Страница:
Китти похудела, сделалась одновременно жилистой и хрупкой. Майрон продолжал щелкать клавишами. Как бы там ни было – и это должно было бы радовать, – на каждом снимке Китти и Брэд сияли.
– Вид у них счастливый. – Эсперанса словно прочитала его мысли.
– Да.
– Впрочем, это отпускные фотографии. Что по ним скажешь?
– Это не отпуск, – возразил Майрон. – Это их жизнь.
Рождество в Сьерра-Леоне. День благодарения в Ситке, на Аляске. Какой-то праздник в Лаосе. Свой нынешний адрес Китти обозначила так: «Затерянные уголки планеты Земля», а род занятий – «Бывшая несостоявшаяся теннисная звезда, ныне счастливая странница, надеющаяся сделать мир лучше, чем он есть!»
Эсперанса ткнула пальцем в слова «род занятий» и скорчила гримасу.
Покончив с первым альбомом, Майрон вернулся к фотографии на профиле. Имелось еще два альбома: один – «Моя семья», другой – «Лучшее, что есть у нас в жизни, – наш сын Микки».
– Все нормально? – спросила Эсперанса.
– Вполне.
– В таком случае давай посмотрим.
Майрон кликнул файл Микки, и на экране появились квадратики – небольшие иконоподобные снимки. Какое-то время он просто смотрел, не выпуская из рук мышь. Эсперанса тоже сидела не двигаясь. Потом, почти автоматически, Майрон принялся просматривать фотографии мальчика, начиная со старых, младенческих и заканчивая совсем недавними, когда парнишке, наверное, сравнялось пятнадцать. Эсперанса наклонилась, стараясь получше рассмотреть мелькающие изображения, и вдруг сдавленно прошептала: «Боже мой».
Майрон промолчал.
– Отмотай-ка назад.
– Тебя какой снимок интересует?
– Сам знаешь какой.
Это правда, он знал. Майрон вывел на экран фотографию Микки, игравшего в баскетбол. Вообще-то подобных снимков, когда мальчик бросает мяч в кольцо, было много – сделаны в Кении, Сербии, Израиле, – но только на этой Микки словно завис в воздухе. Кисть отведена назад, мяч у лба. Его противник, ростом повыше, старается блокировать бросок, но у него это явно не получится. И дело не просто в том, что Микки высоко прыгал, он еще умел зависнуть в воздухе, уходя таким образом от выброшенной навстречу руки. Майрон едва ли не воочию видел этот мягкий бросок с обратным вращением, видел, как мяч летит в кольцо.
– Можно констатировать очевидное? – спросила Эсперанса.
– Валяй.
– Твой стиль. Можно подумать, что это тебя снимали.
Майрон промолчал.
– Неужели у тебя был такой чудной перманент?
– Никакого перманента не было!
– Ладно, пусть естественные локоны, исчезнувшие, когда тебе исполнилось двадцать два.
Молчание.
– Сколько ему сейчас? – спросила Эсперанса.
– Пятнадцать.
– Ростом, кажется, он выше тебя.
– Может быть.
– И конечно, он Болитар. У него твое сложение, правда, глаза дедовы. Мне нравятся глаза твоего отца. Что-то в них есть душевное.
Майрон промолчал. Он просто рассматривал фотографии племянника, которого никогда не видел, стараясь хоть как-то разобраться в нахлынувших на него чувствах, но потом решил – пусть будет как будет.
– Итак, – заговорила Эсперанса, – что делаем дальше?
– Находим их.
– Зачем?
Майрон счел вопрос риторическим, а может, просто не подобрал убедительного ответа. Так или иначе, надо искать. После ухода Эсперансы Майрон еще раз просмотрел фотографии, на сей раз медленнее. Закончив, открыл свою почту и навел курсор на нужное окошко. Появилась фотография Китти. Он написал письмо, стер, снова написал. Не те слова, не те. Как всегда. К тому же слишком длинно, слишком много объяснений, наставлений, а еще всех этих «с одной стороны, с другой стороны». В конце концов Майрон сделал последнюю попытку, оставив на этот раз три слова: «Извини меня, пожалуйста».
Он посмотрел на экран, покачал головой и, чтобы не передумать, быстро отправил письмо.
Уин так и не появился. Раньше его кабинет находился наверху, в дальнем конце коридора, где располагалась Служба обменов «Лок-Хорн», но когда Майрон на продолжительное время выбыл из строя, Уин спустился (в буквальном и переносном смысле) в «Эм-Би пред», чтобы подставить плечо Эсперансе и убедить клиентов, что фирма по-прежнему на плаву.
На Уина это было похоже – исчезать, не выходить на связь. Пропадал он довольно регулярно – правда, в последнее время реже, чем раньше, но всякий раз это не предвещало ничего хорошего. У Майрона возникло искушение позвонить ему, но, как справедливо отметила недавно Эсперанса, он им обоим не мамочка.
Остаток дня ушел на работу с клиентами. Одному не давало покоя то, что его недавно обменяли, переведя в другой клуб. Другому – что его не хотят обменивать. Третья была недовольна тем, что ее заставили ехать на премьеру фильма в обыкновенной машине, хотя обещали лимузин. Четвертый (обратите внимание на динамику) – что он никак но может найти ключ от номера в одном из отелей Финикса. «Какого черта вместо ключей используют эти дурацкие карточки, Майрон? Помнишь времена, когда ключи были с большими грушами? Такие я никогда не терял. Займись тем, чтобы отныне мне бронировали номера в гостиницах с такими ключами, ладно?»
«Будет сделано», – заверил его Майрон.
Спортивный агент един во многих лицах – переговорщик, психолог, друг, консультант по финансовым вопросам (ими в основном занимался Уин), агент по продаже и покупке недвижимости, личный посыльный, управдом, контролер качества товаров, водитель, нянька, отец и мать разом, – но более всего клиенты ценят то, что агент отстаивает их интересы с бо́льшим рвением, чем они сами. Лет десять назад, в ходе трудных переговоров с владельцем команды, клиент спокойно сказал Майрону: «Я не перевариваю этого человека лично». А Майрон ответил: «Не важно, всем займется агент». Клиент улыбнулся: «Вот почему я никогда от тебя не уйду».
И в общем-то эта ситуация вполне отражает то, как должны складываться взаимоотношения агента и талантливого спортсмена.
