Клименко Михаил
Иной цвет

   МИХАИЛ КЛИМЕНКО
   ИНОЙ ЦВЕТ
   МИХАИЛ КЛИМЕНКО-по специальности электромонтажник. Печатался в сборнике "Фантастика-67" издательства "Молодая гвардия", в журнале "Урал", в коллективном сборнике Южно-Уральского книжного издательства. В издательстве "Молодая гвардия" готовится авторский сборник М. Клименко.
   ЦВЕТНАЯ КЛЯКСА
   Утренний час пик.
   Автобус полон под завязку. Я втискиваюсь между спинкой сидения и кассой. Гляжу в окно поверх какой-то широкополой шляпы.
   Автобус проезжал как раз мимо пристани, когда за окном я снова увидел ту золотисто-лимонную девушку. До чугунного парапета, вдоль которого она шла в сторону причала, было метров двести, но я сразу узнал ее. И сегодня вся она светилась неправдоподобно чистым золотисто-зеленым пламенем! Конечно же, это она-та, которая вчера вечером, проходя мимо игравших на пляже волейболистов, так странно глядела на меня: пристально и в то же время поразительно равнодушно.
   Дверь еще открыта. Я отчаянно пытаюсь пробраться к выходу. Но звякает одна половинка двери, кто-то там поворачивается, помогает закрыться другой. Пассажиры слегка удивлены моим неожиданным рывком.
   За спиной какой-то шутник требует моего внимания:
   - Костя!.. Эй, Дымкин, это еще не фабрика. Остановка "Институт"!-и смеется... Вроде бы намекает, что я в прошлом году не прошел по конкурсу.
   Я не оглядываюсь.
   И невольно, в сотый раз, начинаю вспоминать и размышлять о недавнем событии.
   Перед тем как едва не произошла трагедия, над деревней пронеслась гроза с сильнейшим ветром, с оглушительными раскатами грома. Потом стало тихо, быстро вышло полуденное солнце и осветило мокрый высокий лес за рекой. А над лесом, перед занавесом темно-лазуровой тучи, появилась яркая близкая радуга...
   С той самой минуты и возникло в моем зрении удивительное отклонение. Я видел все как н прежде, но с той лишь как будто бы незначительной разницей, что дома, вода, доски, машины, облака, камни и все прочее неживое казалось мне белым, черным и серым. Как в черно-белом фильме или на обыкновенной фотографии. А вот люди вместе с их одеждой, деревья, трава, животные и птицы были какого-то одного и того же цвета, и что самое поразительное-цвет этот был мне совершенно неизвестен. Я его никогда в жизни не видел и до сих пор не знаю, с чем его можно сравнить. Меня преследовало желание всем рассказать об этом безымянном цвете, но в то же время я прекрасно понимал, что бессилен это сделать. Цвет был светлым и чистым, очень насыщенным. Загадочный тау-цвет (как я его про себя назвал) был и не желтым, и не зеленым, и не синим, и не красным. Просто какая-то чистая и светлая смесь цветов...
   На четвертый или пятый день я заметил, что во всем, что светилось тау-цветом, я начал улавливать, пусть и очень слабые, оттенки естественных цветов-как будто тот или иной живой объект был подсвечен цветным фонарем или окутан легчайшей дымкой. Но моя радость была преждевременной. В воскресенье вечером на пляже я, к ужасу своему, увидел и понял, что это какие-то не те цвета. Что все это значило-пока что я понятия не имел. И вот вчера, когда начала спадать жара, на пляже появилась та девушка-как золотисто-зеленое пламя под серым небом. Она была единственным золотисто-зеленым пятном среди тау-цветных деревьев и множества отдыхающих такого же цвета.
   Я как раз играл в волейбол-и остановился, как вкопанный, когда вдруг увидел этот золотисто-зеленый горящий силуэт. Проходя мимо, она совершенно равнодушно и в то же время пристально долго глядела на меня. Стало вдруг темней. Может быть, просто солнце зашло за облако... Ничего не понимая, я под смех стоявших вокруг площадки ребят торчал с мячом в руках и смотрел на нее...
