Страница:
— Тише, тише, — говорю, — из-за чего шум?
А Вельме поднял вой, который вы услышали бы в самом конце лагеря.
— Я умер, меня убили, я ослеп! — кричал он. — Да смилостивятся святые над моей грешной душой! Пошлите за отцом Константом! О, пошлите за отцом Константом, дайте мне перед смертью очистить мою душу! — Тут я понял, что, к сожалению, он остался жив.
О'Хара принёс с веранды лампу, рука его была тверда, и сам он был спокоен.
— Это что за скверная шутка? — сказал он и осветил Тима Вельме, который плавал в крови. Полный заряд пороха отбросил куда-то затвор. Откусив пулю, я всунул в патрон его медную часть, и лицо Тима было разрезано от верхней губы до угла правого глаза. Его веко висело лохмотьями, и рана шла через лоб до волос. Она походила скорее на борозду плуга, чем на чистый разрез, и, по совести, никогда не видывал я, чтобы человек так обливался кровью, как Вельме. Выпивка и злоба с силой выдавливали из него кровь. Едва сидевшие у меня на груди малые заслышали голос сержанта, каждый из них шмыгнул к своей койке, и все вежливо закричали:
— В чем дело, сержант?
— В чем? — сказал О'Хара, встряхивая Тима. — Сами отлично и прекрасно знаете, в чем дело, вы, притаившиеся, шмыгающие по грязным рвам псы. Достаньте носилки и унесите этого хныкающего мошенника. Вы услышите об этой истории больше, чем вам может понравиться.
А Вельме уже сидел, закрыв голову руками, он раскачивался из стороны в сторону и со стоном звал отца Константа.
— Молчать, — сказал О'Хара и потащил его за волосы к выходу. — Не настолько ты умер, чтобы не отбыть пятнадцать лет за покушение застрелить меня.
— Нет, я этого не делал, — ответил Вельме, — я хотел сам застрелиться!
— Странно, — проговорил О'Хара. — Почему же тогда моя куртка почернела от пороха? — Он поднял ещё горячее ружьё и засмеялся. — Я сделаю вашу жизнь адом, — прибавил он, — за попытку меня убить и за то, что вы держали ружьё в беспорядке. Сперва вас повесят, а потом закупорят. Ружьё погибло.
— Да ведь это моё ружьё, — сказал я, подойдя и осмотрев его. — Вельме, дьявол, что вы сделали с ним? Отвечайте.
— Оставьте меня в покое, — проговорил Вельме, — я умираю.
— Подожду, чтобы вы поправились, — говорю я, — а потом выясним недоразумение.
О'Хара не слишком-то нежно поднял Тима на носилки, все мои товарищи стояли возле своих коек, но это не служило признаком их невинности. Я повсюду разыскивал оторванную часть моего ружья, но не находил её. Так и не нашёл.
— Ну, что мне теперь делать? — сказал О'Хара, покачивая лампу в руке и оглядывая комнату.
Я ненавидел и презирал сержанта О'Хара, да и теперь ненавижу и презираю его, хотя он умер; а все-таки скажу, что он был храбрый человек. В настоящее время его подогревают в чистилище, но мне хотелось бы дать ему знать, что, глядя на него в ту минуту, когда он стоял посреди комнаты, и все они дрожали под его взглядом, я считал его храбрецом. Таким он нравился мне.
— Что мне делать? — опять сказал О'Хара, и в то же мгновение с веранды долетел до нас нежный и тихий женский голос.
Жена Слимми прибежала на выстрел и села на одну из скамеек, так как еле держалась на ногах.
— О, Денни, Денни, — прошептала она. — Они вас убили?
О'Хара улыбнулся, показав свои белые зубы и плюнув на пол.
— Вы не стоите этого плевка! — проговорил он. — Зажгите лампу, вы, собаки! — И, сказав это, сержант повернулся, и я скоро увидел, как он шёл от нашего барака вместе с женой Слимми; она старалась своим платком счистить пороховую сажу с его куртки.
«Вот, — подумал я, — храбрый человек и дурная женщина».
Довольно долго никто не проронил ни слова. Им было стыдно, стыдно невыразимо.
— Как вы думаете, что он сделает? — наконец сказал один из малых. — Он знает, что все мы замешаны в деле.
— Все замешаны? — говорю я со своей койки. — Тот, кто скажет это мне, пострадает. Я не знаю, какую тайную мерзость задумали вы, только, судя по всему, что мне довелось видеть, я понимаю, что вы не в силах совершить убийства чужим ружьём — уж слишком вы низменные, дрожащие трусы. Я сейчас засну, — прибавил я, — и вы можете во время сна выстрелом разбить мне голову.
Тем не менее я долго не засыпал. Разве можно этому удивляться?
На следующее утро новость разошлась по всему полку; и чего-чего только не рассказывали! О'Хара же просто и ясно рапортовал, что с Вельме случилась беда, так как он в бараке возился со своим ружьём, чтобы показать товарищам механизм «Тини». И, клянусь душой, он имел дерзость сказать, что в то время был на своём месте и мог удостоверить, что это был несчастный случай. Когда мои товарищи по комнате услышали о его рапорте, они так ослабли, что, право, вы могли бы их свалить соломинкой. На их счастье, все солдаты вечно рассматривали устройство новых ружей, и многие из них старались облегчать действие пружины, затыкая кусочками травинок и тому подобными вещами часть затвора близ собачки. Механизм первых ружей «Тини» не был закрыт, и я сам время от времени проделывал такие штуки, чтобы пружина ходила легче. Когда я затрачиваю меньше силы, мне удаётся стрелять в десять раз более метко.
— Довольно глупостей, — сказал полковник, — я прикручу ему хвост, — но, увидев в госпитале Вельме, который был весь забинтован и стонал, он переменил намерение. — Поправьте-ка его скорее, — сказал он доктору. И раненого действительно скоро выписали из лазарета. Его огромные, пропитанные кровью бинты и перекошенное, распухшее лицо сильнее действовали на наших малых, чем наказания; вид Вельме заставил их бросить возню с механизмом ружей.
О'Хара не сказал нам, почему он таким образом объяснил дело полковнику; мои товарищи по комнате радовались счастливому исходу и не расспрашивали его. И он стал ещё больше прежнего презирать их.
Вот раз сержант вежливо (О'Хара мог быть вежлив, когда хотел) отозвал меня в сторону и сказал мне:
— Вы хороший солдат, хотя чертовски дерзкий человек.
— Выбирайте выражения, сержант, — говорю я. — Не то я, пожалуй, снова стану дерзким.
— На вас не похоже, — продолжал он, — чтобы вы оставили ваше ружьё без штифта затвора, а ведь именно в таком виде Вельме выстрелил из него. И я нашёл бы штифт где-нибудь в щёлке или в углублении пола.