В шесть часов Майрон свернул на знакомую улицу пригородного рая, известного в штате Нью-Джерси под названием «Ливингстон». Подобно большинству таких пригородов, расположенных вокруг Манхэттена, Ливингстон некогда представлял собой сельскохозяйственные угодья, более походившие на обыкновенную пустошь, пока в начале шестидесятых годов прошлого века кому-то не пришло в голову, что отсюда всего час езды до Большого Города. Тогда-то здесь началось бурное строительство домов-недоносков, эдаких «Макхаусов»: при их возведении прежде всего учитывалось, сколько квадратных футов жилой площади можно уместить на минимуме земли, а вместе с ними – дорог местного значения, хотя пока еще они пролегали в стороне от улицы, на которой жили родители Майрона. В тот самый момент, когда он притормозил у знакомого дома, того самого, где прожил бо́льшую часть своей жизни, открылась входная дверь и на крыльцо вышла мама.
Еще недавно – каких-то несколько лет назад – мама при появлении Майрона сбежала бы с крыльца и помчалась к нему по бетонной дорожке, словно это был гудрон, а он – возвращающийся домой военнопленный. Но сейчас она осталась стоять на пороге. Майрон крепко обнял ее и, поцеловав в щеку, почувствовал, что она слегка подрагивает. Ничего не поделаешь – болезнь Паркинсона. За спиной у нее стоял папа, глядя на них и ожидая, как давно вошло в привычку, своей очереди. Майрон и его чмокнул в щеку – тоже привычка. Они явно были рады видеть его, а он их, хотя в его возрасте так обычно не бывает, но вот с ним – именно так. И что из этого? Шесть лет назад, когда отец вышел наконец на пенсию, покинув свой склад в Ньюарке, родители решили переехать на юг, во Флориду: Майрон купил дом, где провел детство. Люди, занимающиеся психиатрией, пожалуй, почесали бы подбородки и пробормотали что-нибудь насчет задержек в развитии или неперерезанной пуповины, но Майрон исходил из чисто практических соображений. Родители часто наезжают. Им надо где-то останавливаться. К тому же это хорошее вложение денег – раньше у Майрона недвижимости не было. Да и сам он мог здесь переночевать, если хотел вырваться из города.
Майрон Болитар, Крупный Стратег.
Ладно, как бы там ни было, недавно Майрон немного подновил дом: отремонтировал туалеты, перекрасил стены в более нейтральные цвета, переделал кухню, а главное – чтобы матери с отцом не приходилось подниматься по лестнице – превратил прежний кабинет на первом этаже в большую спальню. Первая реакция матери: «А это на продажную цену не повлияет?» И лишь получив заверения в том, что нет, не повлияет – хотя Майрон не имел на сей счет никакого понятия, – Эллен с удовольствием угнездилась на новом месте.
В доме работал телевизор.
– Что смотрим? – осведомился Майрон.
– Мы с отцом давно уже не смотрим прямых передач. DVM включили, на запись.
– DVR[12], – поправил Майрон.
– Спасибо, господин Специалист, мистер Эд Салливан[13], дамы и господа. DVM, DVR – какая разница! Мы записываем передачу, Майрон, а потом смотрим ее без перерывов на рекламу. Время сберегаем. – Она постучала пальцем по лбу, давая понять, что все это требует кое-какой работы.
– Так что вы все же смотрели?
– Лично я, – отец выделил голосом местоимение, – не смотрел ничего.
– Ну да, ну да, наш мистер Умник и впрямь никогда не смотрит телевизор. И это я слышу от человека, который собирается купить целый ящик с записями «Шоу Кэрол Бернетт»[14] и сколько уж лет гоняется за кассетами Дина Мартина[15].
Отец просто пожал плечами.
– Ну а твоя мама, – Эллен любила говорить о себе в третьем лице, – она попроще, посовременнее, любит смотреть реалити-шоу. Хочешь – верь, хочешь – не верь, но так я держу себя в форме и все такое прочее. Знаешь, я давно подумываю написать письмо этой самой Кортни Кардашян[16]. Знаешь, кто это?
– Допустим, знаю.
– Ничего я допускать не буду. Знаешь. И ничего в этом нет стыдного. Стыдно то, что она все еще живет с этим дураком и пьяницей, который, ко всему прочему, костюм в пастельных тонах носит словно пасхальная утка. Она славная девочка. И могла бы добиться куда большего, как по-твоему?
– Ладно, – потер ладони Майрон, – тут у нас никто не проголодался?
Они поехали в «Баумгарт» и заказали цыпленка по-китайски с разнообразными приправами. Когда-то его родители ели жадно, как регбисты, оказавшиеся на пикнике, но сейчас их аппетиты поумерились, куски они пережевывали медленно и основательно, а за столом вели себя с непривычным лоском.
– Когда же мы наконец познакомимся с твоей невестой? – осведомилась мама.
– Скоро.
– Думаю, тебе следует закатить грандиозную свадьбу. Как Хлоя и Ламар.
Майрон вопросительно посмотрел на отца.
– Хлоя Кардашян[17], – пояснил тот.
– Кажется, Крис и Брюс[18], – добавила мама, – познакомились с Ламаром еще до своей свадьбы; Ламар же с Хлоей едва знали друг друга. А ты ведь уже так давно встречаешься с Терезой – лет десять, наверное.
– Примерно.
– Ну и где вы собираетесь жить? – спросила мама.
– Эллен, – выразительно произнес отец.
– Тихо, ты. Итак, где?
– Не знаю, – сказал Майрон.
– Не то чтобы я вмешиваюсь, – продолжала мама, что было не чем иным, как именно вступлением к вмешательству, – но на твоем месте я не стала бы цепляться за наш старый дом. То есть не стала бы там жить. Чудно было бы как-то – все эти пристройки, башенки… Тебе нужен свой дом, в новом месте.
– Эл… – снова подал голос отец.
– Ладно, мама, там видно будет.
– Да я что? Просто говорю.
После ужина Майрон отвез родителей домой. Мама извинилась и, сославшись на усталость, сказала, что ей лучше прилечь.
– А вы, мальчики, тут без меня поболтайте.
