чёрном и белом, который отнёс его обратно в постель, а папа и мама шли за ним. И мысль о преступлении с «алмазной короной» вновь овладела его помрачённым сознанием.
— Я вор! — вздохнул он. — Я хочу сказать мисс Биддэмс, что я вор. Где мисс Биддэмс?
Мисс Биддэмс подошла и наклонилась над ним.
— Я вор, — прошептал он. — Вор такой же, как люди в тюрьме. Но я теперь все расскажу. Я взял алмазную корону, которую человек оставил в зале на столе. Я развернул бумагу и открыл маленький ящик, и она так хорошо блестела. Мне захотелось поиграть ею, и я взял её, а потом испугался. Она лежит там, на дне ящика с игрушками. Пойдите достаньте её оттуда.
Мисс Биддэмс послушно пошла к нижней полке шкафа и взяла большую коробку, в которой его величество король держал драгоценнейшие из своих сокровищ. Под оловянными солдатиками, среди нескольких сплющенных пуль, блестела и переливалась бриллиантовая звезда, небрежно завёрнутая в клочок бумаги, на котором было написано несколько слов. Кто-то вскрикнул в головах постели, и мужская рука дотронулась до лба его величества короля, который развернул свёрток на своём одеяле.
— Вот алмазная корона, — сказал он и горько заплакал. Возвратив сокровище, он снова почувствовал, как оно ему дорого.
— Это относится и к вам, — сказал голос стоящего у изголовья. — Прочтите записку. Теперь нечего больше скрывать.
Записка была коротка, но многозначительна и подписана только одним инициалом. «Если на вас будет это завтра вечером, я буду знать, чего мне ожидать». С того числа, которым была помечена записка, прошло уже три недели.
Послышался шёпот, затем глубокий мужской голос снова произнёс: «И ты все ещё далека от меня! Мне кажется, мы уже квиты? Ну неужели же мы не можем раз навсегда покончить с этим безумием? Стоит ли оно этого, дорогая?»
— Поцелуйте и меня, — пролепетал его величество король сонным голосом. — Вы не очень сердитесь на меня?
Пароксизм начал проходить, и его величество король заснул.
Когда он проснулся, то почувствовал себя в новом мире — наполненном отцом, матерью и мисс Биддэмс. И этот мир был так насыщен любовью, что в нем не осталось ни одного маленького уголочка для страха, а любви хватило бы на нескольких мальчиков. Его величество король был ещё слишком мал, чтобы размышлять о людских поступках и последствиях, а то он был бы очень удивлён выгодами, полученными от совершения греха и преступления. Ведь он украл «алмазную корону» и вместо наказания был награждён любовью и правом играть всегда в большой корзине с бумагами.
Его отпустили однажды утром поиграть с Патси, и жена комиссионера хотела поцеловать его.
— Нет, не сюда, — решительно остановил её его величество король, закрывая рукой уголок своего рта. — Это мамино местечко, она всегда целует меня сюда.
— Ого! — сказала жена комиссионера. И затем прибавила про себя: «Ну что же, остаётся только порадоваться за него. Дети — маленькие, неблагодарные эгоисты. Но ведь у меня есть моя Патси».
ВОСПИТАНИЕ ОТИСА АЙИРА
I
Здесь будет рассказана история одного неудавшегося предприятия, история, весьма поучительная для молодого поколения, по мнению женщины, потерпевшей неудачу. Конечно, молодое поколение не нуждается в поучениях и всегда более склонно поучать, чем учиться. Тем не менее мы приступим к описанию того, что произошло в Симле, т. е. там , где все начинается и многое кончается весьма плачевно.
Ошибка была совершена очень ловкой женщиной, сделавшей промах и не исправившей его. Мужчинам свойственно ошибаться, но ошибка ловкой, искусной женщины как-то не вяжется с законами природы и не предусмотрена Провидением. Кому же не известно, что женщина единственное непогрешимое существо в мире, кроме разве государственных облигаций, принёсших четыре с половиной процента в год? Необходимо, впрочем, вспомнить, что повторение, в продолжение шести дней подряд, центрального акта Падшего ангела в Новом городском театре, в котором ещё не высохла штукатурка, должно было внести в умы немало всякой смуты, порождающей эксцентричность.
