Вопреки тому, что Петерис Сиполс ни минуты не сомневался в пользе своего открытия, в том, что его личный вклад в усовершенствование картотеки огромен, до сих пор этим способом не удалось найти ни одного разыскиваемого. Сам автор объяснял это тем, что успел обработать только треть карточек и пока не нашел формулы для определения возрастных изменений в облике человека. Часть «героев» милицейской картотеки запечатлена на фото лет двадцать, а то и тридцать назад, и так как затем эти люди закона не преступали, то и снимков посвежее в картотеке не было.
Неуспех огорчал Сиполса, и он старался не пропустить ни одного случая, а они были довольно редкими, когда в малом зале собирали свидетелей, чтобы с их помощью сконструировать фоторобот.
Откинувшись в мягких креслах, приглашенные смотрели на экран и командовали, какие из предлагаемых частей лица оставить, а какие — убрать. Иногда возникали разногласия, но в целом ничто не нарушало напряженной рабочей обстановки.
Едва был готов фоторобот, Сиполс с восьмизначным индексом в руках стремглав несся в архив, чтобы проторчать там без сна ближайшие двое суток, так как начальство еще не дало разрешения расположить карточки по системе отверстий или по краевой перфорации, и ему приходилось выискивать каждую в отдельности и сравнивать, сравнивать.
Вот почему было бы неразумно удивляться наигранному равнодушию, с каким Сиполс, пытаясь скрыть свое ликование, неторопливой походкой, предварительно постучавшись, вошел в кабинет следователя Хария Дауки. Харий допрашивал свидетеля по одному из уголовных дел, находившихся в его производстве, он знал цену времени и готов был выслушать коллегу сразу же, но Сиполс жестом показал, что не будет ему мешать, и, расположившись на потертой софе а-ля бидермайер, небрежно закинул ногу на ногу и принялся изучать убранство кабинета с видом туриста, который попал на охраняемый государством объект, имеющий большую историческую ценность. Ух, как здорово он смотрелся! Даже звездочки на погонах блестели ярче обычного.
Наконец допрос свидетеля был закончен, тот, вздохнув, расписался на каждой странице протокола и ушел, а Сиполс, пересев на его место, вынул из конверта четыре фотографии и разложил перед Харием. И поглядел на следователя, как бы спрашивая: «Ну, каково?»
— Поздравляю, старик! — с непритворной радостью воскликнул Харий, никогда не завидовавший чужому успеху. — Ты войдешь в историю!
— Который из них тебе годится?
— Эрик Вецберз. Я не знал, что он имеет судимость. Девчата из бюро дали неправильную информацию. Это многое меняет.
Лица на снимках были довольно схожи, но Харий без колебаний взял второе фото справа. Всего лишь пару дней назад он встречался с этим человеком, да и фотография была нестарая, годичной давности, не больше. Здесь не могло быть ошибки.
— А с каким искусством он разыгрывал передо мной целый спектакль! Знаешь, надо будет взять в оборот этих девиц из справочного!
— Слушай, — растерялся Сиполс, у которого душа вдруг ушла в пятки. — Это никакой не Эрик Вецберз. — Выхватив у Дауки фотографию, он отогнул пришпиленный к ней листок и прочитал: — Виктор Вазов-Войский. По кличке «Шило». Родился в пятьдесят шестом в Риге. Рост метр восемьдесят два. Образование среднее. Три судимости, все три — квартирные кражи.
— Ты уверен?
— Сам выписывал.
— Что о нем еще известно?
— В последний раз выпущен на свободу два с половиной месяца назад.
— Живет в Риге?
— Собирался податься к отцу в Мурманск. В Риге не прописан.
— Покажи-ка еще раз фото! Разрази меня гром… Черт… Это Эрик Вецберз!
Харий Даука достал из ящика стола размноженный типографским способом рисунок, сличил с фотографией — одно и то же лицо. Естественно, в мелочах кое-что не совпадало, ведь фоторобот — это снимок комбинированный, но оба криминалиста не сомневались, что имеют дело с одним и тем же субъектом.
У обоих мелькнула мысль, что Вазов-Войский живет по документам Эрика Вецберза, но в этой мысли было слишком много нелогичного. У Вецберза высокая квалификация, редкая профессия, он трудится на одном заводе целых десять лет. Вецберз имеет семью и соседей, рядом с которыми живет достаточно долго. Наконец, у Вецберза…
— Не знаю уж как, но в архив вместо фото Вазова-Войского попал снимок Вецберза, — сказал Даука.
Сиполс покачал головой.
— Волосы еще можно подкрасить, но рост — как две капли воды. Сантиметр в сантиметр. Тут какая-то загадка.
— Я запрошу Мурманск.
— И ничего умнее не придумаешь. — Возникшая неясность заметно огорчила Сиполса, так как отдаляла миг возложения лаврового венка на голову триумфатора. — Ну, я пошел. Скопилась масса работы.
У следователя тоже был нелегкий день, но он сумел урвать после обеда пару часов, отложив допрос Мендея Мнацоканова, — тот, в отличие от Вазова-Войского, никуда исчезнуть не мог, так как подметал улицы под строгим надзором.
Как и следовало ожидать, по телетайпу из Мурманска сообщили, что гражданин Виктор Геннадиевич Вазов-Войский ни в самом городе, ни в Мурманской области не прописан.
Из всех способов, с помощью которых Даука мог разыскать невесть где проживающего трижды судимого рецидивиста, Харий для начала выбрал наименее трудоемкий: пошел в архив знакомиться с последним уголовным делом Войского, лишившим того радостей вольной жизни на три года. В деле должны быть хотя бы ссылки на то, в какой части города его искать. Несколько месяцев свободы — обычно слишком малый срок, чтобы обзавестись новыми друзьями, чаще всего довольствуются старыми.
Грубо сколоченные архивные стеллажи петляли по длиннющим сводчатым ходам, но Даука быстро раздобыл нужную ему папку.
Он сел за стол и, стряхнув с папки пыль, начал перелистывать дело.