— Сержант, — говорю я, — где была бы ваша жизнь, если бы штифт сидел на месте? Моя жизнь тоже ничего не стоила бы, клянусь вам своей душой, если бы я объяснил — был вставлен штифт на место или нет. Ещё благодарите, что пуля не сидела в патроне…
— Правда, — отвечает он, подёргивая свои усы. — Только, что бы вы ни говорили, я не поверю, будто вы замешаны в это дело.
— Сержант, — говорю я, — я могу ровно в десять минут выколотить кулаками жизнь из не угодившего мне человека; я хороший солдат, желаю, чтобы со мной обращались, как с порядочным солдатом, и пока мои кулаки принадлежат мне, они будут всегда достаточно сильны для той работы, которую я пожелаю поручить им. Кулаки не отлетают мне в лицо, — прибавляю я и смотрю ему прямо в глаза.
— Вы хороший человек, — говорит он, тоже глядя мне в глаза, — и, Боже ты мой, как приятно было видеть его в ту минуту. — Хороший вы человек, — повторяет он, — и хотелось бы мне, просто ради забавы, чтобы я не был сержантом или вы не были рядовым; только не считайте меня трусом за эти слова.
— Не считаю, — говорю я. — Я видел вас, когда Вельме возился с ружьём. Но, сержант, — прибавляю, — послушайтесь моего совета (я говорю с вами, как человек с человеком, и забываю о ваших нашивках). Так вот: на этот раз с вами не случилось беды; может быть, не случится и в следующий, но в конце концов, наверно, случится — и большая беда. Подумайте, сержант, стоит ли?
— Вы храбрый человек, — сказал он, с трудом переводя дух. — Очень храбрый. Но и я храбрый. Идите своим путём, рядовой Мельваней, а я пойду своим.
Больше мы с ним не разговаривали ни в этот раз, ни позже, но он, одного за другим, вытеснил всю дюжину из моей комнаты, рассеял их по ротам и отрядам; такой породе не следовало жить вместе; скоро офицеры сами поняли это. Мои бывшие товарищи застрелили бы меня ночью, узнай они то, что я знал; только они этого не знали.
В конце концов О'Хара встретил смерть от рук Рафферти. Он шёл своим путём, слишком упорно шёл; да, слишком. Он не сворачивал ни вправо, ни влево, и да сжалится Господь над его душой. Аминь.
— Слушайте, слушайте, — произнёс Орзирис, покачивая своей трубкой и как бы припечатывая мораль. — И только подумать: он, Мельваней, сам мог превратиться во второго дурацкого Вельме из-за какого-то Меллинса и проклятой пуговицы. А Меллинс никогда не ухаживал за чужими жёнами. Только раз миссис Меллинс увидела, как он…
— Орзирис, — быстро остановил я его, потому что романы рядового Орзириса бывали слишком смелы для печати. — Посмотрите на солнце, четверть седьмого.
— О, Господи! За три четверти часа нам нужно пройти пять с половиной миль, придётся бежать бегом.
Три мушкетёра поднялись на мост и быстро направились к дороге в лагерь. Догнав их, я предложил им взяться за мои стремена и за хвост моей лошади; они с восторгом приняли это предложение. Орзирис ухватился за хвост. Таким вот образом мы ровной рысью двигались по безлюдной дороге.
На повороте к лагерю до нас донёсся стук колёс экипажа. Катилась коляска; в ней сидели жена полковника и его дочь. До меня донёсся сдавленный смех, и мой конь, облегчённый, понёсся вперёд.
Три мушкетёра исчезли в темноте ночи.
ТРИ МУШКЕТЁРА
ВЗЯТИЕ ЛЕНГТЕНГПЕНА
А Вельме поднял вой, который вы услышали бы в самом конце лагеря.
— Я умер, меня убили, я ослеп! — кричал он. — Да смилостивятся святые над моей грешной душой! Пошлите за отцом Константом! О, пошлите за отцом Константом, дайте мне перед смертью очистить мою душу! — Тут я понял, что, к сожалению, он остался жив.
О'Хара принёс с веранды лампу, рука его была тверда, и сам он был спокоен.
— Это что за скверная шутка? — сказал он и осветил Тима Вельме, который плавал в крови. Полный заряд пороха отбросил куда-то затвор. Откусив пулю, я всунул в патрон его медную часть, и лицо Тима было разрезано от верхней губы до угла правого глаза. Его веко висело лохмотьями, и рана шла через лоб до волос. Она походила скорее на борозду плуга, чем на чистый разрез, и, по совести, никогда не видывал я, чтобы человек так обливался кровью, как Вельме. Выпивка и злоба с силой выдавливали из него кровь. Едва сидевшие у меня на груди малые заслышали голос сержанта, каждый из них шмыгнул к своей койке, и все вежливо закричали:
— В чем дело, сержант?
— В чем? — сказал О'Хара, встряхивая Тима. — Сами отлично и прекрасно знаете, в чем дело, вы, притаившиеся, шмыгающие по грязным рвам псы. Достаньте носилки и унесите этого хныкающего мошенника. Вы услышите об этой истории больше, чем вам может понравиться.
А Вельме уже сидел, закрыв голову руками, он раскачивался из стороны в сторону и со стоном звал отца Константа.
— Молчать, — сказал О'Хара и потащил его за волосы к выходу. — Не настолько ты умер, чтобы не отбыть пятнадцать лет за покушение застрелить меня.
— Нет, я этого не делал, — ответил Вельме, — я хотел сам застрелиться!
— Странно, — проговорил О'Хара. — Почему же тогда моя куртка почернела от пороха? — Он поднял ещё горячее ружьё и засмеялся. — Я сделаю вашу жизнь адом, — прибавил он, — за попытку меня убить и за то, что вы держали ружьё в беспорядке. Сперва вас повесят, а потом закупорят. Ружьё погибло.
— Да ведь это моё ружьё, — сказал я, подойдя и осмотрев его. — Вельме, дьявол, что вы сделали с ним? Отвечайте.
— Оставьте меня в покое, — проговорил Вельме, — я умираю.
— Подожду, чтобы вы поправились, — говорю я, — а потом выясним недоразумение.
О'Хара не слишком-то нежно поднял Тима на носилки, все мои товарищи стояли возле своих коек, но это не служило признаком их невинности. Я повсюду разыскивал оторванную часть моего ружья, но не находил её. Так и не нашёл.
— Ну, что мне теперь делать? — сказал О'Хара, покачивая лампу в руке и оглядывая комнату.