   Кажется, она училась в седьмом классе, когда я-в девятом. Как она изменилась, повзрослела!
   Золотисто-зеленым в девушке было все-и лицо, и руки, и платье, и даже сандалии. Чем дольше я на нее глядел, тем темнее становилось вокруг, а этот самый тау-цвет стал прозрачнее, как бы незаметней. Скоро она стала золотисто-лимонной и исчезла среди деревьев...
   Так незнаемый цвет утратил то неопределенное значение, которое меня тревожило и тяготило, и стал восприниматься как нейтральный фон.
   В моей цветослепоте все было непонятно. Я снова с беспокойством подумал о своем здоровье: теперь меня меньше волновала сама аномалия цветозрения-за этим скрывалось что-то поважней...
   После отпуска я вышел на работу в среду, на второй день после того происшествия в деревне. Три дня кое-как проработал, но диковинная слепота не только не проходила, а приобретала все более странные формы.
   Цветотонировщиком я больше работать не мог. Колориметрист, вся трудовая деятельность которого связана с цветом, различающий лишь белое, черное, серое, да еще какой-то "тау-цвет" - в этом было что-то трагикомическое.
   Я ехал на фaбpикy, чтоб сегодня же, в понедельник, уволиться или перейти на другую работу.
   Наконец-то автобус останавливается. Здесь выходят почти все. Дальше еще две остановки - и конечная. Около фабрики шофер постоит чуть подольше, и пока загалдевшие пассажиры выходят, он, как .всегда, по репродуктору объявляет:
   - "Фабрика ЭФОТ". Билеты на пол просьба не бросать...-и закуривает, это я вижу, проходя перед автобусом.
   То, что это фабрика, и без него все знают. И правильней было бы сказать: "Остановка ЭФОТ",потому что ЭФОТ-это и значит "Экспериментальная фабрика особых тканей". И никакого отношения к фотографии, как думают многие, это название не имеет. Теперь официально оно звучит иначе-"Экспериментальная художественная фабрика праздничных и особых тканей". Но все привыкли к короткому старому слову и никого уж не переучишь.
   С заявлением об увольнении мне надо было зайти к директору.
   Во дворе фабрики через траншею был перекинут узкий мостик, сколоченный из свежих досок. Недалеко справа, над этой же глубокой траншеей с выброшенным на стороны темно-серым грунтом, над новыми водопроводными трубами был перекинут другой такой же мостик. По одному люди шли в одну сторону, по другому - обратно.
   И вдруг за тем мостиком, в дальней стороне двора, куда только что вдоль высокого забора, гремя пустыми флягами, укатил грузовик, я увидел яркое цветное пятно-нечто слепящее фиолетово-розовое...
   Там, под развесистыми тау-цветными кустами акаций и кленов, у кучи выброшенного грунта стояли трое. Двое из них были цвета тау и почти сливались с такого же цвета деревьями и травой. Я бы на них и внимания не обратил. Но вот третий среди нейтрального, безразличного для меня тау-цвета на фоне черно-серого грунта светился яркой сиренeво-фиолетовой кляксой.
   Я стоял на мостике, словно коряга на быстрине. Люди спешили. Кто выражал недовольство, кто шутил: "Ну, приятель, нашел где досыпать!.. Только подушку где-то потерял!.."
   Я боялся, что далекое пятно вдруг расплывется и тогда я не смогу узнать, кто там из троих и почему такого яркого фиолетового цвета. Не отрывая от кляксы взгляда, я сошел с мостика я побежал по правой стороне траншеи. И чем ближе к ним подбегал, тем интенсивней становился цвет того человека.
   Запыхавшись, я взлетел и остановился на куче высохшего грунта. Трое мужчин стояли на краю большой квадратной ямы и не спеша обсуждали какой-то вопрос, похоже, касающийся прокладки труб, которые из этой ямы расходились по разным направлениям. Все трое с удивлением повернулись ко м.не. Один из них был директор фабрики Павел Иванович. Другой-мой тезка, Костя-автогенщик, мужчина средних лет. Он был в брезентовой робе, стоял с горелкой в руках, от которой к баллонам тянулись черные шланги.
