Страница:
Рассказ об убийстве в передаче Гарри произвёл громадное впечатление, и было решено, что Чёрная овца одержим дьяволом. Его усердно била тётя Роза и потом, когда он был уже достаточно усмирён, Гарри. Он выносил все, как каменный, и торжествовал. Сегодня ночью он умрёт и освободится от всех. Нет, он не будет просить прощения у Гарри и, разбуженный поздно вечером, не будет отвечать на его вопросы, хотя бы даже он и назвал его «маленьким каином».
— Я дрался и делал разные гадости, — говорил он. — И мне все равно. Если ты будешь ночью разговаривать со мной, Гарри, я могу убить тебя. А если ты хочешь, убей меня, хоть сейчас.
Гарри унёс свою постель в другую комнату, и Чёрная овца лёг спать один.
Может быть, мастер, изготовлявший Ноев ковчег, знал, что его животные попадут в детский желудок, потому разукрасил их соответствующим образом. Достоверно известно, что Чёрная овца, проснувшись на другой день утром, чувствовал себя совершенно здоровым и хотя несколько пристыженным, но обогащённым новыми сведениями о том, как защищаться в будущем от Гарри.
Придя к завтраку в первый день каникул, он узнал, что тётя Роза, Гарри и Юди уехали в Брайтон, оставив его дома с прислугой. Его поведение в последние дни вполне соответствовало планам тёти Розы. Оно оправдывало её намерения отделаться, хотя бы на время, от тяготившего её ребёнка. Папа в Бомбее, как будто зная, в чем нуждался юный преступник в это время, прислал ему целый пакет новых книг. С ними и в обществе Дженни, получавшей на еду, Чёрная овца оставался целый месяц.
Книг хватило на десять дней. Они поглощались с неимоверной быстротой, при чтении по двенадцати часов в день. После этого настали дни полного безделья. Погруженный в мечты о воображаемых приключениях, он бродил вверх и вниз по лестнице, считая балясины, или ходил по комнатам, измеряя их шагами в длину, ширину и по диагонали. Дженни завела многочисленных друзей и, взяв клятву с Чёрной овцы, что он ничего не скажет тёте Розе, исчезала на целые дни. Чёрная овца следил за лучами заходящего солнца от кухни до столовой и оттуда в своей комнате наверху, пока не становилось совсем темно. Затем он возвращался в кухню, зажигал огонь и начинал читать. Сначала он был счастлив, что его оставили в покое и он может читать, сколько хочет, но потом одиночество стало пугать его. Он стал бояться темноты, стука дверей и скрипа ставень. В саду его пугал шелест листьев на деревьях.
Он был рад, когда вернулись все — тётя Роза, Гарри и Юди, — посвежевшие и весёлые, и Юди, нагруженная подарками. Кто мог не любить послушную маленькую Юди? В ответ на её весёлую болтовню Чёрная овца мог сообщить только результаты измерений комнат.
Затем пошло все по-старому, с небольшой только разницей и новым грехом. К прежним беззакониям Чёрной овцы присоединилась теперь удивительная неуклюжесть — он стал так же неловок в действиях, как был прежде в словах. Он никогда не был уверен, что не испортит вещь, к которой прикасался. Он не только разбивал стаканы, попадавшие в его руки, но и расшибал собственную голову о запертые двери. Какой-то серый туман закрыл все, окружающее его, и он сгущался с каждым месяцем, пока, наконец, Чёрная овца не нашёл себя совершенно одиноким в мире призраков, являющихся ему среди бела дня на месте развевающихся занавесок и висящих на вешалке платьев.
Каникулы наступали и кончались, и Чёрная овца видел много людей, лица которых казались ему похожими одно на другое. Его били, когда это требовалось, и Гарри мучил при каждом удобном случае, и он на все отвечал молчанием, по просьбе Юди, которая сама навлекала за это на себя гнев тёти Розы.
Недели шли за неделями, и папа с мамой были совершенно забыты. Гарри кончил школу и был уже клерком в банковской конторе. Освобождённый от его присутствия, Чёрная овца решил, что может теперь вполне отдаться своей страсти к чтению. Пропуская уроки в школе, он уверял тётю Розу, что там все идёт хорошо, и восхищался тем, что обманывал её так легко. «Она назвала меня маленьким лгуном, когда я не лгал, — говорил он себе, — а теперь я делаю это, и она не знает». Тётя Роза верила ему в прошлом, но скрывала это из стратегических целей, которые, конечно, никогда не приходили ему в голову. Из страха быть уличённым в небольшой лжи, он пускался на разные хитросплетения и выдумки. И ему нетрудно было делать это там, где невиннейшие мотивы его поступков и малейшее естественное стремление порисоваться истолковывались как корыстное желание получить большую порцию хлеба или ветчины или выслужиться перед чужими людьми. Тётя Роза могла проникнуть в некоторые тайники его измышлений, но не во все. Он противопоставлял свою детскую хитрость её, и небезуспешно. Так месяц за месяцем продолжалась борьба между книжками школьными и не школьными в ущерб восприятию тех и других. И так существовал Чёрная овца в мире теней, среди сгущавшегося вокруг него тумана, отрезающего его от всего окружающего. Он рисовал в своём воображении ужасные наказания для «дорогого Гарри» или плёл сеть обмана, обволакивающую тётю Розу.
Но время катастрофы наступило, и сеть обмана была разорвана. Немыслимо было все и всегда предвидеть. Тётя Роза произвела личное расследование об успехах Чёрной овцы и была поражена результатами. Шаг за шагом, с таким же острым наслаждением, какое она испытывала, уличая недоедающую прислугу в краже холодного мяса, выискивала она теперь следы преступлений Чёрной овцы. В течение недель и месяцев, чтобы избежать исключения из школы, обманывал он тётю Розу, Гарри, Бога и весь мир. Ужас, невообразимый ужас и явно испорченная нравственность.
Чёрная овца перечислял свои преступления. «Будет здоровая потасовка; затем она повесит мне на спину доску с надписью „лгун“. Затем Гарри сначала отколотит меня, потом будет молиться за меня, она тоже будет читать молитвы и называть меня исчадием дьявола, потом заставит учить гимны. Хотя она будет уверять, что все знала. Она тоже старая лгунья», — говорил он себе.
На три дня был заперт Чёрная овца в свою комнату, чтобы приготовить душу к раскаянию. «Будет две потасовки. Одна в школе и одна здесь. Здешняя будет больше». Так и случилось, как он думал. Его колотили в школе, в присутствии белых и чёрных учеников, за гнусное преступление — составление фальшивых свидетельств об успехах для домашних. Затем его колотила дома тётя Роза за то же. Кроме того, она приготовила вывеску на его спину, хотела повесить её и заставить его идти гулять в таком виде по улицам.