Майрон озабоченно посмотрел на отца. Тот взглядом дал понять, что все в порядке, и, дождавшись, пока за матерью закроется дверь, поднял палец. Вскоре Майрон услышал скрипучий голос, принадлежащий, по его умозаключению, одной из сестер Кардашян:
– Господи, да в таком платье выходить – стыда не оберешься, замарашкой выглядишь.
– Это у нее сейчас пунктик, – пожал плечами отец. – Ничего страшного.
Они прошли на деревянную террасу, пристроенную к дому сзади. Строительство заняло около года, и сооружение получилось таким прочным, что и цунами ему более не страшно. Устроившись в шезлонгах с выцветшими подушками, они озирали просторный участок, который Майрону по-прежнему казался полем для игры в вифлбол[19]. Они с Брэдом часами с него не уходили. Двуствольное дерево ограничивало первую базу, пучок вечно пожухшей травы – вторую, камень, ушедший глубоко в землю, – третью. А если ударить как следует, мяч приземлялся на огороде миссис Даймонд, она выходила на крыльцо, одетая, как сказали бы братья, по-домашнему, и орала, чтобы они держались подальше от ее владений.
Из дома, отделенного от них еще двумя строениями, донесся смех.
– Что, у Любеткиных пикник? – спросил Майрон.
– Любеткины уже четыре года как уехали отсюда, – сказал отец.
– И кто же на их месте?
– Я здесь больше не живу, – пожал плечами отец.
– И все же. Когда-то нас на все пикники приглашали.
– Ну, то были другие времена – наши, – сказал отец. – Когда дети были еще маленькие, и мы знали всех соседей, и ребята ходили в одну и ту же школу и играли в одних и тех же командах. А теперь черед других. Так и должно быть. Жизнь не стоит на месте.
– Смотрю, ты теперь человек терпимый, – нахмурился Майрон.
– Есть грех, ты уж извини, – усмехнулся отец. – Да и что дурного в том, что я играю новую роль?
«Как сказать», – чуть не вырвалось у Майрона, но он удержался – какой смысл? На отце была светлая фуфайка – такие обычно носят игроки в гольф, хотя сам отец на поле никогда не выходил. Сквозь вырез на груди виднелись седые волосы. Он отвел взгляд в сторону, зная, что сын не особенно любит, когда на него смотрят в упор.
Майрон решил, что пора нырнуть на глубину.
– Ты о Брэде что-нибудь в последнее время слышал?
Если Болитар-старший и удивился, услышав от Майрона это имя – за последние пятнадцать с лишним лет он впервые произнес его в присутствии отца, – то ничем своего удивления не обнаружил. Он отхлебнул чаю со льдом и сделал вид, что вспоминает.
– Да, он прислал письмо по электронной почте, пожалуй, с месяц назад.
– Откуда?
– Из Перу.
– А Китти?
– Что – Китти?
– Она с ним?
– Думаю, да. – Только сейчас отец повернулся к Майрону и пристально посмотрел на него. – В чем дело-то?
– Мне кажется, вчера вечером я видел Китти в Нью-Йорке.
– Что ж, вполне возможно. – Отец откинулся на спинку шезлонга.
– Разве, окажись в наших краях, они не связались бы с тобой?
– Наверное. Я могу послать ему письмо по электронке и спросить.
– Можешь?
– Разумеется. Ты не хочешь все же сказать, в чем дело?
Майрон обрисовал ситуацию весьма уклончиво. Он разыскивал Лекса Райдера и неожиданно заметил Китти. Слушая рассказ, отец кивал, а когда Майрон закончил, сказал:
– Общаемся мы довольно редко. Иногда не один месяц проходит. Но у него все нормально. Твой брат был счастлив все это время.
– Был?
– Извини?
– Ты сказал «был». Почему не просто «счастлив»?
– Да вот несколько последних писем, – протянул отец, – они, даже не знаю, как сказать, не совсем такие, как прежде. Суше, что ли. Так, последние новости. Впрочем, не знаю, мы ведь не особенно с ним близки. Только не пойми меня неправильно. Я люблю его не меньше, чем тебя. Просто мы не слишком близки.
Он сделал еще один глоток холодного чая.
– А раньше были, – возразил Майрон.
– Да нет, по-настоящему не были. Конечно, когда он был молод, мы с матерью играли большую роль в его жизни.
– И что же изменило это положение?
– Ты винишь Китти, – улыбнулся отец.
Майрон промолчал.
– Как думаешь, у вас с Терезой будут дети? – спросил отец.
Майрон был явно не готов к столь резкой перемене темы и не знал, что ответить.
– Деликатный вопрос, – только и сказал он. Дело в том, что у Терезы больше не могло быть детей. Родителям Майрон об этом еще не говорил: хотел сначала показать ее специалистам, потому что сам не готов был примириться с таким приговором. Так или иначе, сейчас говорить об этом не время. – Пока все по-прежнему, но кто знает.
– Ладно, но все же позволь кое-что сказать тебе касательно родителей, то, о чем не говорится в разных самоучителях или журналах, где наставляют, как воспитывать детей. – Отец повернулся и наклонился поближе к Майрону. – Мы, родители, сильно преувеличиваем собственную значимость.
– Скромничаешь, – заметил Майрон.
– Ничуть. Знаю, ты считаешь нас с матерью замечательными родителями. Я рад. По-настоящему рад. Может, в твоих глазах так оно и было, только ты старался не замечать разные неприятные вещи.
– Например?
– Я не хочу копаться в собственном грязном белье. Да и не о том сейчас речь. Наверное, мы действительно были хорошими родителями. Как и большинство отцов и матерей. Большинство стараются изо всех сил, и если допускают ошибки, то именно потому, что слишком стараются. Но видишь ли, дело в том, что мы, родители, в лучшем случае, как бы это сказать, – автомеханики. Мы можем все подогнать, привести двигатель в порядок, заставить его работать, проверить масло – словом, привести машину в рабочее состояние, подготовить к езде. Но машина – это всего лишь машина. Когда ее выпускают, она уже является «ягуаром», «тойотой» или «фольксвагеном». «Тойоту» в «ягуар» не превратишь.
– «Тойоту» в «ягуар»? – поморщился Майрон.
