Страница:
Сазонов, как и Сикорской, после приговора был заключен в Шлиссельбургскую крепость. По манифесту 17 октября 1905 года срок каторжных работ был им обоим сокращен. В 1906 году они были переведены из Шлиссельбурга в Лкатуйскую каторжную тюрьму.
(Савинков Б. Воспоминания террориста. М.,1991).
ТАТЬЯНА ЛЕОНТЬЕВА
МАКСИМИЛИАН ШВЕЙЦЕР
АФАНАСИЙ МАТЮШЕНКО — БЫВШИЙ КОМАНДИР БРОНЕНОСЦА «КНЯЗЬ ПОТЕМКИН-ТАВРИЧЕСКИЙ»
МАРИЯ БЕНЕВСКАЯ
ВЫСТРЕЛЫ, КОТОРЫЕ РАЗВЯЗАЛИ ПЕРВУЮ МИРОВУЮ ВОЙНУ
ИЗ ТЕРРОРИСТОВ — В ЧЕКИСТЫ
(Савинков Б. Воспоминания террориста. М.,1991).
ТАТЬЯНА ЛЕОНТЬЕВА
В «Воспоминаниях террориста» Борис Савинков со-|здал целый ряд портретов членов боевой организации партии эсеров. Среди них — Татьяна Леонтьева.
«Белокурая, стройная, с светлыми глазами, она по внешности напоминала светскую барышню, какою она и была на самом деле. Она жаловалась мне на свое тяжелое положение: ей приходилось встречаться и быть любезной с людьми, которых она не только не уважала, но и считала своими врагами, — с важными чиновниками и гвардейскими офицерами, в том числе с знаменитым впоследствии усмирителем московского восстания, тогда еще полковником семеновского полка Мином.
Леонтьева, однако, выдерживала свою роль, скрывая даже от родителей свои революционные симпатии. Она появлялась на вечерах, ездила на балы и вообще всем своим поведением старалась не выделяться из барышень ее круга.
Она рассчитывала таким путем приобрести необходимые нам знакомства. В этой трудной роли она проявила много ума, находчивости и такта, и, слушая ее, я не раз вспоминал о ней отзыв Каляева при первом его с ней знакомстве-. «Эта девушка — настоящее золото».
Мы встретились с ней на улице и зашли в один из больших ресторанов на Морской. Рассказав мне о своей жизни и о своих планах, она робко спросила, как было устроено покушение на великого князя Сергея (генерал-губернатора Москвы).
В нескольких словах я рассказал ей нашу московскую жизнь и самый день 4 февраля, не называя, однако, имени Каляева (террориста по кличке «Поэт», совершившего убийство).
Когда я окончил, она, не подымая глаз, тихо спросила:
— Кто он?
Я промолчал.
— «Поэт»?
Я кивнул головой.
Она откинулась на спинку кресла — и вдруг, как Дора 4 февраля, неожиданно зарыдала. Она мало знала Каляева и мало встречалась с ним, но и эти короткие встречи дали ей возможность в полной мере оценить его.
В Леонтьевой было много той сосредоточенной силы воли, которою была так богата Бриллиант. Обе они были одного и того же, «монашеского» типа. Но Дора Бриллиант была печальнее и мрачнее; она не знала радости в жизни, смерть казалась ей заслуженной и долгожданной наградой.
Леонтьева была моложе, радостнее и светлее. Она участвовала в терроре с тем чувством, которое жило в Сазонове, — с радостным сознанием большой и светлой жертвы. Я убежден, что, если бы ее судьба сложилась иначе, из нее выработалась бы одна их тех редких женщин, имена которых остаются в истории как символ активной женственной силы.
Мы высоко ценили Леонтьеву, но, не вида ее, не могли знать, насколько она оправилась от своей болезни. Посоветовавшись с Азефом, я написал ей письмо, в котором просил се пожить за границей, отдохнуть и поправиться. По поводу этого письма произошло печальное недоразумение. Леонтьева поняла мое письмо как отказ ей в работе, т.е. приписала мне то, что я не только не думал, но и думать не мог. Леонтьева была всегда в моих глазах близким товарищем, и для меня был вопрос только в одном: достаточно ли она отдохнула после болезни.
Поняв мое письмо как отказ боевой организации, она примкнула к партии социалистов-максималистов. В августе 1906 года в Швейцарии, в Интерлакене, во время завтрака она выстрелила в старика, сидевшего за соседним столом.
Она стреляла в уверенности, что перед нею бывший министр внутренних дел П.Н.Дурново. Произошла ошибка: старик оказался не Дурново, а французом по фамилии Мюллер.
Покушение это не было личным делом Леонтьевой. Оно было организовано максималистами, и ответственность за печальную ошибку не может ложиться на нее целиком.
А в марте 1907 года Леонтьеву судили в Туне швейцарским судом и приговорили к четырем годам Тюремного заключения».
«Белокурая, стройная, с светлыми глазами, она по внешности напоминала светскую барышню, какою она и была на самом деле. Она жаловалась мне на свое тяжелое положение: ей приходилось встречаться и быть любезной с людьми, которых она не только не уважала, но и считала своими врагами, — с важными чиновниками и гвардейскими офицерами, в том числе с знаменитым впоследствии усмирителем московского восстания, тогда еще полковником семеновского полка Мином.
Леонтьева, однако, выдерживала свою роль, скрывая даже от родителей свои революционные симпатии. Она появлялась на вечерах, ездила на балы и вообще всем своим поведением старалась не выделяться из барышень ее круга.
Она рассчитывала таким путем приобрести необходимые нам знакомства. В этой трудной роли она проявила много ума, находчивости и такта, и, слушая ее, я не раз вспоминал о ней отзыв Каляева при первом его с ней знакомстве-. «Эта девушка — настоящее золото».
Мы встретились с ней на улице и зашли в один из больших ресторанов на Морской. Рассказав мне о своей жизни и о своих планах, она робко спросила, как было устроено покушение на великого князя Сергея (генерал-губернатора Москвы).
В нескольких словах я рассказал ей нашу московскую жизнь и самый день 4 февраля, не называя, однако, имени Каляева (террориста по кличке «Поэт», совершившего убийство).
Когда я окончил, она, не подымая глаз, тихо спросила:
— Кто он?
Я промолчал.
— «Поэт»?
Я кивнул головой.