Я ненавидел и презирал сержанта О'Хара, да и теперь ненавижу и презираю его, хотя он умер; а все-таки скажу, что он был храбрый человек. В настоящее время его подогревают в чистилище, но мне хотелось бы дать ему знать, что, глядя на него в ту минуту, когда он стоял посреди комнаты, и все они дрожали под его взглядом, я считал его храбрецом. Таким он нравился мне.
— Что мне делать? — опять сказал О'Хара, и в то же мгновение с веранды долетел до нас нежный и тихий женский голос.
Жена Слимми прибежала на выстрел и села на одну из скамеек, так как еле держалась на ногах.
— О, Денни, Денни, — прошептала она. — Они вас убили?
О'Хара улыбнулся, показав свои белые зубы и плюнув на пол.
— Вы не стоите этого плевка! — проговорил он. — Зажгите лампу, вы, собаки! — И, сказав это, сержант повернулся, и я скоро увидел, как он шёл от нашего барака вместе с женой Слимми; она старалась своим платком счистить пороховую сажу с его куртки.
«Вот, — подумал я, — храбрый человек и дурная женщина».
Довольно долго никто не проронил ни слова. Им было стыдно, стыдно невыразимо.
— Как вы думаете, что он сделает? — наконец сказал один из малых. — Он знает, что все мы замешаны в деле.
— Все замешаны? — говорю я со своей койки. — Тот, кто скажет это мне, пострадает. Я не знаю, какую тайную мерзость задумали вы, только, судя по всему, что мне довелось видеть, я понимаю, что вы не в силах совершить убийства чужим ружьём — уж слишком вы низменные, дрожащие трусы. Я сейчас засну, — прибавил я, — и вы можете во время сна выстрелом разбить мне голову.
Тем не менее я долго не засыпал. Разве можно этому удивляться?
На следующее утро новость разошлась по всему полку; и чего-чего только не рассказывали! О'Хара же просто и ясно рапортовал, что с Вельме случилась беда, так как он в бараке возился со своим ружьём, чтобы показать товарищам механизм «Тини». И, клянусь душой, он имел дерзость сказать, что в то время был на своём месте и мог удостоверить, что это был несчастный случай. Когда мои товарищи по комнате услышали о его рапорте, они так ослабли, что, право, вы могли бы их свалить соломинкой. На их счастье, все солдаты вечно рассматривали устройство новых ружей, и многие из них старались облегчать действие пружины, затыкая кусочками травинок и тому подобными вещами часть затвора близ собачки. Механизм первых ружей «Тини» не был закрыт, и я сам время от времени проделывал такие штуки, чтобы пружина ходила легче. Когда я затрачиваю меньше силы, мне удаётся стрелять в десять раз более метко.
— Довольно глупостей, — сказал полковник, — я прикручу ему хвост, — но, увидев в госпитале Вельме, который был весь забинтован и стонал, он переменил намерение. — Поправьте-ка его скорее, — сказал он доктору. И раненого действительно скоро выписали из лазарета. Его огромные, пропитанные кровью бинты и перекошенное, распухшее лицо сильнее действовали на наших малых, чем наказания; вид Вельме заставил их бросить возню с механизмом ружей.
О'Хара не сказал нам, почему он таким образом объяснил дело полковнику; мои товарищи по комнате радовались счастливому исходу и не расспрашивали его. И он стал ещё больше прежнего презирать их.
Вот раз сержант вежливо (О'Хара мог быть вежлив, когда хотел) отозвал меня в сторону и сказал мне:
— Вы хороший солдат, хотя чертовски дерзкий человек.
— Выбирайте выражения, сержант, — говорю я. — Не то я, пожалуй, снова стану дерзким.
— На вас не похоже, — продолжал он, — чтобы вы оставили ваше ружьё без штифта затвора, а ведь именно в таком виде Вельме выстрелил из него. И я нашёл бы штифт где-нибудь в щёлке или в углублении пола.
— Сержант, — говорю я, — где была бы ваша жизнь, если бы штифт сидел на месте? Моя жизнь тоже ничего не стоила бы, клянусь вам своей душой, если бы я объяснил — был вставлен штифт на место или нет. Ещё благодарите, что пуля не сидела в патроне…
— Правда, — отвечает он, подёргивая свои усы. — Только, что бы вы ни говорили, я не поверю, будто вы замешаны в это дело.
— Сержант, — говорю я, — я могу ровно в десять минут выколотить кулаками жизнь из не угодившего мне человека; я хороший солдат, желаю, чтобы со мной обращались, как с порядочным солдатом, и пока мои кулаки принадлежат мне, они будут всегда достаточно сильны для той работы, которую я пожелаю поручить им. Кулаки не отлетают мне в лицо, — прибавляю я и смотрю ему прямо в глаза.
— Вы хороший человек, — говорит он, тоже глядя мне в глаза, — и, Боже ты мой, как приятно было видеть его в ту минуту. — Хороший вы человек, — повторяет он, — и хотелось бы мне, просто ради забавы, чтобы я не был сержантом или вы не были рядовым; только не считайте меня трусом за эти слова.
— Не считаю, — говорю я. — Я видел вас, когда Вельме возился с ружьём. Но, сержант, — прибавляю, — послушайтесь моего совета (я говорю с вами, как человек с человеком, и забываю о ваших нашивках). Так вот: на этот раз с вами не случилось беды; может быть, не случится и в следующий, но в конце концов, наверно, случится — и большая беда. Подумайте, сержант, стоит ли?
— Вы храбрый человек, — сказал он, с трудом переводя дух. — Очень храбрый. Но и я храбрый. Идите своим путём, рядовой Мельваней, а я пойду своим.
Больше мы с ним не разговаривали ни в этот раз, ни позже, но он, одного за другим, вытеснил всю дюжину из моей комнаты, рассеял их по ротам и отрядам; такой породе не следовало жить вместе; скоро офицеры сами поняли это. Мои бывшие товарищи застрелили бы меня ночью, узнай они то, что я знал; только они этого не знали.
В конце концов О'Хара встретил смерть от рук Рафферти. Он шёл своим путём, слишком упорно шёл; да, слишком. Он не сворачивал ни вправо, ни влево, и да сжалится Господь над его душой. Аминь.
— Слушайте, слушайте, — произнёс Орзирис, покачивая своей трубкой и как бы припечатывая мораль. — И только подумать: он, Мельваней, сам мог превратиться во второго дурацкого Вельме из-за какого-то Меллинса и проклятой пуговицы. А Меллинс никогда не ухаживал за чужими жёнами. Только раз миссис Меллинс увидела, как он…
— Орзирис, — быстро остановил я его, потому что романы рядового Орзириса бывали слишком смелы для печати. — Посмотрите на солнце, четверть седьмого.
— О, Господи! За три четверти часа нам нужно пройти пять с половиной миль, придётся бежать бегом.