   А этот, третий, в длинном фиолетово-сиреневом китайском макинтоше, стоявший на разлапистой задвижке на краю ямы, был не кто иной, как Ниготкав, замдиректора по хозяйственной части. И не только его длиннющий макинтош вызывающе переливался сиреневыми разводами, но и руки, лицо, туфли-все излучало ядовитую розовато-фиолетовую гамму.
   - Ну, что, товарищ Ниготков?! - не глядя под ноги, соскальзывая с сухих комьев, громко спросил я его. А сам продолжал взбираться по склону серой глиняной кучи.- Как дела? Как самочувствие?.. Ничего такого, Демид Велимирович, не чувствуете у себя за спиной? И никакого такого беспокойства нету, а?..
   Все трое снизу, с края ямы, молча, в недоумении глядели на меня.
   С коротким кузовом территориальный грузовичок пропылил между забором и траншеей в сторону проходной. В красильный цех повезли фляги с краской...
   -- В чем дело, товарищ Дымкин? - так и не опустив удивленно поднятых мохнатых бровей, спросил меня директор, когда грузовик проехал и стало тихо.
   - В чем дело, говорите?..- с несвойственной мне дерзостью переспросил я его и ткнул пальцем в сторону Ниготкова.- В шляпе дело! Вот в этой... Посмотрите на него!
   - Он что?..- тихо спросил Ниготков директора.-Видно, из драмкружка парень?..
   Ярко-сиреневый, весь в фиолетовых и розовых разводах Ниготков сел на задвижку и, чуть склонившись, стал внимательно разглядывать переплетение труб в яме.
   Если не считать, что нейтрального цвета тау были деревья да директор с Костей-автогенщиком,-все остальное вокруг было белое, черное .и серое. И лишь один Ниготков тут такой цветной. Этакий багровый фурункул или, может, кочан цветной капусты сидит на краю ямы и разглядывает трубы! Я сразу заметил, что от моих слов вся его папугайсви-сиреневая расцветка подернулась тенями, омрачилась сливяно-сизыми подтеками...
   Он вдруг поднялся. Стоял, топтался в ярко-сиреневом длинном своем пыльнике, в начищенных, зловеще поблескивающих черно-шурпурных туфлях. На голове его, слегка набекрень, сидела грязно-фиолетовая шляпа. Его лицо теперь было с насыщенным синевато-металлическим оттенком. Такого же цвета, были и его руки.
   Директор глядел на меня, я-на Ниготкова.
   Конечно, я был чересчур взволнован и не отдавал себе отчета, что веду себя не очень-то разумно. Они и представить себе не могли, что я вижу, а тем более, почему фиолетовый цвет, эта клякса Ниготков, до такой степени вывел меня из равновесия. Не могли же они знать о том происшествии в деревне, когда огромная фиолетово-сиреневая свинья едва-едва не натворила беды?
   Костя-бензорезчик, не обращая на нас внимания, открыл краник горелки. Из горелки струйкой полился на железный лист керосин. Костя чиркнул спичку-вспыхнуло, зашипело широкое бесцветное пламя.
   - Ничего такого,-стараясь перекричать шипение вырывавшегося из горелки пламени, громко спросил я Ниготкова,-ничего такого не можете, товарищ Ниготков, вспомнить про свои проделки, про свою двойную жизнь?
   - Константин Дымкин, стыдитесь!-закричал на меня директор.-Имейте в виду, за опоздание, за недозволенное поведение B рабочее время получите выговор. Вам ясно? Идите! А за оскорбление Дномида Велимировича ответите сполна.
   Я слушал директора, кивал головой, а сам не отрывал глаз от Ниготкова. Когда я сказал о проделках и о двойной жизни, его лицо стало таким же пурпурно-черным, какими были его зловеще поблескивающие туфли.
   - Посмотрите, какое у него лицо! - сказал я. - Посмотрите, что происходит с этим фиолетовым человеком! А потом говорите.
   - Что значит фиолетовый?!. Вам дурно, Диомид Велимирович?-участливо спросил Ниготкова директор.- Что с вами?