— Если вы заставите меня это сделать, — сказал Чёрная овца совершенно спокойно, — я подожгу дом и убью вас. Не знаю, удастся ли мне убить вас, потому что вы большая и сильная, но я попробую.
Нового наказания за это богохульство не последовало, хотя Чёрная овца держался все время наготове, чтобы схватить тётю Розу за старую шею, как только она начнёт бить его. Возможно, что тётя Роза и побаивалась Чёрной овцы, дошедшего до последнего предела греха, опасалась нового взрыва озлобления.
Среди этих тревог и волнений в вилле появился гость из-за моря, знавший папу и маму и имевший поручение посмотреть Понча и Юди. Чёрная овца был приглашён в гостиную и усажен за чайный стол.
— Осторожнее, осторожнее, маленький человек, — сказал гость, когда он чуть не уронил посуду со стола. Затем он мягким движением повернул его лицо к свету.
— Что это там за птица сидит на заборе? Видишь, какая большая?
— Какая птица? — спросил Чёрная овца.
Гость с полминуты пристально смотрел в глаза Чёрной овцы, затем воскликнул:
— Боже мой, ведь мальчик почти слеп.
Гость отнёсся очень серьёзно к состоянию здоровья Чёрной овцы. Он распорядился под свою ответственность, чтобы мальчик был тотчас же взят из школы и не открывал книги до приезда матери.
— Она будет здесь через три недели, как тебе, без сомнения, уже известно, — сказал он. — А я сахиб Инверарити. Я ввёл тебя в этот скверный мир, мой юный друг, и, кажется, ты недурно воспользовался своим временем здесь. Теперь же ты не должен ничего решительно делать. Исполнишь ты это?
— Да, — ответил Понч равнодушно.
Он знал, что мама приедет. И ждал новых колотушек. Слава богу ещё, что папа не приедет. Тётя Роза говорила в последнее время, что его должен бить мужчина.
Три следующие за тем недели Чёрной овце не позволяли ничего делать. Он проводил время в своей старой детской, рассматривая свои старые игрушки и готовясь дать за них отчёт маме. Тётя Роза била его по рукам, даже когда он ломал простую деревянную ложку. Но этот грех был ещё маловажен, в сравнении с какими-то новыми разоблачениями, которые таила до поры до времени в своей душе тётя Роза.
— Когда приедет твоя мать, — говорила она мрачно, — и услышит, что я расскажу ей о тебе, она узнает, каков ты есть.
И она тщательно оберегала Юди от влияния брата, которое могло быть губительным для её детской души.
И мама приехала, впорхнула, нежная и возбуждённая. Так вот она какая, мама! Она совсем молодая, легкомысленно молодая, и такая прелестная, с нежно цветущими щеками, с горящими, как звезды, глазами и с таким голосом, который сразу привлекал детей в её объятия. Юди бросилась к ней, но Чёрная овца остановился в своём порыве. Может быть, и она подумает, что он хочет «выставиться»? Она не обняла бы его, если бы знала о всех его преступлениях. Могла ли она узнать своего любимца в Чёрной овце? Остались ли в нем его любовь и доверие к ней? Чёрная овца не знал этого. Тётя Роза удалилась и оставила маму на коленях между обоими детьми, смеющуюся и плачущую, в той самой зале, где бурно выражали своё детское отчаяние Понч и Юди пять лет назад.
— Ну что же, цыплятки, помните ли вы меня?
— Нет, — откровенно заявила Юди, — но я каждый вечер молилась, чтобы Бог помиловал папу и маму.
— Немного, — сказал Чёрная овца. — Но помню, что я писал тебе каждую неделю. И это было не для того, чтобы отличиться, а для того, чтобы чего-нибудь потом не вышло.
— Что не вышло бы потом? Что могло выйти потом, дорогой мой мальчик?
И она снова потянула его к себе. Он подошёл не сразу, неловко упираясь. «Нужно оставить его в покое, — подсказало тотчас же материнское сердце. — С девочкой проще».
«Она слишком маленькая, чтобы прибить больно, — подумал Чёрная овца, — и если я скажу ей, что убью её, она испугается. Воображаю, что скажет тётя Роза!»
В конце запоздавшего обеда мама взяла на руки Юди и уложила её в постель, осыпая ласками. Маленькое вероломное создание уже изменило тёте Розе, чем больно уязвило эту леди. Чёрная овца встал, чтобы идти в свою комнату.
— Пойди сюда, хотя бы простись со мной, — сказала тётя Роза, подставляя щеку.
— Вот ещё! — ответил Чёрная овца. — Я никогда не целовал вас и не намерен подлизываться к вам. Расскажите этой женщине, что я сделал, посмотрим, что она скажет.
Чёрная овца лёг в постель с чувством, что потерял рай, проскользнув уже в его двери. Но через полчаса «эта женщина» стояла уже наклонившись над ним. Чёрная овца поднял правую руку. Как это было нехорошо — прийти к нему, чтобы бить его ночью, в темноте. Так не поступала даже тётя Роза. Но удара не последовало.
— Нечего ко мне подлизываться; все равно я ничего не скажу вам, кроме того, что сказала тётя Роза, да и она не все знает, — проговорил Чёрная овца настолько ясно, насколько не мешали ему руки, обвившие его шею.
— О сынок мой… маленький мой, маленький сынок! Это моя вина, моя, дорогой мой, как же теперь исправить её? Прости меня, Понч. — Голос замер, перешёл в неясный шёпот, и две горячих слезы упали на лоб Чёрной овцы.
— О чем же ты плачешь? — спросил он. — Разве она и тебя обидела? Дженни тоже плакала. Но ведь ты хорошая, а Дженни — «прирождённая лгунья», тётя Роза её так называет.
— Будет, Понч, будет, родной мой, не говори так. Попытайся любить меня, хотя немного, хоть капельку. Ты не знаешь, как это важно для меня. Понч-бэби, вернись же опять ко мне! Я твоя мать, твоя собственная мать, и все остальное ничего не значит. Я знаю это, знаю, ненаглядный мой. Теперь все будет хорошо. Понч, любишь ли ты меня хоть немного?
Удивительно, каким ручным сделался этот большой, десятилетний мальчик, когда почувствовал, что над ним не смеются. Чёрная овца никогда не пользовался ничьим вниманием, а теперь эта прелестная женщина обращается с ним — Чёрной овцой, исчадием дьявола и будущей несомненной пищей неугасимого пламени, — как можно обращаться с маленьким Богом.