Она откинулась на спинку кресла — и вдруг, как Дора 4 февраля, неожиданно зарыдала. Она мало знала Каляева и мало встречалась с ним, но и эти короткие встречи дали ей возможность в полной мере оценить его.
В Леонтьевой было много той сосредоточенной силы воли, которою была так богата Бриллиант. Обе они были одного и того же, «монашеского» типа. Но Дора Бриллиант была печальнее и мрачнее; она не знала радости в жизни, смерть казалась ей заслуженной и долгожданной наградой.
Леонтьева была моложе, радостнее и светлее. Она участвовала в терроре с тем чувством, которое жило в Сазонове, — с радостным сознанием большой и светлой жертвы. Я убежден, что, если бы ее судьба сложилась иначе, из нее выработалась бы одна их тех редких женщин, имена которых остаются в истории как символ активной женственной силы.
Мы высоко ценили Леонтьеву, но, не вида ее, не могли знать, насколько она оправилась от своей болезни. Посоветовавшись с Азефом, я написал ей письмо, в котором просил се пожить за границей, отдохнуть и поправиться. По поводу этого письма произошло печальное недоразумение. Леонтьева поняла мое письмо как отказ ей в работе, т.е. приписала мне то, что я не только не думал, но и думать не мог. Леонтьева была всегда в моих глазах близким товарищем, и для меня был вопрос только в одном: достаточно ли она отдохнула после болезни.
Поняв мое письмо как отказ боевой организации, она примкнула к партии социалистов-максималистов. В августе 1906 года в Швейцарии, в Интерлакене, во время завтрака она выстрелила в старика, сидевшего за соседним столом.
Она стреляла в уверенности, что перед нею бывший министр внутренних дел П.Н.Дурново. Произошла ошибка: старик оказался не Дурново, а французом по фамилии Мюллер.
Покушение это не было личным делом Леонтьевой. Оно было организовано максималистами, и ответственность за печальную ошибку не может ложиться на нее целиком.
А в марте 1907 года Леонтьеву судили в Туне швейцарским судом и приговорили к четырем годам Тюремного заключения».
МАКСИМИЛИАН ШВЕЙЦЕР
Швейцер под фамилией Артура Генри Мюр Мак-Куллоха погиб в ночь на 26 февраля 1905 года в гостинице «Бристоль» в Петербурге такой же смертью, какой умер Покотилов 31 марта 1904 года в Северной гостинице. Он заряжал бомбы для покушения на великого князя Владимира Александровича.
Официальный документ так описывает смерть Швейцера: «В ночь на 26 февраля в С.-Петербурге, в меблированных комнатах „Бристоль“, помещающихся в доме номер 39-12, на углу Морской и Вознесенского проспекта, произошел приблизительно часа в 4 утра взрыв в комнате номер 27. Силой взрыва в означенном доме, по фасаду, обращенному к Иса-акиевскому скверу, во всех четырех этажах выбиты стекла в 36 окнах. Прилегающая часть Вознесенского проспекта (панель и часть мостовой) в беспорядке завалена досками, кусками мебели разными вещами, выброшенными силой взрыва из разрушенных помещений. Часть этих вещей перекинуло через всю ширину проспекта (37 шагов) в Исаакиевский собор, в котором на протяжении 16 шагов повалило даже чугунную решетку в трех пролетах.
Взрывом произведено более или менее значительное разрушение в прилегающих к комнате 27 номерах 25, 26 и 24-ом, в коридоре, соединяющем эти номера, а также в прилегающем к 27-ому ресторане Мишель. Заметное разрушение произвел взрыв в меблированных комнатах в третьем этаже, расположенных над комнатой номер 27, а также в комнатах, расположенных в первом этаже.
Номер 27 носил следы полного разрушения, состоял он из комнаты в 6 аршин 5 вершков вышины, с двумя окнами и дверью в коридор. Стены в этой комнате оказались частью разрушенными, частью выпученными наружу.
Штукатурка потолка и карнизов растрескалась и местами обвалилась. 13 окнах все стекла и рамы выбиты и разрушены. Подоконник и часть рамы окна, ближайшего к ресторану Мишеля, обуглены, как равно и обои в этом месте.
В амбразуре второго окна, на штукатурке откосов и в остатках рамы имеются выбоины, а откос окна забрызган кровью.
Печка частью разрушена; Пол комнаты сплошь покрыт обломками деревянной перегородки, отделявшей соседний номер, штукатурки и мебели.
Металлическая кровать с двумя матрацами, стоявшая у капитальной стены, отделявшей ресгоран Мишель, в беспорядке и засыпана штукатуркой, на ней в скомканном виде лежали две подушки, две простыни, два байковых одеяла, номер газеты «Neue Freie Presse» от 24 февраля и книги на французском языке. У капитальной стены, прилегающей к световому дворику, стояли комод и шкаф, от которых после взрыва остались только обломки задних стен.
У капитальной стены, выходящей на Вознесенский проспект, стояли: письменный стол, трюмо и этажерка, но от этих вещей не осталось даже следа. У капитальной стены, в том месте, где находились комод и шкаф, на груде обломков досок и мебели, в расстоянии одного аршина от стены, лежал обезображенный труп мужчины.
Голова его, обращенная к окнам, откинута назад, так что открыта шея, лицо обращено прямо к окнам. Туловище лежит спиной книзу. Грудная полость совершенно открыта спереди, в правой ее половине ничего нет. Позвоночник в грудной и отчасти в брюшной полости открыт. Из левой половины грудной полоста видны оба легкие. В связи с головой сохранились части плечевого пояса с прилегающими мышцами, а также руки без кистей и части предплечья.
Брюшная полость совершенно разорвана; сердце было не найдено среди обломков мышц в области левого плечевого сустава.
Правая нога с частью таза лежит паралелльно туловищу, на ней имеются остатки нижнего белья. Левая нога с частью тазовой кости лежит на разрушенной стене, служившей перегородкой между 26 и 27 номерами.
Части пальцев и мягких частей тела были найденыв Исаа-киевском сквере. В комнате номер 27 были найдены вещи, принадлежавшие погибшему от взрыва: иностранный паспорт на имя великобританского подданного Артура Генри Мюр Мак-Куллоха и различные предметы, составляющие, по-видимому, части разорвавшегося снаряда. Эти последние были исследованы экспертом, который, на основании результатов исследования, дал следующее заключение: взорвавшийся снаряд был устроен так, что мог употребляться, как метательный снаряд. Оболочка его была легкая, из жести, 0,3 мил., разрывной заряд снаряда составлял магнезиальный динамит, приближающийся по силе к гремучему студню, наиболее сильному из нитроглицериновых препаратов.