М-с Хауксби пришла позавтракать к м-с Маллови, своему закадычному другу, которая, как она говорила, не была тем, что называется истая женщина. И это был интимнейший женский завтрак при закрытых для всего мира дверях. Беседа шла о разных chiffons[3] — слово французское по исключительной таинственности его значения.
— Я утратила душевное равновесие, — заявила м-с Хауксби, когда завтрак был кончен и обе комфортабельно расположились в маленьком кабинетике рядом со спальней м-с Маллови.
— Дорогая моя девочка, что он сделал? — Замечательно, что дамы известного возраста называют друг друга «дорогая девочка», так же как комиссионеры двадцати восьми лет, адресуясь к своим ровням по чину, называют их «мой мальчик».
— Дело вовсе не в нем на этот раз. Почему это мысль обо мне всегда вызывает представление о каком-нибудь мужчине? Что, я из апашей?
— Нет, дорогая, но чей-нибудь скальп всегда сохнет на двери вашего вигвама. Или, скорее, мокнет.
Намёк был на Хаулея Боя, который имел обыкновение целые дни ездить по Симле, невзирая на дождь, чтобы встретить м-с Хауксби. Упомянутая леди рассмеялась.
— За мои грехи Эди из Тирконнеля приставила ко мне прошлый вечер Муссука. Не смейтесь! Один из наиболее преданных мне поклонников. После того как съели пудинг, Муссук освободился и все время был около меня.
— Несчастный человек! Я знаю его аппетит, — сказала м-с Маллови. — И что же, он начал?.. он начал ухаживать?
— По особой милости Провидения, нет. Он начал объяснять мне важность своего положения как столпа империи. И я смеялась.
— Люси, я вам не верю.
— Спросите капитана Сангара, он был рядом. Итак, Муссук пустился в рассуждения.
— Могу себе представить его в этой роли, — задумчиво проговорила м-с Маллови, щекоча за ухом своего фокстерьера.
— Я изнемогала. Положительно изнемогала. Зевала открыто. «Держать в строгости и натравливать их одного на другого, — изрекал он, поглощая своё мороженое столовыми ложками, уверяю вас, — в этом, м-с Хауксби, секрет нашего управления».
М-с Маллови смеялась долго и весело.
— А что вы ему сказали?
— А разве я когда-нибудь лазила за словом в карман? Я сказала: «Зная вас, могла ли я сомневаться в ваших административных талантах». Муссук ещё больше преисполнился важности. Завтра он будет у меня. И Хаулей Бой тоже.
— «Держать в строгости и натравливать одного на другого. В этом, м-с Хауксби, секрет нашего управления». А ведь я убеждена, что в глубине души Муссук считает себя светским человеком.
— В некотором отношении, пожалуй, он и прав. Я люблю Муссука и не хочу, чтобы он знал, что я про него говорю. Он забавляет меня.
— Как видно, и он вас прибрал к рукам. Так расскажите же о потере душевного равновесия. Да дайте по носу Тиму. Он очень любит сахар. Хотите молока?
— Нет, благодарю. Полли, я разочаровалась в жизни, чувствую пустоту её.
— Обратитесь к религии. Я всегда говорила, что в Риме ваша судьба.
— Чтобы отдать полдюжины attaches в красном за одного в чёрном, чтобы поститься и получить морщины, которые никогда уже не исчезнут. Приходило вам когда-нибудь в голову, Полли, что я старею?
— Благодарю за любезность. Я всегда считала, что мы с вами одного возраста. Теперь я этого не скажу. Так в чем же это выражается?
— Какие мы были раньше? «Я чувствую это в моих костях», как говорит м-с Кросслей. Я растратила свою жизнь, Полли.
— Как?
— Все равно как. Я чувствую это. Я хотела бы насладиться властью, прежде чем умру.
— Наслаждайтесь. Для этого вы достаточно остроумны и красивы!
М-с Хауксби поставила чашку чаю перед гостьей.
— Полли, если вы будете говорить мне такие комплименты, я перестану видеть в вас женщину. Скажите лучше, как получить мне власть в руки?