— Я очень, очень люблю тебя, мама, дорогая, — шепнул он наконец. — Я рад, что ты вернулась. Но уверена ли ты, что тётя Роза все рассказала тебе?
— Все… Ну что это значит? Только… — Голос прервался рыданиями, похожими на смех. — Понч, бедный мой любимец, дорогой мой, слепой мальчик, как же ты не подумал, что этого все-таки не следовало делать?
— Я обманывал, чтобы меня не били.
Мама содрогнулась и скоро исчезла в темноте… Она писала длинное письмо папе. Вот вкратце его содержание:
— Мама будет очень сердиться, если ты будешь ходить по лужам, — говорит Юди, продолжая начатый раньше разговор.
— Мама никогда не сердится, — возражает Понч. — Мама скажет только, что я пачкун и что это вовсе не красиво.
Понч залезает в грязь по колено.
— Мама, дорогая, — кричит он, — я вымазался с головы до ног!
— Так беги же скорее и переоденься, маленький пачкун! — слышится из окна звонкий голос мамы.
— Слышишь?! — говорит Понч. — Что я говорил тебе! Теперь совсем не то. Мама с нами и как будто никогда не уезжала. Теперь все кончено.
Не вполне так, Понч. Когда молодые уста глубоко погрузились уже в горький напиток ненависти, подозрения и отчаяния, никакая любовь на свете не может снять с них эти капли яда без остатка. Хотя она и может вернуть свет в темноту и дать веру неверующему.
— Я дрался и делал разные гадости, — говорил он. — И мне все равно. Если ты будешь ночью разговаривать со мной, Гарри, я могу убить тебя. А если ты хочешь, убей меня, хоть сейчас.
Гарри унёс свою постель в другую комнату, и Чёрная овца лёг спать один.
Может быть, мастер, изготовлявший Ноев ковчег, знал, что его животные попадут в детский желудок, потому разукрасил их соответствующим образом. Достоверно известно, что Чёрная овца, проснувшись на другой день утром, чувствовал себя совершенно здоровым и хотя несколько пристыженным, но обогащённым новыми сведениями о том, как защищаться в будущем от Гарри.
Придя к завтраку в первый день каникул, он узнал, что тётя Роза, Гарри и Юди уехали в Брайтон, оставив его дома с прислугой. Его поведение в последние дни вполне соответствовало планам тёти Розы. Оно оправдывало её намерения отделаться, хотя бы на время, от тяготившего её ребёнка. Папа в Бомбее, как будто зная, в чем нуждался юный преступник в это время, прислал ему целый пакет новых книг. С ними и в обществе Дженни, получавшей на еду, Чёрная овца оставался целый месяц.
Книг хватило на десять дней. Они поглощались с неимоверной быстротой, при чтении по двенадцати часов в день. После этого настали дни полного безделья. Погруженный в мечты о воображаемых приключениях, он бродил вверх и вниз по лестнице, считая балясины, или ходил по комнатам, измеряя их шагами в длину, ширину и по диагонали. Дженни завела многочисленных друзей и, взяв клятву с Чёрной овцы, что он ничего не скажет тёте Розе, исчезала на целые дни. Чёрная овца следил за лучами заходящего солнца от кухни до столовой и оттуда в своей комнате наверху, пока не становилось совсем темно. Затем он возвращался в кухню, зажигал огонь и начинал читать. Сначала он был счастлив, что его оставили в покое и он может читать, сколько хочет, но потом одиночество стало пугать его. Он стал бояться темноты, стука дверей и скрипа ставень. В саду его пугал шелест листьев на деревьях.
Он был рад, когда вернулись все — тётя Роза, Гарри и Юди, — посвежевшие и весёлые, и Юди, нагруженная подарками. Кто мог не любить послушную маленькую Юди? В ответ на её весёлую болтовню Чёрная овца мог сообщить только результаты измерений комнат.
Затем пошло все по-старому, с небольшой только разницей и новым грехом. К прежним беззакониям Чёрной овцы присоединилась теперь удивительная неуклюжесть — он стал так же неловок в действиях, как был прежде в словах. Он никогда не был уверен, что не испортит вещь, к которой прикасался. Он не только разбивал стаканы, попадавшие в его руки, но и расшибал собственную голову о запертые двери. Какой-то серый туман закрыл все, окружающее его, и он сгущался с каждым месяцем, пока, наконец, Чёрная овца не нашёл себя совершенно одиноким в мире призраков, являющихся ему среди бела дня на месте развевающихся занавесок и висящих на вешалке платьев.
Каникулы наступали и кончались, и Чёрная овца видел много людей, лица которых казались ему похожими одно на другое. Его били, когда это требовалось, и Гарри мучил при каждом удобном случае, и он на все отвечал молчанием, по просьбе Юди, которая сама навлекала за это на себя гнев тёти Розы.
Недели шли за неделями, и папа с мамой были совершенно забыты. Гарри кончил школу и был уже клерком в банковской конторе. Освобождённый от его присутствия, Чёрная овца решил, что может теперь вполне отдаться своей страсти к чтению. Пропуская уроки в школе, он уверял тётю Розу, что там все идёт хорошо, и восхищался тем, что обманывал её так легко. «Она назвала меня маленьким лгуном, когда я не лгал, — говорил он себе, — а теперь я делаю это, и она не знает». Тётя Роза верила ему в прошлом, но скрывала это из стратегических целей, которые, конечно, никогда не приходили ему в голову. Из страха быть уличённым в небольшой лжи, он пускался на разные хитросплетения и выдумки. И ему нетрудно было делать это там, где невиннейшие мотивы его поступков и малейшее естественное стремление порисоваться истолковывались как корыстное желание получить большую порцию хлеба или ветчины или выслужиться перед чужими людьми. Тётя Роза могла проникнуть в некоторые тайники его измышлений, но не во все. Он противопоставлял свою детскую хитрость её, и небезуспешно. Так месяц за месяцем продолжалась борьба между книжками школьными и не школьными в ущерб восприятию тех и других. И так существовал Чёрная овца в мире теней, среди сгущавшегося вокруг него тумана, отрезающего его от всего окружающего. Он рисовал в своём воображении ужасные наказания для «дорогого Гарри» или плёл сеть обмана, обволакивающую тётю Розу.
