Страница:
33
Пребудьте со мною, церковные медали всех типов и образцов – те, что свешиваются на серебряных цепочках; те, что пристегнуты к белью булавками; те, что свили гнездо в черных волосах, вьющихся на груди; те, что сбегают как трамвайные вагончики по морщинам меж ссохшихся грудей счастливых старух; те, что по недосмотру врезаются в кожу во время акта любви; те, что лежат заброшенные вместе с запонками для манжет; те, что как монеты истерты пальцами в поисках пробы на серебре; те, что стыдливо прячутся в складках одежды, когда их обладатели ласкают пятнадцатилетних; те, что в раздумье суют себе в рот; те очень дорогие медали, которые позволено носить только худеньким маленьким девочкам; те, что висят в кладовках для всякого хлама рядом с развязанными галстуками; те, что целуют, моля ниспослать удачу; те, что в гневе срывают с шеи; те, что отчеканены; те, что выгравированы; те, изображения которых на трамвайных вагонах озадачивают любопытные взгляды; те, что на фетровой планке крепятся в салонах такси, – будьте со мной вы все, пока я свидетельствую о тяжких испытаниях, выпавших на долю Катерины Текаквиты.
34
– Выньте пальцы из ушей, – сказал отец Жан Пьеррон, первый миссионер, присланный поселиться в Канаваке. – С пальцами в ушах вы не услышите, что я буду вам говорить.
– Ха-ха-ха, – прокряхтели деревенские старики, слишком старые, чтобы постигать новые уловки. – Ты нас можешь отвести к воде, но пить нас, старых кляч, не заставишь.
– Немедленно выньте пальцы из ушей!
– Накося выкуси, – зашамкали пеной и слюной беззубые челюсти, когда старики со старухами рассаживались на корточках вокруг священника.
Вскоре иезуит ушел к себе в хижину и взялся там за краски, потому что был неплохим художником. Через несколько дней он вновь собрал стариков со старухами и показал им свою картину – яркую мандалу [32], изображавшую адские муки. Все мученики на полотне были исполнены в образах индейцев могавков. Когда священник показал им картину, индейские старики-насмешники снова расселись вокруг него на корточках, как и в прошлый раз зажимая пальцами уши. Но как только они увидели нарисованное, гнилостные старческие рты раскрылись от изумления.
– А теперь, дети мои, взгляните сюда, посмотрите, что ждет вас. Можете свои пальцы в ушах держать сколько хотите. Смотрите. Сатана накинет на ваши шеи петли и утащит за собой. Сатана вам головы посрезает, сердца вынет, кишки выскребет, мозги ваши вылакает, выпьет кровь, сожрет плоть и косточки обгложет. Но хоть тело ваше и будет на кусочки разрублено, вы вновь оживете. А когда вас опять будут рубить по суставам, боль пытки вам покажется нестерпимой.
– Аххх!
Картина была выдержана в красных, белых, черных, оранжевых, зеленых, желтых и синих тонах. В самом центре ее была изображена ветхая, ссохшаяся, коленопреклоненная ирокезка. Ее образ был обрамлен овальной рамкой из тщательно прорисованных черепов. Священник-иезуит, склоненный над черепами овала, пытается наставить старуху на путь истинный. Ее раздутые артритом пальцы заткнуты в уши, и дьявол посылает ей в уши огненные вихри, должно быть, для того, чтобы навечно впаять туда пальцы. Дьявол с силой мечет огненные стрелы в ее безнадежно отвислые груди. Два чертенка дружно распиливают двуручной пилой ее промежность. Еще один бесенок науськивает двух огненных змиев обвиться вокруг кровоточащих лодыжек. Рот старухи – прожженная черная дыра, разверстая в вечном безгласном вопле, отчаянной мольбе о спасении. Как писала Мария Воплощенная своему сыну: «On ne peut pas les voir sans frémir» [33].
– Axxx!
«Il a baptisé un grand nombre de personnes» [34], – пишет Мария Воплощенная.
– Вот и хорошо, вынимайте теперь пальцы из ушей, вынимайте, – поощрял индейцев священник. – И обратно больше не засовывайте. Вы больше никогда не будете себе пальцами уши затыкать. Вы ведь такие старые, что навсегда должны забыть о Телефонном танце.
Хлоп! Хлоп! Хлоп! Хлоп!
– Вот так-то лучше, правда?
Когда податливые пальцы наконец выскользнули из ушей, между лесом и очагами деревни встала стена молчания, и старики, сгрудившиеся вокруг священника, содрогнулись от нового, неведомого им раньше ощущения одиночества. Они еще не могли себе представить малиновый перезвон соборных колоколов, но уже перестали чувствовать запах бесчисленных сосновых иголок, расчесывающих ветер, уже забыли о последнем мгновении форели, жившей на плоской белой гальке исполосованного потоком дна быстрой реки, когда молнией мелькнула над водой тень медвежьего когтя. Как дети, тщетно прислушивающиеся к рокоту моря в пластмассовой раковине, они сидели в недоумении и растерянности. Как у детей после длинной сказки, рассказанной перед сном, у них вдруг пересохло в горле.
– Ха-ха-ха, – прокряхтели деревенские старики, слишком старые, чтобы постигать новые уловки. – Ты нас можешь отвести к воде, но пить нас, старых кляч, не заставишь.
– Немедленно выньте пальцы из ушей!
– Накося выкуси, – зашамкали пеной и слюной беззубые челюсти, когда старики со старухами рассаживались на корточках вокруг священника.
Вскоре иезуит ушел к себе в хижину и взялся там за краски, потому что был неплохим художником. Через несколько дней он вновь собрал стариков со старухами и показал им свою картину – яркую мандалу [32], изображавшую адские муки. Все мученики на полотне были исполнены в образах индейцев могавков. Когда священник показал им картину, индейские старики-насмешники снова расселись вокруг него на корточках, как и в прошлый раз зажимая пальцами уши. Но как только они увидели нарисованное, гнилостные старческие рты раскрылись от изумления.
– А теперь, дети мои, взгляните сюда, посмотрите, что ждет вас. Можете свои пальцы в ушах держать сколько хотите. Смотрите. Сатана накинет на ваши шеи петли и утащит за собой. Сатана вам головы посрезает, сердца вынет, кишки выскребет, мозги ваши вылакает, выпьет кровь, сожрет плоть и косточки обгложет. Но хоть тело ваше и будет на кусочки разрублено, вы вновь оживете. А когда вас опять будут рубить по суставам, боль пытки вам покажется нестерпимой.
– Аххх!
Картина была выдержана в красных, белых, черных, оранжевых, зеленых, желтых и синих тонах. В самом центре ее была изображена ветхая, ссохшаяся, коленопреклоненная ирокезка. Ее образ был обрамлен овальной рамкой из тщательно прорисованных черепов. Священник-иезуит, склоненный над черепами овала, пытается наставить старуху на путь истинный. Ее раздутые артритом пальцы заткнуты в уши, и дьявол посылает ей в уши огненные вихри, должно быть, для того, чтобы навечно впаять туда пальцы. Дьявол с силой мечет огненные стрелы в ее безнадежно отвислые груди. Два чертенка дружно распиливают двуручной пилой ее промежность. Еще один бесенок науськивает двух огненных змиев обвиться вокруг кровоточащих лодыжек. Рот старухи – прожженная черная дыра, разверстая в вечном безгласном вопле, отчаянной мольбе о спасении. Как писала Мария Воплощенная своему сыну: «On ne peut pas les voir sans frémir» [33].
– Axxx!
«Il a baptisé un grand nombre de personnes» [34], – пишет Мария Воплощенная.
– Вот и хорошо, вынимайте теперь пальцы из ушей, вынимайте, – поощрял индейцев священник. – И обратно больше не засовывайте. Вы больше никогда не будете себе пальцами уши затыкать. Вы ведь такие старые, что навсегда должны забыть о Телефонном танце.
Хлоп! Хлоп! Хлоп! Хлоп!
– Вот так-то лучше, правда?
Когда податливые пальцы наконец выскользнули из ушей, между лесом и очагами деревни встала стена молчания, и старики, сгрудившиеся вокруг священника, содрогнулись от нового, неведомого им раньше ощущения одиночества. Они еще не могли себе представить малиновый перезвон соборных колоколов, но уже перестали чувствовать запах бесчисленных сосновых иголок, расчесывающих ветер, уже забыли о последнем мгновении форели, жившей на плоской белой гальке исполосованного потоком дна быстрой реки, когда молнией мелькнула над водой тень медвежьего когтя. Как дети, тщетно прислушивающиеся к рокоту моря в пластмассовой раковине, они сидели в недоумении и растерянности. Как у детей после длинной сказки, рассказанной перед сном, у них вдруг пересохло в горле.
35
Дядя Катерины был доволен, когда в 1670 году отец Пьеррон оставил деревню, получив пост в миссии ирокезов на реке Святого Лаврентия. Многие его братья были обращены в новую веру, многие из них ушли из деревни жить и молиться в новых миссиях. Пришедший на его место священник – отец Бонифаций – был ничуть не менее деятелен, чем его предшественник. Он говорил с индейцами на их языке. Узнав, что его индейская паства любит музыку, он создал хор из семи– и восьмилетних детей. Их чистые, еще неокрепшие голоса плыли над деревней, как весть о сытной еде, и многих соблазняли заглянуть в маленькую деревянную часовенку. В 1673 году эта деревня, где жило меньше четырехсот душ, стала свидетельницей спасения тридцати из них. То были только души взрослых – ни детские, ни старческие души в это число не входили. Крин – вождь могавков – перешел в христианство, и сам стал проповедником в новой миссии. Из всех ирокезов могавки были самыми восприимчивыми к новому учению, хотя поначалу отнеслись к нему с большей враждебностью, чем их собратья. Отец Даблон – верховный пастырь всех христианских миссий в Канаде – имел все основания писать в 1673 году: «La foi у a été plus constamment embrassée qu'en aucun autre pays d'Agniers» [35]. В 1674 году отец Бонифаций увел группу неофитов в миссию святого Франсуа-Ксавье. Вскоре после возвращения в Канаваке он умер в декабрьский снегопад. Его сменил отец Жак де Ламбервиль.
36
Деревенские хижины опустели. Стояла весна. Шел 1675 год. Где-то Спиноза изобретал очки. В Англии Хью Чемберлен принимал роды с помощью секретного инструмента – акушерских щипцов; он был единственным человеком в Европе, помогавшим женщинам разрешиться от бремени, применяя этот поистине революционный инструмент, изобретенный его дедом и усовершенствованный им самим. Маркиз де Лаплас долго смотрел на солнце, а потом сделал вывод, что оно вращается с самого начала бытия, и этот тезис развил в своей книге «Exposition du Systиme du Monde». Пятое перевоплощение Цзонкабы в краткосрочном плане оказалось вполне успешным: Монголия сделала его регентом Тибета, пожаловав титул далай-ламы. Иезуиты проникли в Корею. Группе работавших в колонии врачей, интересовавшихся анатомией и выступавших против закона, запрещающего рассечение человеческих тел, удалось получить «среднюю часть тела индейца, казненного за день до этого». Через тридцать лет евреи вернутся во Францию. Через двадцать – в Бостоне произойдет первая вспышка сифилиса. Фридрих Вильгельм был великим курфюрстом. Монахов Ордена минимов по уставу 1668 года нельзя было отлучить, а если они «уступят плотской страсти… им самим следует благоразумно отказаться от монастырских обычаев». Корелли – предшественник Алессандро Скарлатти, Генделя, Куперена и И. С. Баха, в 1675 году играл третью скрипку в церковном оркестре Святого Людовика Французского, выступавшем в тот год с гастролями в Риме. Итак, луна семнадцатого столетия шла на ущерб последней его четверти. В следующем веке 60 000 000 жителям Европы было суждено умереть от оспы. Ф. часто говорил:
– Представь себе мир без Баха. Представь себе хеттов без Христа. Чтобы понять истинность иного, чуждого тебе явления, сначала освободись от того, без чего, по-твоему, обойтись невозможно.
Спасибо тебе, Ф. Спасибо тебе, любовник мой. Когда же, дорогой ты мой, я смогу видеть мир не твоими глазами? О Смерть, все мы – ангелы при твоем дворе, и храмы твои – больницы! Друзья мои умерли. Люди, которых я знал, умерли. О Смерть, почему ты каждую ночь в Хэллоуин превращаешь? Мне страшно. Не понос – так золотуха: если запор меня не мучит, значит, страх гложет. О Смерть, пусть ожоги мои от бенгальских огней заживут. Деревья вокруг бревенчатого дома Ф. (где я сейчас пишу) темны. В нос бьет запах яблок. О Смерть, почему дела твои скорбные всем ведомы, а слова покрыты мраком тайны? Коконы мягкие, противные до омерзения, от них мурашки по коже бегут. Боюсь гусениц, алчущих рая бабочек. Катерина, ты, наверное, в цветок небесный перевоплотилась? А ты, Ф., небось – в орхидею? А Эдит, должно быть, стала чем-то вроде сена или соломы? Паутина боится Смерти? Смерть как-то связана с Болью или Боль – в другом лагере? О Ф., как же я любил этот бревенчатый дом, когда ты пригласил нас с Эдит провести здесь медовый месяц!
– Представь себе мир без Баха. Представь себе хеттов без Христа. Чтобы понять истинность иного, чуждого тебе явления, сначала освободись от того, без чего, по-твоему, обойтись невозможно.
Спасибо тебе, Ф. Спасибо тебе, любовник мой. Когда же, дорогой ты мой, я смогу видеть мир не твоими глазами? О Смерть, все мы – ангелы при твоем дворе, и храмы твои – больницы! Друзья мои умерли. Люди, которых я знал, умерли. О Смерть, почему ты каждую ночь в Хэллоуин превращаешь? Мне страшно. Не понос – так золотуха: если запор меня не мучит, значит, страх гложет. О Смерть, пусть ожоги мои от бенгальских огней заживут. Деревья вокруг бревенчатого дома Ф. (где я сейчас пишу) темны. В нос бьет запах яблок. О Смерть, почему дела твои скорбные всем ведомы, а слова покрыты мраком тайны? Коконы мягкие, противные до омерзения, от них мурашки по коже бегут. Боюсь гусениц, алчущих рая бабочек. Катерина, ты, наверное, в цветок небесный перевоплотилась? А ты, Ф., небось – в орхидею? А Эдит, должно быть, стала чем-то вроде сена или соломы? Паутина боится Смерти? Смерть как-то связана с Болью или Боль – в другом лагере? О Ф., как же я любил этот бревенчатый дом, когда ты пригласил нас с Эдит провести здесь медовый месяц!
37
Хижины Канаваке опустели – мужчины, женщины и дети ушли в поле, набрав полные пригоршни зерен. Пришла весна 1675 года – время сеять кукурузу.
– Юх, юх, – звучал напев песни, под которую по обычаю сеяли маис.
Дядюшка Катерины сжал кулак над желтой кучкой, убаюканной в ладони. Он ощущал силу семян, их желание покрыться землей и взорваться ростками. Они, казалось, с силой разжимали его пальцы. Дядюшка сложил ладонь, и одно семечко упало в землю.
– Да, – задумчиво сказал он, – вот так наша прародительница упала с небес в пустыню первозданных вод. Кое-кто думает, что звери водоплавающие – выдра, бобер и ондатра – заметили, что прародительница падает, и решили сделать так, чтобы она не разбилась. Для этого они быстренько стали выгребать землю из-под подводного ила.
Внезапно он напрягся. Каким-то шестым чувством дядюшка ощутил зловещее присутствие отца Жака де Ламбервиля. Да, он священника больше чем за милю чуял, когда тот шел по деревне. И дядюшка Катерины наслал призрака, чтобы тот поприветствовал иезуита как положено.
У хижины Текаквиты отец Жак де Ламбервиль замешкался. «Все в поле ушли, – подумал он, – так что нет смысла и пытаться, даже если в этот раз они меня впустят внутрь».
– Ха-ха-ха, – донесся до него изнутри звонкий смех.
Священник развернулся и пошел к двери. Тут откуда ни возьмись явился призрак, поприветствовал иезуита, и они стали бороться. Голый призрак легко подставил ножку своему облаченному в рясу сопернику. Он набросился на священника, который, запутавшись в складках рясы, отчаянно пытался освободиться. Призрак в ярости своей также умудрился запутаться в его рясе. Иезуит быстро смекнул, что это дает ему определенные преимущества. Пока призрак задыхался в складках рясы, священник лежал, затаив дыхание. Потом поднялся и распахнул дверь.
– Катерина!
– Ну, наконец!
– Что это ты здесь делаешь, Катерина? Вся твоя семья в поле ушла кукурузу сажать.
– Я себе расшибла большой палец на ноге.
– Дай-ка посмотрю.
– Нет. Пусть дальше болит.
– Как ты говоришь замечательно, дитя мое.
– – Мне уже девятнадцать. Все меня здесь ненавидят, а мне дела нет до этого. Тетки меня все время толкают и пинают, но я на них камень за пазухой не держу. Мне дерьмо за всеми носить приходится, ну так что ж – надо ведь кому-то этим заниматься. Но, отец мой, все они хотят, чтобы я трахалась – а я трахалку свою выкинула.
– Да, не надо тебе быть индейской давалкой.
– Что же мне делать, отец мой?
– Дай-ка я погляжу на большой палец на твоей ноге.
– Да!
– Мне нужно снять твой мокасин.
– Да!
– Здесь?
– Да.
– А тут?
– Да!
– У тебя пальцы холодные, Катерина. Мне нужно их растереть ладонями.
– Да!
– А теперь подышать на них нужно, знаешь, как на холодные пальцы зимой дышат.
– Да!
Священник надсадно задышал на маленькие смуглые пальчики ее ноги. Какая миленькая подушечка на большом пальце. Снизу все ее пять пальчиков похожи на спящих малышей, до подбородков укутанных одним одеялом. Он все их стал целовать, как будто хотел пожелать спокойной ночи.
– Чмок, чмок, чмок, чмок.
– Да!
Потом он стал покусывать подушечку, которая на вкус была как резиновая виноградина. Он опустился на колени, как делал это Иисус пред обнаженной ногой. По порядку он просовывал язык между всеми пальчиками – четыре прогалинки, и кожа в них такая гладкая, такая белая! Он каждому пальчику воздал должное – каждый брал в рот, обволакивал слюной, покусывая их играючи, а потом дул на каждый, чтобы обсушить. Стыд и срам, что четыре пальчика навечно обречены томиться в одиночестве. Он все пальчики вместе умудрился засунуть себе в рот, и язык его заработал как дворники на лобовом стекле. Франциск делал то же самое прокаженным.
– Отец мой!
– Либа -лоба -глоба -устa -ням-ням-ням.
– Отец!
– Гоббле-гоббле-уоггле. Хлюп.
– Крести меня!
– Хоть некоторые и считают нашу уклончивость чрезмерной, мы, иезуиты, не торопим взрослых индейцев вступать на путь крещения.
– У меня две ноги.
– Характер у индейцев переменчивый. Мы должны защитить себя от катастрофы, которая может произойти, если вероотступников станет больше, нежели добрых христиан.
– Плюх.
– Comme nous nous défions de l'inconstance des Iroquois, j'en ai peu baptisé hors du danger de mort [36].
Девушка сунула ногу в мокасин и поджала ее под себя.
– Крести меня.
– Il n'y a pas grand nombre d'adultes, parce qu'on ne les baptise qu'avec beaucoup de précautions [37].
Вот так продолжался их спор под сенью длинного дома. В миле от него утомленный дядюшка опустился на колени. «Не будет нам урожая!» Но думал он в тот момент не о только что посеянных семенах, он думал о жизни своего племени. Все годы, все охоты, все войны – ни к чему они не приведут. «Не будет нам урожая!» Даже его собственная душа не отлетит, когда созреет, на теплый юго-запад, откуда дует ветер, дающий солнечные дни и гнущий стебли кукурузы. «Как мир несовершенен!» Глухая боль сдавила грудь. Великая схватка Иоскехи – светлой силы, с Тавискарой – силой темной, их вечная битва завершится, как засыпают два страстных любовника, слившись в крепком объятии. «Не будет нам урожая!» С каждым днем жителей в деревне становилось все меньше, потому что его братья уходили в новые миссии. Он бормотал что-то о вырезанной им из куска дерева маленькой фигурке волка. Прошлой осенью он приложил выструганные волчьи ноздри к собственным, чтобы вдохнуть храбрость зверя. Потом с силой выдохнул воздух, чтобы развеять его дыхание по лесу и ослабить всю дичь в окрестности. Когда в тот день дядюшка убил оленя, он вырезал его печень и смазал кровью резную деревянную волчью пасть. И сотворил молитву:
– О Великий Олень, первый из первых, само совершенство, прародитель того трупа, что лежит у моих ног, мы голодны. Пожалуйста, не таи на меня зла и не мсти мне за то, что я взял жизнь одного из детей твоих.
Дядюшка упал на кукурузное поле, силясь вдохнуть воздух. Великий Олень плясал на его груди, переламывая старику ребра. Его отнесли в хижину. Увидев лицо дядюшки, племянница зарыдала. Через некоторое время, когда они остались одни, старик заговорил.
– Он приходил – тот, в черной рясе?
– Да, отец Текаквита.
– И ты хочешь креститься?
– Да, отец Текаквита.
– Я позволю тебе это, но при одном условии: пообещай мне никогда не оставлять Канаваке.
– Обещаю.
– Не будет у нас урожая, дочь моя. Небеса наши умирают. Дух каждого холма кричит от боли, потому что о нем забывают.
– Спи.
– Принеси мне мою трубку и распахни дверь.
– Что ты хочешь сделать?
– Я хочу на них на всех напустить табачного духа.
Ф. создал теорию о том, что белая Америка наказана раком легких потому, что разрушила жизнь краснокожих и похитила их удовольствия.
– Постарайся простить их, отец Текаквита.
– Не могу.
Собрав слабеющие силы, чтобы выпускать табачного духа в распахнутую дверь, дядюшка сам рассказал себе историю, которую слышал в детстве, о том, как Кулоскап покинул этот мир, не желая мириться с поселившимся в нем злом. Он созвал гостей на великую тризну и, попрощавшись со всеми, отплыл в своем большом каноэ. Теперь он обитает в прекрасном длинном доме, стрелы мастерит. Когда вся его хижина ими заполнится, он объявит войну роду человеческому.
– Юх, юх, – звучал напев песни, под которую по обычаю сеяли маис.
Дядюшка Катерины сжал кулак над желтой кучкой, убаюканной в ладони. Он ощущал силу семян, их желание покрыться землей и взорваться ростками. Они, казалось, с силой разжимали его пальцы. Дядюшка сложил ладонь, и одно семечко упало в землю.
– Да, – задумчиво сказал он, – вот так наша прародительница упала с небес в пустыню первозданных вод. Кое-кто думает, что звери водоплавающие – выдра, бобер и ондатра – заметили, что прародительница падает, и решили сделать так, чтобы она не разбилась. Для этого они быстренько стали выгребать землю из-под подводного ила.
Внезапно он напрягся. Каким-то шестым чувством дядюшка ощутил зловещее присутствие отца Жака де Ламбервиля. Да, он священника больше чем за милю чуял, когда тот шел по деревне. И дядюшка Катерины наслал призрака, чтобы тот поприветствовал иезуита как положено.
У хижины Текаквиты отец Жак де Ламбервиль замешкался. «Все в поле ушли, – подумал он, – так что нет смысла и пытаться, даже если в этот раз они меня впустят внутрь».
– Ха-ха-ха, – донесся до него изнутри звонкий смех.
Священник развернулся и пошел к двери. Тут откуда ни возьмись явился призрак, поприветствовал иезуита, и они стали бороться. Голый призрак легко подставил ножку своему облаченному в рясу сопернику. Он набросился на священника, который, запутавшись в складках рясы, отчаянно пытался освободиться. Призрак в ярости своей также умудрился запутаться в его рясе. Иезуит быстро смекнул, что это дает ему определенные преимущества. Пока призрак задыхался в складках рясы, священник лежал, затаив дыхание. Потом поднялся и распахнул дверь.
– Катерина!
– Ну, наконец!
– Что это ты здесь делаешь, Катерина? Вся твоя семья в поле ушла кукурузу сажать.
– Я себе расшибла большой палец на ноге.
– Дай-ка посмотрю.
– Нет. Пусть дальше болит.
– Как ты говоришь замечательно, дитя мое.
– – Мне уже девятнадцать. Все меня здесь ненавидят, а мне дела нет до этого. Тетки меня все время толкают и пинают, но я на них камень за пазухой не держу. Мне дерьмо за всеми носить приходится, ну так что ж – надо ведь кому-то этим заниматься. Но, отец мой, все они хотят, чтобы я трахалась – а я трахалку свою выкинула.
– Да, не надо тебе быть индейской давалкой.
– Что же мне делать, отец мой?
– Дай-ка я погляжу на большой палец на твоей ноге.
– Да!
– Мне нужно снять твой мокасин.
– Да!
– Здесь?
– Да.
– А тут?
– Да!
– У тебя пальцы холодные, Катерина. Мне нужно их растереть ладонями.
– Да!
– А теперь подышать на них нужно, знаешь, как на холодные пальцы зимой дышат.
– Да!
Священник надсадно задышал на маленькие смуглые пальчики ее ноги. Какая миленькая подушечка на большом пальце. Снизу все ее пять пальчиков похожи на спящих малышей, до подбородков укутанных одним одеялом. Он все их стал целовать, как будто хотел пожелать спокойной ночи.
– Чмок, чмок, чмок, чмок.
– Да!
Потом он стал покусывать подушечку, которая на вкус была как резиновая виноградина. Он опустился на колени, как делал это Иисус пред обнаженной ногой. По порядку он просовывал язык между всеми пальчиками – четыре прогалинки, и кожа в них такая гладкая, такая белая! Он каждому пальчику воздал должное – каждый брал в рот, обволакивал слюной, покусывая их играючи, а потом дул на каждый, чтобы обсушить. Стыд и срам, что четыре пальчика навечно обречены томиться в одиночестве. Он все пальчики вместе умудрился засунуть себе в рот, и язык его заработал как дворники на лобовом стекле. Франциск делал то же самое прокаженным.
– Отец мой!
– Либа -лоба -глоба -устa -ням-ням-ням.
– Отец!
– Гоббле-гоббле-уоггле. Хлюп.
– Крести меня!
– Хоть некоторые и считают нашу уклончивость чрезмерной, мы, иезуиты, не торопим взрослых индейцев вступать на путь крещения.
– У меня две ноги.
– Характер у индейцев переменчивый. Мы должны защитить себя от катастрофы, которая может произойти, если вероотступников станет больше, нежели добрых христиан.
– Плюх.
– Comme nous nous défions de l'inconstance des Iroquois, j'en ai peu baptisé hors du danger de mort [36].
Девушка сунула ногу в мокасин и поджала ее под себя.
– Крести меня.
– Il n'y a pas grand nombre d'adultes, parce qu'on ne les baptise qu'avec beaucoup de précautions [37].
Вот так продолжался их спор под сенью длинного дома. В миле от него утомленный дядюшка опустился на колени. «Не будет нам урожая!» Но думал он в тот момент не о только что посеянных семенах, он думал о жизни своего племени. Все годы, все охоты, все войны – ни к чему они не приведут. «Не будет нам урожая!» Даже его собственная душа не отлетит, когда созреет, на теплый юго-запад, откуда дует ветер, дающий солнечные дни и гнущий стебли кукурузы. «Как мир несовершенен!» Глухая боль сдавила грудь. Великая схватка Иоскехи – светлой силы, с Тавискарой – силой темной, их вечная битва завершится, как засыпают два страстных любовника, слившись в крепком объятии. «Не будет нам урожая!» С каждым днем жителей в деревне становилось все меньше, потому что его братья уходили в новые миссии. Он бормотал что-то о вырезанной им из куска дерева маленькой фигурке волка. Прошлой осенью он приложил выструганные волчьи ноздри к собственным, чтобы вдохнуть храбрость зверя. Потом с силой выдохнул воздух, чтобы развеять его дыхание по лесу и ослабить всю дичь в окрестности. Когда в тот день дядюшка убил оленя, он вырезал его печень и смазал кровью резную деревянную волчью пасть. И сотворил молитву:
– О Великий Олень, первый из первых, само совершенство, прародитель того трупа, что лежит у моих ног, мы голодны. Пожалуйста, не таи на меня зла и не мсти мне за то, что я взял жизнь одного из детей твоих.
Дядюшка упал на кукурузное поле, силясь вдохнуть воздух. Великий Олень плясал на его груди, переламывая старику ребра. Его отнесли в хижину. Увидев лицо дядюшки, племянница зарыдала. Через некоторое время, когда они остались одни, старик заговорил.
– Он приходил – тот, в черной рясе?
– Да, отец Текаквита.
– И ты хочешь креститься?
– Да, отец Текаквита.
– Я позволю тебе это, но при одном условии: пообещай мне никогда не оставлять Канаваке.
– Обещаю.
– Не будет у нас урожая, дочь моя. Небеса наши умирают. Дух каждого холма кричит от боли, потому что о нем забывают.
– Спи.
– Принеси мне мою трубку и распахни дверь.
– Что ты хочешь сделать?
– Я хочу на них на всех напустить табачного духа.
Ф. создал теорию о том, что белая Америка наказана раком легких потому, что разрушила жизнь краснокожих и похитила их удовольствия.
– Постарайся простить их, отец Текаквита.
– Не могу.
Собрав слабеющие силы, чтобы выпускать табачного духа в распахнутую дверь, дядюшка сам рассказал себе историю, которую слышал в детстве, о том, как Кулоскап покинул этот мир, не желая мириться с поселившимся в нем злом. Он созвал гостей на великую тризну и, попрощавшись со всеми, отплыл в своем большом каноэ. Теперь он обитает в прекрасном длинном доме, стрелы мастерит. Когда вся его хижина ими заполнится, он объявит войну роду человеческому.