Взрыв произошел от взрывчатого вещества детонатора, помещенного в детонаторской трубке снаряда, по-видимому, гремучей ртуги. Сам снаряд мог быть значительных размеров для ручного снаряда и допускал наполнение зарядом взрывчатого вещества в количестве 4-5 фунтов.
… Судя по расположению наиболее глубоких и обширных повреждений в области передней поверхности туловища и на нижнем отделе верхних конечностей, принимая во внимание расположение ожогов, следует полагать, что в момент взрыва покойный был обращен ближе всего передней и нижней частью туловища к снаряду, например, если он стоял у стола, на котором разорвался снаряд.
Судя же по остаткам одежды на трупе, можно думать, что в момент взрыва покойный был одет только в белье.
Взрыв, по-видимому, произошел у окна, и силою взрыва тело Мак-Куллоха было брошено на противоположную капитальную стену и вверх, где имеются обильные следы крови в виде мазков и брызг, отгуда, в силу тяжести, оно упало на место, где было найдено. Смерть наступила моментально?»
Максимилиан Ильич Швейцер родился 2 октября 1881 года в Смоленске в зажиточной купеческой семье. В 1889 году он поступил в смоленскую гимназию и уже учеником седьмого класса принял участие в революционной работе.
По окончании курса гимназии он в 1897 году уехал в Москву, в университет, где слушал лекции на естественном отделении физико-математического факультета.
В 1899 году он был сослан по студенческому делу в Якутскую область, по возвращении откуда отбывал надзор у родителей в Смоленске. В ссылке его убеждения окончательно определились, и он тогда уже мечтал о поездке за границу для изучения химии взрывчатых веществ. Тогда же он примкнул к партии социалистов-революционеров.
В 1903 году он уехал за границу и вступил в боевую организацию, где и работал до самой смерти.
Сохранилось характерное письмо его к матери из Сибири.
Родители его подали в 1902 году прошение о помиловании его. Он был, конечно, против такого прошения и ответил на него официальным отказом от всякого снисхождения, посланным им в департамент полиции.
Об отказе он и пишет в своем письме: «Мача, 14 сентября 1902 года». Дорогая мама!
Сегодня получил твое письмо от 13 августа, и очень, очень мне было больно читать его, больно было мне, во-первых, от того, что ты меня так поняла, а во-вторых, и от того, что я доставляю тебе столько горя.
Напрасно ты думаешь, что я из-за холода позабыл тебя.
Наоборот, теперь я еще более почувствовал, как ты мне дорога.
Ни холода, ни многие годы не заставят меня позабыть тебя, но как бы я тебя ни любил, как бы не был привязан к тебе, иначе я поступить не мог.
Я знал, что доставлю тебе своим поступком большое горе, и не недостаток мужества, как ты пишешь, было то, что я не известил тебя прямо об этом, а просто хотел, чтобы тебе сообщили это известие помягче.
Мне хотелось бы поговорить о наших Отношениях, дорогая мама. Ты и папа меня горячо любите, хотите мне больше, чем кто-либо, добра. Я горячо люблю вас и привязан, только не умею проявлять эту любовь так, как другие, я тоже не хочу себе зла и желаю себе только хорошего.
Казалось бы, между нами не может быть никаких разногласий, но дело в том, что добро-то мы понимаем различно. Вы выросли в одних условиях, я в других.
Бы желаете мне хорошую жену, большое состояние, безмятежное семейное счастье, положение в обществе. Что касается меня, то я чувствовал бы себя несчастным от такой жизни. Я не мог бы прожить так и один год, и я добро понимаю иначе, чем вы.
Вот почему между нами так часто проходят облака, вот почему мне так часто приходится заставлять тебя страдать.
Мамочка, как ты не понимаешь, что то, что я делаю, доставляет мне удовольствие. Это одно из условий счастья, и раз ты мне желаешь добра, ты не должна горевать. Когда я послал прошение от 12 июля, у меня камень свалился с сердца и я почувствовал сильное облегчение. И если бы, благодаря твоему прошению о помиловании, меня вернули бы, в то время, как все мои товарищи оставались бы здесь, я бы не мог смотреть в глаза ни одному честному человеку и я почувствовал бы себя крайне несчастным. Не знаю, доставило ли бы тебе, мама, такое мое положение удовлетворение.
Я не касаюсь здесь общих вопросов, побудивших меня подать это прошение. Если, мама, я буду поступать во всем так, как ты лично хочешь, мне придется ломать себя.
Будем же, мама, любить друг друга по-прежнему, и позволь мне, мама, жить так, как я хочу.
Лишь при последнем условии я могу быть счастлив. И ведь этого ты хочешь. Брось, мама, в сторону 3,5 года — срок небольшой, пролетит быстро. И я вернусь к тебе таким же, как и раньше, только более старший и в разлуке более оценивший твою любовь ко мне и тебе самой.
Этот же случай туг только крепче свяжет нас друг с другом.
До свидания, дорогая мама, целую тебя крепко. Твой горячо любящий тебя М.Швейцер».
Официальный документ так описывает смерть Швейцера: «В ночь на 26 февраля в С.-Петербурге, в меблированных комнатах „Бристоль“, помещающихся в доме номер 39-12, на углу Морской и Вознесенского проспекта, произошел приблизительно часа в 4 утра взрыв в комнате номер 27. Силой взрыва в означенном доме, по фасаду, обращенному к Иса-акиевскому скверу, во всех четырех этажах выбиты стекла в 36 окнах. Прилегающая часть Вознесенского проспекта (панель и часть мостовой) в беспорядке завалена досками, кусками мебели разными вещами, выброшенными силой взрыва из разрушенных помещений. Часть этих вещей перекинуло через всю ширину проспекта (37 шагов) в Исаакиевский собор, в котором на протяжении 16 шагов повалило даже чугунную решетку в трех пролетах.
Взрывом произведено более или менее значительное разрушение в прилегающих к комнате 27 номерах 25, 26 и 24-ом, в коридоре, соединяющем эти номера, а также в прилегающем к 27-ому ресторане Мишель. Заметное разрушение произвел взрыв в меблированных комнатах в третьем этаже, расположенных над комнатой номер 27, а также в комнатах, расположенных в первом этаже.