Три мушкетёра поднялись на мост и быстро направились к дороге в лагерь. Догнав их, я предложил им взяться за мои стремена и за хвост моей лошади; они с восторгом приняли это предложение. Орзирис ухватился за хвост. Таким вот образом мы ровной рысью двигались по безлюдной дороге.
На повороте к лагерю до нас донёсся стук колёс экипажа. Катилась коляска; в ней сидели жена полковника и его дочь. До меня донёсся сдавленный смех, и мой конь, облегчённый, понёсся вперёд.
Три мушкетёра исчезли в темноте ночи.
ТРИ МУШКЕТЁРА
Мельваней, Орзирис и Леройд — рядовые в роте В линейного полка и мои личные друзья. Вообще, я думаю — хотя и не вполне уверен — что они, вместе взятые, представляют собой худший элемент в полку, не найдётся солдат, более ловких на всякие проделки.
В буфете на станции Умбалла, где мы ждали встречного поезда, они мне рассказали следующую историю. Я поставил пива и, таким образом, купил историю за полтора галлона.
— Все знают лорда Бенира Сригга. Он герцог или граф, или что-то в этом роде, также пэр, а вместе с тем глоб-троттер[5].
И во всех трех отношениях, — как уверил Орзирис, — не заслуживает внимания. Он приезжал в Индию на три месяца, чтобы собирать материалы для книги «Что тормозит нашу деятельность на Востоке», и во время своего путешествия бесцеремонно поселялся, где ему вздумается.
Он обладал одной очень неприятной особенностью — люди приписывали это его радикализму — страстью устраивать гарнизонные смотры. После этого он обедал с командиром и говорил ему за столом в офицерской столовой оскорбительные вещи о состоянии его полка. Таков уж был обычай у Бенира.
Однажды ему случилось выгнать солдат на занятия слишком рано. Приехав в лагерь Хелантами во вторник, он пожелал в среду отправиться за покупками на базар, а в четверг произвести смотр. В четверг! Командир не мог отказать, ведь Бенир был лордом. Собравшиеся в полковой столовой солдаты громко высказывали своё негодование и награждали полковника нежными именами.
Ну а главная демонстрация произошла в бараке роты В, и мы трое стояли во главе её.
Мельваней придвинулся к стойке, уселся поудобнее рядом с пивом и продолжал:
— Когда уже все осатанели до последней степени и рота В была готова пристрелить этого Сригга на параде, вот этот самый Леройд снял шлем и говорит… Что ты сказал?
— Я сказал, — подхватил Леройд, — товарищи, давайте деньги, составим подписку, чтобы отменить парад, а если не добьёмся, так деньги назад. Вот что я сказал. Вся рота поддержала меня. Подписка вышла у меня большая: четыре рупии восемь анна. И вот я отправился устраивать дело. Мельваней и Орзирис пошли со мной.
— Когда уж мы идём вместе, так всех чертей на ноги поднимем, — сказал Мельваней.
Тут Орзирис перебил его.
— Вам приходилось читать газеты? — спросил он.
— Случалось иногда, — отвечал я.
— Мы читали газеты и вот устроили маленькую ловушку, так сказать, совращение…
— Нет, маленькое похищение, — поправил Мельваней.
— Совращение или похищение — разница не велика. Мы устроили так, чтобы схватить и изъять мистера Бенира из обращения до после четверга или занять его так, чтобы ему некогда было ездить по парадам.
— Мы провели военный совет, там, за артиллерийскими казармами, — продолжал Мельваней. — Я был председателем. Леройд — министром финансов, и этот малыш Орзирис…
— Ни дать ни взять Бисмарк в полном расцвете. Он-то и устроил все представление.
— Бенир сам себе подстроил ловушку, — продолжал Мельваней, — потому что мы, ей-богу, не знали, что будет в следующую минуту. Лорд отправился за покупками на базар пешком. Начало смеркаться. Мы наблюдали за толстеньким человеком, как он то скрывался в одной лавке, то выскакивал из другой, все торгуясь с купцами. Вот он показался с целой охапкой всяких покупок и принялся кричать изо всей силы своего брюшка: «Эй, молодцы, нет ли здесь коляски полковника?»
— Коляски? — спросил Леройд. — Коляски нет, есть только экка.
— Это что такое? — спрашивает Сригг, Леройд показал на улицу, и он увидел.
— Вот настоящий Восток! Я поеду в экке!
Я увидел, что святой покровитель полка отдаёт Сригга целиком в наши руки. Я подозвал экку и сказал вознице:
— Эй ты, чернокожая кукла, вот сахиб хочет поехать в твоей экке. Он хочет поехать в парк Падишаха — это в двух милях отсюда, стрелять вальдшнепов. Поедешь, Иеганпум, к марфик, маллум — как в пекло! Нечего болтать с сахибом: он не понимает твоего разговора. Если он станет говорить, ты только погоняй. Ну, живо! Галопом первую милю до лагеря, чем больше будешь хлестать свою клячу, тем больше куши будет от сахиба. А пока вот тебе рупия.
Я только молился Богу, чтоб полковничья коляска не приехала, пока я благополучно не сплавлю своего драгоценного Бенира. Он уложил свой чемодан в экку и уселся в неё, словно морская свинка, даже не дал нам на водку за труд, что мы помогли ему усесться.
— Ну, поехал в парк Падишаха! — сказал я остальным.
Рассказ продолжал Орзирис:
— Как раз в эту минуту подошёл маленький Бульду, сын одного из артиллерийских конюхов, хороший бы из него вышел газетчик в Лондоне: уж как прыток на ноги и на всякие штуки. Увидав, что мы усаживаем мистера Бенира в «экипаж», он говорит:
— Что вы делаете с сахибом?
Леройд схватил его за ухо и говорит…
— А, саис! — продолжал вместо Орзириса Леройд. — Этот человек хочет, чтобы люди стали под ружьё в четверг — завтра — и тебе работы было бы немало. Ну, ситха, возьми тат и лукри и скачи скорей в парк Падишаха. Догони, если можешь, эту экку и скажи вознице, что ты приехал, чтобы занять его место. Сахиб не говорит бат, и он человек маленький. В парке Падишаха въезжай с эккой прямо в воду, оставь там сахиба, а сам беги домой. Вот тебе рупия.
Тут Мельваней и Орзирис заговорили, перебивая друг друга (вы уж сами разберётесь, какой из рассказчиков говорит):
— Продувной чертёнок был Бульду, — сказал «бат ахи» и удрал — только подмигнул, — а вот он сказал, что можно ещё зашибить деньгу, — мне хотелось посмотреть, чем кончится дело — и вот он предложил нам пойти в парк Падишаха, спасти нашего человечка из западни головореза Бульду и вернуться с ним, как избавителям в театральной мелодраме. Так мы помчались к месту «охоты», а за нами увязался дьявол хурруш да трое мальчишек на деревенских пони. Все помирали со смеху — этот Бульду поднял целую армию разбойников — не мог молча проделать своей штуки. Мы бежали, и они бежали, лопаясь от смеха, пока мы не достигли «охоты», откуда отчаянные крики меланхолически возносились в небесную высь.