– Ты меня понял. Да, сравнение хромает, а если подумать, то на обе ноги, потому что звучит вроде как приговор, например: «ягуар» лучше «тойоты» или какой-нибудь другой марки. Это не так. Просто это разные машины с разными потребностями. Так же и дети. Иные рождаются застенчивыми, иные бойкими, кто-то зачитывается книгами, а кто-то гоняет мяч – по-всякому бывает. И то, как мы вас воспитываем, не имеет особого к этому отношения. Конечно, мы способны привить какие-то ценности и все такое прочее, но, пытаясь изменить природу, мы обычно все только портим.
– Пытаясь превратить «тойоту» в «ягуар»? – уточнил Майрон.
– Не умничай.
Относительно недавно, перед тем как сбежать в Анголу, точно такие же идеи, хотя и в совершенно иных обстоятельствах, развивала Тереза. Состояние выше настояния, повторяла она, и ее аргументы одновременно радовали душу и смущали, но сейчас, когда напротив сидел отец, они уже не казались Майрону такими убедительными.
– Брэд не был создан для того, чтобы сделаться домоседом, – продолжал отец. – Ему всегда не терпелось сорваться с места. Он был создан для странствий. Он, я бы сказал, родился кочевником, как и его предки. Поэтому мы с матерью его и не удерживали. Детьми вы оба были отличными спортсменами. Ты был помешан на идее соревнования. Брэд – нет. Он ненавидел состязания. Из этого не следует, что он хуже или лучше тебя, просто – другой. Ладно, устал я что-то. Довольно. Полагаю, у тебя есть серьезные основания, чтобы попытаться найти брата после стольких лет разлуки?
– Есть.
– Вот и хорошо. Потому что, несмотря на то что я сейчас наговорил, ваш разрыв стал одним из самых больших несчастий в моей жизни. И будет замечательно, если вы помиритесь.
Наступившее молчание нарушил пронзительный звонок мобильника Майрона. Майрон посмотрел по определителю, кто звонит, и с удивлением осознал, что это Ролан Димон, тот самый офицер нью-йоркской полиции, который так выручил его вчера в клубе «Даунинг, три».
– Я должен ответить, – извинился Майрон.
Отец кивнул – давай, мол.
– Да?
– Болитар! – рявкнул Димон. – Мне казалось, что он уже покончил с этими играми.
– Кто?
– А то сами не знаете. Где, черт возьми, этот псих Уин?
– Понятия не имею.
– Ну так найдите его.
– А в чем, собственно, дело?
– В том, что у нас большая и довольно гнусная проблема. Так что ищите, да поживее.
9
– Вид у них счастливый. – Эсперанса словно прочитала его мысли.
– Да.
– Впрочем, это отпускные фотографии. Что по ним скажешь?
– Это не отпуск, – возразил Майрон. – Это их жизнь.
Рождество в Сьерра-Леоне. День благодарения в Ситке, на Аляске. Какой-то праздник в Лаосе. Свой нынешний адрес Китти обозначила так: «Затерянные уголки планеты Земля», а род занятий – «Бывшая несостоявшаяся теннисная звезда, ныне счастливая странница, надеющаяся сделать мир лучше, чем он есть!»
Эсперанса ткнула пальцем в слова «род занятий» и скорчила гримасу.
Покончив с первым альбомом, Майрон вернулся к фотографии на профиле. Имелось еще два альбома: один – «Моя семья», другой – «Лучшее, что есть у нас в жизни, – наш сын Микки».
– Все нормально? – спросила Эсперанса.
– Вполне.
– В таком случае давай посмотрим.
Майрон кликнул файл Микки, и на экране появились квадратики – небольшие иконоподобные снимки. Какое-то время он просто смотрел, не выпуская из рук мышь. Эсперанса тоже сидела не двигаясь. Потом, почти автоматически, Майрон принялся просматривать фотографии мальчика, начиная со старых, младенческих и заканчивая совсем недавними, когда парнишке, наверное, сравнялось пятнадцать. Эсперанса наклонилась, стараясь получше рассмотреть мелькающие изображения, и вдруг сдавленно прошептала: «Боже мой».
Майрон промолчал.
– Отмотай-ка назад.
– Тебя какой снимок интересует?
– Сам знаешь какой.
Это правда, он знал. Майрон вывел на экран фотографию Микки, игравшего в баскетбол. Вообще-то подобных снимков, когда мальчик бросает мяч в кольцо, было много – сделаны в Кении, Сербии, Израиле, – но только на этой Микки словно завис в воздухе. Кисть отведена назад, мяч у лба. Его противник, ростом повыше, старается блокировать бросок, но у него это явно не получится. И дело не просто в том, что Микки высоко прыгал, он еще умел зависнуть в воздухе, уходя таким образом от выброшенной навстречу руки. Майрон едва ли не воочию видел этот мягкий бросок с обратным вращением, видел, как мяч летит в кольцо.
– Можно констатировать очевидное? – спросила Эсперанса.
– Валяй.
– Твой стиль. Можно подумать, что это тебя снимали.
Майрон промолчал.
– Неужели у тебя был такой чудной перманент?
– Никакого перманента не было!
– Ладно, пусть естественные локоны, исчезнувшие, когда тебе исполнилось двадцать два.
Молчание.
– Сколько ему сейчас? – спросила Эсперанса.
– Пятнадцать.
– Ростом, кажется, он выше тебя.
– Может быть.
– И конечно, он Болитар. У него твое сложение, правда, глаза дедовы. Мне нравятся глаза твоего отца. Что-то в них есть душевное.
Майрон промолчал. Он просто рассматривал фотографии племянника, которого никогда не видел, стараясь хоть как-то разобраться в нахлынувших на него чувствах, но потом решил – пусть будет как будет.
– Итак, – заговорила Эсперанса, – что делаем дальше?
– Находим их.
– Зачем?
Майрон счел вопрос риторическим, а может, просто не подобрал убедительного ответа. Так или иначе, надо искать. После ухода Эсперансы Майрон еще раз просмотрел фотографии, на сей раз медленнее. Закончив, открыл свою почту и навел курсор на нужное окошко. Появилась фотография Китти. Он написал письмо, стер, снова написал. Не те слова, не те. Как всегда. К тому же слишком длинно, слишком много объяснений, наставлений, а еще всех этих «с одной стороны, с другой стороны». В конце концов Майрон сделал последнюю попытку, оставив на этот раз три слова: «Извини меня, пожалуйста».