Номер 27 носил следы полного разрушения, состоял он из комнаты в 6 аршин 5 вершков вышины, с двумя окнами и дверью в коридор. Стены в этой комнате оказались частью разрушенными, частью выпученными наружу.
Штукатурка потолка и карнизов растрескалась и местами обвалилась. 13 окнах все стекла и рамы выбиты и разрушены. Подоконник и часть рамы окна, ближайшего к ресторану Мишеля, обуглены, как равно и обои в этом месте.
В амбразуре второго окна, на штукатурке откосов и в остатках рамы имеются выбоины, а откос окна забрызган кровью.
Печка частью разрушена; Пол комнаты сплошь покрыт обломками деревянной перегородки, отделявшей соседний номер, штукатурки и мебели.
Металлическая кровать с двумя матрацами, стоявшая у капитальной стены, отделявшей ресгоран Мишель, в беспорядке и засыпана штукатуркой, на ней в скомканном виде лежали две подушки, две простыни, два байковых одеяла, номер газеты «Neue Freie Presse» от 24 февраля и книги на французском языке. У капитальной стены, прилегающей к световому дворику, стояли комод и шкаф, от которых после взрыва остались только обломки задних стен.
У капитальной стены, выходящей на Вознесенский проспект, стояли: письменный стол, трюмо и этажерка, но от этих вещей не осталось даже следа. У капитальной стены, в том месте, где находились комод и шкаф, на груде обломков досок и мебели, в расстоянии одного аршина от стены, лежал обезображенный труп мужчины.
Голова его, обращенная к окнам, откинута назад, так что открыта шея, лицо обращено прямо к окнам. Туловище лежит спиной книзу. Грудная полость совершенно открыта спереди, в правой ее половине ничего нет. Позвоночник в грудной и отчасти в брюшной полости открыт. Из левой половины грудной полоста видны оба легкие. В связи с головой сохранились части плечевого пояса с прилегающими мышцами, а также руки без кистей и части предплечья.
Брюшная полость совершенно разорвана; сердце было не найдено среди обломков мышц в области левого плечевого сустава.
Правая нога с частью таза лежит паралелльно туловищу, на ней имеются остатки нижнего белья. Левая нога с частью тазовой кости лежит на разрушенной стене, служившей перегородкой между 26 и 27 номерами.
Части пальцев и мягких частей тела были найденыв Исаа-киевском сквере. В комнате номер 27 были найдены вещи, принадлежавшие погибшему от взрыва: иностранный паспорт на имя великобританского подданного Артура Генри Мюр Мак-Куллоха и различные предметы, составляющие, по-видимому, части разорвавшегося снаряда. Эти последние были исследованы экспертом, который, на основании результатов исследования, дал следующее заключение: взорвавшийся снаряд был устроен так, что мог употребляться, как метательный снаряд. Оболочка его была легкая, из жести, 0,3 мил., разрывной заряд снаряда составлял магнезиальный динамит, приближающийся по силе к гремучему студню, наиболее сильному из нитроглицериновых препаратов.
Взрыв произошел от взрывчатого вещества детонатора, помещенного в детонаторской трубке снаряда, по-видимому, гремучей ртуги. Сам снаряд мог быть значительных размеров для ручного снаряда и допускал наполнение зарядом взрывчатого вещества в количестве 4-5 фунтов.
… Судя по расположению наиболее глубоких и обширных повреждений в области передней поверхности туловища и на нижнем отделе верхних конечностей, принимая во внимание расположение ожогов, следует полагать, что в момент взрыва покойный был обращен ближе всего передней и нижней частью туловища к снаряду, например, если он стоял у стола, на котором разорвался снаряд.
Судя же по остаткам одежды на трупе, можно думать, что в момент взрыва покойный был одет только в белье.
Взрыв, по-видимому, произошел у окна, и силою взрыва тело Мак-Куллоха было брошено на противоположную капитальную стену и вверх, где имеются обильные следы крови в виде мазков и брызг, отгуда, в силу тяжести, оно упало на место, где было найдено. Смерть наступила моментально?»
Максимилиан Ильич Швейцер родился 2 октября 1881 года в Смоленске в зажиточной купеческой семье. В 1889 году он поступил в смоленскую гимназию и уже учеником седьмого класса принял участие в революционной работе.
По окончании курса гимназии он в 1897 году уехал в Москву, в университет, где слушал лекции на естественном отделении физико-математического факультета.
В 1899 году он был сослан по студенческому делу в Якутскую область, по возвращении откуда отбывал надзор у родителей в Смоленске. В ссылке его убеждения окончательно определились, и он тогда уже мечтал о поездке за границу для изучения химии взрывчатых веществ. Тогда же он примкнул к партии социалистов-революционеров.
В 1903 году он уехал за границу и вступил в боевую организацию, где и работал до самой смерти.
Сохранилось характерное письмо его к матери из Сибири.
Родители его подали в 1902 году прошение о помиловании его. Он был, конечно, против такого прошения и ответил на него официальным отказом от всякого снисхождения, посланным им в департамент полиции.
Об отказе он и пишет в своем письме: «Мача, 14 сентября 1902 года». Дорогая мама!
Сегодня получил твое письмо от 13 августа, и очень, очень мне было больно читать его, больно было мне, во-первых, от того, что ты меня так поняла, а во-вторых, и от того, что я доставляю тебе столько горя.
Напрасно ты думаешь, что я из-за холода позабыл тебя.
Наоборот, теперь я еще более почувствовал, как ты мне дорога.
Ни холода, ни многие годы не заставят меня позабыть тебя, но как бы я тебя ни любил, как бы не был привязан к тебе, иначе я поступить не мог.
Я знал, что доставлю тебе своим поступком большое горе, и не недостаток мужества, как ты пишешь, было то, что я не известил тебя прямо об этом, а просто хотел, чтобы тебе сообщили это известие помягче.
Мне хотелось бы поговорить о наших Отношениях, дорогая мама. Ты и папа меня горячо любите, хотите мне больше, чем кто-либо, добра. Я горячо люблю вас и привязан, только не умею проявлять эту любовь так, как другие, я тоже не хочу себе зла и желаю себе только хорошего.
Казалось бы, между нами не может быть никаких разногласий, но дело в том, что добро-то мы понимаем различно. Вы выросли в одних условиях, я в других.
Бы желаете мне хорошую жену, большое состояние, безмятежное семейное счастье, положение в обществе. Что касается меня, то я чувствовал бы себя несчастным от такой жизни. Я не мог бы прожить так и один год, и я добро понимаю иначе, чем вы.