— Потом мы услыхали разбойника Бульду, кричавшего извозчику, а один из разбойников-мальчишек схватил палку, и ну ей колотить по крыше экки. Бенир Сригг кричит изнутри благим матом, ругается. Бульду схватил вожжи, прогнав извозчика, и лупит прямо в болото, а извозчик приходит к нам и говорит: «Сахиб чуть не сходит с ума от шутки. Во что вы меня впутали?» — «Ну хорошо, — говорим мы, — поймай себе пони да иди сюда. На сахиба напали разбойники-декойты, мы освободим его». Возница говорит: «Декойты? Какие декойты? Да ведь это Бульду-будмат». — «Какой там Бульду? — говорим мы. — Это дикий патан с гор. Их штук восемь гоняются за этим сахибом. Помни, что получишь ещё рупию».
Тут мы услышали хлюпанье: экка перевернулась, потом плеск воды и голос Бенира Сригга, молящего Бога простить его грехи, а потом Бульду и его друзья забарахтались в воде, как молодцы, когда танцуют серпантин…
Тут все трое мушкетёров обратились к пиву.
— Ну а потом что было? — спросил я.
— Потом? — переспросил Мельваней, вытирая себе рот. — Что ж, так и позволить декойтам потопить в болоте украшение Верхней палаты? Мы выстроились в четыре колонны и двинулись на врага. Минут десять нельзя было расслышать собственного голоса. Извозчик орал, соревнуясь с Бениром Сриггом, армия Бульду вертелась, посвистывая, вокруг экки, Орзирис стучал по её верху кулаками, Леройд кричал во все горло: «Готовьте ножи!» А я размахивал ножом во все стороны в темноте, разгоняя шайку патанов. Святая матерь Моисея! Битва была отчаяннее, чем между Ахмед Кхенлем и Майвундом. Через некоторое время Бульду и его молодцы бежали. Случалось ли вам когда-нибудь видеть, как настоящий лорд скрывает своё благородство в тёмной воде болота, где больше фута глубины? Ну, ни дать ни взять надувшийся мех водоноса вверх тормашками. Трудненько было убедить лорда Бенира, что его не выпотрошили, а ещё труднее было вытащить его из экки. Извозчик вернулся после сражения и клялся, что тоже помогал прогонять неприятеля. Бенир совсем захворал со страху. Мы проводили его обратно, очень медленно, до лагеря, чтобы озноб пробрал его хорошенько. И он, благодарение полковым святым, пробрал до самых костей лорда Бенира Сригга.
Здесь Орзирис добавил медленно, с необычайной гордостью:
— И он сказал нам: «Вы — мои благородные спасители. Вы — слава британской армии». И пустился описывать шайку опасных декойтов, к которым попал в руки. Их было человек сорок, и они своим числом одолели его. Это правда. А что он никогда не праздновал труса, это уж неправда. Извозчику он дал пять рупий за благородную помощь, а нам сказал, что ещё увидится с нами, когда переговорит с полковником. Ведь мы были украшением полка! Правда?
— И не раз уже мы трое привлекали особенное внимание нашего командира Бобса Багадура, — с ангельской улыбкой пояснил Мельваней. — Только Бобс в самом деле хороший малый. Ну, Орзирис, сын мой, продолжай.
— Так мы оставили его в доме полковника, совсем больного, а сами скорей — в барак роты В, говоря себе, что спасли Бенира от смерти и что маловероятно, чтобы парад состоялся в четверг.
Через несколько минут принесли три пакета, по одному для каждого из нас. Старик каждому из нас посылал пять рупий. В четверг он выздоравливал от кровавой встречи с шайкой патанов. Вся рота В напивалась партиями в буфете. Так парада в четверг и не было. А полковник, услышав о нашем храбром поведении, сказал: «Слышал я о какой-то новой проделке, но не знаю, винить ли вас троих в ней».
— А моё личное мнение, — сказал Мельваней, вставая из-за стойки и переворачивая стакан вверх дном, — что знай они, так и тогда бы ничего не вышло. Ведь проводить смотры по четвергам — это противно, во-первых, природе, потом — регламенту и, наконец, Мельванею.
— Хорошо, сын мой, — сказал Леройд. — Но, молодой человек, на что вам записная книжка?
— Оставь, — ответил ему Мельваней. — Через месяц в это время увидят нас в Шераписе. Джентльмен хочет обессмертить нас. Только вы это приберегите, пока мы не выйдем из-под команды полковника Бобса Багадура.
Я повиновался приказанию Мельванея.
В буфете на станции Умбалла, где мы ждали встречного поезда, они мне рассказали следующую историю. Я поставил пива и, таким образом, купил историю за полтора галлона.
— Все знают лорда Бенира Сригга. Он герцог или граф, или что-то в этом роде, также пэр, а вместе с тем глоб-троттер[5].
И во всех трех отношениях, — как уверил Орзирис, — не заслуживает внимания. Он приезжал в Индию на три месяца, чтобы собирать материалы для книги «Что тормозит нашу деятельность на Востоке», и во время своего путешествия бесцеремонно поселялся, где ему вздумается.
Он обладал одной очень неприятной особенностью — люди приписывали это его радикализму — страстью устраивать гарнизонные смотры. После этого он обедал с командиром и говорил ему за столом в офицерской столовой оскорбительные вещи о состоянии его полка. Таков уж был обычай у Бенира.
Однажды ему случилось выгнать солдат на занятия слишком рано. Приехав в лагерь Хелантами во вторник, он пожелал в среду отправиться за покупками на базар, а в четверг произвести смотр. В четверг! Командир не мог отказать, ведь Бенир был лордом. Собравшиеся в полковой столовой солдаты громко высказывали своё негодование и награждали полковника нежными именами.
Ну а главная демонстрация произошла в бараке роты В, и мы трое стояли во главе её.
Мельваней придвинулся к стойке, уселся поудобнее рядом с пивом и продолжал:
— Когда уже все осатанели до последней степени и рота В была готова пристрелить этого Сригга на параде, вот этот самый Леройд снял шлем и говорит… Что ты сказал?
— Я сказал, — подхватил Леройд, — товарищи, давайте деньги, составим подписку, чтобы отменить парад, а если не добьёмся, так деньги назад. Вот что я сказал. Вся рота поддержала меня. Подписка вышла у меня большая: четыре рупии восемь анна. И вот я отправился устраивать дело. Мельваней и Орзирис пошли со мной.