Он посмотрел на экран, покачал головой и, чтобы не передумать, быстро отправил письмо.
Уин так и не появился. Раньше его кабинет находился наверху, в дальнем конце коридора, где располагалась Служба обменов «Лок-Хорн», но когда Майрон на продолжительное время выбыл из строя, Уин спустился (в буквальном и переносном смысле) в «Эм-Би пред», чтобы подставить плечо Эсперансе и убедить клиентов, что фирма по-прежнему на плаву.
На Уина это было похоже – исчезать, не выходить на связь. Пропадал он довольно регулярно – правда, в последнее время реже, чем раньше, но всякий раз это не предвещало ничего хорошего. У Майрона возникло искушение позвонить ему, но, как справедливо отметила недавно Эсперанса, он им обоим не мамочка.
Остаток дня ушел на работу с клиентами. Одному не давало покоя то, что его недавно обменяли, переведя в другой клуб. Другому – что его не хотят обменивать. Третья была недовольна тем, что ее заставили ехать на премьеру фильма в обыкновенной машине, хотя обещали лимузин. Четвертый (обратите внимание на динамику) – что он никак но может найти ключ от номера в одном из отелей Финикса. «Какого черта вместо ключей используют эти дурацкие карточки, Майрон? Помнишь времена, когда ключи были с большими грушами? Такие я никогда не терял. Займись тем, чтобы отныне мне бронировали номера в гостиницах с такими ключами, ладно?»
«Будет сделано», – заверил его Майрон.
Спортивный агент един во многих лицах – переговорщик, психолог, друг, консультант по финансовым вопросам (ими в основном занимался Уин), агент по продаже и покупке недвижимости, личный посыльный, управдом, контролер качества товаров, водитель, нянька, отец и мать разом, – но более всего клиенты ценят то, что агент отстаивает их интересы с бо́льшим рвением, чем они сами. Лет десять назад, в ходе трудных переговоров с владельцем команды, клиент спокойно сказал Майрону: «Я не перевариваю этого человека лично». А Майрон ответил: «Не важно, всем займется агент». Клиент улыбнулся: «Вот почему я никогда от тебя не уйду».
И в общем-то эта ситуация вполне отражает то, как должны складываться взаимоотношения агента и талантливого спортсмена.
В шесть часов Майрон свернул на знакомую улицу пригородного рая, известного в штате Нью-Джерси под названием «Ливингстон». Подобно большинству таких пригородов, расположенных вокруг Манхэттена, Ливингстон некогда представлял собой сельскохозяйственные угодья, более походившие на обыкновенную пустошь, пока в начале шестидесятых годов прошлого века кому-то не пришло в голову, что отсюда всего час езды до Большого Города. Тогда-то здесь началось бурное строительство домов-недоносков, эдаких «Макхаусов»: при их возведении прежде всего учитывалось, сколько квадратных футов жилой площади можно уместить на минимуме земли, а вместе с ними – дорог местного значения, хотя пока еще они пролегали в стороне от улицы, на которой жили родители Майрона. В тот самый момент, когда он притормозил у знакомого дома, того самого, где прожил бо́льшую часть своей жизни, открылась входная дверь и на крыльцо вышла мама.
Еще недавно – каких-то несколько лет назад – мама при появлении Майрона сбежала бы с крыльца и помчалась к нему по бетонной дорожке, словно это был гудрон, а он – возвращающийся домой военнопленный. Но сейчас она осталась стоять на пороге. Майрон крепко обнял ее и, поцеловав в щеку, почувствовал, что она слегка подрагивает. Ничего не поделаешь – болезнь Паркинсона. За спиной у нее стоял папа, глядя на них и ожидая, как давно вошло в привычку, своей очереди. Майрон и его чмокнул в щеку – тоже привычка. Они явно были рады видеть его, а он их, хотя в его возрасте так обычно не бывает, но вот с ним – именно так. И что из этого? Шесть лет назад, когда отец вышел наконец на пенсию, покинув свой склад в Ньюарке, родители решили переехать на юг, во Флориду: Майрон купил дом, где провел детство. Люди, занимающиеся психиатрией, пожалуй, почесали бы подбородки и пробормотали что-нибудь насчет задержек в развитии или неперерезанной пуповины, но Майрон исходил из чисто практических соображений. Родители часто наезжают. Им надо где-то останавливаться. К тому же это хорошее вложение денег – раньше у Майрона недвижимости не было. Да и сам он мог здесь переночевать, если хотел вырваться из города.
Майрон Болитар, Крупный Стратег.
Ладно, как бы там ни было, недавно Майрон немного подновил дом: отремонтировал туалеты, перекрасил стены в более нейтральные цвета, переделал кухню, а главное – чтобы матери с отцом не приходилось подниматься по лестнице – превратил прежний кабинет на первом этаже в большую спальню. Первая реакция матери: «А это на продажную цену не повлияет?» И лишь получив заверения в том, что нет, не повлияет – хотя Майрон не имел на сей счет никакого понятия, – Эллен с удовольствием угнездилась на новом месте.
В доме работал телевизор.
– Что смотрим? – осведомился Майрон.
– Мы с отцом давно уже не смотрим прямых передач. DVM включили, на запись.
– DVR[12], – поправил Майрон.
– Спасибо, господин Специалист, мистер Эд Салливан[13], дамы и господа. DVM, DVR – какая разница! Мы записываем передачу, Майрон, а потом смотрим ее без перерывов на рекламу. Время сберегаем. – Она постучала пальцем по лбу, давая понять, что все это требует кое-какой работы.
– Так что вы все же смотрели?
– Лично я, – отец выделил голосом местоимение, – не смотрел ничего.
– Ну да, ну да, наш мистер Умник и впрямь никогда не смотрит телевизор. И это я слышу от человека, который собирается купить целый ящик с записями «Шоу Кэрол Бернетт»[14] и сколько уж лет гоняется за кассетами Дина Мартина[15].
Отец просто пожал плечами.
– Ну а твоя мама, – Эллен любила говорить о себе в третьем лице, – она попроще, посовременнее, любит смотреть реалити-шоу. Хочешь – верь, хочешь – не верь, но так я держу себя в форме и все такое прочее. Знаешь, я давно подумываю написать письмо этой самой Кортни Кардашян[16]. Знаешь, кто это?