Группу из шести человек судили за квартирные кражи и угон автомашин. Вначале машины служили для перевозки краденого, но когда разошлись награбленные деньги, были проданы по частям. Главарь группы — старший по возрасту, ему было за тридцать — участвовал почти во всех кражах. Суд признал его главным виновником и осудил на максимально возможный срок: шесть лет лишения свободы, так как один год у него еще оставался от предыдущего срока. Вазов-Войский по важности в группе был вторым, хотя участвовал лишь в двух кражах. В отличие от остальных они были тщательно подготовлены, и в обоих случаях потерпевшие лишились вещей, ценность которых выражалась в пятизначных числах. После задержания преступников из этих вещей хозяевам не вернули почти ничего: Вазов-Войский утверждал, что продал все неизвестным лицам, прямо на улице, а полученные деньги промотал в ресторанах и проиграл в карты. Похоже, его действительно преследовала страсть к картишкам: о них упоминали в своих объяснениях и остальные осужденные. Чаще всего играли в трехкомнатной кооперативной квартире самого Вазова-Войского, где в основном и хранили награбленное до продажи. Новичками в этой шестерке были только двое, они и в карточной игре оказались молокососами — кроме денег проиграли старшому и Вазову-Войскому свою долю. Решением суда квартиру отдали в распоряжение кооператива, но компенсация покрыла лишь ничтожную долю материального ущерба, понесенного потерпевшими. В свои двадцать два года Вазов-Войский наделал таких долгов, что практически не имел надежды отдать их до конца жизни.
Все осужденные жили в микрорайоне Кенгарагс, и Даука, созвонившись с участковым уполномоченным, условился с ним о встрече через полчаса.
Участковый, коренастый майор, сказал, что работает здесь давно. Говорил он с едва заметным латгальским акцентом.
— Конечно, Виктор, — буркнул он, глянув на фотографию. И вздохнул. — Покатился по наклонной плоскости, даже и не заметил как. А хороший парень был. С другими возишься, шпыняешь их, а с этим никаких зацепок. Вежливый, шапку снимет, ножкой шаркнет. Как подрос, реже показывался на глаза, здесь танцулек-то почти не бывает, молодежь едет веселиться в центр. И вдруг — на тебе, квартирные кражи. Отец враз осунулся, как-то приметил его на улице — не узнать, мать все бегала, хлопотала, возмещала убытки потерпевшим, чтобы хоть до суда оставили сына на свободе. Оставили. В другой раз Виктора с одним парнем застукали прямо на квартире. Вещи у них уже были сложены в чемоданы. Дали порядочно, но малолетним льготы: через полтора года вернулся домой. Я еще возился с ним, на работу устраивал: восемнадцати нет, да из колонии, кто такого по собственной воле возьмет. Я уж обрадовался, думал, все образуется, а через два месяца он опять влип — и снова за то же самое. Мать померла, отец дождался сынка из колонии, отдал ему квартиру, а сам уехал куда-то на Север… Родители порядочные люди. Единственный ребенок, но вот потянуло его на легкую дорожку, и амба. Вроде глупо, но тем не менее это так. Опять что-то натворил?
— Похоже…
— Ну-ну… У меня с полдюжины таких, волю и понюхать как следует не успевают.
— Где его можно найти?
— Виктора? — спросил майор и тут же понял, что вопрос не к месту. — Не знаю, не видел, но кто-то мне говорил… Да, кто же это был? Не дворничиха ли из его прежнего дома? Сейчас позвоню ей…
Майор ловко повел разговор, упомянув о Викторе мимоходом. Была, вероятно, причина, почему с дворничихой следовало говорить обиняками, но по кивку Харий понял, что нужная информация получена.
— Есть у меня тут одна, как я называю, бар-дама, — сказал майор, снимая с вешалки фуражку. — Сходим к ней, так или иначе пора потрясти ее за тунеядство. Дольше месяца ни на одной работе не держится. Конечно, ей нелегко, — майор усмехнулся. — Ночью по кабакам, утром на работу. Кто это выдержит? Две сестры — и обе хороши! Мамочка работала завзалом, вышла замуж и оставила дочерям квартиру. Для таких вот квартиры сыплются, как из рога изобилия.
Пешеходная дорожка вилась между кирпичными многоэтажками с чахлым кустарником и песочницами во дворах.
— Пришли. На четвертом этаже.
Узкая, довольно грязная лестница. Напрасно майор колотил в дверь. Пожилая женщина, проносившая мимо детскую коляску, ехидно заметила:
— Стучите громче, эти днем спят.
Когда возвращались к автобусной остановке, майор сказал:
— Может, и к лучшему, что не застали. Если Виктор здесь бывает, то вернее нагрянуть утром, часиков в шесть. В это время им негде время убить — и они расходятся по своим берлогам. Утречком подъедете? Заодно обыск сделаем, если понадобится. Но советую — вместе, мне этот район хорошо знаком. До завтра!
— А если в пять?
— Годится!
Рано утром прозвонил будильник, следователь Даука глянул в окно и увидел, что машина опергруппы уже стоит у подъезда. Он прыгнул в брюки, электрической бритвой проехался по щекам и, сопровождаемый недовольным урчанием голодного желудка, сбежал по лестнице.
Участковый стоял в условленном месте и перелистывал какие-то документы; когда подъехал «бобик», он запихнул их во внутренний карман шинели.
— Машина пусть тут постоит. — Майор взял руководство в свои руки. — Увидят в окно, поймут, дело серьезное, а эти дамочки серьезных дел как огня боятся.
Они звонили и стучали, но им никто не открывал. Майор, приложив ухо к двери, внимательно прислушался. Внезапно он зажмурился, и Харий понял, что в квартире кто-то есть.
— Открой, Белла, это я! Не выводи меня из терпения!
Он постучал изо всех сил и снова прижался ухом к двери. По выражению его лица и подмигиванию можно было понять, что там, внутри, зашевелились.
— Белла, открой!
— Кто там? — спросил тревожный женский голос.
— Это я, участковый!
Звякнула дверная цепочка, щелкнул замок, и на пороге появилась заспанная женщина лет двадцати трех или чуть постарше; лампочка, освещавшая лестничную площадку, раздражала ее, она жмурилась. Харий ожидал увидеть расхристанную взлохмаченную особу, но эта скорее была похожа на ухоженную девицу из итальянского коммерческого фильма: наскоро накинутый длинный шелковый халат с декоративной вышивкой, на ногах комнатные туфли с загнутыми кверху носами, бигуди в волосах под газовым платочком. Миловидная женщина.