Но время катастрофы наступило, и сеть обмана была разорвана. Немыслимо было все и всегда предвидеть. Тётя Роза произвела личное расследование об успехах Чёрной овцы и была поражена результатами. Шаг за шагом, с таким же острым наслаждением, какое она испытывала, уличая недоедающую прислугу в краже холодного мяса, выискивала она теперь следы преступлений Чёрной овцы. В течение недель и месяцев, чтобы избежать исключения из школы, обманывал он тётю Розу, Гарри, Бога и весь мир. Ужас, невообразимый ужас и явно испорченная нравственность.
Чёрная овца перечислял свои преступления. «Будет здоровая потасовка; затем она повесит мне на спину доску с надписью „лгун“. Затем Гарри сначала отколотит меня, потом будет молиться за меня, она тоже будет читать молитвы и называть меня исчадием дьявола, потом заставит учить гимны. Хотя она будет уверять, что все знала. Она тоже старая лгунья», — говорил он себе.
На три дня был заперт Чёрная овца в свою комнату, чтобы приготовить душу к раскаянию. «Будет две потасовки. Одна в школе и одна здесь. Здешняя будет больше». Так и случилось, как он думал. Его колотили в школе, в присутствии белых и чёрных учеников, за гнусное преступление — составление фальшивых свидетельств об успехах для домашних. Затем его колотила дома тётя Роза за то же. Кроме того, она приготовила вывеску на его спину, хотела повесить её и заставить его идти гулять в таком виде по улицам.
— Если вы заставите меня это сделать, — сказал Чёрная овца совершенно спокойно, — я подожгу дом и убью вас. Не знаю, удастся ли мне убить вас, потому что вы большая и сильная, но я попробую.
Нового наказания за это богохульство не последовало, хотя Чёрная овца держался все время наготове, чтобы схватить тётю Розу за старую шею, как только она начнёт бить его. Возможно, что тётя Роза и побаивалась Чёрной овцы, дошедшего до последнего предела греха, опасалась нового взрыва озлобления.
Среди этих тревог и волнений в вилле появился гость из-за моря, знавший папу и маму и имевший поручение посмотреть Понча и Юди. Чёрная овца был приглашён в гостиную и усажен за чайный стол.
— Осторожнее, осторожнее, маленький человек, — сказал гость, когда он чуть не уронил посуду со стола. Затем он мягким движением повернул его лицо к свету.
— Что это там за птица сидит на заборе? Видишь, какая большая?
— Какая птица? — спросил Чёрная овца.
Гость с полминуты пристально смотрел в глаза Чёрной овцы, затем воскликнул:
— Боже мой, ведь мальчик почти слеп.
Гость отнёсся очень серьёзно к состоянию здоровья Чёрной овцы. Он распорядился под свою ответственность, чтобы мальчик был тотчас же взят из школы и не открывал книги до приезда матери.
— Она будет здесь через три недели, как тебе, без сомнения, уже известно, — сказал он. — А я сахиб Инверарити. Я ввёл тебя в этот скверный мир, мой юный друг, и, кажется, ты недурно воспользовался своим временем здесь. Теперь же ты не должен ничего решительно делать. Исполнишь ты это?
— Да, — ответил Понч равнодушно.
Он знал, что мама приедет. И ждал новых колотушек. Слава богу ещё, что папа не приедет. Тётя Роза говорила в последнее время, что его должен бить мужчина.
Три следующие за тем недели Чёрной овце не позволяли ничего делать. Он проводил время в своей старой детской, рассматривая свои старые игрушки и готовясь дать за них отчёт маме. Тётя Роза била его по рукам, даже когда он ломал простую деревянную ложку. Но этот грех был ещё маловажен, в сравнении с какими-то новыми разоблачениями, которые таила до поры до времени в своей душе тётя Роза.
— Когда приедет твоя мать, — говорила она мрачно, — и услышит, что я расскажу ей о тебе, она узнает, каков ты есть.
И она тщательно оберегала Юди от влияния брата, которое могло быть губительным для её детской души.
И мама приехала, впорхнула, нежная и возбуждённая. Так вот она какая, мама! Она совсем молодая, легкомысленно молодая, и такая прелестная, с нежно цветущими щеками, с горящими, как звезды, глазами и с таким голосом, который сразу привлекал детей в её объятия. Юди бросилась к ней, но Чёрная овца остановился в своём порыве. Может быть, и она подумает, что он хочет «выставиться»? Она не обняла бы его, если бы знала о всех его преступлениях. Могла ли она узнать своего любимца в Чёрной овце? Остались ли в нем его любовь и доверие к ней? Чёрная овца не знал этого. Тётя Роза удалилась и оставила маму на коленях между обоими детьми, смеющуюся и плачущую, в той самой зале, где бурно выражали своё детское отчаяние Понч и Юди пять лет назад.
— Ну что же, цыплятки, помните ли вы меня?
— Нет, — откровенно заявила Юди, — но я каждый вечер молилась, чтобы Бог помиловал папу и маму.
— Немного, — сказал Чёрная овца. — Но помню, что я писал тебе каждую неделю. И это было не для того, чтобы отличиться, а для того, чтобы чего-нибудь потом не вышло.
— Что не вышло бы потом? Что могло выйти потом, дорогой мой мальчик?
И она снова потянула его к себе. Он подошёл не сразу, неловко упираясь. «Нужно оставить его в покое, — подсказало тотчас же материнское сердце. — С девочкой проще».
«Она слишком маленькая, чтобы прибить больно, — подумал Чёрная овца, — и если я скажу ей, что убью её, она испугается. Воображаю, что скажет тётя Роза!»
В конце запоздавшего обеда мама взяла на руки Юди и уложила её в постель, осыпая ласками. Маленькое вероломное создание уже изменило тёте Розе, чем больно уязвило эту леди. Чёрная овца встал, чтобы идти в свою комнату.
— Пойди сюда, хотя бы простись со мной, — сказала тётя Роза, подставляя щеку.
— Вот ещё! — ответил Чёрная овца. — Я никогда не целовал вас и не намерен подлизываться к вам. Расскажите этой женщине, что я сделал, посмотрим, что она скажет.
Чёрная овца лёг в постель с чувством, что потерял рай, проскользнув уже в его двери. Но через полчаса «эта женщина» стояла уже наклонившись над ним. Чёрная овца поднял правую руку. Как это было нехорошо — прийти к нему, чтобы бить его ночью, в темноте. Так не поступала даже тётя Роза. Но удара не последовало.
— Нечего ко мне подлизываться; все равно я ничего не скажу вам, кроме того, что сказала тётя Роза, да и она не все знает, — проговорил Чёрная овца настолько ясно, насколько не мешали ему руки, обвившие его шею.