– Допустим, знаю.
– Ничего я допускать не буду. Знаешь. И ничего в этом нет стыдного. Стыдно то, что она все еще живет с этим дураком и пьяницей, который, ко всему прочему, костюм в пастельных тонах носит словно пасхальная утка. Она славная девочка. И могла бы добиться куда большего, как по-твоему?
– Ладно, – потер ладони Майрон, – тут у нас никто не проголодался?
Они поехали в «Баумгарт» и заказали цыпленка по-китайски с разнообразными приправами. Когда-то его родители ели жадно, как регбисты, оказавшиеся на пикнике, но сейчас их аппетиты поумерились, куски они пережевывали медленно и основательно, а за столом вели себя с непривычным лоском.
– Когда же мы наконец познакомимся с твоей невестой? – осведомилась мама.
– Скоро.
– Думаю, тебе следует закатить грандиозную свадьбу. Как Хлоя и Ламар.
Майрон вопросительно посмотрел на отца.
– Хлоя Кардашян[17], – пояснил тот.
– Кажется, Крис и Брюс[18], – добавила мама, – познакомились с Ламаром еще до своей свадьбы; Ламар же с Хлоей едва знали друг друга. А ты ведь уже так давно встречаешься с Терезой – лет десять, наверное.
– Примерно.
– Ну и где вы собираетесь жить? – спросила мама.
– Эллен, – выразительно произнес отец.
– Тихо, ты. Итак, где?
– Не знаю, – сказал Майрон.
– Не то чтобы я вмешиваюсь, – продолжала мама, что было не чем иным, как именно вступлением к вмешательству, – но на твоем месте я не стала бы цепляться за наш старый дом. То есть не стала бы там жить. Чудно было бы как-то – все эти пристройки, башенки… Тебе нужен свой дом, в новом месте.
– Эл… – снова подал голос отец.
– Ладно, мама, там видно будет.
– Да я что? Просто говорю.
После ужина Майрон отвез родителей домой. Мама извинилась и, сославшись на усталость, сказала, что ей лучше прилечь.
– А вы, мальчики, тут без меня поболтайте.
Майрон озабоченно посмотрел на отца. Тот взглядом дал понять, что все в порядке, и, дождавшись, пока за матерью закроется дверь, поднял палец. Вскоре Майрон услышал скрипучий голос, принадлежащий, по его умозаключению, одной из сестер Кардашян:
– Господи, да в таком платье выходить – стыда не оберешься, замарашкой выглядишь.
– Это у нее сейчас пунктик, – пожал плечами отец. – Ничего страшного.
Они прошли на деревянную террасу, пристроенную к дому сзади. Строительство заняло около года, и сооружение получилось таким прочным, что и цунами ему более не страшно. Устроившись в шезлонгах с выцветшими подушками, они озирали просторный участок, который Майрону по-прежнему казался полем для игры в вифлбол[19]. Они с Брэдом часами с него не уходили. Двуствольное дерево ограничивало первую базу, пучок вечно пожухшей травы – вторую, камень, ушедший глубоко в землю, – третью. А если ударить как следует, мяч приземлялся на огороде миссис Даймонд, она выходила на крыльцо, одетая, как сказали бы братья, по-домашнему, и орала, чтобы они держались подальше от ее владений.
Из дома, отделенного от них еще двумя строениями, донесся смех.
– Что, у Любеткиных пикник? – спросил Майрон.
– Любеткины уже четыре года как уехали отсюда, – сказал отец.
– И кто же на их месте?
– Я здесь больше не живу, – пожал плечами отец.
– И все же. Когда-то нас на все пикники приглашали.
– Ну, то были другие времена – наши, – сказал отец. – Когда дети были еще маленькие, и мы знали всех соседей, и ребята ходили в одну и ту же школу и играли в одних и тех же командах. А теперь черед других. Так и должно быть. Жизнь не стоит на месте.
– Смотрю, ты теперь человек терпимый, – нахмурился Майрон.
– Есть грех, ты уж извини, – усмехнулся отец. – Да и что дурного в том, что я играю новую роль?
«Как сказать», – чуть не вырвалось у Майрона, но он удержался – какой смысл? На отце была светлая фуфайка – такие обычно носят игроки в гольф, хотя сам отец на поле никогда не выходил. Сквозь вырез на груди виднелись седые волосы. Он отвел взгляд в сторону, зная, что сын не особенно любит, когда на него смотрят в упор.
Майрон решил, что пора нырнуть на глубину.
– Ты о Брэде что-нибудь в последнее время слышал?
Если Болитар-старший и удивился, услышав от Майрона это имя – за последние пятнадцать с лишним лет он впервые произнес его в присутствии отца, – то ничем своего удивления не обнаружил. Он отхлебнул чаю со льдом и сделал вид, что вспоминает.
– Да, он прислал письмо по электронной почте, пожалуй, с месяц назад.
– Откуда?
– Из Перу.
– А Китти?
– Что – Китти?
– Она с ним?
– Думаю, да. – Только сейчас отец повернулся к Майрону и пристально посмотрел на него. – В чем дело-то?
– Мне кажется, вчера вечером я видел Китти в Нью-Йорке.
– Что ж, вполне возможно. – Отец откинулся на спинку шезлонга.
– Разве, окажись в наших краях, они не связались бы с тобой?
– Наверное. Я могу послать ему письмо по электронке и спросить.
– Можешь?
– Разумеется. Ты не хочешь все же сказать, в чем дело?
Майрон обрисовал ситуацию весьма уклончиво. Он разыскивал Лекса Райдера и неожиданно заметил Китти. Слушая рассказ, отец кивал, а когда Майрон закончил, сказал:
– Общаемся мы довольно редко. Иногда не один месяц проходит. Но у него все нормально. Твой брат был счастлив все это время.
– Был?
– Извини?
– Ты сказал «был». Почему не просто «счастлив»?
– Да вот несколько последних писем, – протянул отец, – они, даже не знаю, как сказать, не совсем такие, как прежде. Суше, что ли. Так, последние новости. Впрочем, не знаю, мы ведь не особенно с ним близки. Только не пойми меня неправильно. Я люблю его не меньше, чем тебя. Просто мы не слишком близки.
Он сделал еще один глоток холодного чая.
– А раньше были, – возразил Майрон.