38
Может Так Быть, Что Весь Мир – Молитва Далекой Звезде? Может Так Быть, Что Все Годы Мирозданья – Список Событий Неведомого Праздника? Или Все Происходит Одновременно? Есть Ли Вообще Иголка В Стоге Сена? Или Все Мы В Свете Сумерек Играем Спектакль В Огромном Театре Пред Пустыми Каменными Скамьями? Есть Связь Между Нами И Нашими Предками? Лохмотья Смерти Теплы И Царственны? У Всех, Живущих В Эту Секунду, Уже Сняли Отпечатки Пальцев? Может Быть Красота Приводным Ремнем? Как Принимают Мертвые Мертвых В Свою Все Растущую Армию? Правда, Что Во Время Танца Нет Дам, Оставшихся Без Кавалеров? Можно В Подарок Сделать Минет? Можно Мне Любить Девичьи Формы Вместо Того, Чтобы Лизать Ярлыки? Можно Мне Чуть-Чуть Умереть, Раздевая Незнакомую Грудь? Можно Языком Проложить Путь Мурашкам? Можно Мне Вместо Работы Обнимать Друга? Набожность Моряков Естественна? Можно Сжать Златовласое Бедро Ногами И Почувствовать Ток Крови, Слушая Священное Тиканье Обморочных Часов? Интересно, Зануды Тоже Кончают? Может Так Быть, Что В Неких Законах Дерьмо Объявлено Кошерным? Есть Разница Между Геометрическими Мечтами И Причудливыми Позициями Соития? Эпилептик Всегда Элегантен? Есть Такая Вещь, Как Отходы? Разве Не Чудно Думать О Восемнадцатилетней Девушке В Плотно Облегающем Желейное Тело Белье? Окрыляет Меня Любовь, Когда Я Занимаюсь Онанизмом? О Господи, Как Же Там Охранная Сигнализация Надрывается. Я Заперт В Меховом Магазине, Но, Сдается Мне, Ты Хочешь Меня Выкрасть. Это Что, Архангел Гавриил Задел Охранную Сигнализацию? Почему Меня Уложили В Одну Кровать С Нимфоманкой? Меня Так Же Легко Сорвать, Как Травинку? Можно Меня Отцепить От Колеса Рулетки? Сколько Миллиардов Канатов Делают Безопасным Цеппелин? О Господи, Мне Столько Вещей Нравятся, Что Годы Понадобятся От Них Отказываться По Очереди. Я Обожаю Твои Подробности. Почему Ты Позволил Мне Сегодня Ночью Увидеть Из Бревенчатого Дома Голую Лодыжку? Почему Ты Ниспослал Мне Минутную Вспышку Желания? Можно Мне Распахнуть Свое Одиночество И Еще Раз Выяснить Отношения С Прекрасным Жадным Телом? Можно Мне Уснуть После Нежного Счастливого Поцелуя? Можно Мне Взять Собаку И Баловать Ее? Можно Мне Научиться Быть Красивым? И Вообще, Можно Мне Молиться?
39
Мне вспоминается та ночь, когда мы с Ф. ехали по скоростной дороге в Оттаву, где на следующий день ему предстояло выступать в парламенте с первой речью. Луна скрылась за облаками. Свет фар выхватывал из тьмы белые придорожные столбики и тут же стирал их как жидким ластиком, а позади оставались неясные очертания тонувших во тьме дорог и полей. Он притопил до восьмидесяти. Образок святого Христофора, приколотый к обивке салона над ветровым стеклом, сначала едва покачивался, очерчивая свою орбиту, потом стал описывать резкие кривые.
– Потише, Ф., не газуй так.
– Это моя ночь! Моя ночь!
– Да, Ф., да. В конце концов, ты своего добился: стал членом парламента.
– Теперь буду вращаться в светском обществе.
– Ф., сбрось газ. Все хорошо в меру.
– Я никогда газ не сбрасываю, когда он у меня стоит, как сейчас.
– Господи! Никогда его таким здоровым не видел! Что у тебя в голове творится? Что у тебя на уме? Расскажи, пожалуйста, как это у тебя получается. Можно я его подержу?
– Нет! Это между мною и Господом.
– Давай машину остановим. Ф., я люблю тебя, люблю твою силу. Всему меня научи.
– Заткнись. Там крем от загара в бардачке лежит. Нажми большим пальцем на кнопку, и крышка отскочит. Ты там поройся за картами, перчатками, шнурами всякими и достань тюбик.
Отвинти крышечку и выдави мне в ладонь пару дюймов крема.
– Так, Ф.?
– Да.
– Ф., только глаза не закрывай. Хочешь, я за руль сяду?
Это же надо, какую он жирную башню массировал! С тем же успехом я мог обращаться к темному пейзажу, который мы оставляли в кильватере, зданиям ферм и тусклым дорожным знакам, отскакивавшим от крыльев машины, когда мы подобно циркулярной пиле рассекали белую разделительную полосу шоссе на скорости девяносто миль в час. Его правая рука, сжатая под рулевым колесом, работала все быстрее и быстрее, казалось, он как натужный пароход-грузовоз из кожи вон лезет, чтобы поскорее добраться до своей далекой ночной гавани. Как чудесно выбивались волосы из его белья! Его запонка поблескивала в свете лампочки на приборной доске, которую я включил, чтобы лучше следить за деликатной операцией. Когда его сжатая рука стала двигаться вверх и вниз еще быстрее, стрелка спидометра подпрыгнула к отметке девяносто восемь. Меня просто на части разрывали страх за собственную шкуру и желание просунуть голову между его коленями и приборной доской! Вжик! – фруктовый сад отскочил назад. Главная улица вспыхнула в свете фар – и осталась тлеть золой позади. Аж губы дрожали, как меня тянуло к маленьким морщинкам на его напрягшейся мошонке. Внезапно Ф. так резко зажмурил глаза, как будто ему в них лимон выжали. Его кулак с силой стиснул бледный скользкий столп, дыхание стало резким и прерывистым. Я боялся за его член, боялся и желал его, он так натужно торчал в слабом свете лампочки, обтекаемый, как скульптуры Бранкузи [38], – набухшая головка покраснела и разогрелась, как шлем пожарного при исполнении. Мне хотелось, чтобы язык у меня стал, как у муравьеда, и мог слизнуть влажную жемчужинку, которую заметил и Ф., резким, довольным движением присовокупив ее к остальной смазке. Мне больше было невмоготу переносить собственное одиночество. В охватившей меня безумной страсти к самому себе я чуть не оторвал пуговицы своих старомодных европейских брюк. Руку мою наполнил столб стоячей крови. Вжик! – стоянка автомобилей мелькнула и исчезла. Даже сквозь кожу перчатки, которую у меня не было времени снять, я ощутил сжигавший меня жар страсти. Жуки-камикадзе бились о лобовое стекло. Вся моя жизнь наполняла мне руку, все ее надежды и чаяния, о которых я молил знаки зодиака, собрались в ней, чтобы начать восхождение, и я застонал от переполнявшего меня предвкушения блаженства. Ф. нес какую-то околесицу, брызжа во все стороны слюной.
– Потише, Ф., не газуй так.
– Это моя ночь! Моя ночь!
– Да, Ф., да. В конце концов, ты своего добился: стал членом парламента.
– Теперь буду вращаться в светском обществе.
– Ф., сбрось газ. Все хорошо в меру.
– Я никогда газ не сбрасываю, когда он у меня стоит, как сейчас.
– Господи! Никогда его таким здоровым не видел! Что у тебя в голове творится? Что у тебя на уме? Расскажи, пожалуйста, как это у тебя получается. Можно я его подержу?
– Нет! Это между мною и Господом.
– Давай машину остановим. Ф., я люблю тебя, люблю твою силу. Всему меня научи.
– Заткнись. Там крем от загара в бардачке лежит. Нажми большим пальцем на кнопку, и крышка отскочит. Ты там поройся за картами, перчатками, шнурами всякими и достань тюбик.
Отвинти крышечку и выдави мне в ладонь пару дюймов крема.
– Так, Ф.?
– Да.
– Ф., только глаза не закрывай. Хочешь, я за руль сяду?
Это же надо, какую он жирную башню массировал! С тем же успехом я мог обращаться к темному пейзажу, который мы оставляли в кильватере, зданиям ферм и тусклым дорожным знакам, отскакивавшим от крыльев машины, когда мы подобно циркулярной пиле рассекали белую разделительную полосу шоссе на скорости девяносто миль в час. Его правая рука, сжатая под рулевым колесом, работала все быстрее и быстрее, казалось, он как натужный пароход-грузовоз из кожи вон лезет, чтобы поскорее добраться до своей далекой ночной гавани. Как чудесно выбивались волосы из его белья! Его запонка поблескивала в свете лампочки на приборной доске, которую я включил, чтобы лучше следить за деликатной операцией. Когда его сжатая рука стала двигаться вверх и вниз еще быстрее, стрелка спидометра подпрыгнула к отметке девяносто восемь. Меня просто на части разрывали страх за собственную шкуру и желание просунуть голову между его коленями и приборной доской! Вжик! – фруктовый сад отскочил назад. Главная улица вспыхнула в свете фар – и осталась тлеть золой позади. Аж губы дрожали, как меня тянуло к маленьким морщинкам на его напрягшейся мошонке. Внезапно Ф. так резко зажмурил глаза, как будто ему в них лимон выжали. Его кулак с силой стиснул бледный скользкий столп, дыхание стало резким и прерывистым. Я боялся за его член, боялся и желал его, он так натужно торчал в слабом свете лампочки, обтекаемый, как скульптуры Бранкузи [38], – набухшая головка покраснела и разогрелась, как шлем пожарного при исполнении. Мне хотелось, чтобы язык у меня стал, как у муравьеда, и мог слизнуть влажную жемчужинку, которую заметил и Ф., резким, довольным движением присовокупив ее к остальной смазке. Мне больше было невмоготу переносить собственное одиночество. В охватившей меня безумной страсти к самому себе я чуть не оторвал пуговицы своих старомодных европейских брюк. Руку мою наполнил столб стоячей крови. Вжик! – стоянка автомобилей мелькнула и исчезла. Даже сквозь кожу перчатки, которую у меня не было времени снять, я ощутил сжигавший меня жар страсти. Жуки-камикадзе бились о лобовое стекло. Вся моя жизнь наполняла мне руку, все ее надежды и чаяния, о которых я молил знаки зодиака, собрались в ней, чтобы начать восхождение, и я застонал от переполнявшего меня предвкушения блаженства. Ф. нес какую-то околесицу, брызжа во все стороны слюной.