Вот почему между нами так часто проходят облака, вот почему мне так часто приходится заставлять тебя страдать.
Мамочка, как ты не понимаешь, что то, что я делаю, доставляет мне удовольствие. Это одно из условий счастья, и раз ты мне желаешь добра, ты не должна горевать. Когда я послал прошение от 12 июля, у меня камень свалился с сердца и я почувствовал сильное облегчение. И если бы, благодаря твоему прошению о помиловании, меня вернули бы, в то время, как все мои товарищи оставались бы здесь, я бы не мог смотреть в глаза ни одному честному человеку и я почувствовал бы себя крайне несчастным. Не знаю, доставило ли бы тебе, мама, такое мое положение удовлетворение.
Я не касаюсь здесь общих вопросов, побудивших меня подать это прошение. Если, мама, я буду поступать во всем так, как ты лично хочешь, мне придется ломать себя.
Будем же, мама, любить друг друга по-прежнему, и позволь мне, мама, жить так, как я хочу.
Лишь при последнем условии я могу быть счастлив. И ведь этого ты хочешь. Брось, мама, в сторону 3,5 года — срок небольшой, пролетит быстро. И я вернусь к тебе таким же, как и раньше, только более старший и в разлуке более оценивший твою любовь ко мне и тебе самой.
Этот же случай туг только крепче свяжет нас друг с другом.
До свидания, дорогая мама, целую тебя крепко. Твой горячо любящий тебя М.Швейцер».
АФАНАСИЙ МАТЮШЕНКО — БЫВШИЙ КОМАНДИР БРОНЕНОСЦА «КНЯЗЬ ПОТЕМКИН-ТАВРИЧЕСКИЙ»
Борис Савинков вспоминал об Афанасии Матюшенко.
«В Женеве я познакомился с минно-машинным квартирмейстером Афанасием Матюшенко, бывшим командиром революционного броненосца „Князь Потемкин-Таврический“.
Придя летом 1905 года с восставшим кораблем в румынский порт Констанцу и убедившись, что его товарищи-матросы не будут выданы русским властям, он поехал в Швейцарию, но не примкнул ни к одной из партий.
Впоследствии он определенно склонился в сторону анархизма. Гапон вел с ним сложную интригу. Он хотел привлечь его в свой полумифический «Рабочий Союз». На первых порах интрига эта имела успех.
Вскоре после моего приезда в Женеву Матюшенко зашел ко мне на дом. На вид это был обыкновенный серый матрос, с обыкновенным серым скуластым лицом и с простонародной речью.
Глядя на него, нельзя было поверить, что это он поднял восстание на «Потемкине», застрелил собстенной рукой нескольких офицеров и сделал во главе восставших матросов свой знаменитый поход в Черном море.
Придя ко мне, он с любовью заговорил о Гапоне:
— А батюшка-то вернулся.
— Вернулся?
— Да. Два месяца в Петербурге прожил, «Союз» устроил.
— Кто вам сказал?
— Да он и сказал.
Гапон сказал Матюшенко неправду. Я знал, что Гапон в Петербурге не был, а, прожив в Финляндии дней десять, вернулся за границу, причем никакого «Союза» не учредил, а ограничился свиданием с несколькими рабочими.
Я не сказал, однако, об этом Матюшенко. Он продолжал:
— Эсеры… Эсдеки… надоели мне эти споры, одно трепание языком. Да и силы в вас настоящей нету. Вот у батюшки дела так дела…
— Какие же у него дела?
— А «Джон Крафтон»?
— Какой «Джон Крафтон»?
— Да корабль, что у Кеми взорвался.
— Ну?
— Так ведь батюшка его снарядил.
— Гапон?
— А то кто же? Он и водил, он и во время взрыва на корабле находился. Едва-едва жив остался.
Гапон никакого отношения к экспедиции «Джона Крафтона» не имел. Действительно, из денег, пожертвованных в Америке, часть должна была пойти на гапоновский «Рабочий Союз», в виде оружия, но этим и ограничивалось «участие» Гапона.
— Вы уверены в этом?
— Еще бы: сам батюшка говорил!
— Гапон говорил вам, что он был на корабле?
— Да, говорил: и я, говорит, в Ботническом море был. Едва спасся.
— Вы хорошо помните?
— Ну конечно.
Не оставалось сомнения, что Гапон не брезгует никакими средствами, чтобы привлечь в свой «Союз» Матюшенко. Но я все-таки еще ничего не сказал последнему. Насколько же скептически Матюшенко относился к революционным партиям, видно из следующего его характерного письма к В.Г.С. из Бухареста: »… Поймите, что вся полемика, которая ведется между партиями, страшно меня возмутила. Я себе представить не могу, за что они грызутся, черт бы их забрал. И рабочих ссорят между собой, и сами грызутся. Вы знаете мое положение в Женеве, что я совершенно один. Все как будто любят и уважают, а на самом деле видят во мне не товарища, а какую-то куклу, которая механически танцевала и будет еще танцевать, когда ее заставят.
Иной говорит: вы мало читали Маркса, а другой говорит, нужно читать Бебеля.
Для них непонятно, что каждый человек может мыслить так же сам, как и Маркс. Сидя в Женеве, я бы окончательно погряз в этих ссорах. Там партии ссорятся, чье дело на «Потемкине», а здесь люди сидят без работы и без хлеба, и некому пособить.
Чудно: что сделали, то нужно, а кто сделал, те не нужны».
Он был, конечно, прав. За границей было много ненужных трений, и для него, матроса, глубоко верящего в революцию, эмигрантские разговоры были чужды и непонятны.
Гапон ловко пользовался этим настроением его. Несколько позже, когда обнаружился обман Гапона, и Матюшенко, возмущенный, отдалился от него, я как-то задал ему такой ВОПРОС:
— А скажите, Илья Петрович (так звали Матюшенко за границей), какое вам дело до всяких этих споров?
— Да никакого, конечно.
— Так зачем вы слушаете их?
— А что же мне делать?
— Как что? Дело найдется.
Матюшенко исподлобья взглянул на меня:
— Какое дело?
— Террор, Илья Петрович.
— Террор? Террор — верно, настоящее дело. Это не языком трепать… Да не для меня это.
— Почему? Он задумался.
— Массовый я человек, рабочий… Не могу я в одиночку. Что хотите, а не могу.