— Уверьте Муссука, что он самый обворожительный и тонкий человек в Азии, и он сделает все, что вы захотите.
— Надоел мне Муссук! Я хочу господства в области мысли, а не в пустом пространстве. Знаете, Полли, я хочу устроить у себя салон.
М-с Маллови лениво повернулась на софе и опустила голову на руку. «Слушайте словеса пророка, сына Барухова», — процитировала она библейский текст.
— Хотите вы поговорить серьёзно?
— Непременно, дорогая, потому что вижу, что вы собираетесь сделать большую ошибку.
— Я не сделала ни одной ошибки в жизни — по крайней мере, такой, какой не могла бы объяснить впоследствии.
— Собираетесь сделать ошибку, — повторила м-с Маллови спокойно. — Невозможно устраивать салоны в Симле. К этому слишком много препятствий.
— Почему? Казалось бы, так легко.
— И вместе с тем так трудно.
— Много ли умных женщин в Симле?
— Я и вы, — не задумываясь ни на минуту, сказала м-с Хауксби.
— Скромная женщина! М-с Фирдон поблагодарила бы вас за это. А сколько умных мужчин?
— О! их… сотни, — смело произнесла м-с Хауксби.
— Роковое заблуждение! Ни одного. Они все на откупе у правительства. Возьмите, например, моего мужа. Джек был умным человеком, хотя, может быть, мне и не следовало бы этого говорить. Правительство съело его. Все его мысли и способности к разговору — он в самом деле был прекрасный собеседник, даже для жены, в старые времена — и все это отнято у него, переработано этой кухней человеческих мозгов — правительством. И так с каждым человеком, который находится здесь на службе. Я не думаю, чтобы русский каторжник из-под кнута был способен наслаждаться отдыхом в кругу себе подобных. А все наши мужчины здесь каторжники в золочёных кандалах.
Ошибка была совершена очень ловкой женщиной, сделавшей промах и не исправившей его. Мужчинам свойственно ошибаться, но ошибка ловкой, искусной женщины как-то не вяжется с законами природы и не предусмотрена Провидением. Кому же не известно, что женщина единственное непогрешимое существо в мире, кроме разве государственных облигаций, принёсших четыре с половиной процента в год? Необходимо, впрочем, вспомнить, что повторение, в продолжение шести дней подряд, центрального акта Падшего ангела в Новом городском театре, в котором ещё не высохла штукатурка, должно было внести в умы немало всякой смуты, порождающей эксцентричность.
М-с Хауксби пришла позавтракать к м-с Маллови, своему закадычному другу, которая, как она говорила, не была тем, что называется истая женщина. И это был интимнейший женский завтрак при закрытых для всего мира дверях. Беседа шла о разных chiffons[3] — слово французское по исключительной таинственности его значения.
— Я утратила душевное равновесие, — заявила м-с Хауксби, когда завтрак был кончен и обе комфортабельно расположились в маленьком кабинетике рядом со спальней м-с Маллови.
— Дорогая моя девочка, что он сделал? — Замечательно, что дамы известного возраста называют друг друга «дорогая девочка», так же как комиссионеры двадцати восьми лет, адресуясь к своим ровням по чину, называют их «мой мальчик».
— Дело вовсе не в нем на этот раз. Почему это мысль обо мне всегда вызывает представление о каком-нибудь мужчине? Что, я из апашей?
— Нет, дорогая, но чей-нибудь скальп всегда сохнет на двери вашего вигвама. Или, скорее, мокнет.
Намёк был на Хаулея Боя, который имел обыкновение целые дни ездить по Симле, невзирая на дождь, чтобы встретить м-с Хауксби. Упомянутая леди рассмеялась.
— За мои грехи Эди из Тирконнеля приставила ко мне прошлый вечер Муссука. Не смейтесь! Один из наиболее преданных мне поклонников. После того как съели пудинг, Муссук освободился и все время был около меня.
— Несчастный человек! Я знаю его аппетит, — сказала м-с Маллови. — И что же, он начал?.. он начал ухаживать?
— По особой милости Провидения, нет. Он начал объяснять мне важность своего положения как столпа империи. И я смеялась.
— Люси, я вам не верю.