— О сынок мой… маленький мой, маленький сынок! Это моя вина, моя, дорогой мой, как же теперь исправить её? Прости меня, Понч. — Голос замер, перешёл в неясный шёпот, и две горячих слезы упали на лоб Чёрной овцы.
— О чем же ты плачешь? — спросил он. — Разве она и тебя обидела? Дженни тоже плакала. Но ведь ты хорошая, а Дженни — «прирождённая лгунья», тётя Роза её так называет.
— Будет, Понч, будет, родной мой, не говори так. Попытайся любить меня, хотя немного, хоть капельку. Ты не знаешь, как это важно для меня. Понч-бэби, вернись же опять ко мне! Я твоя мать, твоя собственная мать, и все остальное ничего не значит. Я знаю это, знаю, ненаглядный мой. Теперь все будет хорошо. Понч, любишь ли ты меня хоть немного?
Удивительно, каким ручным сделался этот большой, десятилетний мальчик, когда почувствовал, что над ним не смеются. Чёрная овца никогда не пользовался ничьим вниманием, а теперь эта прелестная женщина обращается с ним — Чёрной овцой, исчадием дьявола и будущей несомненной пищей неугасимого пламени, — как можно обращаться с маленьким Богом.
— Я очень, очень люблю тебя, мама, дорогая, — шепнул он наконец. — Я рад, что ты вернулась. Но уверена ли ты, что тётя Роза все рассказала тебе?
— Все… Ну что это значит? Только… — Голос прервался рыданиями, похожими на смех. — Понч, бедный мой любимец, дорогой мой, слепой мальчик, как же ты не подумал, что этого все-таки не следовало делать?
— Я обманывал, чтобы меня не били.
Мама содрогнулась и скоро исчезла в темноте… Она писала длинное письмо папе. Вот вкратце его содержание:
«…Юди милая, маленькая толстушка, обожает эту женщину и религиозна, насколько можно быть религиозной в восемь лет. И, когда я пишу тебе это письмо, дорогой Джек, она спит здесь, на моей постели. Понча я не могу ещё разобрать. Он не выглядит истощённым, но, кажется, раздражён и измучен постоянной необходимостью путаться в мелкой лжи, которую эта женщина возвела в смертный грех. Мы должны помнить, дорогой мой, что во всем этом большая доля нашей вины. Но я надеюсь снова привлечь к себе Понча, и уже навсегда. Я возьму детей к себе, чтобы они снова были вполне моими. Я довольна уже тем, что могу пока это сделать, но буду счастлива совершенно, когда ты, дорогой мой мальчик, приедешь домой, и мы снова будем все под одной крышей!»Через три месяца Понч, больше уже не Чёрная овца, почувствовал, наконец, совершенно определённо, что он действительно обладает своей собственной, дорогой, милой, любимой мамой, которая в то же время его сестра, утешительница и друг, и вместе с тем он сам может быть её защитником до приезда домой отца. Обманывать не приличествует защитнику и, когда можно делать многое, даже не спрашивая, зачем обманывать?
— Мама будет очень сердиться, если ты будешь ходить по лужам, — говорит Юди, продолжая начатый раньше разговор.
— Мама никогда не сердится, — возражает Понч. — Мама скажет только, что я пачкун и что это вовсе не красиво.
Понч залезает в грязь по колено.
— Мама, дорогая, — кричит он, — я вымазался с головы до ног!
— Так беги же скорее и переоденься, маленький пачкун! — слышится из окна звонкий голос мамы.
— Слышишь?! — говорит Понч. — Что я говорил тебе! Теперь совсем не то. Мама с нами и как будто никогда не уезжала. Теперь все кончено.
Не вполне так, Понч. Когда молодые уста глубоко погрузились уже в горький напиток ненависти, подозрения и отчаяния, никакая любовь на свете не может снять с них эти капли яда без остатка. Хотя она и может вернуть свет в темноту и дать веру неверующему.
ЗАУРЯДНАЯ ЖЕНЩИНА
— Одета! Не говорите мне, пожалуйста, что эта женщина когда-нибудь одевалась! Она стояла посреди комнаты, а её айя… нет, её муж — это, конечно, был мужчина — набрасывал на неё одежду. А она в это время поправляла причёску, запустив пальцы в волосы, и счищала потом пух и пыль со шляпы, которая валялась за кроватью. Для меня это так же ясно, как будто я сама присутствовала при этой оргии. Кто она такая? — закончила вопросом свою речь м-с Хауксби.
— Перестаньте! — сказала м-с Маллови слабым голосом. — У меня и без того болит голова. Я очень несчастлива сегодня. Лучше пожалейте меня, побалуйте чем-нибудь. Принесли вы шоколаду от Пелити?
— С этого бы и начинали. Вы получите сладкое, когда ответите на мой вопрос. Кто и что такое это создание? Вокруг неё, по крайней мере, с полдюжины мужчин, и она точно спит на ходу среди них.
— Дельвиль, — сказала м-с Маллови, — «Мрачная Дельвиль», как её называют. Она танцует так же небрежно, как одевается. Её муж что-то такое в Мадрасе. Сделайте визит, если интересуетесь.
— Что мне делать у неё? Она только на минуту привлекла моё внимание. Я удивляюсь только, что такая неряха может привлекать мужчин. А ведь около неё толпа!
М-с Маллови спокойно сидела, свернувшись клубочком на диване, сосредоточив все своё внимание на лакомствах. Обе они с м-с Хауксби сняли опять тот же дом в Симле. А изложенный выше разговор происходил через два сезона после истории с Отисом Айиром, о которой нам приходилось уже говорить.
М-с Хауксби вышла на веранду и смотрела вниз на Мэль с задумчиво нахмуренными бровями.
— А! — прервала она вдруг громким возгласом свои размышления. — Скажите, пожалуйста…
— Что там такое? — спросила м-с Маллови сонным голосом.
— Та неряха и танцмейстер, о котором я говорила… Они вместе…
— Почему танцмейстер? Он почтённый джентльмен, среднего возраста, только придерживается несколько превратных романтических понятий. Ему хотелось быть моим другом.
— Так постарайтесь же освободить его. Неряхи от природы навязчивы, и эта, кажется, особенно склонна липнуть. Боже, какая ужасная шляпа на этом животном!
— Насколько мне известно, танцмейстер с ней в очень хороших отношениях. Я никогда не интересуюсь продолжительными связями. Он тщетно старается уверить всех, что живёт холостяком.
— О-ох! Мне, кажется, приходилось встречаться с такого рода людьми, а он и в самом деле не женат?