— Почему не открываешь, когда стучат? — спросил майор, бочком протискиваясь в квартиру.
— А я знаю, кто это ломится среди ночи?
— Какая ночь, люди уже на работу встают. Ты-то где работаешь?
— Вагоны мою. Но сейчас на бюллетене, простыла.
— Покажи больничный!
Женщина отвернулась и стала шарить в секретере.
Ассоциаций с итальянскими фильмами комната не вызывала, но и запущенной ее нельзя было назвать, хотя косметический ремонт все же требовался. Здесь явно не хватало мужской руки. Купленная когда-то дорогая темная стенка успела расшататься, дверца шкафа держалась на одной петле, но следов ночных попоек не было видно.
Харий нарочно оставил наружные двери открытыми и прошел с Беллой и майором в комнату. Если кто и прячется на кухне или в туалете, более благоприятного момента, чтобы дать деру, ему не дождаться. Тут он и наткнется на парней из опергруппы, поджидающих во дворе.
Белла подала майору голубой больничный листок. Взглянув на дату, он вернул его.
— А сестра? — участковый кивнул в сторону соседней комнаты.
— У ее сына сыпь.
— Постучись, я хочу посмотреть.
— Она знает, кто пришел. — Белла отворила дверь и зажгла свет.
На широкой постели лежала женщина постарше и с нею мальчонка с красноватыми пятнами на лице. Нет, ни та, ни другая не прогуливались по рынку с бриллиантами в ушах, сопровождая плута из плутов, смуглые кавказцы ту даму описывали совсем иначе.
Майор ловко опустился на колено и заглянул под кровать. Белла презрительно фыркнула, майор покраснел и сказал:
— Я твоего старика вспомнил, который под кровать забрался, а выбраться не смог. Подумал, может, и сейчас кому надо помочь. Он больше не приходит? Открой-ка заодно шкаф!
Белла открыла шкаф — и там никого.
Все трое вернулись в прихожую, сестра Беллы с мальчиком остались в кровати.
У майора было неспокойно на душе, он обошел остальные помещения, но ничего не нашел.
— Когда ты увидишь Виктора? — внезапно спросил он.
— Какого Виктора?
— Ты знаешь, о ком я спрашиваю.
— Вазова-Войского?
— Да, да… Шило.
— Об этом жуке слышать ничего не хочу!
— Зато мы хотим. Мой коллега прямо жаждет с ним повстречаться. Ведь он у тебя живет, так?
— Жил! Когда отсидел свое, куда ему было податься, вот я его и приютила. Как-никак старая любовь. Приняла, откармливала, как бычка, а он стащил мое барахло и смылся.
— Заявление в милицию написала?
— Ничего я не написала и писать не буду. Пусть подавится!
— Ты все-таки скажи, где его искать.
— Оставьте вы меня в покое… Я за ним по пятам не хожу, за этим идиотом!
— Ты, Белла, голос не повышай, а то ведь я могу и рассердиться.
— Идите к цыганам, там он! — вдруг крикнула из другой комнаты сестра.
В машине майор потер заспанные глаза и, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Ну что я могу с ними поделать? Ничего. Скандалов не устраивают, приводят из кабачка старичков малахольных, те во всем слушаются и ведут себя спокойно. Молодые, цветущие бабы, а сами себя губят. И неглупые, небось понимают, что вечно так продолжаться не может. Мойщицы вагонов с лакированными ноготками! Хороши! Поработают пару недель — и ищи-свищи! Им бы приличному ремеслу обучиться, тогда, может, и встали бы на ноги.
Машина тем временем выехала из квартала и повернула на широкую асфальтированную улицу, параллельную железной дороге.
— Езжай прямо, — сказал майор. — Путь неблизкий.
— Что это она молола о старой любви?
— Чепуха, — махнул рукой майор. — Белла, может, и была для него первой любовью, но никак не наоборот. Во всяком случае, так мне дворничиха рассказывала. Еще когда Виктора в первый раз арестовали. Ей, в свою очередь, поведала мать Виктора. Мамаши, известно, всегда найдут романтическую причину. Краденые денежки он спускал на пару с Беллой, ей все было мало, все грозилась уйти к другому. Ездили кутить в Таллинн, в Ленинград. Подростка ночами нет дома, а мамочка молчит, как заговорщик. Вот и домолчалась до инфаркта.
Между улицей и железнодорожным полотном стоял не огражденный забором розовый дом в два этажа, перед ним выстроился ряд дровяных сарайчиков, темнела чугунная водокачка.
— И этот у меня вот где! — проговорил майор, вылезая из машины. — Все жильцы вроде работают, а на самом деле шляются по Центральному рынку, спекулируют.
— Когда-то тут пасся конь рыжей масти.
— Это давно было. Когда в доме одни цыгане жили.
— А теперь?
— Теперь всякий народ, но все равно гляди в оба. Все время что-нибудь случается. Весной четверых посадили за изнасилование.
Решили, что и на этот раз наверх пойдут вдвоем, а оставшиеся в машине последят, чтобы из дома никто не удрал.
За дверьми был облупленный, грязный коридор с квартирами по обе стороны. Где-то хныкал ребенок, на него покрикивала мать.
— Здесь… Только осторожно, не споткнитесь.
На второй этаж вела крутая скрипучая лестница без перил, со сбитыми ступеньками.
— Как в бочке… Держитесь рукой за стенку, — наставлял майор.
В дальнем конце коридора тускло светилось окно, на дворе светало.
Все же номеров квартир было не разглядеть, и майор принялся считать двери.
— Кажется, тут, — проворчал он и постучался.
Дверь открыли сразу, и Харий увидел женщину, кутающуюся во фланелевый халат. В лицо пахнуло теплым смрадом.
— Доброе утро!
— Доброе… — ответила женщина. Взгляд у нее был робкий и пугливый. Видно, утренние и вечерние визиты милиции были ей не в диковинку, казалось, она уже смирилась с очередной потерей.
— Виктор дома?
— Он спит.
Харий с майором прошли на кухню. Половину ее занимала плита, на которой стояла сковорода с недоеденной вечером картошкой. Стены пропитались дымом и кухонными запахами.
Майор, ничего не спрашивая, миновал кухню, нащупал у косяка выключатель. Комнату залил белый свет, лампочка была без абажура и очень яркая.
На диване, лицом кверху, лежал, раскрыв рот, Виктор Вазов-Войский. Он негромко похрапывал. Лицо его, покрытое трехдневной щетиной, выглядело серым. На полу стояли две пустые бутылки из-под крепленой бурды, неизвестно почему именуемой портвейном.
— Вставай! — Майор тряхнул спящего за плечо.
Приоткрылись воспаленные глаза, видно было, что он пытается оценить ситуацию, чтобы понять, как действовать дальше.
— Оставьте меня в покое, я спать хочу! — враждебно произнес парень и отвернулся было к стене, но участковый потянул его за плечо.
— Просыпайся-подымайся, — добродушно сказал он. — Скоро у тебя будет вволю времени, успеешь выспаться.
Женщина на кухне тихонько заплакала.
— В чем дело? — Молодой человек привстал с постели. И заросший, он разительно походил на Эрика Вецберза. Даже морщины те же, разве что более глубокие.
— Поедем, там узнаешь…
— Никуда я не поеду!
— Поедешь… поедешь… Давай-ка лезь в штаны, нам некогда.
— Вы на меня собак не вешайте. Моя совесть чистая.
— Тогда тем более поторопись.
— Не дадут человеку отоспаться с похмелья. — Парень сел на краешек дивана. — Мария, дай мне чистую рубашку!
Казалось, каждое движение дается ему с трудом, причиняет боль. Харию вспомнилось, как его дед тяжело, с натугой вставал по утрам и одевался, торопясь в хлев, чтобы накормить скотину; но всю одеревенелость — ему тогда было под восемьдесят — как рукой снимало, стоило деду войти в конюшню и услышать тихое ржание встрепенувшейся в стойле Тиллы.
— Где работаешь?
— Брось сети накидывать, начальник! Всего два месяца! Я еще выбираю. Наш брат тоже законы знает!
— Он уже пристроился в топливном тресте, но… — бормотала женщина, роясь в шкафу.
— Заткнись! — прикрикнул на нее парень, и она тотчас умолкла.
Наконец он собрался — дешевые туфли, поношенные джинсы, спортивного покроя трикотажная рубашка, куртка на искусственном меху с пристежным капюшоном. Нет, непохоже, что у него совсем недавно были восемьсот рублей.
— А бритва, помазок! — спохватилась женщина.
— Не боись, милая, стричь и брить меня там будут бесплатно.
Женщина застыла посреди бедной комнатки — ждала, что он с ней попрощается. Она держалась стоически, но глаза уже наполнились слезами.
— Ну, бывай, Мариша! — парень похлопал ее по плечу.
— Пиши…
Майор вышел на кухню, Харий Даука последовал за ним. Женщина даже не допускала мысли, что парня взяли по ошибке, что он может оказаться невиновным, и это потрясло Хария. Наверно, не первый, кого вот так уводят из этой квартиры, потому-то на ее лице, когда она открывала дверь, не было и доли изумления, одно лишь примирение с судьбой.
Провожая взглядом уходящих, она ни с того ни с сего вдруг сказала следователю, который поотстал от остальных:
— Не везет… Страшно мне не везет…
И резким движением притворила дверь, повернула ключ в замке. Будто опасалась, что Харий станет допытываться у нее, почему не везет. Даука представил себе своего начальника Алстера и решил, что уж тот не раздумывал бы над ответом.
«Не тех друзей выбираете, — сказал бы Алстер. — В следующий раз будьте поосторожней!»
И в его словах было бы много правды. С одной поправкой: в этот дом приходят не те, кто обитает в комфортабельных квартирах с лоджиями на солнечной стороне.
Харий слышал, как идущие впереди спускаются по темной лестнице, рукой придерживаясь за стену.
— Она-то работает? — спросил у Виктора майор.
— Оставь ее в покое, начальник. Она святая. Может, бог мозгами обидел, но святая, точно.
— Прохладно. Может, наденете пальто? — поеживаясь, сказал Харий Даука, когда они вышли на улицу. Он умышленно пропустил слово «кожаное». — Вернитесь, мы подождем.
— Нет у нас, начальник, теплой пальтушечки, — ответил Вазов-Войский и, завидев на обочине милицейскую автомашину, пошел к ней без приглашения.
— Я останусь. — Майор протянул руку Харию. — Коли встал рано, проверю заодно несколько адресочков поблизости. Где-то тут один неплательщик алиментов скрывается.
Распрощались.
Подымался туман, встречные машины шли с ближним светом, чтобы быть заметнее.
Вазов-Войский сидел нахохлившись и всю дорогу смотрел в заднее зарешеченное стекло.
Допрос почти ничего не дал.
Битых два часа следователь Даука путал Вазова-Войского вопросами и ставил ему логические ловушки, но тот и не собирался признаваться. Единственно, появились какие-то вехи, указывающие направление дальнейших поисков. Когда Виктору необходимо было о чем-то умолчать, он пользовался ответом, который казался ему универсальным средством от всех бед.
— Не знаю, — говорил Вазов-Войский. — Не помню, бухой был.
Даука записал всю беседу на магнитофон и то же самое запечатлел на бумаге. Он не старался что-либо доказывать задержанному, только спрашивал и спрашивал, чтобы потом, в одиночку, не спеша проанализировать его ответы и наметить схему дальнейшей работы. На втором допросе он прижмет Войского как следует; доказательств для осуждения достаточно, парень знает, что за чистосердечное признание наказание смягчают, так что, возможно, расколется. Во всяком случае, он не похож на тех твердолобых, которые на следствии с перепугу твердят, что белое это черное, и только на суде рыдают горючими слезами, надеясь на смягчение приговора.
О том, что совесть у допрашиваемого нечиста, говорило грустное прощание с Марией и то, что у него слишком много этих «не знаю» и «не помню».
— Сколько дней вы работали после выхода на свободу?
— Ни одного.
— Эта женщина что-то говорила про топливный трест.
— Мария? Это я ей нагородил, чтобы у нее полегчало на душе.