– Да нет, по-настоящему не были. Конечно, когда он был молод, мы с матерью играли большую роль в его жизни.
– И что же изменило это положение?
– Ты винишь Китти, – улыбнулся отец.
Майрон промолчал.
– Как думаешь, у вас с Терезой будут дети? – спросил отец.
Майрон был явно не готов к столь резкой перемене темы и не знал, что ответить.
– Деликатный вопрос, – только и сказал он. Дело в том, что у Терезы больше не могло быть детей. Родителям Майрон об этом еще не говорил: хотел сначала показать ее специалистам, потому что сам не готов был примириться с таким приговором. Так или иначе, сейчас говорить об этом не время. – Пока все по-прежнему, но кто знает.
– Ладно, но все же позволь кое-что сказать тебе касательно родителей, то, о чем не говорится в разных самоучителях или журналах, где наставляют, как воспитывать детей. – Отец повернулся и наклонился поближе к Майрону. – Мы, родители, сильно преувеличиваем собственную значимость.
– Скромничаешь, – заметил Майрон.
– Ничуть. Знаю, ты считаешь нас с матерью замечательными родителями. Я рад. По-настоящему рад. Может, в твоих глазах так оно и было, только ты старался не замечать разные неприятные вещи.
– Например?
– Я не хочу копаться в собственном грязном белье. Да и не о том сейчас речь. Наверное, мы действительно были хорошими родителями. Как и большинство отцов и матерей. Большинство стараются изо всех сил, и если допускают ошибки, то именно потому, что слишком стараются. Но видишь ли, дело в том, что мы, родители, в лучшем случае, как бы это сказать, – автомеханики. Мы можем все подогнать, привести двигатель в порядок, заставить его работать, проверить масло – словом, привести машину в рабочее состояние, подготовить к езде. Но машина – это всего лишь машина. Когда ее выпускают, она уже является «ягуаром», «тойотой» или «фольксвагеном». «Тойоту» в «ягуар» не превратишь.
– «Тойоту» в «ягуар»? – поморщился Майрон.
– Ты меня понял. Да, сравнение хромает, а если подумать, то на обе ноги, потому что звучит вроде как приговор, например: «ягуар» лучше «тойоты» или какой-нибудь другой марки. Это не так. Просто это разные машины с разными потребностями. Так же и дети. Иные рождаются застенчивыми, иные бойкими, кто-то зачитывается книгами, а кто-то гоняет мяч – по-всякому бывает. И то, как мы вас воспитываем, не имеет особого к этому отношения. Конечно, мы способны привить какие-то ценности и все такое прочее, но, пытаясь изменить природу, мы обычно все только портим.
– Пытаясь превратить «тойоту» в «ягуар»? – уточнил Майрон.
– Не умничай.
Относительно недавно, перед тем как сбежать в Анголу, точно такие же идеи, хотя и в совершенно иных обстоятельствах, развивала Тереза. Состояние выше настояния, повторяла она, и ее аргументы одновременно радовали душу и смущали, но сейчас, когда напротив сидел отец, они уже не казались Майрону такими убедительными.
– Брэд не был создан для того, чтобы сделаться домоседом, – продолжал отец. – Ему всегда не терпелось сорваться с места. Он был создан для странствий. Он, я бы сказал, родился кочевником, как и его предки. Поэтому мы с матерью его и не удерживали. Детьми вы оба были отличными спортсменами. Ты был помешан на идее соревнования. Брэд – нет. Он ненавидел состязания. Из этого не следует, что он хуже или лучше тебя, просто – другой. Ладно, устал я что-то. Довольно. Полагаю, у тебя есть серьезные основания, чтобы попытаться найти брата после стольких лет разлуки?
– Есть.
– Вот и хорошо. Потому что, несмотря на то что я сейчас наговорил, ваш разрыв стал одним из самых больших несчастий в моей жизни. И будет замечательно, если вы помиритесь.
Наступившее молчание нарушил пронзительный звонок мобильника Майрона. Майрон посмотрел по определителю, кто звонит, и с удивлением осознал, что это Ролан Димон, тот самый офицер нью-йоркской полиции, который так выручил его вчера в клубе «Даунинг, три».
– Я должен ответить, – извинился Майрон.
Отец кивнул – давай, мол.
– Да?
– Болитар! – рявкнул Димон. – Мне казалось, что он уже покончил с этими играми.
– Кто?
– А то сами не знаете. Где, черт возьми, этот псих Уин?
– Понятия не имею.
– Ну так найдите его.
– А в чем, собственно, дело?
– В том, что у нас большая и довольно гнусная проблема. Так что ищите, да поживее.
9
Через забранное решеткой окно Майрон заглянул в реанимационную палату. Рядом, слева стоял Ролан Димон. От него несло жевательным табаком и чем-то напоминавшим дешевый бренди. Родившись и проведя детство в Адской Кухне Манхэттена[20], Димон тем не менее любил щегольнуть ковбойским видом в городском стиле; сейчас на нем была туго обтягивающая грудь блестящая рубашка на кнопках и туфли, настолько шикарные, что, казалось, он снял их непосредственно с ног лидера фанатов футбольного клуба «Сан-Диего чарджерз». Волосы у него были ярко-рыжие. Майрон чувствовал, что Димон искоса поглядывает на него.
На койке с широко открытыми, устремленными в потолок глазами и трубками, подведенными по меньшей мере с трех сторон, плашмя лежал Мускул Кайл, главный качок из клуба «Даунинг, три».
– Что это с ним? – спросил Майрон.
– Да много чего, – ответил Димон. – Но главное – разрыв почки, причиной которого, по словам врача, является – цитирую – «четко выраженная тяжелая брюшная травма». Забавно, правда?
– Что тут забавного?
– Видите ли, наш приятель какое-то время будет писать кровью. Припоминаете вчерашний вечер? Это то самое, чем угрожала вам нынешняя жертва. – Ради пущего эффекта Димон сложил на груди руки.
– Ну и, по-вашему, это моих рук дело?
– Давайте на минуту, – нахмурился Димон, – сделаем вид, что я не такой уж пустоголовый кретин. – В руках у него была пустая банка из-под кока-колы, и он сплюнул туда пережеванный табак. – Нет, я не думаю, что это ваших рук дело. Мы оба знаем чьих.