— Нет. Он сообщил мне об этом несколько дней назад. Уф! Некоторых людей следует убивать.
— Что же случилось?
— Он претендует на роль — о, ужас из ужасов! — на роль непонятого мужчины. Богу известно, насколько femme incomprise скучна и непривлекательна, но это все-таки не то!
— И при этом такой толстый! Я расхохоталась бы ему в лицо. Мужчины редко доверяются мне. Чем вы их приманиваете?
— Я выслушиваю их повествования о прошлом. Подальше бы от таких мужчин!
— И что же, вы поощряете их?..
— Поощряю? Просто они говорят, а я слушаю. Но они воображают, что я сочувствую им. И я всегда выражаю изумление, даже там, где нет ничего необыкновенного.
— Да. Мужчины так беззастенчиво многословны, когда их слушают. Откровенность женщин, наоборот, всегда полна сдержанности и лжи, исключая…
— Исключая тех случаев, когда они сходят с ума и выбалтывают всю подноготную через неделю знакомства. Но, конечно, мы знаем гораздо больше подобных мужчин, чем особ нашего пола.
— И ведь что удивительно, мужчины никогда не верят нашей откровенности. Они всегда думают, что мы что-то скрываем.
— И всегда принимают это на свой счёт. Однако меня тошнит от этих шоколадных конфет, хотя я съела не больше дюжины. Я, кажется, пойду спать.
— Ну, вы таким образом скоро растолстеете, дорогая моя. Если бы вы больше занимались физическими упражнениями и больше интересовались вашими соседями, вы…
— Была бы так же любима, как м-с Хауксби. Вы милы во многих отношениях, и я очень люблю вас… вы не то, что называют женская женщина… Но только зачем вы так много беспокоите себя человеческими существами?
— Потому что, за отсутствием ангелов, которые, я уверена, невыносимо скучны, мужчины и женщины самые очаровательные существа на свете, лентяйка вы этакая! Меня интересует неряха, интересует и танцмейстер… мне интересен мальчик Хаулей, интересны вы.
— Зачем ставить в один ряд меня и мальчишку Хаулея? Это ваша собственность.
— Из его простодушных излияний я извлекаю пользу для него же. Когда он ещё немного образуется, дойдёт до высших ступеней службы, тогда я выберу прелестную, чистую девушку, хотя бы мисс Хольт, и… — она сделала жест рукой в воздухе, — что м-с Хауксби соединяет, того люди не разъединят. Вот и все.
— Ну а когда вы соедините брачными узами Мэй Хольт с самым незавидным женихом в Симле и возбудите тем непримиримую ненависть мама Хольт, что будете вы делать со мной, распределитель судеб во вселенной?
М-с Хауксби опустилась в низенькое кресло у камина и, опершись головой на руку, долго и пристально смотрела на м-с Маллови.
— Не знаю, — проговорила она, наконец, качая головой, — не знаю, дорогая, что сделала бы я с вами. Сватать вас кому-нибудь невозможно — супруг обратит внимание, и все пропадёт. Думаю, лучше начать с предохранения вас от… Что такое? Спите! И храпите вовсю!
— Пожалуйста! Я не люблю таких шуток, они слишком грубы. Идите в библиотеку и принесите мне новые книжки.
— Пока вы будете спать? Нет. Если вы не отправитесь со мной, я возьму ваше новое платье, повешу его на верх рикши и, когда меня спросят, что я делаю, буду рассказывать всем, что я везу платье к Филипсу, чтобы перешить его. Постараюсь, чтобы м-с Мак-Намара видела меня. Одевайтесь скорее.
М-с Маллови со стоном повиновалась, и обе пошли в библиотеку, где нашли м-с Дельвиль и господина, известного под прозвищем танцмейстера. Тем временем м-с Маллови разгулялась и снова обрела утраченную способность к красноречию.
— Вон эта тварь! — сказала м-с Хауксби с таким видом, как будто указывала на слизняка на дороге.
— Нет, — возразила м-с Маллови. — Мужчина тварь. Уф! Добрый вечер, м-р Бент. Я думала, что вы придёте пить чай сегодня вечером.
— Разве не завтра? — отвечал танцмейстер. — Я не понял… Я думал… Мне очень жаль… Какая неприятность!
Но м-с Маллови прошла уже мимо.
— Однако нельзя сказать, чтобы он умел выворачиваться, — прошептала м-с Хауксби. — На этот счёт — бездарность полная. Следовательно, он предпочитает прогулку с неряхой чашке чаю в нашем обществе? Очевидное родство душ. Полли, пока мир стоит, я не прошу этой женщине.
— Я прощаю всякой женщине все, — сказала м-с Маллови. — Он сам будет для неё достаточным наказанием. Какой у неё вульгарный голос!
Голос м-с Дельвиль нехорош, походка ещё того хуже, одета она вызывающе небрежно. Все это м-с Маллови отметила, когда все вместе вошли в библиотеку.
— Но что же в ней есть после этого? — спросила м-с Хауксби. — Если бы я была мужчиной, я скорее умерла бы, чем показалась бы где-нибудь с этой тряпичницей. Но у неё хорошие глаза, остальное… О!..
— В чем дело?
— Она не знает, что с ними делать! Клянусь честью, не знает. Смотрите! О, посмотрите! Неаккуратность я ещё могу простить, но невежество никогда! Эта женщина — дура.
— Ш-ш! Она может слышать вас.
— В Симле все женщины дуры. Она подумает, что я говорю о ком-нибудь другом. Но они с танцмейстером составляют замечательную пару. Надеетесь вы увидеть их танцующими вместе?
— Ждите и надейтесь. Я не завидую её беседе с танцмейстером — отвратительный человек! Скоро приедет сюда его жена?
— Вы знаете что-нибудь о нем?
— Только то, что он говорил мне. Может быть, это все выдумка. Он женился на девушке, родившейся в провинции, и, как человек честный и с рыцарской душой, он сказал мне, что уже раскаивается в своём поступке, а потому отсылает жену, насколько возможно часто, к матери. Она и теперь там. Так он, по крайней мере, говорит.
— Дети?
— Один ребёнок. Но он говорит о жене возмутительным тоном. Я ненавижу его за это. И при этом он считает себя блестящим и остроумным.
— Обычный порок мужчин. Мне не нравится, что он все-таки ухаживает за некоторыми девушками, разочаровавшимися в выборе. Но мою Хольт он больше не будет преследовать, об этом уж я позабочусь.
— Я думаю, что м-с Дельвиль на некоторое время овладела его вниманием.