— Когда уж мы идём вместе, так всех чертей на ноги поднимем, — сказал Мельваней.
Тут Орзирис перебил его.
— Вам приходилось читать газеты? — спросил он.
— Случалось иногда, — отвечал я.
— Мы читали газеты и вот устроили маленькую ловушку, так сказать, совращение…
— Нет, маленькое похищение, — поправил Мельваней.
— Совращение или похищение — разница не велика. Мы устроили так, чтобы схватить и изъять мистера Бенира из обращения до после четверга или занять его так, чтобы ему некогда было ездить по парадам.
— Мы провели военный совет, там, за артиллерийскими казармами, — продолжал Мельваней. — Я был председателем. Леройд — министром финансов, и этот малыш Орзирис…
— Ни дать ни взять Бисмарк в полном расцвете. Он-то и устроил все представление.
— Бенир сам себе подстроил ловушку, — продолжал Мельваней, — потому что мы, ей-богу, не знали, что будет в следующую минуту. Лорд отправился за покупками на базар пешком. Начало смеркаться. Мы наблюдали за толстеньким человеком, как он то скрывался в одной лавке, то выскакивал из другой, все торгуясь с купцами. Вот он показался с целой охапкой всяких покупок и принялся кричать изо всей силы своего брюшка: «Эй, молодцы, нет ли здесь коляски полковника?»
— Коляски? — спросил Леройд. — Коляски нет, есть только экка.
— Это что такое? — спрашивает Сригг, Леройд показал на улицу, и он увидел.
— Вот настоящий Восток! Я поеду в экке!
Я увидел, что святой покровитель полка отдаёт Сригга целиком в наши руки. Я подозвал экку и сказал вознице:
— Эй ты, чернокожая кукла, вот сахиб хочет поехать в твоей экке. Он хочет поехать в парк Падишаха — это в двух милях отсюда, стрелять вальдшнепов. Поедешь, Иеганпум, к марфик, маллум — как в пекло! Нечего болтать с сахибом: он не понимает твоего разговора. Если он станет говорить, ты только погоняй. Ну, живо! Галопом первую милю до лагеря, чем больше будешь хлестать свою клячу, тем больше куши будет от сахиба. А пока вот тебе рупия.
Я только молился Богу, чтоб полковничья коляска не приехала, пока я благополучно не сплавлю своего драгоценного Бенира. Он уложил свой чемодан в экку и уселся в неё, словно морская свинка, даже не дал нам на водку за труд, что мы помогли ему усесться.
— Ну, поехал в парк Падишаха! — сказал я остальным.
Рассказ продолжал Орзирис:
— Как раз в эту минуту подошёл маленький Бульду, сын одного из артиллерийских конюхов, хороший бы из него вышел газетчик в Лондоне: уж как прыток на ноги и на всякие штуки. Увидав, что мы усаживаем мистера Бенира в «экипаж», он говорит:
— Что вы делаете с сахибом?
Леройд схватил его за ухо и говорит…
— А, саис! — продолжал вместо Орзириса Леройд. — Этот человек хочет, чтобы люди стали под ружьё в четверг — завтра — и тебе работы было бы немало. Ну, ситха, возьми тат и лукри и скачи скорей в парк Падишаха. Догони, если можешь, эту экку и скажи вознице, что ты приехал, чтобы занять его место. Сахиб не говорит бат, и он человек маленький. В парке Падишаха въезжай с эккой прямо в воду, оставь там сахиба, а сам беги домой. Вот тебе рупия.
Тут Мельваней и Орзирис заговорили, перебивая друг друга (вы уж сами разберётесь, какой из рассказчиков говорит):
— Продувной чертёнок был Бульду, — сказал «бат ахи» и удрал — только подмигнул, — а вот он сказал, что можно ещё зашибить деньгу, — мне хотелось посмотреть, чем кончится дело — и вот он предложил нам пойти в парк Падишаха, спасти нашего человечка из западни головореза Бульду и вернуться с ним, как избавителям в театральной мелодраме. Так мы помчались к месту «охоты», а за нами увязался дьявол хурруш да трое мальчишек на деревенских пони. Все помирали со смеху — этот Бульду поднял целую армию разбойников — не мог молча проделать своей штуки. Мы бежали, и они бежали, лопаясь от смеха, пока мы не достигли «охоты», откуда отчаянные крики меланхолически возносились в небесную высь.
— Потом мы услыхали разбойника Бульду, кричавшего извозчику, а один из разбойников-мальчишек схватил палку, и ну ей колотить по крыше экки. Бенир Сригг кричит изнутри благим матом, ругается. Бульду схватил вожжи, прогнав извозчика, и лупит прямо в болото, а извозчик приходит к нам и говорит: «Сахиб чуть не сходит с ума от шутки. Во что вы меня впутали?» — «Ну хорошо, — говорим мы, — поймай себе пони да иди сюда. На сахиба напали разбойники-декойты, мы освободим его». Возница говорит: «Декойты? Какие декойты? Да ведь это Бульду-будмат». — «Какой там Бульду? — говорим мы. — Это дикий патан с гор. Их штук восемь гоняются за этим сахибом. Помни, что получишь ещё рупию».
Тут мы услышали хлюпанье: экка перевернулась, потом плеск воды и голос Бенира Сригга, молящего Бога простить его грехи, а потом Бульду и его друзья забарахтались в воде, как молодцы, когда танцуют серпантин…
Тут все трое мушкетёров обратились к пиву.
— Ну а потом что было? — спросил я.
— Потом? — переспросил Мельваней, вытирая себе рот. — Что ж, так и позволить декойтам потопить в болоте украшение Верхней палаты? Мы выстроились в четыре колонны и двинулись на врага. Минут десять нельзя было расслышать собственного голоса. Извозчик орал, соревнуясь с Бениром Сриггом, армия Бульду вертелась, посвистывая, вокруг экки, Орзирис стучал по её верху кулаками, Леройд кричал во все горло: «Готовьте ножи!» А я размахивал ножом во все стороны в темноте, разгоняя шайку патанов. Святая матерь Моисея! Битва была отчаяннее, чем между Ахмед Кхенлем и Майвундом. Через некоторое время Бульду и его молодцы бежали. Случалось ли вам когда-нибудь видеть, как настоящий лорд скрывает своё благородство в тёмной воде болота, где больше фута глубины? Ну, ни дать ни взять надувшийся мех водоноса вверх тормашками. Трудненько было убедить лорда Бенира, что его не выпотрошили, а ещё труднее было вытащить его из экки. Извозчик вернулся после сражения и клялся, что тоже помогал прогонять неприятеля. Бенир совсем захворал со страху. Мы проводили его обратно, очень медленно, до лагеря, чтобы озноб пробрал его хорошенько. И он, благодарение полковым святым, пробрал до самых костей лорда Бенира Сригга.