Я, конечно, не убеждал его. Впоследствии он уехал в Америку, а еще позже, летом 1907 года, был арестован в гор. Николаеве с бомбами. Его судили военным судом и тогда же повесили.»
«В Женеве я познакомился с минно-машинным квартирмейстером Афанасием Матюшенко, бывшим командиром революционного броненосца „Князь Потемкин-Таврический“.
Придя летом 1905 года с восставшим кораблем в румынский порт Констанцу и убедившись, что его товарищи-матросы не будут выданы русским властям, он поехал в Швейцарию, но не примкнул ни к одной из партий.
Впоследствии он определенно склонился в сторону анархизма. Гапон вел с ним сложную интригу. Он хотел привлечь его в свой полумифический «Рабочий Союз». На первых порах интрига эта имела успех.
Вскоре после моего приезда в Женеву Матюшенко зашел ко мне на дом. На вид это был обыкновенный серый матрос, с обыкновенным серым скуластым лицом и с простонародной речью.
Глядя на него, нельзя было поверить, что это он поднял восстание на «Потемкине», застрелил собстенной рукой нескольких офицеров и сделал во главе восставших матросов свой знаменитый поход в Черном море.
Придя ко мне, он с любовью заговорил о Гапоне:
— А батюшка-то вернулся.
— Вернулся?
— Да. Два месяца в Петербурге прожил, «Союз» устроил.
— Кто вам сказал?
— Да он и сказал.
Гапон сказал Матюшенко неправду. Я знал, что Гапон в Петербурге не был, а, прожив в Финляндии дней десять, вернулся за границу, причем никакого «Союза» не учредил, а ограничился свиданием с несколькими рабочими.
Я не сказал, однако, об этом Матюшенко. Он продолжал:
— Эсеры… Эсдеки… надоели мне эти споры, одно трепание языком. Да и силы в вас настоящей нету. Вот у батюшки дела так дела…
— Какие же у него дела?
— А «Джон Крафтон»?
— Какой «Джон Крафтон»?
— Да корабль, что у Кеми взорвался.
— Ну?
— Так ведь батюшка его снарядил.
— Гапон?
— А то кто же? Он и водил, он и во время взрыва на корабле находился. Едва-едва жив остался.
Гапон никакого отношения к экспедиции «Джона Крафтона» не имел. Действительно, из денег, пожертвованных в Америке, часть должна была пойти на гапоновский «Рабочий Союз», в виде оружия, но этим и ограничивалось «участие» Гапона.
— Вы уверены в этом?
— Еще бы: сам батюшка говорил!
— Гапон говорил вам, что он был на корабле?
— Да, говорил: и я, говорит, в Ботническом море был. Едва спасся.
— Вы хорошо помните?
— Ну конечно.
Не оставалось сомнения, что Гапон не брезгует никакими средствами, чтобы привлечь в свой «Союз» Матюшенко. Но я все-таки еще ничего не сказал последнему. Насколько же скептически Матюшенко относился к революционным партиям, видно из следующего его характерного письма к В.Г.С. из Бухареста: »… Поймите, что вся полемика, которая ведется между партиями, страшно меня возмутила. Я себе представить не могу, за что они грызутся, черт бы их забрал. И рабочих ссорят между собой, и сами грызутся. Вы знаете мое положение в Женеве, что я совершенно один. Все как будто любят и уважают, а на самом деле видят во мне не товарища, а какую-то куклу, которая механически танцевала и будет еще танцевать, когда ее заставят.
Иной говорит: вы мало читали Маркса, а другой говорит, нужно читать Бебеля.
Для них непонятно, что каждый человек может мыслить так же сам, как и Маркс. Сидя в Женеве, я бы окончательно погряз в этих ссорах. Там партии ссорятся, чье дело на «Потемкине», а здесь люди сидят без работы и без хлеба, и некому пособить.
Чудно: что сделали, то нужно, а кто сделал, те не нужны».
Он был, конечно, прав. За границей было много ненужных трений, и для него, матроса, глубоко верящего в революцию, эмигрантские разговоры были чужды и непонятны.
Гапон ловко пользовался этим настроением его. Несколько позже, когда обнаружился обман Гапона, и Матюшенко, возмущенный, отдалился от него, я как-то задал ему такой ВОПРОС:
— А скажите, Илья Петрович (так звали Матюшенко за границей), какое вам дело до всяких этих споров?
— Да никакого, конечно.
— Так зачем вы слушаете их?
— А что же мне делать?
— Как что? Дело найдется.
Матюшенко исподлобья взглянул на меня:
— Какое дело?
— Террор, Илья Петрович.
— Террор? Террор — верно, настоящее дело. Это не языком трепать… Да не для меня это.
— Почему? Он задумался.
— Массовый я человек, рабочий… Не могу я в одиночку. Что хотите, а не могу.
Я, конечно, не убеждал его. Впоследствии он уехал в Америку, а еще позже, летом 1907 года, был арестован в гор. Николаеве с бомбами. Его судили военным судом и тогда же повесили.»
МАРИЯ БЕНЕВСКАЯ
Еще один портрет из коллекции Савинкова — Мария Беневская.
«Мария Беневская, знакомая мне еще с детства, происходила из дворянской семьи. Румяная, высокая, со светлыми волосами и смеющимися голубыми глазами, она поражала своей жизнерадостностью и весельем. Но за этой беззаботной внешностью скрывалась сосредоточенная и глубоко совестливая натура.
Именно ее, более чем кого-либо из нас, тревожил вопрос о моральном оправдании террора. Верующая христианка, не расстававшаяся с Евангелием, она каким-то неведомым и сложным путем пришла к утверждению насилия и к необходимости логичного участия в терроре.
Ее взгляды были ярко окрашены ее религиозным сознанием, и ее личная жизнь, отношение к товарищам по организации носили тот же характер христианской незлобности и деятельной любви. В узком смысле террористической практики она сделала очень мало, но в нашу жизнь она внесла струю светлой радости, а для немногих — и мучительных моральных запросов.
Однажды в Гельсингфорсе я поставил ей обычный вопрос-.
— Почему вы идете в террор?
Она не сразу ответила мне. Я увидел, как ее голубые глаза стали наполняться слезами. Она молча подошла к столу и открыла Евангелие.
— Почему я иду в террор? Вам неясно? «Иже бо аще хочет душу свою спасти, погубит ю, а иже погубит душу свою мене ради, сей спасет ю».