— А как вы думаете, осведомлена она, что он глава семейства?
— Не от него, во всяком случае. Меня он заклинал соблюдать абсолютную тайну. Для того я вам и говорю. Известен вам подобный тип мужчин?
— Благодаря Богу, не особенно близко! Обычно, когда мужчина начинает при мне порицать свою жену, я нахожу в себе посланную мне Богом способность отщелкать этого господина по заслугам. Мы расстаёмся очень холодно, а я смеюсь.
— Я не такая. Мне не хватает юмора.
— Развивайте его. Юмор был моей главной опорой много лет, прежде чем я осознала это. Умение пользоваться этой способностью спасает женщину в то время, когда она уходит из-под влияния религии, воспитания, семьи. А нам всем необходимо иметь какую-нибудь защиту для спасения.
— А как вы думаете, эта Дельвиль обладает юмором?
— Одежда выдаёт её. Ну разве может женщина, которая носит под левой рукой свой supplement, иметь понятие о пригодности вещей, как бы ни были они незначительны? Если она отставит танцмейстера после того, как увидит его хоть раз танцующим, я буду уважать её. Иначе…
— Только не слишком ли мы поспешили со своим заключением, дорогая? Вы видели эту женщину у Пелити, через полчаса вы видите её прогуливающейся с танцмейстером, а ещё через час вы встречаете её в библиотеке.
— Всюду с танцмейстером, запомните это.
— Всюду с танцмейстером, пусть так, но все-таки это не даёт ещё повод воображать…
— Я ничего не воображаю. Я не хочу воображать. Я говорю только, что танцмейстер потому и привлекателен для неряхи, что они оба друг друга стоят. Я уверена, что если он действительно такой, каким вы его описываете, он держит жену в рабстве.
— Она на двадцать лет моложе его.
— Бедное создание! И, в конце концов, после всего его позирования, фанфаронства и лжи — его рот под растрёпанными усами прямо создан для лжи — он будет награждён согласно его достоинствам.
— Желала бы я знать, какие у него достоинства? — сказала м-с Маллови.
Но м-с Хауксби нежно прожужжала, низко наклонив голову над страницами новой книжки: «На ловца и зверь бежит, дорогая моя» — у этой особы был необузданный язычок.
— Перестаньте! — сказала м-с Маллови слабым голосом. — У меня и без того болит голова. Я очень несчастлива сегодня. Лучше пожалейте меня, побалуйте чем-нибудь. Принесли вы шоколаду от Пелити?
— С этого бы и начинали. Вы получите сладкое, когда ответите на мой вопрос. Кто и что такое это создание? Вокруг неё, по крайней мере, с полдюжины мужчин, и она точно спит на ходу среди них.
— Дельвиль, — сказала м-с Маллови, — «Мрачная Дельвиль», как её называют. Она танцует так же небрежно, как одевается. Её муж что-то такое в Мадрасе. Сделайте визит, если интересуетесь.
— Что мне делать у неё? Она только на минуту привлекла моё внимание. Я удивляюсь только, что такая неряха может привлекать мужчин. А ведь около неё толпа!
М-с Маллови спокойно сидела, свернувшись клубочком на диване, сосредоточив все своё внимание на лакомствах. Обе они с м-с Хауксби сняли опять тот же дом в Симле. А изложенный выше разговор происходил через два сезона после истории с Отисом Айиром, о которой нам приходилось уже говорить.
М-с Хауксби вышла на веранду и смотрела вниз на Мэль с задумчиво нахмуренными бровями.
— А! — прервала она вдруг громким возгласом свои размышления. — Скажите, пожалуйста…
— Что там такое? — спросила м-с Маллови сонным голосом.
— Та неряха и танцмейстер, о котором я говорила… Они вместе…
— Почему танцмейстер? Он почтённый джентльмен, среднего возраста, только придерживается несколько превратных романтических понятий. Ему хотелось быть моим другом.
— Так постарайтесь же освободить его. Неряхи от природы навязчивы, и эта, кажется, особенно склонна липнуть. Боже, какая ужасная шляпа на этом животном!
— Насколько мне известно, танцмейстер с ней в очень хороших отношениях. Я никогда не интересуюсь продолжительными связями. Он тщетно старается уверить всех, что живёт холостяком.
— О-ох! Мне, кажется, приходилось встречаться с такого рода людьми, а он и в самом деле не женат?
— Нет. Он сообщил мне об этом несколько дней назад. Уф! Некоторых людей следует убивать.
— Что же случилось?
— Он претендует на роль — о, ужас из ужасов! — на роль непонятого мужчины. Богу известно, насколько femme incomprise скучна и непривлекательна, но это все-таки не то!
— И при этом такой толстый! Я расхохоталась бы ему в лицо. Мужчины редко доверяются мне. Чем вы их приманиваете?
— Я выслушиваю их повествования о прошлом. Подальше бы от таких мужчин!
— И что же, вы поощряете их?..
— Поощряю? Просто они говорят, а я слушаю. Но они воображают, что я сочувствую им. И я всегда выражаю изумление, даже там, где нет ничего необыкновенного.
— Да. Мужчины так беззастенчиво многословны, когда их слушают. Откровенность женщин, наоборот, всегда полна сдержанности и лжи, исключая…
— Исключая тех случаев, когда они сходят с ума и выбалтывают всю подноготную через неделю знакомства. Но, конечно, мы знаем гораздо больше подобных мужчин, чем особ нашего пола.
— И ведь что удивительно, мужчины никогда не верят нашей откровенности. Они всегда думают, что мы что-то скрываем.
— И всегда принимают это на свой счёт. Однако меня тошнит от этих шоколадных конфет, хотя я съела не больше дюжины. Я, кажется, пойду спать.
— Ну, вы таким образом скоро растолстеете, дорогая моя. Если бы вы больше занимались физическими упражнениями и больше интересовались вашими соседями, вы…
— Была бы так же любима, как м-с Хауксби. Вы милы во многих отношениях, и я очень люблю вас… вы не то, что называют женская женщина… Но только зачем вы так много беспокоите себя человеческими существами?
— Потому что, за отсутствием ангелов, которые, я уверена, невыносимо скучны, мужчины и женщины самые очаровательные существа на свете, лентяйка вы этакая! Меня интересует неряха, интересует и танцмейстер… мне интересен мальчик Хаулей, интересны вы.
— Зачем ставить в один ряд меня и мальчишку Хаулея? Это ваша собственность.