Здесь Орзирис добавил медленно, с необычайной гордостью:
— И он сказал нам: «Вы — мои благородные спасители. Вы — слава британской армии». И пустился описывать шайку опасных декойтов, к которым попал в руки. Их было человек сорок, и они своим числом одолели его. Это правда. А что он никогда не праздновал труса, это уж неправда. Извозчику он дал пять рупий за благородную помощь, а нам сказал, что ещё увидится с нами, когда переговорит с полковником. Ведь мы были украшением полка! Правда?
— И не раз уже мы трое привлекали особенное внимание нашего командира Бобса Багадура, — с ангельской улыбкой пояснил Мельваней. — Только Бобс в самом деле хороший малый. Ну, Орзирис, сын мой, продолжай.
— Так мы оставили его в доме полковника, совсем больного, а сами скорей — в барак роты В, говоря себе, что спасли Бенира от смерти и что маловероятно, чтобы парад состоялся в четверг.
Через несколько минут принесли три пакета, по одному для каждого из нас. Старик каждому из нас посылал пять рупий. В четверг он выздоравливал от кровавой встречи с шайкой патанов. Вся рота В напивалась партиями в буфете. Так парада в четверг и не было. А полковник, услышав о нашем храбром поведении, сказал: «Слышал я о какой-то новой проделке, но не знаю, винить ли вас троих в ней».
— А моё личное мнение, — сказал Мельваней, вставая из-за стойки и переворачивая стакан вверх дном, — что знай они, так и тогда бы ничего не вышло. Ведь проводить смотры по четвергам — это противно, во-первых, природе, потом — регламенту и, наконец, Мельванею.
— Хорошо, сын мой, — сказал Леройд. — Но, молодой человек, на что вам записная книжка?
— Оставь, — ответил ему Мельваней. — Через месяц в это время увидят нас в Шераписе. Джентльмен хочет обессмертить нас. Только вы это приберегите, пока мы не выйдем из-под команды полковника Бобса Багадура.
Я повиновался приказанию Мельванея.
ВЗЯТИЕ ЛЕНГТЕНГПЕНА
Это мне рассказывал мой друг, рядовой Мельваней, сидя на парапете у дороги в Дагшай, когда мы вместе охотились за бабочками. У него были свои оригинальные взгляды на армию, и он великолепно раскрашивал глиняные трубки. Он говорил, что «с молодыми солдатами лучше всего работать, потому что они невиннее младенцев».
— Ну, вот послушайте, — начал Мельваней, вытягиваясь во всю длину на солнцепёке, — я старая казарменная крыса. Товарищей у меня нет, потому что я один из тех, которые не могут уволиться. Семнадцать лет я ухлопал на военную службу и весь до мозга костей пропитался этой глиной. Если бы я мог удержаться хотя бы раз в месяц от выпивки, я был бы уже поручиком — бельмом на глазу у моего начальства, посмешищем для равных и проклятием для самого себя. Теперь же я есть, что есть — рядовой Мельваней, штрафованный, вечно утоляющий свою неутолимую жажду, вечно подшучивающий над своим полковником Бобсом Багадуром. А об армии я знаю не больше, чем большинство людей.
Я что-то такое сказал.
— К черту этого Уольселея! Бродяга он, непоследовательный человек, говоря между нами: один глаз на королеву и двор, другой — только на свою драгоценную персону. Вечно в лохмотьях и разыгрывает из себя победителя и большого барина. Вот Бобс — хороший человечек. С Бобсом и несколькими из тех, кто служит три года, я бы смел с лица земли всякую армию на простыню и потом бы выбросил. Ей-богу, не шучу! Эти молодцы не знают, что такое пуля, а если бы и узнали, так не обратили бы на неё внимания — они-то и делают всю работу. Их откармливают говядиной так, что они чуть не лопаются от жира, а потом, если не сражаются, так сносят друг другу головы. Говорю вам чистую правду. Ну а тогда они бы взбунтовались.
Слышали вы когда-нибудь, как рядовой Мельваней взял город Ленгтенгпен? Вероятно, нет? Вся честь выпала на долю поручика, а подстроил-то все я.
Незадолго до того, как я был ранен под Бурной, мы с двадцатью четырьмя молодыми солдатами, под командованием поручика Брэзноса, охотились на дейкотов. Таких прокажённых дьяволов я никогда не видал! Только их порождают дах да снейдеровское ружьё. Без них дейкот — мирный земледелец, который боится выстрела. Мы гонялись и гонялись, ловили лихорадку и изредка слонов, но дейкотов не попадалось. Случалось, наткнёшься на какого-нибудь беднягу.
— Понежнее с ним, — прикажет поручик, и я увожу его в джунгли, прихватив переводчика-бурманца и шомпол от ружья. «Ну, мой мирный житель, — обращаюсь я к дейкоту. — Ты подумай да расскажи моему другу, где твои друзья, когда они бывают дома?»
При этом я знакомлю его с шомполом, и он начинает сдаваться. Переводчик переводит, а я помогаю департаменту справок своим шомполом, пока память не вернётся к нашему собеседнику. Вот я узнал однажды, что за рекой, милях в девяти, в одном городе — целый склад луков, стрел, и дейкотов, и слонов, и всякого холодного оружия.
«Хорошо, — подумал я, — эту контору мы теперь закроем».
В ту же ночь я пошёл к поручику и доложил ему. Я никогда до того не был высокого мнения о поручике Брэзносе. Он был набит всякой книжной премудростью и всякими тиуриями[6], а что надо делать сейчас, того не знал.
— Город, говорите вы? — переспросил он. — По военной тиурии нам бы следовало подождать подкрепления.
«Так уж лучше нам прямо приняться за рытьё могил для себя», — подумал я, потому что ближайший полк стоял в болотах около Мимбу.
— Но, так как дело спешное, — продолжал поручик, — то можно сделать и исключение. Посетим этот Ленгтенгпен сегодня ночью.
Мои молодцы чуть с ума не сошли от восторга, когда я сказал им это, и стали пробираться по джунглям неслышно, как кролики. Около полуночи мы подошли к реке, про которую я совсем забыл сказать своему поручику. Я шёл впереди с четырьмя молодцами и подумал, что поручик, чего доброго, ещё вздумает разводить тиурии.
— Ну, молодцы, в воду! — скомандовал я. — Туда, где нас ждёт слава!
— Да я не умею плавать, — говорят двое из них.
— И это я слышу от молодца, который учился в школе! — говорю я. — Схватитесь за кусок дерева, а мы с Коноли переправим вас, как красных девушек на пароме.