   - Все-таки это такое оскорбление, Павел Иванович,-садясь на разлапистую задвижку, качая головой, проговорил Ниготков. Фиолетовым платком он вытер черно-пурпурный взмокший лоб.- Да, мне действительно стало дурно... Потому что вот такие наскоки молодых хулиганов меня всегда пугали. Своей необузданностью, недомыслием!..
   Костя-автогенщик погасил тонкое, словно свечное, отлаженное пламя. Горелка хлопнула, чуть за.дымила. Костя из ямы уставился на нас, улыбчиво глядя то на меня, то на директора и Ниготкова.
   - Имейте в виду, Дымкин,-очень строго сказал директор,- вызовем специально врача и проверим вас на трезвость. А там посмотрим.
   Мне и самому стало как-то неприятно: с чего это налетел вдруг на человека? Какие-то там ассоциации? Ну и что из этого?..
   Горячка слетела с меня и я, пристыженный, побыстрее ушел.
   ФЕНОМЕН РАДУГИ
   В нашей мастерской все, кроме меня и Эммы Лукониной, уже приступали к работе.
   - Здравствуйте,-сказал я угрюмо, зная, что сюда я пришел, можно сказать, в последний раз, во всяком случае, на работу в последний раз.
   - А, привет, привет! -бодрым "трам-пам-пам" громче всех приветствовал меня длинный Борис Дилакторский. Он стоял на стуле и стаскивал со шкафа "гарнитур" (лист с девятью глубокими ячейками для смешивания красок).-Ну, как дела? А что, собственно, происходит? А, Костя?.. Хмурь какая-то, вот-вот дождик капнет?
   - Увольняюсь я...
   Борис с "гарнитуром" спрыгнул со стула, с преувеличенным удивлением поднял брови.
   - Внезапная женитьба?.. A может быть, на Новую Землю едем? А, дед?
   - Сам не знаю, куда поеду... Ребята, вы за Ниготковым ничего такого не замечали?
   Вадим Мильчин поднял к ушам плечи и энергично замотал головой:
   - Не знаю... Что-то не замечал я... А вообще-то надо подумать.
   - Ниготков,-оказал я,-или необычный, или опасный, или какой-то странный человек.
   - Серьезно?-страшно удивился Мильчин. Он устремил взгляд куда-то далеко вверх и задумался.- Вот бы никогда не подумал!..
   - Да что с тобой? - серьезно спросил меня Борис.-Из-за Ниготкова, что ли? А что он тебе, Ниготков-то?
   - Если очень коротко,- сказал я,- этот Ниготков, весь фиолетовый. Так я теперь вижу. Понимаете?..
   - То есть?..-нахмурился Борис.- Как видишь?
   - То есть,-равнодушно проговорил я,-все люди, ну, там еще деревья, птицы.... цвета тау, а все остальное вокруг, как в черно-белом фильме: черное, белое и серое. А этот Ниготков фиолетово-розовый. Один!.. Вместе со всеми своими одеждами.
   - Не понял!-нахмурился Борис.-О каких деревьях цвета тау ты загибаешь? В каком фильме ты их видел?
   - Я говорю, как в фильме,-черно-белом... Понимаете, заболел я!..-как-то вдруг излишне громко, с обидой в голосе, сказал я.-Что-то со зрением случилось. Жуткая цветослепота у меня, ребята. Черт знает что происходит. Цвета не вижу. Совсем не различаю. Ни одного. До сегодняшнего дня... Нет, до вчерашнего! А вначале появился цвет тау. В деревне там...
   - Стоп! -скорее себя, чем меня, остановил Борис.-А Ниготков? Он фиолетовый, так? Почему же?
   - Не знаю... Да, он фиолетовый.
   Размахивая сумкой, вбежала Эмма Луконина.
   - Ой, ну как только суббота и воскресенье - не соберешься. Здравствуйте!
   - Абсолютная цветослепота?..-обхватив ладонью подбородок, подошел и стал прямо передо мной Вадим Мильчин.- Нет, постой... Подожди, подожди! То есть как это-полная цветослепота? Ты же колориметристом-тонировщиком работаешь, ты ж цветотонировщик, Костя! Поговаривают: тебя цветокорректором пора поставить!
   - Извини, Вадим, что я все еще цветотонировщиком работаю. Извините, ребята! Три дня ловчил. Думал, пройдет.
   - По-моему,-вздохнув, сказал Борис,-дальтонизм по наследству достается. А у тебя что-то...
   - У меня не дальтонизм, а полная цветослепота. Все вижу, как в черно-белом фильме, ну, как на обычной фотографии... Только вот люди и растения цвета тау. А Ниготков фиолетовый. Ну, еще одна девушка. Она другого цвета... А вы все - цвета тау.
   Я сбивчиво минут десять пытался им хотя бы приблизительно объяснить суть цветового тона этого загадочного цвета.
   - Слушай, Борис!-смеясь, сказал вдруг Вадим,-по-моему, он нам заливает с этим цветом, а? Ведь ерунда все-таки! А? Вот я знаю, есть такое в химии-таутомерия. Вроде бы одно и то же, да не одно и то же! Например, искусственные витамины и естественные. Слово таутомерия происходит от греческого "тауто"-"тот же самый". То же самое что-то у Кости и с его тау-цветом! Выдумал же: видит цвет, какого другие и не знают!
   - А давно стряслось-то у тебя это, старик? - сочувственно спросил меня Борис.
   - Дней семь назад. В деревне... Из-за свиньи. В полдень была сильнейшая гроза...
   В отдел быстро вошел директор.
   - Здравствуйте! Где Дымкин? Ага! И тут всех развлекает,-директор осуждающе покачал головой.
   Оторвавшись от вертушки Максвелла, выпрямившись, смело взглянув на директора, Борис Дилакторский сказал:
   - Павел Иванович, насколько я понял, у Кости не дальтонизм, а полная цветослепота.
   - И надо сначала разобраться во всем,-выкрикнул Вадим,-а потом уж!..
   - Ну, Костя!-сердито сказала Луконина,- ну ты-то хоть что-нибудь скажи!.. Павел Иванович, он в отпуске был. И в деревне у него началась эта цветослепота из-за семьи.
   - Так ты, Дымкин, женат? - удивился директор.
   - Не из-за семьи,-резко возразил я,-а из-за свиньи! И вообще я увольняюсь... Не могу работать.
   - Вы, Дымкин, не могли бы зайти ко мне в половине шестого? Прямо после художественного совета?
   - Конечно, могу.
   - Пожалуйста! А то ведь нам с вами на общем собрании, кажется, ответ придется держать. Мне как директору, а вам...
   - Ну что ж, Павел Иванович,-сказал я.-Ответ так ответ.
   - Все знаете,-подымаясь, спросил директор,- что сегодня художественный совет будет не в три тридцать, как обычно, а в половине пятого? А вы, Константин, не забудьте, зайдите. Я вас жду. Возможно, и Диомид Велимирович будет. Тогда и поставим все точки над "и".
   Директор ушел. Ребята заговорили все разом. Наперебой расспрашивали меня о подробностях того деревенского происшествия, старались сразу все понять, думали, что это так просто. Я кое-как, коротко и сумбурно, отвечал на их вопросы. Не оченьто хотелось рассказывать обо всем этом...
   Мне надо было представить на художественный совет три хроматически тонированных варианта.
   Мы с ребятами сообща завершили начатую мною работу-я сам закончить ее уже не мог. Я делал только то, что не требовало способности различать, оценивать цвета. Так что к началу художественного совета все работы наша группа подготовить успела.
   В половине пятого мы с рулонами отправились, как мы обычно говорили, "к большому эллипсному столу", а то и просто "к эллипсу".
   Первым с обоснованием, с развернутым профессиональным толкованием нашего художественного замысла выступил Борис. В конце своего выступления он высказал сожаление, что сделать чистовой вариант лучше группе не удалось, "потому что Константин Дымкин, наш лучший колориметрист-тонировщик, был в отпуске, а вернувшись, не смог всей работе придать блеск из-за того, что во время отпуска с ним случилось несчастье..."
   На обсуждении наша работа, как было очевидно, признавалась более чем удовлетворительной. Конечно, были и критические замечания. Нам дали много ценных рекомендаций, посоветовали кое-что изменить, доработать и тем самым значительно улучшить наше произведение.
   Потом слово взял старший колориметрпст фабрики Степан Егорович Дашкевич.
   - Товарищи, я должен напомнить,-начал этот толстячок своей скороговоркой,- о том, какое решающее значение имеет предметно-смысловая сторона цвета в декоре. Чтобы дать оценку цветовой композиции, выявить цветовую гармонию...
   Я сидел не за огромным эллипсным столом, а у стены, противоположной той, где была дверь. И, признаться, далек был от того, чтоб с большим вниманием слушать Дашкевича.
   Подняв лицо, я неожиданно среди сплошь чернобело-серого интерьера увидал фиолетовo-POзoвoe яркое пятно. Клякса!
   У противоположной стены, далеко в углу, стараясь быть неприметным, одиноко сидел на последнем стуле Ниготков. Опершись локтями о колени, он глядел в пол. То ли слушал, то ли думал. Его лысый фиолетовый череп сиял, словно некий прожектор. Мне очень не хотелось, чтобы он меня видел: ведь я его, кажется, оскорбил утром, он даже от этого захворал и вынужден был на некоторое время уйти домой. Я опустил голову и с удивлением увидел, что мои руки стали изумрудными, словно их только что окунули в жидкие зеленые чернила, тогда как все вокруг было в черно-белой, серой гамме (конечно, кроме Ниготкова). Однако и в других местах в зале произошли изменения, которые свидетельствовали об особенностях моего зрения.
   Все присутствующие, человек тридцать, с улыбками на лицах, иногда делясь мнением друг с другом, слушали старика Дашкевича. Он рассказывал о каком-то американском владельце ресторана, который весь интерьер своего заведения выкрасил в кровяно-красный цвет. И что же? Это подтолкнуло посетителей к спешке, и оборот значительно увеличился. Но неизвестно, не сократилась ли в дальнейшем посещаемость ресторана?!. Потом Дашкевич что-то говорил о том, как в каком-то кафе в экспериментальных целях неожиданно сменили цвет освещения и сельдерей стал розовым, бифштекс-сероватым, молоко - кровавым, рыба - багровой, салат-грязно-голубым; естественно, что разговоры и смех у посетителей кафе тут же прекратились, многие испытали даже тошноту...
   Дашкевич сыпал и сыпал своей приятной скороговоркой. И я видел, что все присутствующие слушали рассказчика с интересом и вниманием и именно поэтому почти все-человек тридцать-подернулись легким флером, словно каждый был окутан нежно-салатной дымкой.
   Теперь мне кое-что становилось понятным: присутствующие находились в хорошем настроении и поэтому сквозь блеклый нейтральный цвет тау излучали едва-едва уловимый зеленоватый тон: два-три человека были покрыты смарагдовой дымкой, один - яблочно-зеленой, двое - фисташковой. А одна женщина была цвета цейлонского чая. Тогда как стены зала, пол, потолок, весь интерьер были белого, черного и чисто серого цветов. Картина перед моими глазами была совершенно невероятная. Я видел, как Ниготков, не меняя позы, поднял свое одутловатое лицо и бляшками бесцветных глаз уставился на меня. Что значил этот розовато-фиолетовый панцирь, которым он был покрыт?
   Я толкнул Бориса в бок и шепотом спросил:
   - Какого цвета мои руки?
   - Что?
   - Мои руки какого цвета?-Я выставил перед ним свои руки.
   - Обычного. Не волнуйся, перестань, Костя.
   - А Ниготков? Какого он цвета? Вон он, в углу...
   - Всякие там у него цвета. Сам он... ну, обычного. Пиджак зеленый, галстук желтый, рубашка бежевого, брюки, по-моему, синие...
   - Все ясно,-сказал я и выпрямился.
   Я очнулся от своих размышлений, когда вдруг услышал, что речь идет обо мне.