Она помолчала еще.
— Вы понимаете, не жизнь погубит, а душу…»
(Савинков Б. Воспоминания террориста. М., 1991).
«Мария Беневская, знакомая мне еще с детства, происходила из дворянской семьи. Румяная, высокая, со светлыми волосами и смеющимися голубыми глазами, она поражала своей жизнерадостностью и весельем. Но за этой беззаботной внешностью скрывалась сосредоточенная и глубоко совестливая натура.
Именно ее, более чем кого-либо из нас, тревожил вопрос о моральном оправдании террора. Верующая христианка, не расстававшаяся с Евангелием, она каким-то неведомым и сложным путем пришла к утверждению насилия и к необходимости логичного участия в терроре.
Ее взгляды были ярко окрашены ее религиозным сознанием, и ее личная жизнь, отношение к товарищам по организации носили тот же характер христианской незлобности и деятельной любви. В узком смысле террористической практики она сделала очень мало, но в нашу жизнь она внесла струю светлой радости, а для немногих — и мучительных моральных запросов.
Однажды в Гельсингфорсе я поставил ей обычный вопрос-.
— Почему вы идете в террор?
Она не сразу ответила мне. Я увидел, как ее голубые глаза стали наполняться слезами. Она молча подошла к столу и открыла Евангелие.
— Почему я иду в террор? Вам неясно? «Иже бо аще хочет душу свою спасти, погубит ю, а иже погубит душу свою мене ради, сей спасет ю».
Она помолчала еще.
— Вы понимаете, не жизнь погубит, а душу…»
(Савинков Б. Воспоминания террориста. М., 1991).
ВЫСТРЕЛЫ, КОТОРЫЕ РАЗВЯЗАЛИ ПЕРВУЮ МИРОВУЮ ВОЙНУ
Гаврило Принсип родился в 1895 году в сельской местности близ границы Боснии и Далмации. Это был голубоглазый молодой человек с черными как смоль волосами, весьма образованный для своего возраста.
Принсип был способным студентом, хорошо знал сербохорватскую литературу, но голова юноши была забита множеством цитат из анархистских прокламаций. Как и многие его сверстники, увлеченные революционной деятельностью, Гаврило Принсип не употреблял алкоголя и не интересовался девушками.
Всю свою энергию молодой патриот отдавал борьбе за свободу любимой Боснии, за ее независимость от империи Габсбургов. Уверенный в том, что действует во имя и на благо народа, убийца наследника австрийского престола не предугадал, что его выстрелы отзовутся эхом Первой мировой войны.
В 1914 году Европа истыпывала политическую нестабильность, и наиболее остро это проявлялось на Балканах. Босния, насильно присоединенная к некогда могущественной Автро-Венгрии, требовала автономии, а соседняя Сербия изо всех сил пыталась отстоять свою хрупкую независимость.
Десятилетиями императору Францу-Иосифу удавалось сохранять мнимое благополучие в его огромной развивающейся империи, сталкивая лбами соперничающие между собой регионы. Однако в 1914 году престарелому императору было уже 84 года, и большая часть его полномочий была передана наследному эрцгерцогу Францу Фердинанду.
Эрцгерцог считался генеральным инспектором вооруженных сил империи и именно в этом качестве посетил столицу Боснии город Сараево — в 1914 году.
Путешествуя по Балканам, Франц Фердинанд не мог не ощущать враждебного отношения к своей персоне со стороны местного населения и должен был понимать рискованность такой поездки.
Ходили слухи о планируемом убийстве. О них узнал даже Иован Иованович, сербский министр в Вене. Иованович предупредил эрцгерцога о грозившей ему опасности, но гот отмахнулся, и 24 июня вместе со своей супругой, графиней Софией, отправился на юг.
В Сараево группа молодых людей, задумавших убить эрцгерцога, заканчивала последние приготовления. Лидером заговорщиков был 19-летний студент Гаврило Принсип, его сообщниками — 18-летние Неделько Кабринович и Триф-ко Грабец.
Еще весной 1914 года, когда все трое учились в Белграде, им стало известно о предполагаемом приезде эрцгерцога в Сараево. Заговорщики обсудили план убийства и с этой целью вступили в сербское тайное общество «Жизнь или смерть», возглавляемое полковником Драгутином Димитри-евичем, известным как полковник Апис.
Террористы снабдили их револьверами, боеприпасами, бомбами и организовали безопасный переход через границу Сербии в Боснию. Принсипа и его сообщников познакомили с другой террористической группой, куда входили молодой преподаватель Данило Илич и студент Цветко Попович.
Эрцгерцог и его свита провели ночь на 28 июня 1914 года в отеле «Босния» в Илидце, в полусотне километров юго-западнее Сараево. В соответствии с программой высокий гость должен был присутствовать на приеме в городской ратуше, а затем планировалась поездка по городу для осмотра его достопримечательностей.
Утром вереница автомобилей медленно катила по набережной реки Милячка. Толпы народа приветствовали высоких гостей, размахивая австрийскими флагами. Один из зрителей, а это был Неделько Кабринович, попросил полицейского показать автомобиль эрцгерцога. Не успел полицейский ответить, как увидел летящую в автомобиль гранату.
Водитель успел нажать на педаль газа, граната отскочила от брезентового верха кабины и разорвалась под колесами второго автомобиля.Кабринович бросился в реку, но его вытащили и арестовали.
Эрцгерцог не придал особого значения этому инциденту и настоял на продолжении намеченной программы. После обеда в городской ратуше вереница автомобилей двинулась по набережной в обратном направлении.
Где-то на середине пути водитель переднего автомобиля сбился с пути и повернул направо, на улицу Франца-Иосифа.
Кто-то из группы сопровождения приказал водителю затормозить. Кортеж на малой скорости задним ходом попытался выбраться из пробки. Автомобиль эрцгерцога остановился напротив гастрономического магазина «Мориц Шиллер деликатессен», где как раз в этот момент случайно оказался Гаврило Принсип. Террорист выхватил револьвер и дважды выстрелил в эрцгерцога.
Первая пуля поразила графиню Софию, вторая застряла в позвоночнике ее мужа. Он еще успел повернуться к жене со словами: «София, София, не умирай. Останься жить для наших детей…» Но через несколько минут оба скончались.