– А что сам Кайл говорит? – Майрон повел подбородком в сторону кровати.
– Что его избили. В клуб ворвались какие-то типы и напали на него. Лиц не видел, опознать не может, обвинений выдвигать не собирается.
– Может, так оно и было.
– Ну да, а одна из моих бывших жен, может, позвонит мне и скажет, что я могу больше не платить алименты.
– Что вы хотите от меня услышать, Ролли?
– Мне казалось, вы контролируете его действия.
– Но вы же не можете утверждать, что это дело рук Уина.
– Нам обоим известно, что это именно так.
– Давайте я сформулирую иначе. – Майрон отошел от окна. – У вас нет никаких доказательств.
– Еще как есть. Во-первых, камера видеонаблюдения на здании банка рядом с клубом. Она охватывает большую площадь, и на ней хорошо видно, как Уин подходит к этому нашему приятелю-силачу. Какое-то время они разговаривают, а потом оба возвращаются в клуб. – Димон замолчал и отвернулся. – Странно.
– Что странно?
– Обычно Уин ведет себя более осторожно. Наверное, с годами хватку теряет.
Вот это вряд ли, подумал Майрон, и сказал:
– А как насчет внутренних камер наблюдения?
– А что с ними?
– Вы сказали, что Уин с Кайлом вернулись в клуб. На внутренних камерах это видно?
Димон снова сплюнул в жестянку, изо всех сил стараясь не выдать своих чувств слишком откровенной жестикуляцией.
– Мы их изучаем.
– Да? А что, если на минуту сделать вид, что я не такой уж законченный кретин?
– Ну ладно, камеры исчезли, довольны? Кайл говорит, что скорее всего их забрали с собой бандиты, которые на него напали.
– Вполне разумное предположение.
– Посмотрите на него, Болитар.
Майрон снова повернулся к окну. Кайл по-прежнему смотрел в потолок. Глаза его слезились.
– Когда мы обнаружили его вчера ночью, та штуковина, тазер, которой он обрабатывал вас, валялась рядом с ним на полу. Батарейка села от слишком частого употребления. Он весь дрожал – того и гляди в ступор впадет. Весь описался. Целых двенадцать часов он не мог выговорить ни слова. Я показал ему фотографию Уина, и он начал рыдать так, что врачу пришлось дать ему успокоительное.
Майрон не сводил глаз с Кайла. Он думал о тазере, о блеске, появлявшемся в глазах Кайла, когда тот нажимал на курок, о том, что вот так же, не в силах пошевелиться, мог лежать на кровати он сам, Майрон. Он отвернулся от окна, посмотрел на Димона и, отчетливо выделяя каждое слово, проговорил:
На койке с широко открытыми, устремленными в потолок глазами и трубками, подведенными по меньшей мере с трех сторон, плашмя лежал Мускул Кайл, главный качок из клуба «Даунинг, три».
– Что это с ним? – спросил Майрон.
– Да много чего, – ответил Димон. – Но главное – разрыв почки, причиной которого, по словам врача, является – цитирую – «четко выраженная тяжелая брюшная травма». Забавно, правда?
– Что тут забавного?
– Видите ли, наш приятель какое-то время будет писать кровью. Припоминаете вчерашний вечер? Это то самое, чем угрожала вам нынешняя жертва. – Ради пущего эффекта Димон сложил на груди руки.
– Ну и, по-вашему, это моих рук дело?
– Давайте на минуту, – нахмурился Димон, – сделаем вид, что я не такой уж пустоголовый кретин. – В руках у него была пустая банка из-под кока-колы, и он сплюнул туда пережеванный табак. – Нет, я не думаю, что это ваших рук дело. Мы оба знаем чьих.
– А что сам Кайл говорит? – Майрон повел подбородком в сторону кровати.
– Что его избили. В клуб ворвались какие-то типы и напали на него. Лиц не видел, опознать не может, обвинений выдвигать не собирается.
– Может, так оно и было.
– Ну да, а одна из моих бывших жен, может, позвонит мне и скажет, что я могу больше не платить алименты.
– Что вы хотите от меня услышать, Ролли?
– Мне казалось, вы контролируете его действия.
– Но вы же не можете утверждать, что это дело рук Уина.
– Нам обоим известно, что это именно так.
– Давайте я сформулирую иначе. – Майрон отошел от окна. – У вас нет никаких доказательств.
– Еще как есть. Во-первых, камера видеонаблюдения на здании банка рядом с клубом. Она охватывает большую площадь, и на ней хорошо видно, как Уин подходит к этому нашему приятелю-силачу. Какое-то время они разговаривают, а потом оба возвращаются в клуб. – Димон замолчал и отвернулся. – Странно.
– Что странно?
– Обычно Уин ведет себя более осторожно. Наверное, с годами хватку теряет.
Вот это вряд ли, подумал Майрон, и сказал:
– А как насчет внутренних камер наблюдения?
– А что с ними?
– Вы сказали, что Уин с Кайлом вернулись в клуб. На внутренних камерах это видно?
Димон снова сплюнул в жестянку, изо всех сил стараясь не выдать своих чувств слишком откровенной жестикуляцией.
– Мы их изучаем.
– Да? А что, если на минуту сделать вид, что я не такой уж законченный кретин?
– Ну ладно, камеры исчезли, довольны? Кайл говорит, что скорее всего их забрали с собой бандиты, которые на него напали.
– Вполне разумное предположение.
– Посмотрите на него, Болитар.
Майрон снова повернулся к окну. Кайл по-прежнему смотрел в потолок. Глаза его слезились.
– Когда мы обнаружили его вчера ночью, та штуковина, тазер, которой он обрабатывал вас, валялась рядом с ним на полу. Батарейка села от слишком частого употребления. Он весь дрожал – того и гляди в ступор впадет. Весь описался. Целых двенадцать часов он не мог выговорить ни слова. Я показал ему фотографию Уина, и он начал рыдать так, что врачу пришлось дать ему успокоительное.
Майрон не сводил глаз с Кайла. Он думал о тазере, о блеске, появлявшемся в глазах Кайла, когда тот нажимал на курок, о том, что вот так же, не в силах пошевелиться, мог лежать на кровати он сам, Майрон. Он отвернулся от окна, посмотрел на Димона и, отчетливо выделяя каждое слово, проговорил: