Страница:
– Помоги мне, Ф. Объясни, зачем нужны бомбы?
А в ответ опять только омерзительные звуки блевотины.
Чередой мечтательных образов все мы лежим в объятиях друг друга. Чередой рассветов зима застает меня одинокого среди жухлой листвы, в сосульках соплей, со слезами на глазах.
– Ф., зачем ты привел меня сюда?
Или мне ответ здесь найти предначертано? Или этот дом бревенчатый – хижина Оскотараха? Или, Ф., ты сам черепа протыкаешь, чтобы мозг высасывать? Никак не думал, что эта процедура такая долгая и мучительная. Подними-ка снова свой затупившийся томагавк и ударь еще разок. Засади мне каменное лезвие поглубже в кашу мозгов. Хочется свету лунному мне забраться внутрь черепа? Хочется искрящимся лучам ледяного неба сквозь глазницы мои просочиться? А может быть, Ф., ты сначала сам черепа протыкал, а потом оставил свою хижину и нарочно попал в больничную палату, чтобы на собственной шкуре узнать, что такое черепа дырявить? Или ты все еще со мной, и хирурги продолжают своими скальпелями орудовать?
– Ф., гнусный совратитель чужих жен, объясни же мне, в конце концов, что тебе надо?
Я прокричал свой вопрос в ночи, как выкрикивал его уже много раз. Я помню твою поганую привычку заглядывать мне через плечо, когда я занимался делом, – ты, должно быть, надеялся выудить какую-нибудь мысль из тех книг, что я читал. Как-то ты подсмотрел строку из письма отца Лалемана, написанного им в 1640 году, о том, «que le sang des Martyrs est la semence des Chrestiens» [58]. Отец Лалеман сетовал на то, что в Канаде еще не был убит ни один священник, он писал об этом как о дурном предзнаменовании для недавно созданных среди индейцев иезуитских миссий, потому что кровь Мучеников есть семя Церкви.
– Чтобы ускорить революцию в Квебеке, нужно немного крови.
– Почему ты так странно смотришь на меня, Ф.?
– Думаю о том, достаточно ли я тебя выучил.
– Я уже по горло сыт твоей грязной политикой, Ф. Ты как заноза в боку парламента. Ты контрабандой привозил в Квебек динамит, выдавая его за шутихи и фейерверки. Ты превратил Канаду в огромную кушетку психоаналитика, на которой нас постоянно преследуют кошмарные видения самобытности, а от всех решений, которые ты предлагаешь, тянет такой же оскоминой, как от трепа психиатров. Ты спал с Эдит, когда хотел, от этого у нее разум помутился и тело перестало ее слушаться, из-за тебя я стал одиноким книжным червем, а ты продолжаешь меня терзать.
– Ох, мой дорогой, в какого же урода тебя превратили История и Прошлое, в какого жалкого урода.
Тесно прижавшись один к другому, мы стояли в терракотовой акварели библиотечных стеллажей, как часто бывало и раньше, глубоко засунув руки в карманы друг друга. Меня всегда коробило от выражения превосходства у него на лице.
– Урода! Эдит никогда не жаловалась на мое тело.
– Эдит! Ха! Не смеши меня. Ты ничего не знаешь об Эдит.
– Не смей о ней ничего говорить, Ф.
– Я прыщи ей выдавливал.
– Надо же, прыщи! У Эдит была восхитительная кожа.
– Хо-хо.
– Ласкать и целовать ее было наслаждением.
– Благодаря моей замечательной коллекции мыла. Послушай, дружок, когда я впервые встретил Эдит, она была в кошмарном состоянии.
– Хватит, Ф. Не хочу тебя больше слушать.
– Настало время тебе узнать, на ком ты был женат, кто была та девушка, которую ты увидел, когда она так здорово делала маникюр в парикмахерской гостиницы «Мон-Руаяль».
– Нет, Ф., прошу тебя. Не надо больше ничего гадить. Оставь мне ее тело. Ф.! Что у тебя с глазами? Что это у тебя на щеках? Неужели слезы? Ты что – плачешь?
– Я просто подумал о том, что с тобой станется, когда я оставлю тебя одного.
– Куда ты собираешься?
– Революции надо немного крови. Эта кровь будет моей.
– Нет!
– В Лондоне было сделано заявление о том, что королева собирается приехать в Квебек в октябре 1964 года. Мало того, что ее с принцем Филиппом встретят полицейские кордоны, танки, присланные на подавление беспорядков, и гордые спины враждебной толпы. Мы не должны повторить ошибку, совершенную индейцами. Надо дать понять ее советникам в Лондоне, что наше достоинство ничем не отличается от достоинства других: оно зависит от воли случая.
– Что ты хочешь сделать, Ф.?
– На северной стороне улицы Шербрук стоит статуя королевы Виктории. Мы много раз проходили мимо нее по пути в Системный кинотеатр. Эта статуя очень неплохая, королева Виктория изображена там молодой женщиной, еще не знавшей боли потерь и не располневшей. Статуя отлита из позеленевшей от времени меди. Я заложу ей в металлический подол заряд динамита. Ведь это всего-навсего медное изображение мертвой королевы (которая, кстати, прекрасно знала, что такое любовь), это всего лишь символ, но государство зиждется на символах. Завтра же ночью я разнесу этот символ в клочки – и сам вместе с ним взорвусь.
– Не делай этого, Ф., пожалуйста.
– Почему?
Я мало что смыслю в любви, но что-то сродни этому чувству тысячей рыболовных крючков вырвало у меня из глотки возглас:
– ПОТОМУ ЧТО ТЫ НУЖЕН МНЕ, Ф.
Лицо моего друга озарила печальная улыбка.
Он вынул левую руку из моего теплого кармана, протянул обе руки вперед, как бы даруя мне благо словение, потом прижал меня к своей египетской рубашке и стиснул в теплых медвежьих объятиях.
– Спасибо тебе. Теперь я знаю, что многому тебя научил.
– ПОТОМУ ЧТО ТЫ НУЖЕН МНЕ, Ф.
– Не ной.
– ПОТОМУ ЧТО ТЫ НУЖЕН МНЕ, Ф.
– Хватит.
– ПОТОМУ ЧТО ТЫ МНЕ ОЧЕНЬ НУЖЕН, Ф.
– Пока.
Он ушел. Мне стало зябко и одиноко. Бурые книжные корешки на стальных полках пожухли, как палая листва, кружащая на ветру хоровод, и каждый лист сулил мне угасание и смерть. Когда я писал эту фразу, у меня возникло четкое ощущение боли, которую чувствовал Ф. Его боли\ Да, точно – стоило мне содрать зачерствевшую коросту истории, и тут же матовым блеском одной-единственной чистой, ликующей капли красной крови высветилась его боль.
– Пока, – бросил он мне через мускулистое плечо. – Завтра ночью услышишь взрыв. Держись ближе к вентиляционной шахте.
Его боль, как сосульки лунного света в окнах жалкой хибары, наполняет мое сознание, меняя ракурсы, оттенки и значения всего достояния царства моей памяти.
51
52
Книга вторая. ПРОСТРАННОЕ ПОСЛАНИЕ ОТ Ф.
А в ответ опять только омерзительные звуки блевотины.
Чередой мечтательных образов все мы лежим в объятиях друг друга. Чередой рассветов зима застает меня одинокого среди жухлой листвы, в сосульках соплей, со слезами на глазах.
– Ф., зачем ты привел меня сюда?
Или мне ответ здесь найти предначертано? Или этот дом бревенчатый – хижина Оскотараха? Или, Ф., ты сам черепа протыкаешь, чтобы мозг высасывать? Никак не думал, что эта процедура такая долгая и мучительная. Подними-ка снова свой затупившийся томагавк и ударь еще разок. Засади мне каменное лезвие поглубже в кашу мозгов. Хочется свету лунному мне забраться внутрь черепа? Хочется искрящимся лучам ледяного неба сквозь глазницы мои просочиться? А может быть, Ф., ты сначала сам черепа протыкал, а потом оставил свою хижину и нарочно попал в больничную палату, чтобы на собственной шкуре узнать, что такое черепа дырявить? Или ты все еще со мной, и хирурги продолжают своими скальпелями орудовать?
– Ф., гнусный совратитель чужих жен, объясни же мне, в конце концов, что тебе надо?
Я прокричал свой вопрос в ночи, как выкрикивал его уже много раз. Я помню твою поганую привычку заглядывать мне через плечо, когда я занимался делом, – ты, должно быть, надеялся выудить какую-нибудь мысль из тех книг, что я читал. Как-то ты подсмотрел строку из письма отца Лалемана, написанного им в 1640 году, о том, «que le sang des Martyrs est la semence des Chrestiens» [58]. Отец Лалеман сетовал на то, что в Канаде еще не был убит ни один священник, он писал об этом как о дурном предзнаменовании для недавно созданных среди индейцев иезуитских миссий, потому что кровь Мучеников есть семя Церкви.
– Чтобы ускорить революцию в Квебеке, нужно немного крови.
– Почему ты так странно смотришь на меня, Ф.?
– Думаю о том, достаточно ли я тебя выучил.
– Я уже по горло сыт твоей грязной политикой, Ф. Ты как заноза в боку парламента. Ты контрабандой привозил в Квебек динамит, выдавая его за шутихи и фейерверки. Ты превратил Канаду в огромную кушетку психоаналитика, на которой нас постоянно преследуют кошмарные видения самобытности, а от всех решений, которые ты предлагаешь, тянет такой же оскоминой, как от трепа психиатров. Ты спал с Эдит, когда хотел, от этого у нее разум помутился и тело перестало ее слушаться, из-за тебя я стал одиноким книжным червем, а ты продолжаешь меня терзать.
– Ох, мой дорогой, в какого же урода тебя превратили История и Прошлое, в какого жалкого урода.
Тесно прижавшись один к другому, мы стояли в терракотовой акварели библиотечных стеллажей, как часто бывало и раньше, глубоко засунув руки в карманы друг друга. Меня всегда коробило от выражения превосходства у него на лице.
– Урода! Эдит никогда не жаловалась на мое тело.
– Эдит! Ха! Не смеши меня. Ты ничего не знаешь об Эдит.
– Не смей о ней ничего говорить, Ф.
– Я прыщи ей выдавливал.
– Надо же, прыщи! У Эдит была восхитительная кожа.
– Хо-хо.
– Ласкать и целовать ее было наслаждением.
– Благодаря моей замечательной коллекции мыла. Послушай, дружок, когда я впервые встретил Эдит, она была в кошмарном состоянии.
– Хватит, Ф. Не хочу тебя больше слушать.
– Настало время тебе узнать, на ком ты был женат, кто была та девушка, которую ты увидел, когда она так здорово делала маникюр в парикмахерской гостиницы «Мон-Руаяль».
– Нет, Ф., прошу тебя. Не надо больше ничего гадить. Оставь мне ее тело. Ф.! Что у тебя с глазами? Что это у тебя на щеках? Неужели слезы? Ты что – плачешь?
– Я просто подумал о том, что с тобой станется, когда я оставлю тебя одного.
– Куда ты собираешься?
– Революции надо немного крови. Эта кровь будет моей.
– Нет!
– В Лондоне было сделано заявление о том, что королева собирается приехать в Квебек в октябре 1964 года. Мало того, что ее с принцем Филиппом встретят полицейские кордоны, танки, присланные на подавление беспорядков, и гордые спины враждебной толпы. Мы не должны повторить ошибку, совершенную индейцами. Надо дать понять ее советникам в Лондоне, что наше достоинство ничем не отличается от достоинства других: оно зависит от воли случая.
– Что ты хочешь сделать, Ф.?
– На северной стороне улицы Шербрук стоит статуя королевы Виктории. Мы много раз проходили мимо нее по пути в Системный кинотеатр. Эта статуя очень неплохая, королева Виктория изображена там молодой женщиной, еще не знавшей боли потерь и не располневшей. Статуя отлита из позеленевшей от времени меди. Я заложу ей в металлический подол заряд динамита. Ведь это всего-навсего медное изображение мертвой королевы (которая, кстати, прекрасно знала, что такое любовь), это всего лишь символ, но государство зиждется на символах. Завтра же ночью я разнесу этот символ в клочки – и сам вместе с ним взорвусь.
– Не делай этого, Ф., пожалуйста.
– Почему?
Я мало что смыслю в любви, но что-то сродни этому чувству тысячей рыболовных крючков вырвало у меня из глотки возглас:
– ПОТОМУ ЧТО ТЫ НУЖЕН МНЕ, Ф.
Лицо моего друга озарила печальная улыбка.
Он вынул левую руку из моего теплого кармана, протянул обе руки вперед, как бы даруя мне благо словение, потом прижал меня к своей египетской рубашке и стиснул в теплых медвежьих объятиях.
– Спасибо тебе. Теперь я знаю, что многому тебя научил.
– ПОТОМУ ЧТО ТЫ НУЖЕН МНЕ, Ф.
– Не ной.
– ПОТОМУ ЧТО ТЫ НУЖЕН МНЕ, Ф.
– Хватит.
– ПОТОМУ ЧТО ТЫ МНЕ ОЧЕНЬ НУЖЕН, Ф.
– Пока.
Он ушел. Мне стало зябко и одиноко. Бурые книжные корешки на стальных полках пожухли, как палая листва, кружащая на ветру хоровод, и каждый лист сулил мне угасание и смерть. Когда я писал эту фразу, у меня возникло четкое ощущение боли, которую чувствовал Ф. Его боли\ Да, точно – стоило мне содрать зачерствевшую коросту истории, и тут же матовым блеском одной-единственной чистой, ликующей капли красной крови высветилась его боль.
– Пока, – бросил он мне через мускулистое плечо. – Завтра ночью услышишь взрыв. Держись ближе к вентиляционной шахте.
Его боль, как сосульки лунного света в окнах жалкой хибары, наполняет мое сознание, меняя ракурсы, оттенки и значения всего достояния царства моей памяти.
51
Катери Текаквита
зову тебя, зову, зову, даю позывные 987654321 в бедной своей обесточенной голове, криком тебе кричу в безысходности своей, но 123456789 теряются в иглах сосен, я как туша в рефрижераторе хижины падаю на сведенные вместе колени, ищу волосок для антенны, тереблю голубой член Аладдина, все зову тебя, проверяю небесные кабели, тычу в кнопки кровавые, дырявлю пальцами звездное месиво, а зубной врач все сверлит бормашиной лобную кость, будто вбивает мне в череп гвоздь, а я все зову тебя и зову, в ужасе горя, в котором живу, грязь похотливого разума резиновой куклой развязана, вафельного водевиля банановая кожура как ржа разъела черный воздух, дрожа от униженья, нет штепсельной розетки, тока нет движенья под волосами скальпа, проверить надо, проверить в последней пляске до прихода развязки, скорпион сидит на подушке груди, пригоршня молока во врачей летит, я зову тебя, я тебя зову, чтобы ты меня позвала, чтобы ты меня хоть единожды, хоть разок меня б ты спасла, хоть протезами, хоть обманами, хоть пластмассовой берестой, хоть рассказами полупьяными, хоть враньем продажной святой, хоть таблетку дай мне китайскую, хоть парик из пакли надень, расскажи, как в темном зале, где стриптиз нам показали, на подолы шляпки клали, волосато прикрывали то, что сидя возбуждали, утоми меня гаданьем, колдовством и предсказаньем, спиритизмом, заклинаньем, ложным запахом гарема вызволи меня из плена тлена моего сознанья, обесточенного мозга, что своими позывными, предназначенными другу, мечется в квадрате круга, в ужасе кричит в пространство и зовет тебя, и зовет, позывные свои дает 9876543212345678 9, но ответ на них не придет.
52
С разговорником на коленях я всюду прошу Непорочную Деву о милости.
О Господи, Боже мой, я просил слишком много, я просил всего! В каждом звуке мольбы моей я слышу, как прошу обо всем. В самом жутком кошмаре своем я представить себе не мог, как много мне надо. О Господи, я смолкаю, начиная творить молитву:
КАТЕРИ ТЕКАКВИТА В ПРАЧЕЧНОЙ
(ее слова выделены очаровательным курсивом)
Я тебе принес белье для стирки
мне оно нужно до завтрашнего дня
что вы думаете? вы можете иметь его завтра готовым?
оно абсолютно необходимо для меня
особенно мои рубашки
что касается остального, я должен получить это самое позднее послезавтра
я хочу, чтобы все было вполне новое и чистое
рубашка нужна для меня, носовой платок и пара носков тоже
я хочу иметь их обратно
я хочу иметь этот костюм почищенным
когда я могу его получить?
Также у меня есть платье, пальто, брюки, куртка с длинной бахромой,
блузка, нижнее белье, чулки, тому подобное.
Я вернусь по истечение трех дней получить это
пожалуйста, погладьте это для меня
хорошо, сэр. Приходите все забрать
что вы думаете о брюках?
Они мне нравятся. Это то, что я хочу
когда будет готов мой костюм?
спустя неделю
с ним очень много работы
я сделаю вам прекрасный костюм
я сам приду его забрать
нет, не приходите!
мы сами его вам доставим на дом, сэр
хорошо. Тогда я буду ожидать его в следующую субботу
костюм дорог
костюм дешевый
вы хороший портной
благодарю вас
до свидания
потом я еще один достану
как вам угодно, сэр
мы удовлетворим вас очень сильно
КАТЕРИ ТЕКАКВИТА В ТАБАЧНОЙ ЛАВКЕ
(ее слова выделены очаровательным курсивом)
Пожалуйста, вы можете мне сказать, где табачный магазин?
на углу дороги направо, сэр
прямо перед вами, сэр
дайте мне, пожалуйста, коробку сигарет
какого сорта у вас есть сигареты?
У нас отличные сигареты
я хочу немного табака для трубки
я хочу крепкие сигареты
я хочу слабые сигареты
дайте мне также коробку спичек
я хочу портсигар, хорошую зажигалку, сигареты
сколько все они стоят?
двадцать шиллингов, сэр
спасибо. До сведания
КАТЕРИ ТЕКАКВИТА В ПАРИКМАХЕРСКОЙ
(ее слова выделены очаровательным курсивом)
парикмахер
волосы
борода
усы
мыло
холодная вода
гребенка
щетка
я хочу себя побрить
пожалуйста, сядьте!
пожалуйста, войдите!
пожалуйста, побрейте меня!
пожалуйста, обрежьте мне волосы очень коротко сзади
не очень коротко
мойте мои волосы!
пожалуйста, расчешите меня
я вернусь назад
я доволен
до какого часа открыта парикмахерская?
до 8 часов вечера
я приду брить себя регулярно
спасибо, до свидания
мы к вам будем относиться так хорошо, как можем, потому что вы наш клиент
КАТЕРИ ТЕКАКВИТА В ПОЧТОВОМ ОТДЕЛЕНИИ
(ее слова выделены очаровательным курсивом)
где почта, сэр?
мне эта местность неизвестна, простите меня
спросите того сэра
он знает французский, немецкий
он вам поможет
пожалуйста, покажите мне почту
она там, на противоположной стороне
я хочу послать письмо
дайте мне несколько почтовых марок
я хочу что-нибудь послать
я хочу послать телеграмму
я хочу послать посылку
я хочу послать срочное письмо
у вас есть паспорт?
у вас есть карточка личности?
да, сэр
я хочу послать чек
дайте мне почтовую открытку
сколько я заплачу за посылку посылки?
15 шиллингов, сэр
спасибо до свиданья
КАТЕРИ ТЕКАКВИТА В ТЕЛЕГРАФНОМ ОТДЕЛЕНИИ
(ее слова выделены очаровательным курсивом)
что вы хотите, сэр?
я хочу послать телеграмму
с оплаченным ответом?
сколько стоит слово?
пятьдесят пенсов за слово
телеграмма для
это дорого, но ничего
телеграмма будет доставлена поздно?
как долго понадобиться ее доставить?
два дня, сэр
это не долгое время
я пошлю телеграмму своим родителям в
я надеюсь, что они получат ее завтра
вот уже много времени, как я не получал никаких новостей от них
я думаю, что они ответят мне телеграфически
возьмите, пожалуйста, деньги за телеграмму
досвидания. Благодарю.
КАТЕРИ ТЕКАКВИТА У КНИГОТОРГОВЦА
(ее слова выделены очаровательным курсивом)
доброеутро, сэр
я могу выбрать какие-либо книги?
с удовольствием. Что вы хотите? Выбирайте!
я хочу купить книгу для путешествия
я хочу знать Англию и Ирландию
Вы хотите что-нибудь еще?
я хочу много книг, но, как я вижу, они дороги
мы сделаем маленький упадок в ценах для вас, если вы возьмете много книг
у нас есть книги всякого типа. Десевые и дорогие вы хотите их обернутыми или не обернутыми?
я хочу обернутые книги
так они не будут поломаны
вот они
Сколько это стоит?
четыре доллара
у вас есть какие-либо словари?
Есть
пожалуйста, оберните их
я возьму их с собой
большое вам спасибо
до свидания!
О Господи, Боже мой, я просил слишком много, я просил всего! В каждом звуке мольбы моей я слышу, как прошу обо всем. В самом жутком кошмаре своем я представить себе не мог, как много мне надо. О Господи, я смолкаю, начиная творить молитву:
Книга вторая. ПРОСТРАННОЕ ПОСЛАНИЕ ОТ Ф.
Дружок мой дорогой!
Вот и пролетели пять лет, как им было положено. Не знаю, где тебя застанет это письмо. Думаю, ты меня частенько вспоминал. Ты всегда был моим самым любимым мальчишкой-сиротой. Нет, ты значил для меня больше, гораздо больше, но теперь это уже не имеет ровным счетом никакого значения, потому что это – мое последнее письменное послание, и нет смысла тратить его на то, чтобы расшаркиваться перед тобой в любезностях.
Если адвокаты выполнили распоряжения, которые я им оставил, теперь ты стал хозяином всего моего земного достояния – коллекции мыла, фабрики, масонских фартуков, бревенчатого дома. Ты, должно быть, и образ жизни мой перенял. Интересно, куда он тебя приведет. Сейчас, стоя на самом кончике пружинящей доски над краем последней пропасти, куда мне скоро предстоит сигануть, я думаю о том, куда этот образ жизни привел меня самого.
Пишу тебе это последнее письмо в палате трудотерапии. Я всегда шел на поводу у женщин и не жалею об этом. В монастырях, на кухнях, в пропахших духами телефонных будках, на курсах, где занимались поэзией, – я шел за женщинами повсюду. Следовал за ними в парламент, потому что знаю, как они любят власть. Шел за женщинами в постели мужчин из любопытства, хотел узнать, что там можно найти. Даже воздух возбуждается от запаха их духов. Мир покоряется их зазывному смеху, сулящему любовь. Я шел за женщинами в мир, потому что любил его. Всюду следовал за мягкими округлостями бедер и грудей. Когда женщины призывно свистели мне из окон публичных домов, когда они тихонько посвистывали мне из-за спин мужей, круживших их в танце, я шел за ними и с ними тонул, а порой, заслышав их свист, чуял в нем лишь печаль увядания, ссыхающуюся тоску их мягких округлостей.
Отзвук этого свиста вьется вокруг каждой женщины. В моей жизни было лишь одно исключение. Я знал только одну женщину, которая отдавалась, звуча совсем по-иному – может быть, то была музыка, может быть, молчание. Конечно же, я говорю о нашей Эдит. Вот уже пять лет прошло, как меня похоронили. Ты, конечно, знаешь теперь, что Эдит не могла принадлежать тебе одному.
И за молоденькими сестричками в палате трудотерапии я тоже следую по пятам. Их мягкие округлости прикрыты накрахмаленным бельем – сладко манящей броней, которую моя бывалая похоть пробивает с такой легкостью, будто это яичная скорлупа. Я тащусь за их белесыми больничными ногами.
Мужчины тоже издают свои звуки. Знаешь, какой у нас звук, дружок мой дорогой, жизнью потрепанный? Это звук, который слышится, если поднести к уху раковину самца морского моллюска. Угадай, что это за звук. Даю тебе три попытки. Заполни три строчки внизу. Сестричкам нравится смотреть, как я по линейке отчерчиваю линии.
Сестрички любят склоняться над моим плечом и наблюдать за тем, как я орудую красной пластмассовой линейкой. Они насвистывают мне в волосы, от их свиста веет спиртом и сандаловым деревом, а крахмальные одежды похрустывают, как белая папиросная бумага или искусственная солома, в которую кладут пасхальные яйца из сливочного шоколада.
Как же я сегодня счастлив! Я знаю, эти страницы будут полны счастья. Ты ведь, конечно, не думаешь, что я уготовил тебе в дар печаль.
Ну, и что же ты мне ответил? Разве не удивительно, что я продолжаю тебя учить даже через бездну разделяющей нас пропасти?
Он совсем другой, этот звук, который издают мужчины, диаметрально противоположный свисту. Это – шшшш, тот звук, который слышится, когда указательный палец подносят к губам. Шшшш – и буря срывает крыши с домов. Шшшш – и нет лесов, чтобы ветер не трещал ветками. Шшшш – и ракеты с водородными бомбами летят, чтобы заставить смолкнуть инакомыслие и разнообразие. Этот звук не лишен приятности. На самом деле это бойкий мотивчик, как звук пузырьков над моллюском. Шшшш – будьте добры, все послушайте. Звери, не войте, пожалуйста. Брюхо, сделай одолжение, прекрати бурчать. Время, сделай милость, отзови своих сверхзвуковых псов.
Это звук, с которым моя шариковая ручка чертит по красной линейке линии на больничной бумаге. Шшшш, говорит она еще не разлинованной белизне. Шшшш, шепчет она белому хаосу, пора спать укладываться в разлинованную спальню. Шшшш, просит она танцующие молекулы, я люблю танцы, но только не иностранные, я люблю танцы, которые танцуют по правилам, по моим правилам.
А ты, дружок, в линейки укладываешься? Ты в ресторане сидишь или в монастыре, когда я под землей лежу? Ты в линейки уложился? Хотя, ты вовсе не обязан это делать, ты же знаешь. Я снова тебе голову морочу?
Что же это за тишина такая, которой мы так отчаянно стремимся упорядочить беспорядочность? Мы что, работали, пахали, затыкали рты, городили заборы, чтобы до нас трубный глас донесся? От хрена уши. Трубный глас доносится из столпа огненного, но мы уже давным-давно загасили огонь столпа. Запомни: трубный глас доносится из огненного столпа. Совсем немногим и далеко не часто дано вспоминать об этом. Я был одним из тех, кого Господь наделил этим даром?
Я скажу тебе сейчас, почему мы все щели законопатили. Я ведь прирожденный учитель, и не в моей натуре хранить в себе знание. Конечно, пять лет тебя измучили и измотали, подготовив к тому, чтобы теперь ты смог меня понять. Я всегда хотел тебе все рассказать, чтобы мой дар обрел полноту. Как твои запоры, милый?
Думаю, им года двадцать четыре, этим мягким округлостям, что плывут рядом со мной в этот самый момент, этим пасхальным сладостям, обернутым в казенное белье. Двадцать четыре года шли они по жизни, почти четверть века, но для груди это еще юношеский возраст. Они проделали долгий путь, чтобы смущенно глазеть мне через плечо, глядеть, как весело я орудую линейкой, чтобы доказать кому-то, что с психикой у меня все в порядке. Они еще молоды, откровенно молоды, но свистят неистово, пьяня ароматом спирта и сандалового дерева. На ее бесстрастном лице ничего не написано – до блеска надраенное лицо медсестры, черты индивидуальности безжалостно стерты, оно как голубой экран, где показывают кино о том, как нас пожирает болезнь. Сострадательное лицо сфинкса, которому мы свои загадки загадываем, а округлые груди, как врытые в песок лапы, трутся, лаская крахмал казенной одежды. Знакомо тебе это зрелище? Да, ты прав, такое выражение частенько бывало на лице Эдит, нашей замечательной сиделки.
– Ты так здорово проводишь линии.
– Да, мне они тоже нравятся.
Слышишь свист? Бежать надо, жизнь спасать, скоро бомбы рваться начнут.
– Хочешь, я принесу тебе цветные карандаши?
– Если только они не переженятся на наших ластиках.
Остроумие, изобретательность, свист – доходит теперь до тебя, почему мы сделали леса звуконепроницаемыми, огородили первозданную дикость резными скамейками? Чтобы слышать свист, чтобы слышать, как морщины выдавливают упругость, чтобы видеть, как наши миры умирают. Запомни это и забудь. Завяжи себе где-нибудь в мозгу извилину узелком на память, только пусть этот узелок будет совсем маленьким. Я тебе по секрету скажу, что сам сейчас понемногу освобождаюсь от всяких понятий такого рода.
Поиграй со мной, дружок.
Пожми мне руку, духовно протянутую. Ты насквозь пропитан воздухом нашей планеты, крещен огнем, дерьмом, историей, любовью и утратой. Помни это. В этом – объяснение золотого правила.
Вглядись в меня пристально в сей миг моей странной недолгой истории: сестра склонилась над моей работой, член у меня гниет и чернеет – ты видел, как гниет мой мирской член, но попробуй представить себе мой мистический фаллос, закрой глаза и представь мой мистический фаллос, которого у меня нет и никогда не было, но именно он обладал мною, он был мною самим, он нес меня по жизни, как ведьму помело, переносил из одного мира в другой, с одних небес на другие. Ладно, хватит об этом.
Это у меня, как у многих учителей, манера такая: многое из того, чему я учу – просто тяжкое бремя, которое я больше не в силах нести в себе. Я чувствую, что запас всякой чуши, накопившийся в голове, иссякает. Скоро у меня вообще ничего не останется, чтобы с ближним поделиться, только мои истории. Тогда, наверное, мне только и останется, что сплетни разносить, и мои молитвы миру иссякнут.
Эдит занималась организацией оргий и поставкой наркотиков. Однажды у нее завелись вши, дважды – мандавошки. Я написал слово «мандавошки» очень маленькими буквами, потому что всему свое место и время, а молоденькая сестричка стоит у меня за спиной и все пытается сообразить, то ли ее влечет ко мне моя сила, то ли собственное милосердие. Я вроде как всецело поглощен терапевтическими упражнениями, она выполняет должностные обязанности, ухаживая за больным, но слышишь свист и шипение? – звук свистящего пара разносится по отделению трудотерапии, смешивается с солнечным светом и одаряет радужным ореолом каждую склоненную голову – и страждущего, и врача, и сестры, и сиделки. Хорошо бы тебе когда-нибудь взглянуть на эту сестрицу. Когда мои адвокаты тебя найдут и выполнят мою волю, ей исполнится двадцать девять.
В каком-нибудь зеленом коридоре, в большой кладовке среди ведер, швабр и антисептических тампонов Мэри Вулнд из Новой Шотландии скатает с ног белесые чулки, одарит старика свободой коленей, и ничего важнее не будет для нас в целом свете, только уши, чтобы услышать звук шагов приближающегося санитара.
Вся планета пышет паром, облака пушистого пара клубятся над ней, когда молоденькие девчонки сходятся с ребятами в бунте религиозного мятежа, как взопревший сиплый педераст на кладбище, наша маленькая планета тискает хлипкий воздушный шарик собственной судьбы, а каким-то простакам эти звуки слышатся как начало их конца. А кое-кто слышит их совсем не так – тем, кто мастерски умеет летать во сне и наяву, слышится в этих звуках совсем другая мелодия. Отдельные звуки свиста и шипения они пропускают мимо ушей, они слышат сразу всю гамму этого звука звуков, их взор способен проникнуть в ярко мерцающие отсветы, молниями пронзающие цветущий конус огненного столпа.
Я слушаю «Роллинг Стоунз»? Непрерывно.
Хватит с меня боли?
Прошлое мое потасканное, как старая шляпа изношенная, от меня ускользает. Не знаю, сколько времени мне отпущено на ожидание. Я, должно быть, каждый год промахивался, когда монетку кидал в ту реку, вдоль которой мне идти надо было. Зачем я эту фабрику покупал? Кто меня тянул в парламент? Так ли уж хорошо было спать с Эдит? И мой кофейный столик, и маленькая комната, и верные друзья-наркоманы, от которых нечего было ждать, – мне кажется, все это я оставляю почти по ошибке, ради пустых обещаний, ради случайных телефонных звонков. Старая шляпа изношенная, в угол заброшенная, противная красная рожа старая, в зеркало на себя смотреть усталая, рожа неухоженная, удивленная и настороженная, смеющаяся над вечным движением. Где мое прошлое потасканное? Я убеждаю себя, что есть еще время на ожидание. Доказываю себе, что путь мой был правильным. Или логика самого доказательства неверная? Или гордыня мне соблазн шлет намеками на иной образ жизни? Или трусость удерживает меня от испытаний былого? Я говорю себе: подожди. Вслушиваюсь в дождь, в научные отзвуки больничного гомона. Я счастлив множеством мелочей. Засыпаю, не вынимая из ушей наушников от приемника. Даже позор в парламенте меня уже мало волнует. Мое имя все чаще и чаще мелькает в списках имен героев-националистов. Даже то, что я попал в больницу, приписывают козням англичан, которые тем самым хотят заткнуть мне глотку. Ох, боюсь, мне еще придется возглавить правительство, гниющего члена боюсь, много чего боюсь. Слишком уж легко идут за мной люди: это у меня такая способность роковая.
Дружок мой дорогой, не нужен тебе мой образ жизни.
Вот и пролетели пять лет, как им было положено. Не знаю, где тебя застанет это письмо. Думаю, ты меня частенько вспоминал. Ты всегда был моим самым любимым мальчишкой-сиротой. Нет, ты значил для меня больше, гораздо больше, но теперь это уже не имеет ровным счетом никакого значения, потому что это – мое последнее письменное послание, и нет смысла тратить его на то, чтобы расшаркиваться перед тобой в любезностях.
Если адвокаты выполнили распоряжения, которые я им оставил, теперь ты стал хозяином всего моего земного достояния – коллекции мыла, фабрики, масонских фартуков, бревенчатого дома. Ты, должно быть, и образ жизни мой перенял. Интересно, куда он тебя приведет. Сейчас, стоя на самом кончике пружинящей доски над краем последней пропасти, куда мне скоро предстоит сигануть, я думаю о том, куда этот образ жизни привел меня самого.
Пишу тебе это последнее письмо в палате трудотерапии. Я всегда шел на поводу у женщин и не жалею об этом. В монастырях, на кухнях, в пропахших духами телефонных будках, на курсах, где занимались поэзией, – я шел за женщинами повсюду. Следовал за ними в парламент, потому что знаю, как они любят власть. Шел за женщинами в постели мужчин из любопытства, хотел узнать, что там можно найти. Даже воздух возбуждается от запаха их духов. Мир покоряется их зазывному смеху, сулящему любовь. Я шел за женщинами в мир, потому что любил его. Всюду следовал за мягкими округлостями бедер и грудей. Когда женщины призывно свистели мне из окон публичных домов, когда они тихонько посвистывали мне из-за спин мужей, круживших их в танце, я шел за ними и с ними тонул, а порой, заслышав их свист, чуял в нем лишь печаль увядания, ссыхающуюся тоску их мягких округлостей.
Отзвук этого свиста вьется вокруг каждой женщины. В моей жизни было лишь одно исключение. Я знал только одну женщину, которая отдавалась, звуча совсем по-иному – может быть, то была музыка, может быть, молчание. Конечно же, я говорю о нашей Эдит. Вот уже пять лет прошло, как меня похоронили. Ты, конечно, знаешь теперь, что Эдит не могла принадлежать тебе одному.
И за молоденькими сестричками в палате трудотерапии я тоже следую по пятам. Их мягкие округлости прикрыты накрахмаленным бельем – сладко манящей броней, которую моя бывалая похоть пробивает с такой легкостью, будто это яичная скорлупа. Я тащусь за их белесыми больничными ногами.
Мужчины тоже издают свои звуки. Знаешь, какой у нас звук, дружок мой дорогой, жизнью потрепанный? Это звук, который слышится, если поднести к уху раковину самца морского моллюска. Угадай, что это за звук. Даю тебе три попытки. Заполни три строчки внизу. Сестричкам нравится смотреть, как я по линейке отчерчиваю линии.
Сестрички любят склоняться над моим плечом и наблюдать за тем, как я орудую красной пластмассовой линейкой. Они насвистывают мне в волосы, от их свиста веет спиртом и сандаловым деревом, а крахмальные одежды похрустывают, как белая папиросная бумага или искусственная солома, в которую кладут пасхальные яйца из сливочного шоколада.
Как же я сегодня счастлив! Я знаю, эти страницы будут полны счастья. Ты ведь, конечно, не думаешь, что я уготовил тебе в дар печаль.
Ну, и что же ты мне ответил? Разве не удивительно, что я продолжаю тебя учить даже через бездну разделяющей нас пропасти?
Он совсем другой, этот звук, который издают мужчины, диаметрально противоположный свисту. Это – шшшш, тот звук, который слышится, когда указательный палец подносят к губам. Шшшш – и буря срывает крыши с домов. Шшшш – и нет лесов, чтобы ветер не трещал ветками. Шшшш – и ракеты с водородными бомбами летят, чтобы заставить смолкнуть инакомыслие и разнообразие. Этот звук не лишен приятности. На самом деле это бойкий мотивчик, как звук пузырьков над моллюском. Шшшш – будьте добры, все послушайте. Звери, не войте, пожалуйста. Брюхо, сделай одолжение, прекрати бурчать. Время, сделай милость, отзови своих сверхзвуковых псов.
Это звук, с которым моя шариковая ручка чертит по красной линейке линии на больничной бумаге. Шшшш, говорит она еще не разлинованной белизне. Шшшш, шепчет она белому хаосу, пора спать укладываться в разлинованную спальню. Шшшш, просит она танцующие молекулы, я люблю танцы, но только не иностранные, я люблю танцы, которые танцуют по правилам, по моим правилам.
А ты, дружок, в линейки укладываешься? Ты в ресторане сидишь или в монастыре, когда я под землей лежу? Ты в линейки уложился? Хотя, ты вовсе не обязан это делать, ты же знаешь. Я снова тебе голову морочу?
Что же это за тишина такая, которой мы так отчаянно стремимся упорядочить беспорядочность? Мы что, работали, пахали, затыкали рты, городили заборы, чтобы до нас трубный глас донесся? От хрена уши. Трубный глас доносится из столпа огненного, но мы уже давным-давно загасили огонь столпа. Запомни: трубный глас доносится из огненного столпа. Совсем немногим и далеко не часто дано вспоминать об этом. Я был одним из тех, кого Господь наделил этим даром?
Я скажу тебе сейчас, почему мы все щели законопатили. Я ведь прирожденный учитель, и не в моей натуре хранить в себе знание. Конечно, пять лет тебя измучили и измотали, подготовив к тому, чтобы теперь ты смог меня понять. Я всегда хотел тебе все рассказать, чтобы мой дар обрел полноту. Как твои запоры, милый?
Думаю, им года двадцать четыре, этим мягким округлостям, что плывут рядом со мной в этот самый момент, этим пасхальным сладостям, обернутым в казенное белье. Двадцать четыре года шли они по жизни, почти четверть века, но для груди это еще юношеский возраст. Они проделали долгий путь, чтобы смущенно глазеть мне через плечо, глядеть, как весело я орудую линейкой, чтобы доказать кому-то, что с психикой у меня все в порядке. Они еще молоды, откровенно молоды, но свистят неистово, пьяня ароматом спирта и сандалового дерева. На ее бесстрастном лице ничего не написано – до блеска надраенное лицо медсестры, черты индивидуальности безжалостно стерты, оно как голубой экран, где показывают кино о том, как нас пожирает болезнь. Сострадательное лицо сфинкса, которому мы свои загадки загадываем, а округлые груди, как врытые в песок лапы, трутся, лаская крахмал казенной одежды. Знакомо тебе это зрелище? Да, ты прав, такое выражение частенько бывало на лице Эдит, нашей замечательной сиделки.