К суду было привлечено 25 человек, и среди них — Илич, Грабец и Попович. Судебное заседание длилось неделю, после чего был объявлен приговор. Илич, признанный руководителем заговорщиков, приговаривался к смертной казни; Принсип, Кабринович и Грабец — . к двадцати годам каторжных работ, Попович — к тридцатилетнему заключению.
Для большинства осужденных это означало медленную смерть.
Так и случилось. Кабринович и Грабец умерли от туберкулеза и недоедания через два года. Принсип, который произвел смертельные выстрелы, дожил до 1918 года. И только Поповичу удалось отсидеть срок и выйти на свободу уже пожилым человеком.
(Преступления века. Популярная Энциклопедия. Авт.-сост. А.Холл.Мн.: «Интер-Дайджест», 1995).
Принсип был способным студентом, хорошо знал сербохорватскую литературу, но голова юноши была забита множеством цитат из анархистских прокламаций. Как и многие его сверстники, увлеченные революционной деятельностью, Гаврило Принсип не употреблял алкоголя и не интересовался девушками.
Всю свою энергию молодой патриот отдавал борьбе за свободу любимой Боснии, за ее независимость от империи Габсбургов. Уверенный в том, что действует во имя и на благо народа, убийца наследника австрийского престола не предугадал, что его выстрелы отзовутся эхом Первой мировой войны.
В 1914 году Европа истыпывала политическую нестабильность, и наиболее остро это проявлялось на Балканах. Босния, насильно присоединенная к некогда могущественной Автро-Венгрии, требовала автономии, а соседняя Сербия изо всех сил пыталась отстоять свою хрупкую независимость.
Десятилетиями императору Францу-Иосифу удавалось сохранять мнимое благополучие в его огромной развивающейся империи, сталкивая лбами соперничающие между собой регионы. Однако в 1914 году престарелому императору было уже 84 года, и большая часть его полномочий была передана наследному эрцгерцогу Францу Фердинанду.
Эрцгерцог считался генеральным инспектором вооруженных сил империи и именно в этом качестве посетил столицу Боснии город Сараево — в 1914 году.
Путешествуя по Балканам, Франц Фердинанд не мог не ощущать враждебного отношения к своей персоне со стороны местного населения и должен был понимать рискованность такой поездки.
Ходили слухи о планируемом убийстве. О них узнал даже Иован Иованович, сербский министр в Вене. Иованович предупредил эрцгерцога о грозившей ему опасности, но гот отмахнулся, и 24 июня вместе со своей супругой, графиней Софией, отправился на юг.
В Сараево группа молодых людей, задумавших убить эрцгерцога, заканчивала последние приготовления. Лидером заговорщиков был 19-летний студент Гаврило Принсип, его сообщниками — 18-летние Неделько Кабринович и Триф-ко Грабец.
Еще весной 1914 года, когда все трое учились в Белграде, им стало известно о предполагаемом приезде эрцгерцога в Сараево. Заговорщики обсудили план убийства и с этой целью вступили в сербское тайное общество «Жизнь или смерть», возглавляемое полковником Драгутином Димитри-евичем, известным как полковник Апис.
Террористы снабдили их револьверами, боеприпасами, бомбами и организовали безопасный переход через границу Сербии в Боснию. Принсипа и его сообщников познакомили с другой террористической группой, куда входили молодой преподаватель Данило Илич и студент Цветко Попович.
Эрцгерцог и его свита провели ночь на 28 июня 1914 года в отеле «Босния» в Илидце, в полусотне километров юго-западнее Сараево. В соответствии с программой высокий гость должен был присутствовать на приеме в городской ратуше, а затем планировалась поездка по городу для осмотра его достопримечательностей.
Утром вереница автомобилей медленно катила по набережной реки Милячка. Толпы народа приветствовали высоких гостей, размахивая австрийскими флагами. Один из зрителей, а это был Неделько Кабринович, попросил полицейского показать автомобиль эрцгерцога. Не успел полицейский ответить, как увидел летящую в автомобиль гранату.
Водитель успел нажать на педаль газа, граната отскочила от брезентового верха кабины и разорвалась под колесами второго автомобиля.Кабринович бросился в реку, но его вытащили и арестовали.
Эрцгерцог не придал особого значения этому инциденту и настоял на продолжении намеченной программы. После обеда в городской ратуше вереница автомобилей двинулась по набережной в обратном направлении.
Где-то на середине пути водитель переднего автомобиля сбился с пути и повернул направо, на улицу Франца-Иосифа.
Кто-то из группы сопровождения приказал водителю затормозить. Кортеж на малой скорости задним ходом попытался выбраться из пробки. Автомобиль эрцгерцога остановился напротив гастрономического магазина «Мориц Шиллер деликатессен», где как раз в этот момент случайно оказался Гаврило Принсип. Террорист выхватил револьвер и дважды выстрелил в эрцгерцога.
Первая пуля поразила графиню Софию, вторая застряла в позвоночнике ее мужа. Он еще успел повернуться к жене со словами: «София, София, не умирай. Останься жить для наших детей…» Но через несколько минут оба скончались.
К суду было привлечено 25 человек, и среди них — Илич, Грабец и Попович. Судебное заседание длилось неделю, после чего был объявлен приговор. Илич, признанный руководителем заговорщиков, приговаривался к смертной казни; Принсип, Кабринович и Грабец — . к двадцати годам каторжных работ, Попович — к тридцатилетнему заключению.
Для большинства осужденных это означало медленную смерть.
Так и случилось. Кабринович и Грабец умерли от туберкулеза и недоедания через два года. Принсип, который произвел смертельные выстрелы, дожил до 1918 года. И только Поповичу удалось отсидеть срок и выйти на свободу уже пожилым человеком.
(Преступления века. Популярная Энциклопедия. Авт.-сост. А.Холл.Мн.: «Интер-Дайджест», 1995).
ИЗ ТЕРРОРИСТОВ — В ЧЕКИСТЫ
Левые эсеры были единственной партией, с которой большевики разделили после октябрьского переворота власть и создали правительственную коалицию. Ленин отмечал «громадную преданность революции, обнаруженную целым рядом членов этой партии, которые проявляли всегда очень много инициативы и энергии».
К июню 1918 года в отношениях между партиями большевиков и левых эсеров назрел кризис.
В мае 1918 года Советским правительством были приняты законы о продовольственной диктатуре и комитетах бедноты.
К июню 1918 года в отношениях между партиями большевиков и левых эсеров назрел кризис.
В мае 1918 года Советским правительством были приняты законы о продовольственной диктатуре и комитетах бедноты.