   Не голос давно, возбужденно говорившей Эммы, а плавающий, неизвестно с чем резонирующий аккорд вывел меня из задумчивости. Казалось, в воздухе витала короткая, сама собой натянувшаяся струна и кто-то невидимый быстро и сильно водил по ней чувствительным пальцем, и звук метался по всем октавам... И еще это было похоже на песню и плач, на удивительно плавно меняющийся звукоряд изгибаемой пилы. На фоне этого непрерывного звучания более или менее ритмично тренькала какаято прозрачная капель...
   Вся фигура Эммы подернулась легким оранжеватым флером.
   - ...поэтому вы, Герман Петрович,-обрушивала она свои сердитые слова на главного инженера,-так и считаете. А по-моему, потому-то ничего странного и нет в том, что именно наш лучший колориметрист-тонировщик и заболел таким ужасным дальтонизмом... поэтому с ним... что он очень чувствителен к цвету, работает... он работал с ним. Вот вы, Герман Петрович, непосредственно с цветом не работаете, так с вами... у вас никакого дальтонизма такого ужасного не будет... не произойдет... для вас цвет не имеет решающего значения... А вот у Кости Дымкина... Как, Костя?.. говорил заболевание... ты... и она тогда... нам...
   То ли из-за волнения она сбивчиво говорила, то ли из-за этого плавающего звука до меня долетали не все ее слова-не знаю почему, но речь Эммы показалась мне странно прерывистой. А тут вдруг я совсем перестал ее слышать.
   Я сел прямо. Эмма двигала губами, открывала рот-что-то говорила мне, что-то спрашивала, ноя ее не слышал. В то время как шум в зале-негромкие голоса, шепот, как кто-то двинул по полу стулом, шелест бумаги-я слышал хорошо.
   Невидимая, как бы сама по себе в воздухе натянутая струна неистовствовала и плакала. Я еще ничего толком не понимал. А на фоне этого струнного плача, может быть, в такт моим собственным сердечным ударам часто позванивала прозрачная капель. И вместе с этой капелью в нос мне ударил непереносимый запах искромсанной свежей картофельной ботвы-запах, какой бывает после сильнейшего градобития...
   Я зажал нос пальцами и стал дышать ртом, но запах все равно ощущал.
   Один за другим все присутствующие повернулись ко мне.
   Павел Иванович, наш директор, встал и спросил меня:
   - Дымкин, что с вами? Кровь из носу пошла? Врача, может, вызвать?..
   - Да нет! Что вы,-улыбнувшись, громко, по-моему, даже слишком громко сказал я.-Просто я ее не слышу!..
   - Кого, Дымкин? Кого не слышишь?
   - Эмму Луконину.
   - Эмму Луконину? А меня слышишь?
   - Конечно, слышу! Всех слышу и все слышу. И какая-то струна еще словно плачет и капельки дзинькают,-улыбнувшись, полушутливо сказал я.
   - Капельки дзинькают?.. Струна плачет...-неопределенно проговорил директор и снова сел. Он наклонился к главному инженеру и что-то стал ему говорить, и Герман Петрович часто и охотно закивал головой.
   Многие зашушукались, с внимательными, серьезными лицами поворачивались в мою сторону, сдержанно кивали друг другу.
   Поднялась со своего места и стала что-то говорить Эмма Луконина. Все повернулись к ней. Она то и дело обращалась ко мне и что-то мне говорила. Я лишь видел, что она что-то спрашивает у меня, но не слышал ни одного ее слова.
   - Да он же не слышит тебя!-не выдержал, перебил Эмму Борис.
   - Переведи...-улыбнувшись, попросил я его.
   Борис негромко сказал мне:
   - Эмма спрашивает, как называется такое заболевание. И просит тебя рассказать, как и что произошло там с тобой, в деревне...
   - Полная, абсолютная цветослепота,-отчетливо произнес я.- Был я у врача в поликлинике, больничный есть... Предварительный диагноз: ахромазия, или аномальная ахроматопсия... Еще будет тщательное обследование. Пока что не все ясно.