Мы достали сгнивший древесный ствол и спустили его в воду, подталкивая тесаками и винтовками. Ночь была — хоть глаз выколи, а как раз в ту минуту, когда мы благополучно спустились в воду, позади нас раздался голос поручика, который звал меня. Я крикнул ему:
— Тут омут, сэр, но я уже чувствую дно. — И это была правда: до отмели было не больше ярда.
— Омут? Попросту лиман! — говорит поручик. — Ну, плыви себе, сумасшедший ирландец! А вы, ребята, рубите!..
Я слышал, как он засмеялся, а ребята начали срубать и спускать в воду ствол дерева, чтоб уложить на него свою амуницию. Так мы с Коноли плыли по тёплой воде впереди с нашим обрубком, а остальные следовали за нами.
Река была шире мили!
Орзирис шепчет мне с заднего ствола:
— Мы словно в Темзу пониже Сирнесса попали ненароком!
— Молчи ты, уклейка, — отвечаю я, — нечего свои глупые шутки шутить на Ирравади.
— Тише, ребята! — скомандовал поручик.
Так мы плыли в полной тишине, опершись грудью о древесные стволы, возложив своё упованье на святых и счастье британской армии.
Вдруг мы наткнулись на землю — отмель, а на ней — на человека. Я наступил ему на спину. Он завизжал и побежал.
— Ну, вот послушайте, — начал Мельваней, вытягиваясь во всю длину на солнцепёке, — я старая казарменная крыса. Товарищей у меня нет, потому что я один из тех, которые не могут уволиться. Семнадцать лет я ухлопал на военную службу и весь до мозга костей пропитался этой глиной. Если бы я мог удержаться хотя бы раз в месяц от выпивки, я был бы уже поручиком — бельмом на глазу у моего начальства, посмешищем для равных и проклятием для самого себя. Теперь же я есть, что есть — рядовой Мельваней, штрафованный, вечно утоляющий свою неутолимую жажду, вечно подшучивающий над своим полковником Бобсом Багадуром. А об армии я знаю не больше, чем большинство людей.
Я что-то такое сказал.
— К черту этого Уольселея! Бродяга он, непоследовательный человек, говоря между нами: один глаз на королеву и двор, другой — только на свою драгоценную персону. Вечно в лохмотьях и разыгрывает из себя победителя и большого барина. Вот Бобс — хороший человечек. С Бобсом и несколькими из тех, кто служит три года, я бы смел с лица земли всякую армию на простыню и потом бы выбросил. Ей-богу, не шучу! Эти молодцы не знают, что такое пуля, а если бы и узнали, так не обратили бы на неё внимания — они-то и делают всю работу. Их откармливают говядиной так, что они чуть не лопаются от жира, а потом, если не сражаются, так сносят друг другу головы. Говорю вам чистую правду. Ну а тогда они бы взбунтовались.
Слышали вы когда-нибудь, как рядовой Мельваней взял город Ленгтенгпен? Вероятно, нет? Вся честь выпала на долю поручика, а подстроил-то все я.
Незадолго до того, как я был ранен под Бурной, мы с двадцатью четырьмя молодыми солдатами, под командованием поручика Брэзноса, охотились на дейкотов. Таких прокажённых дьяволов я никогда не видал! Только их порождают дах да снейдеровское ружьё. Без них дейкот — мирный земледелец, который боится выстрела. Мы гонялись и гонялись, ловили лихорадку и изредка слонов, но дейкотов не попадалось. Случалось, наткнёшься на какого-нибудь беднягу.
— Понежнее с ним, — прикажет поручик, и я увожу его в джунгли, прихватив переводчика-бурманца и шомпол от ружья. «Ну, мой мирный житель, — обращаюсь я к дейкоту. — Ты подумай да расскажи моему другу, где твои друзья, когда они бывают дома?»
При этом я знакомлю его с шомполом, и он начинает сдаваться. Переводчик переводит, а я помогаю департаменту справок своим шомполом, пока память не вернётся к нашему собеседнику. Вот я узнал однажды, что за рекой, милях в девяти, в одном городе — целый склад луков, стрел, и дейкотов, и слонов, и всякого холодного оружия.
«Хорошо, — подумал я, — эту контору мы теперь закроем».
В ту же ночь я пошёл к поручику и доложил ему. Я никогда до того не был высокого мнения о поручике Брэзносе. Он был набит всякой книжной премудростью и всякими тиуриями[6], а что надо делать сейчас, того не знал.
— Город, говорите вы? — переспросил он. — По военной тиурии нам бы следовало подождать подкрепления.
«Так уж лучше нам прямо приняться за рытьё могил для себя», — подумал я, потому что ближайший полк стоял в болотах около Мимбу.
— Но, так как дело спешное, — продолжал поручик, — то можно сделать и исключение. Посетим этот Ленгтенгпен сегодня ночью.
Мои молодцы чуть с ума не сошли от восторга, когда я сказал им это, и стали пробираться по джунглям неслышно, как кролики. Около полуночи мы подошли к реке, про которую я совсем забыл сказать своему поручику. Я шёл впереди с четырьмя молодцами и подумал, что поручик, чего доброго, ещё вздумает разводить тиурии.
— Ну, молодцы, в воду! — скомандовал я. — Туда, где нас ждёт слава!
— Да я не умею плавать, — говорят двое из них.
— И это я слышу от молодца, который учился в школе! — говорю я. — Схватитесь за кусок дерева, а мы с Коноли переправим вас, как красных девушек на пароме.
Мы достали сгнивший древесный ствол и спустили его в воду, подталкивая тесаками и винтовками. Ночь была — хоть глаз выколи, а как раз в ту минуту, когда мы благополучно спустились в воду, позади нас раздался голос поручика, который звал меня. Я крикнул ему:
— Тут омут, сэр, но я уже чувствую дно. — И это была правда: до отмели было не больше ярда.
— Омут? Попросту лиман! — говорит поручик. — Ну, плыви себе, сумасшедший ирландец! А вы, ребята, рубите!..
Я слышал, как он засмеялся, а ребята начали срубать и спускать в воду ствол дерева, чтоб уложить на него свою амуницию. Так мы с Коноли плыли по тёплой воде впереди с нашим обрубком, а остальные следовали за нами.
Река была шире мили!
Орзирис шепчет мне с заднего ствола:
— Мы словно в Темзу пониже Сирнесса попали ненароком!
— Молчи ты, уклейка, — отвечаю я, — нечего свои глупые шутки шутить на Ирравади.
— Тише, ребята! — скомандовал поручик.
Так мы плыли в полной тишине, опершись грудью о древесные стволы, возложив своё упованье на святых и счастье британской армии.
Вдруг мы наткнулись на землю — отмель, а на ней — на человека. Я наступил ему на спину. Он завизжал и побежал.