— Где теперь ваш отец?
— Не знаю. Где-то на Севере.
— Кому вы сказали, что поедете к нему?
— Чего не наплетешь в кабаке. Кодла в курсе, что мой старикан большая шишка, вот я и гну, пусть думают: уедет Виктор и вернется с мешком башлей, то-то гульнем! С таким заливом я еще месяцок мог бы керосинить за их счет.
— Почему же вы обманываете своих дружков и не едете к отцу? — спросил Даука с сарказмом.
— Я не знаю, где его искать… Он решил порвать со мной родственные связи, еще когда меня в позапрошлый раз определили. Только не выписался, чтобы оставить мне хибару. А сам ушел; высказал все, что обо мне думает, а я ему — что думаю о нем, и наше вам с кисточкой. Мы даже не переписываемся. Чесслово, я не загибаю. В колонии всю корреспонденцию дотошно регистрируют, можете проверить. Если я по ошибке не сделаю какой-нибудь девке ребенка, мой старикан останется без наследника и свои почетные грамоты и деньги заберет в могилу; от встреч со мной он отказывается. Да стань я хоть ангелочком, все равно не даст.
— Вы уже ангел. Вы все время меня в этом уверяете. Где вещи Беллы?
— Ничего не знаю, — отрезал Вазов-Войский, чванливо откинувшись на спинку стула, но выдержал лишь короткую паузу. — Что она там написала, стервоза?
— Я был пьян, не помню, — усмехнулся Даука и подумал, что Алстер подобную пикировку вряд ли бы одобрил, хотя душевного покоя ради замечание бы делать не стал.
— Из-за этой дешевки среди ночи хватают человека из постели! Дайте мне очную ставку, и она заберет свое заявление назад. И была вам охота, начальник, себе лишнее дело навешивать. А мне и подавно ни к чему оно! Ха, я не собираюсь сворачивать этой курице шею, готов покалякать с нею в вашем присутствии.
Неуспех огорчал Сиполса, и он старался не пропустить ни одного случая, а они были довольно редкими, когда в малом зале собирали свидетелей, чтобы с их помощью сконструировать фоторобот.
Откинувшись в мягких креслах, приглашенные смотрели на экран и командовали, какие из предлагаемых частей лица оставить, а какие — убрать. Иногда возникали разногласия, но в целом ничто не нарушало напряженной рабочей обстановки.
Едва был готов фоторобот, Сиполс с восьмизначным индексом в руках стремглав несся в архив, чтобы проторчать там без сна ближайшие двое суток, так как начальство еще не дало разрешения расположить карточки по системе отверстий или по краевой перфорации, и ему приходилось выискивать каждую в отдельности и сравнивать, сравнивать.
Вот почему было бы неразумно удивляться наигранному равнодушию, с каким Сиполс, пытаясь скрыть свое ликование, неторопливой походкой, предварительно постучавшись, вошел в кабинет следователя Хария Дауки. Харий допрашивал свидетеля по одному из уголовных дел, находившихся в его производстве, он знал цену времени и готов был выслушать коллегу сразу же, но Сиполс жестом показал, что не будет ему мешать, и, расположившись на потертой софе а-ля бидермайер, небрежно закинул ногу на ногу и принялся изучать убранство кабинета с видом туриста, который попал на охраняемый государством объект, имеющий большую историческую ценность. Ух, как здорово он смотрелся! Даже звездочки на погонах блестели ярче обычного.
Наконец допрос свидетеля был закончен, тот, вздохнув, расписался на каждой странице протокола и ушел, а Сиполс, пересев на его место, вынул из конверта четыре фотографии и разложил перед Харием. И поглядел на следователя, как бы спрашивая: «Ну, каково?»
— Поздравляю, старик! — с непритворной радостью воскликнул Харий, никогда не завидовавший чужому успеху. — Ты войдешь в историю!
— Который из них тебе годится?
— Эрик Вецберз. Я не знал, что он имеет судимость. Девчата из бюро дали неправильную информацию. Это многое меняет.
Лица на снимках были довольно схожи, но Харий без колебаний взял второе фото справа. Всего лишь пару дней назад он встречался с этим человеком, да и фотография была нестарая, годичной давности, не больше. Здесь не могло быть ошибки.
— А с каким искусством он разыгрывал передо мной целый спектакль! Знаешь, надо будет взять в оборот этих девиц из справочного!
— Слушай, — растерялся Сиполс, у которого душа вдруг ушла в пятки. — Это никакой не Эрик Вецберз. — Выхватив у Дауки фотографию, он отогнул пришпиленный к ней листок и прочитал: — Виктор Вазов-Войский. По кличке «Шило». Родился в пятьдесят шестом в Риге. Рост метр восемьдесят два. Образование среднее. Три судимости, все три — квартирные кражи.
— Ты уверен?
— Сам выписывал.
— Что о нем еще известно?
— В последний раз выпущен на свободу два с половиной месяца назад.
— Живет в Риге?
— Собирался податься к отцу в Мурманск. В Риге не прописан.
— Покажи-ка еще раз фото! Разрази меня гром… Черт… Это Эрик Вецберз!
Харий Даука достал из ящика стола размноженный типографским способом рисунок, сличил с фотографией — одно и то же лицо. Естественно, в мелочах кое-что не совпадало, ведь фоторобот — это снимок комбинированный, но оба криминалиста не сомневались, что имеют дело с одним и тем же субъектом.
У обоих мелькнула мысль, что Вазов-Войский живет по документам Эрика Вецберза, но в этой мысли было слишком много нелогичного. У Вецберза высокая квалификация, редкая профессия, он трудится на одном заводе целых десять лет. Вецберз имеет семью и соседей, рядом с которыми живет достаточно долго. Наконец, у Вецберза…
— Не знаю уж как, но в архив вместо фото Вазова-Войского попал снимок Вецберза, — сказал Даука.
Сиполс покачал головой.
— Волосы еще можно подкрасить, но рост — как две капли воды. Сантиметр в сантиметр. Тут какая-то загадка.
— Я запрошу Мурманск.
— И ничего умнее не придумаешь. — Возникшая неясность заметно огорчила Сиполса, так как отдаляла миг возложения лаврового венка на голову триумфатора. — Ну, я пошел. Скопилась масса работы.
У следователя тоже был нелегкий день, но он сумел урвать после обеда пару часов, отложив допрос Мендея Мнацоканова, — тот, в отличие от Вазова-Войского, никуда исчезнуть не мог, так как подметал улицы под строгим надзором.
Как и следовало ожидать, по телетайпу из Мурманска сообщили, что гражданин Виктор Геннадиевич Вазов-Войский ни в самом городе, ни в Мурманской области не прописан.
Из всех способов, с помощью которых Даука мог разыскать невесть где проживающего трижды судимого рецидивиста, Харий для начала выбрал наименее трудоемкий: пошел в архив знакомиться с последним уголовным делом Войского, лишившим того радостей вольной жизни на три года. В деле должны быть хотя бы ссылки на то, в какой части города его искать. Несколько месяцев свободы — обычно слишком малый срок, чтобы обзавестись новыми друзьями, чаще всего довольствуются старыми.
Грубо сколоченные архивные стеллажи петляли по длиннющим сводчатым ходам, но Даука быстро раздобыл нужную ему папку.
Он сел за стол и, стряхнув с папки пыль, начал перелистывать дело.
Группу из шести человек судили за квартирные кражи и угон автомашин. Вначале машины служили для перевозки краденого, но когда разошлись награбленные деньги, были проданы по частям. Главарь группы — старший по возрасту, ему было за тридцать — участвовал почти во всех кражах. Суд признал его главным виновником и осудил на максимально возможный срок: шесть лет лишения свободы, так как один год у него еще оставался от предыдущего срока. Вазов-Войский по важности в группе был вторым, хотя участвовал лишь в двух кражах. В отличие от остальных они были тщательно подготовлены, и в обоих случаях потерпевшие лишились вещей, ценность которых выражалась в пятизначных числах. После задержания преступников из этих вещей хозяевам не вернули почти ничего: Вазов-Войский утверждал, что продал все неизвестным лицам, прямо на улице, а полученные деньги промотал в ресторанах и проиграл в карты. Похоже, его действительно преследовала страсть к картишкам: о них упоминали в своих объяснениях и остальные осужденные. Чаще всего играли в трехкомнатной кооперативной квартире самого Вазова-Войского, где в основном и хранили награбленное до продажи. Новичками в этой шестерке были только двое, они и в карточной игре оказались молокососами — кроме денег проиграли старшому и Вазову-Войскому свою долю. Решением суда квартиру отдали в распоряжение кооператива, но компенсация покрыла лишь ничтожную долю материального ущерба, понесенного потерпевшими. В свои двадцать два года Вазов-Войский наделал таких долгов, что практически не имел надежды отдать их до конца жизни.
Все осужденные жили в микрорайоне Кенгарагс, и Даука, созвонившись с участковым уполномоченным, условился с ним о встрече через полчаса.
Участковый, коренастый майор, сказал, что работает здесь давно. Говорил он с едва заметным латгальским акцентом.
— Конечно, Виктор, — буркнул он, глянув на фотографию. И вздохнул. — Покатился по наклонной плоскости, даже и не заметил как. А хороший парень был. С другими возишься, шпыняешь их, а с этим никаких зацепок. Вежливый, шапку снимет, ножкой шаркнет. Как подрос, реже показывался на глаза, здесь танцулек-то почти не бывает, молодежь едет веселиться в центр. И вдруг — на тебе, квартирные кражи. Отец враз осунулся, как-то приметил его на улице — не узнать, мать все бегала, хлопотала, возмещала убытки потерпевшим, чтобы хоть до суда оставили сына на свободе. Оставили. В другой раз Виктора с одним парнем застукали прямо на квартире. Вещи у них уже были сложены в чемоданы. Дали порядочно, но малолетним льготы: через полтора года вернулся домой. Я еще возился с ним, на работу устраивал: восемнадцати нет, да из колонии, кто такого по собственной воле возьмет. Я уж обрадовался, думал, все образуется, а через два месяца он опять влип — и снова за то же самое. Мать померла, отец дождался сынка из колонии, отдал ему квартиру, а сам уехал куда-то на Север… Родители порядочные люди. Единственный ребенок, но вот потянуло его на легкую дорожку, и амба. Вроде глупо, но тем не менее это так. Опять что-то натворил?
— Похоже…
— Ну-ну… У меня с полдюжины таких, волю и понюхать как следует не успевают.
— Где его можно найти?
— Виктора? — спросил майор и тут же понял, что вопрос не к месту. — Не знаю, не видел, но кто-то мне говорил… Да, кто же это был? Не дворничиха ли из его прежнего дома? Сейчас позвоню ей…
Майор ловко повел разговор, упомянув о Викторе мимоходом. Была, вероятно, причина, почему с дворничихой следовало говорить обиняками, но по кивку Харий понял, что нужная информация получена.
— Есть у меня тут одна, как я называю, бар-дама, — сказал майор, снимая с вешалки фуражку. — Сходим к ней, так или иначе пора потрясти ее за тунеядство. Дольше месяца ни на одной работе не держится. Конечно, ей нелегко, — майор усмехнулся. — Ночью по кабакам, утром на работу. Кто это выдержит? Две сестры — и обе хороши! Мамочка работала завзалом, вышла замуж и оставила дочерям квартиру. Для таких вот квартиры сыплются, как из рога изобилия.
Пешеходная дорожка вилась между кирпичными многоэтажками с чахлым кустарником и песочницами во дворах.
— Пришли. На четвертом этаже.
Узкая, довольно грязная лестница. Напрасно майор колотил в дверь. Пожилая женщина, проносившая мимо детскую коляску, ехидно заметила:
— Стучите громче, эти днем спят.
Когда возвращались к автобусной остановке, майор сказал:
— Может, и к лучшему, что не застали. Если Виктор здесь бывает, то вернее нагрянуть утром, часиков в шесть. В это время им негде время убить — и они расходятся по своим берлогам. Утречком подъедете? Заодно обыск сделаем, если понадобится. Но советую — вместе, мне этот район хорошо знаком. До завтра!
— А если в пять?
— Годится!
Рано утром прозвонил будильник, следователь Даука глянул в окно и увидел, что машина опергруппы уже стоит у подъезда. Он прыгнул в брюки, электрической бритвой проехался по щекам и, сопровождаемый недовольным урчанием голодного желудка, сбежал по лестнице.
Участковый стоял в условленном месте и перелистывал какие-то документы; когда подъехал «бобик», он запихнул их во внутренний карман шинели.
— Машина пусть тут постоит. — Майор взял руководство в свои руки. — Увидят в окно, поймут, дело серьезное, а эти дамочки серьезных дел как огня боятся.
Они звонили и стучали, но им никто не открывал. Майор, приложив ухо к двери, внимательно прислушался. Внезапно он зажмурился, и Харий понял, что в квартире кто-то есть.
— Открой, Белла, это я! Не выводи меня из терпения!
Он постучал изо всех сил и снова прижался ухом к двери. По выражению его лица и подмигиванию можно было понять, что там, внутри, зашевелились.
— Белла, открой!
— Кто там? — спросил тревожный женский голос.
— Это я, участковый!
Звякнула дверная цепочка, щелкнул замок, и на пороге появилась заспанная женщина лет двадцати трех или чуть постарше; лампочка, освещавшая лестничную площадку, раздражала ее, она жмурилась. Харий ожидал увидеть расхристанную взлохмаченную особу, но эта скорее была похожа на ухоженную девицу из итальянского коммерческого фильма: наскоро накинутый длинный шелковый халат с декоративной вышивкой, на ногах комнатные туфли с загнутыми кверху носами, бигуди в волосах под газовым платочком. Миловидная женщина.
— Почему не открываешь, когда стучат? — спросил майор, бочком протискиваясь в квартиру.
— А я знаю, кто это ломится среди ночи?
— Какая ночь, люди уже на работу встают. Ты-то где работаешь?
— Вагоны мою. Но сейчас на бюллетене, простыла.
— Покажи больничный!
Женщина отвернулась и стала шарить в секретере.
Ассоциаций с итальянскими фильмами комната не вызывала, но и запущенной ее нельзя было назвать, хотя косметический ремонт все же требовался. Здесь явно не хватало мужской руки. Купленная когда-то дорогая темная стенка успела расшататься, дверца шкафа держалась на одной петле, но следов ночных попоек не было видно.
Харий нарочно оставил наружные двери открытыми и прошел с Беллой и майором в комнату. Если кто и прячется на кухне или в туалете, более благоприятного момента, чтобы дать деру, ему не дождаться. Тут он и наткнется на парней из опергруппы, поджидающих во дворе.
Белла подала майору голубой больничный листок. Взглянув на дату, он вернул его.
— А сестра? — участковый кивнул в сторону соседней комнаты.
— У ее сына сыпь.
— Постучись, я хочу посмотреть.
— Она знает, кто пришел. — Белла отворила дверь и зажгла свет.
На широкой постели лежала женщина постарше и с нею мальчонка с красноватыми пятнами на лице. Нет, ни та, ни другая не прогуливались по рынку с бриллиантами в ушах, сопровождая плута из плутов, смуглые кавказцы ту даму описывали совсем иначе.
Майор ловко опустился на колено и заглянул под кровать. Белла презрительно фыркнула, майор покраснел и сказал:
— Я твоего старика вспомнил, который под кровать забрался, а выбраться не смог. Подумал, может, и сейчас кому надо помочь. Он больше не приходит? Открой-ка заодно шкаф!
Белла открыла шкаф — и там никого.
Все трое вернулись в прихожую, сестра Беллы с мальчиком остались в кровати.
У майора было неспокойно на душе, он обошел остальные помещения, но ничего не нашел.
— Когда ты увидишь Виктора? — внезапно спросил он.
— Какого Виктора?
— Ты знаешь, о ком я спрашиваю.
— Вазова-Войского?
— Да, да… Шило.
— Об этом жуке слышать ничего не хочу!
— Зато мы хотим. Мой коллега прямо жаждет с ним повстречаться. Ведь он у тебя живет, так?
— Жил! Когда отсидел свое, куда ему было податься, вот я его и приютила. Как-никак старая любовь. Приняла, откармливала, как бычка, а он стащил мое барахло и смылся.
— Заявление в милицию написала?
— Ничего я не написала и писать не буду. Пусть подавится!
— Ты все-таки скажи, где его искать.
— Оставьте вы меня в покое… Я за ним по пятам не хожу, за этим идиотом!
— Ты, Белла, голос не повышай, а то ведь я могу и рассердиться.
— Идите к цыганам, там он! — вдруг крикнула из другой комнаты сестра.
В машине майор потер заспанные глаза и, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Ну что я могу с ними поделать? Ничего. Скандалов не устраивают, приводят из кабачка старичков малахольных, те во всем слушаются и ведут себя спокойно. Молодые, цветущие бабы, а сами себя губят. И неглупые, небось понимают, что вечно так продолжаться не может. Мойщицы вагонов с лакированными ноготками! Хороши! Поработают пару недель — и ищи-свищи! Им бы приличному ремеслу обучиться, тогда, может, и встали бы на ноги.
Машина тем временем выехала из квартала и повернула на широкую асфальтированную улицу, параллельную железной дороге.
— Езжай прямо, — сказал майор. — Путь неблизкий.
— Что это она молола о старой любви?
— Чепуха, — махнул рукой майор. — Белла, может, и была для него первой любовью, но никак не наоборот. Во всяком случае, так мне дворничиха рассказывала. Еще когда Виктора в первый раз арестовали. Ей, в свою очередь, поведала мать Виктора. Мамаши, известно, всегда найдут романтическую причину. Краденые денежки он спускал на пару с Беллой, ей все было мало, все грозилась уйти к другому. Ездили кутить в Таллинн, в Ленинград. Подростка ночами нет дома, а мамочка молчит, как заговорщик. Вот и домолчалась до инфаркта.
Между улицей и железнодорожным полотном стоял не огражденный забором розовый дом в два этажа, перед ним выстроился ряд дровяных сарайчиков, темнела чугунная водокачка.
— И этот у меня вот где! — проговорил майор, вылезая из машины. — Все жильцы вроде работают, а на самом деле шляются по Центральному рынку, спекулируют.
— Когда-то тут пасся конь рыжей масти.