– Ты так здорово проводишь линии.
– Да, мне они тоже нравятся.
Слышишь свист? Бежать надо, жизнь спасать, скоро бомбы рваться начнут.
– Хочешь, я принесу тебе цветные карандаши?
– Если только они не переженятся на наших ластиках.
Остроумие, изобретательность, свист – доходит теперь до тебя, почему мы сделали леса звуконепроницаемыми, огородили первозданную дикость резными скамейками? Чтобы слышать свист, чтобы слышать, как морщины выдавливают упругость, чтобы видеть, как наши миры умирают. Запомни это и забудь. Завяжи себе где-нибудь в мозгу извилину узелком на память, только пусть этот узелок будет совсем маленьким. Я тебе по секрету скажу, что сам сейчас понемногу освобождаюсь от всяких понятий такого рода.
Поиграй со мной, дружок.
Пожми мне руку, духовно протянутую. Ты насквозь пропитан воздухом нашей планеты, крещен огнем, дерьмом, историей, любовью и утратой. Помни это. В этом – объяснение золотого правила.
Вглядись в меня пристально в сей миг моей странной недолгой истории: сестра склонилась над моей работой, член у меня гниет и чернеет – ты видел, как гниет мой мирской член, но попробуй представить себе мой мистический фаллос, закрой глаза и представь мой мистический фаллос, которого у меня нет и никогда не было, но именно он обладал мною, он был мною самим, он нес меня по жизни, как ведьму помело, переносил из одного мира в другой, с одних небес на другие. Ладно, хватит об этом.
Это у меня, как у многих учителей, манера такая: многое из того, чему я учу – просто тяжкое бремя, которое я больше не в силах нести в себе. Я чувствую, что запас всякой чуши, накопившийся в голове, иссякает. Скоро у меня вообще ничего не останется, чтобы с ближним поделиться, только мои истории. Тогда, наверное, мне только и останется, что сплетни разносить, и мои молитвы миру иссякнут.
Эдит занималась организацией оргий и поставкой наркотиков. Однажды у нее завелись вши, дважды – мандавошки. Я написал слово «мандавошки» очень маленькими буквами, потому что всему свое место и время, а молоденькая сестричка стоит у меня за спиной и все пытается сообразить, то ли ее влечет ко мне моя сила, то ли собственное милосердие. Я вроде как всецело поглощен терапевтическими упражнениями, она выполняет должностные обязанности, ухаживая за больным, но слышишь свист и шипение? – звук свистящего пара разносится по отделению трудотерапии, смешивается с солнечным светом и одаряет радужным ореолом каждую склоненную голову – и страждущего, и врача, и сестры, и сиделки. Хорошо бы тебе когда-нибудь взглянуть на эту сестрицу. Когда мои адвокаты тебя найдут и выполнят мою волю, ей исполнится двадцать девять.
В каком-нибудь зеленом коридоре, в большой кладовке среди ведер, швабр и антисептических тампонов Мэри Вулнд из Новой Шотландии скатает с ног белесые чулки, одарит старика свободой коленей, и ничего важнее не будет для нас в целом свете, только уши, чтобы услышать звук шагов приближающегося санитара.
Вся планета пышет паром, облака пушистого пара клубятся над ней, когда молоденькие девчонки сходятся с ребятами в бунте религиозного мятежа, как взопревший сиплый педераст на кладбище, наша маленькая планета тискает хлипкий воздушный шарик собственной судьбы, а каким-то простакам эти звуки слышатся как начало их конца. А кое-кто слышит их совсем не так – тем, кто мастерски умеет летать во сне и наяву, слышится в этих звуках совсем другая мелодия. Отдельные звуки свиста и шипения они пропускают мимо ушей, они слышат сразу всю гамму этого звука звуков, их взор способен проникнуть в ярко мерцающие отсветы, молниями пронзающие цветущий конус огненного столпа.
Я слушаю «Роллинг Стоунз»? Непрерывно.
Хватит с меня боли?
Прошлое мое потасканное, как старая шляпа изношенная, от меня ускользает. Не знаю, сколько времени мне отпущено на ожидание. Я, должно быть, каждый год промахивался, когда монетку кидал в ту реку, вдоль которой мне идти надо было. Зачем я эту фабрику покупал? Кто меня тянул в парламент? Так ли уж хорошо было спать с Эдит? И мой кофейный столик, и маленькая комната, и верные друзья-наркоманы, от которых нечего было ждать, – мне кажется, все это я оставляю почти по ошибке, ради пустых обещаний, ради случайных телефонных звонков. Старая шляпа изношенная, в угол заброшенная, противная красная рожа старая, в зеркало на себя смотреть усталая, рожа неухоженная, удивленная и настороженная, смеющаяся над вечным движением. Где мое прошлое потасканное? Я убеждаю себя, что есть еще время на ожидание. Доказываю себе, что путь мой был правильным. Или логика самого доказательства неверная? Или гордыня мне соблазн шлет намеками на иной образ жизни? Или трусость удерживает меня от испытаний былого? Я говорю себе: подожди. Вслушиваюсь в дождь, в научные отзвуки больничного гомона. Я счастлив множеством мелочей. Засыпаю, не вынимая из ушей наушников от приемника. Даже позор в парламенте меня уже мало волнует. Мое имя все чаще и чаще мелькает в списках имен героев-националистов. Даже то, что я попал в больницу, приписывают козням англичан, которые тем самым хотят заткнуть мне глотку. Ох, боюсь, мне еще придется возглавить правительство, гниющего члена боюсь, много чего боюсь. Слишком уж легко идут за мной люди: это у меня такая способность роковая.
Дружок мой дорогой, не нужен тебе мой образ жизни.