— Спросите капитана Сангара, он был рядом. Итак, Муссук пустился в рассуждения.
— Могу себе представить его в этой роли, — задумчиво проговорила м-с Маллови, щекоча за ухом своего фокстерьера.
— Я изнемогала. Положительно изнемогала. Зевала открыто. «Держать в строгости и натравливать их одного на другого, — изрекал он, поглощая своё мороженое столовыми ложками, уверяю вас, — в этом, м-с Хауксби, секрет нашего управления».
М-с Маллови смеялась долго и весело.
— А что вы ему сказали?
— А разве я когда-нибудь лазила за словом в карман? Я сказала: «Зная вас, могла ли я сомневаться в ваших административных талантах». Муссук ещё больше преисполнился важности. Завтра он будет у меня. И Хаулей Бой тоже.
— «Держать в строгости и натравливать одного на другого. В этом, м-с Хауксби, секрет нашего управления». А ведь я убеждена, что в глубине души Муссук считает себя светским человеком.
— В некотором отношении, пожалуй, он и прав. Я люблю Муссука и не хочу, чтобы он знал, что я про него говорю. Он забавляет меня.
— Как видно, и он вас прибрал к рукам. Так расскажите же о потере душевного равновесия. Да дайте по носу Тиму. Он очень любит сахар. Хотите молока?
— Нет, благодарю. Полли, я разочаровалась в жизни, чувствую пустоту её.
— Обратитесь к религии. Я всегда говорила, что в Риме ваша судьба.
— Чтобы отдать полдюжины attaches в красном за одного в чёрном, чтобы поститься и получить морщины, которые никогда уже не исчезнут. Приходило вам когда-нибудь в голову, Полли, что я старею?
— Благодарю за любезность. Я всегда считала, что мы с вами одного возраста. Теперь я этого не скажу. Так в чем же это выражается?
— Какие мы были раньше? «Я чувствую это в моих костях», как говорит м-с Кросслей. Я растратила свою жизнь, Полли.
— Как?
— Все равно как. Я чувствую это. Я хотела бы насладиться властью, прежде чем умру.
— Наслаждайтесь. Для этого вы достаточно остроумны и красивы!
М-с Хауксби поставила чашку чаю перед гостьей.
— Полли, если вы будете говорить мне такие комплименты, я перестану видеть в вас женщину. Скажите лучше, как получить мне власть в руки?
— Уверьте Муссука, что он самый обворожительный и тонкий человек в Азии, и он сделает все, что вы захотите.
— Надоел мне Муссук! Я хочу господства в области мысли, а не в пустом пространстве. Знаете, Полли, я хочу устроить у себя салон.
М-с Маллови лениво повернулась на софе и опустила голову на руку. «Слушайте словеса пророка, сына Барухова», — процитировала она библейский текст.
— Хотите вы поговорить серьёзно?
— Непременно, дорогая, потому что вижу, что вы собираетесь сделать большую ошибку.
— Я не сделала ни одной ошибки в жизни — по крайней мере, такой, какой не могла бы объяснить впоследствии.
— Собираетесь сделать ошибку, — повторила м-с Маллови спокойно. — Невозможно устраивать салоны в Симле. К этому слишком много препятствий.
— Почему? Казалось бы, так легко.
— И вместе с тем так трудно.
— Много ли умных женщин в Симле?
— Я и вы, — не задумываясь ни на минуту, сказала м-с Хауксби.
— Скромная женщина! М-с Фирдон поблагодарила бы вас за это. А сколько умных мужчин?
— О! их… сотни, — смело произнесла м-с Хауксби.
— Роковое заблуждение! Ни одного. Они все на откупе у правительства. Возьмите, например, моего мужа. Джек был умным человеком, хотя, может быть, мне и не следовало бы этого говорить. Правительство съело его. Все его мысли и способности к разговору — он в самом деле был прекрасный собеседник, даже для жены, в старые времена — и все это отнято у него, переработано этой кухней человеческих мозгов — правительством. И так с каждым человеком, который находится здесь на службе. Я не думаю, чтобы русский каторжник из-под кнута был способен наслаждаться отдыхом в кругу себе подобных. А все наши мужчины здесь каторжники в золочёных кандалах.