— Из его простодушных излияний я извлекаю пользу для него же. Когда он ещё немного образуется, дойдёт до высших ступеней службы, тогда я выберу прелестную, чистую девушку, хотя бы мисс Хольт, и… — она сделала жест рукой в воздухе, — что м-с Хауксби соединяет, того люди не разъединят. Вот и все.
— Ну а когда вы соедините брачными узами Мэй Хольт с самым незавидным женихом в Симле и возбудите тем непримиримую ненависть мама Хольт, что будете вы делать со мной, распределитель судеб во вселенной?
М-с Хауксби опустилась в низенькое кресло у камина и, опершись головой на руку, долго и пристально смотрела на м-с Маллови.
— Не знаю, — проговорила она, наконец, качая головой, — не знаю, дорогая, что сделала бы я с вами. Сватать вас кому-нибудь невозможно — супруг обратит внимание, и все пропадёт. Думаю, лучше начать с предохранения вас от… Что такое? Спите! И храпите вовсю!
— Пожалуйста! Я не люблю таких шуток, они слишком грубы. Идите в библиотеку и принесите мне новые книжки.
— Пока вы будете спать? Нет. Если вы не отправитесь со мной, я возьму ваше новое платье, повешу его на верх рикши и, когда меня спросят, что я делаю, буду рассказывать всем, что я везу платье к Филипсу, чтобы перешить его. Постараюсь, чтобы м-с Мак-Намара видела меня. Одевайтесь скорее.
М-с Маллови со стоном повиновалась, и обе пошли в библиотеку, где нашли м-с Дельвиль и господина, известного под прозвищем танцмейстера. Тем временем м-с Маллови разгулялась и снова обрела утраченную способность к красноречию.
— Вон эта тварь! — сказала м-с Хауксби с таким видом, как будто указывала на слизняка на дороге.
— Нет, — возразила м-с Маллови. — Мужчина тварь. Уф! Добрый вечер, м-р Бент. Я думала, что вы придёте пить чай сегодня вечером.
— Разве не завтра? — отвечал танцмейстер. — Я не понял… Я думал… Мне очень жаль… Какая неприятность!
Но м-с Маллови прошла уже мимо.
— Однако нельзя сказать, чтобы он умел выворачиваться, — прошептала м-с Хауксби. — На этот счёт — бездарность полная. Следовательно, он предпочитает прогулку с неряхой чашке чаю в нашем обществе? Очевидное родство душ. Полли, пока мир стоит, я не прошу этой женщине.
— Я прощаю всякой женщине все, — сказала м-с Маллови. — Он сам будет для неё достаточным наказанием. Какой у неё вульгарный голос!
Голос м-с Дельвиль нехорош, походка ещё того хуже, одета она вызывающе небрежно. Все это м-с Маллови отметила, когда все вместе вошли в библиотеку.
— Но что же в ней есть после этого? — спросила м-с Хауксби. — Если бы я была мужчиной, я скорее умерла бы, чем показалась бы где-нибудь с этой тряпичницей. Но у неё хорошие глаза, остальное… О!..
— В чем дело?
— Она не знает, что с ними делать! Клянусь честью, не знает. Смотрите! О, посмотрите! Неаккуратность я ещё могу простить, но невежество никогда! Эта женщина — дура.
— Ш-ш! Она может слышать вас.
— В Симле все женщины дуры. Она подумает, что я говорю о ком-нибудь другом. Но они с танцмейстером составляют замечательную пару. Надеетесь вы увидеть их танцующими вместе?
— Ждите и надейтесь. Я не завидую её беседе с танцмейстером — отвратительный человек! Скоро приедет сюда его жена?
— Вы знаете что-нибудь о нем?
— Только то, что он говорил мне. Может быть, это все выдумка. Он женился на девушке, родившейся в провинции, и, как человек честный и с рыцарской душой, он сказал мне, что уже раскаивается в своём поступке, а потому отсылает жену, насколько возможно часто, к матери. Она и теперь там. Так он, по крайней мере, говорит.
— Дети?
— Один ребёнок. Но он говорит о жене возмутительным тоном. Я ненавижу его за это. И при этом он считает себя блестящим и остроумным.
— Обычный порок мужчин. Мне не нравится, что он все-таки ухаживает за некоторыми девушками, разочаровавшимися в выборе. Но мою Хольт он больше не будет преследовать, об этом уж я позабочусь.
— Я думаю, что м-с Дельвиль на некоторое время овладела его вниманием.
— А как вы думаете, осведомлена она, что он глава семейства?
— Не от него, во всяком случае. Меня он заклинал соблюдать абсолютную тайну. Для того я вам и говорю. Известен вам подобный тип мужчин?
— Благодаря Богу, не особенно близко! Обычно, когда мужчина начинает при мне порицать свою жену, я нахожу в себе посланную мне Богом способность отщелкать этого господина по заслугам. Мы расстаёмся очень холодно, а я смеюсь.
— Я не такая. Мне не хватает юмора.
— Развивайте его. Юмор был моей главной опорой много лет, прежде чем я осознала это. Умение пользоваться этой способностью спасает женщину в то время, когда она уходит из-под влияния религии, воспитания, семьи. А нам всем необходимо иметь какую-нибудь защиту для спасения.
— А как вы думаете, эта Дельвиль обладает юмором?
— Одежда выдаёт её. Ну разве может женщина, которая носит под левой рукой свой supplement, иметь понятие о пригодности вещей, как бы ни были они незначительны? Если она отставит танцмейстера после того, как увидит его хоть раз танцующим, я буду уважать её. Иначе…
— Только не слишком ли мы поспешили со своим заключением, дорогая? Вы видели эту женщину у Пелити, через полчаса вы видите её прогуливающейся с танцмейстером, а ещё через час вы встречаете её в библиотеке.
— Всюду с танцмейстером, запомните это.
— Всюду с танцмейстером, пусть так, но все-таки это не даёт ещё повод воображать…
— Я ничего не воображаю. Я не хочу воображать. Я говорю только, что танцмейстер потому и привлекателен для неряхи, что они оба друг друга стоят. Я уверена, что если он действительно такой, каким вы его описываете, он держит жену в рабстве.
— Она на двадцать лет моложе его.
— Бедное создание! И, в конце концов, после всего его позирования, фанфаронства и лжи — его рот под растрёпанными усами прямо создан для лжи — он будет награждён согласно его достоинствам.
— Желала бы я знать, какие у него достоинства? — сказала м-с Маллови.
Но м-с Хауксби нежно прожужжала, низко наклонив голову над страницами новой книжки: «На ловца и зверь бежит, дорогая моя» — у этой особы был необузданный язычок.