— Это давно было. Когда в доме одни цыгане жили.
— А теперь?
— Теперь всякий народ, но все равно гляди в оба. Все время что-нибудь случается. Весной четверых посадили за изнасилование.
Решили, что и на этот раз наверх пойдут вдвоем, а оставшиеся в машине последят, чтобы из дома никто не удрал.
За дверьми был облупленный, грязный коридор с квартирами по обе стороны. Где-то хныкал ребенок, на него покрикивала мать.
— Здесь… Только осторожно, не споткнитесь.
На второй этаж вела крутая скрипучая лестница без перил, со сбитыми ступеньками.
— Как в бочке… Держитесь рукой за стенку, — наставлял майор.
В дальнем конце коридора тускло светилось окно, на дворе светало.
Все же номеров квартир было не разглядеть, и майор принялся считать двери.
— Кажется, тут, — проворчал он и постучался.
Дверь открыли сразу, и Харий увидел женщину, кутающуюся во фланелевый халат. В лицо пахнуло теплым смрадом.
— Доброе утро!
— Доброе… — ответила женщина. Взгляд у нее был робкий и пугливый. Видно, утренние и вечерние визиты милиции были ей не в диковинку, казалось, она уже смирилась с очередной потерей.
— Виктор дома?
— Он спит.
Харий с майором прошли на кухню. Половину ее занимала плита, на которой стояла сковорода с недоеденной вечером картошкой. Стены пропитались дымом и кухонными запахами.
Майор, ничего не спрашивая, миновал кухню, нащупал у косяка выключатель. Комнату залил белый свет, лампочка была без абажура и очень яркая.
На диване, лицом кверху, лежал, раскрыв рот, Виктор Вазов-Войский. Он негромко похрапывал. Лицо его, покрытое трехдневной щетиной, выглядело серым. На полу стояли две пустые бутылки из-под крепленой бурды, неизвестно почему именуемой портвейном.
— Вставай! — Майор тряхнул спящего за плечо.
Приоткрылись воспаленные глаза, видно было, что он пытается оценить ситуацию, чтобы понять, как действовать дальше.
— Оставьте меня в покое, я спать хочу! — враждебно произнес парень и отвернулся было к стене, но участковый потянул его за плечо.
— Просыпайся-подымайся, — добродушно сказал он. — Скоро у тебя будет вволю времени, успеешь выспаться.
Женщина на кухне тихонько заплакала.
— В чем дело? — Молодой человек привстал с постели. И заросший, он разительно походил на Эрика Вецберза. Даже морщины те же, разве что более глубокие.
— Поедем, там узнаешь…
— Никуда я не поеду!
— Поедешь… поедешь… Давай-ка лезь в штаны, нам некогда.
— Вы на меня собак не вешайте. Моя совесть чистая.
— Тогда тем более поторопись.
— Не дадут человеку отоспаться с похмелья. — Парень сел на краешек дивана. — Мария, дай мне чистую рубашку!
Казалось, каждое движение дается ему с трудом, причиняет боль. Харию вспомнилось, как его дед тяжело, с натугой вставал по утрам и одевался, торопясь в хлев, чтобы накормить скотину; но всю одеревенелость — ему тогда было под восемьдесят — как рукой снимало, стоило деду войти в конюшню и услышать тихое ржание встрепенувшейся в стойле Тиллы.
— Где работаешь?
— Брось сети накидывать, начальник! Всего два месяца! Я еще выбираю. Наш брат тоже законы знает!
— Он уже пристроился в топливном тресте, но… — бормотала женщина, роясь в шкафу.
— Заткнись! — прикрикнул на нее парень, и она тотчас умолкла.
Наконец он собрался — дешевые туфли, поношенные джинсы, спортивного покроя трикотажная рубашка, куртка на искусственном меху с пристежным капюшоном. Нет, непохоже, что у него совсем недавно были восемьсот рублей.
— А бритва, помазок! — спохватилась женщина.
— Не боись, милая, стричь и брить меня там будут бесплатно.
Женщина застыла посреди бедной комнатки — ждала, что он с ней попрощается. Она держалась стоически, но глаза уже наполнились слезами.
— Ну, бывай, Мариша! — парень похлопал ее по плечу.
— Пиши…
Майор вышел на кухню, Харий Даука последовал за ним. Женщина даже не допускала мысли, что парня взяли по ошибке, что он может оказаться невиновным, и это потрясло Хария. Наверно, не первый, кого вот так уводят из этой квартиры, потому-то на ее лице, когда она открывала дверь, не было и доли изумления, одно лишь примирение с судьбой.
Провожая взглядом уходящих, она ни с того ни с сего вдруг сказала следователю, который поотстал от остальных:
— Не везет… Страшно мне не везет…
И резким движением притворила дверь, повернула ключ в замке. Будто опасалась, что Харий станет допытываться у нее, почему не везет. Даука представил себе своего начальника Алстера и решил, что уж тот не раздумывал бы над ответом.
«Не тех друзей выбираете, — сказал бы Алстер. — В следующий раз будьте поосторожней!»
И в его словах было бы много правды. С одной поправкой: в этот дом приходят не те, кто обитает в комфортабельных квартирах с лоджиями на солнечной стороне.
Харий слышал, как идущие впереди спускаются по темной лестнице, рукой придерживаясь за стену.
— Она-то работает? — спросил у Виктора майор.
— Оставь ее в покое, начальник. Она святая. Может, бог мозгами обидел, но святая, точно.
— Прохладно. Может, наденете пальто? — поеживаясь, сказал Харий Даука, когда они вышли на улицу. Он умышленно пропустил слово «кожаное». — Вернитесь, мы подождем.
— Нет у нас, начальник, теплой пальтушечки, — ответил Вазов-Войский и, завидев на обочине милицейскую автомашину, пошел к ней без приглашения.
— Я останусь. — Майор протянул руку Харию. — Коли встал рано, проверю заодно несколько адресочков поблизости. Где-то тут один неплательщик алиментов скрывается.
Распрощались.
Подымался туман, встречные машины шли с ближним светом, чтобы быть заметнее.
Вазов-Войский сидел нахохлившись и всю дорогу смотрел в заднее зарешеченное стекло.
Допрос почти ничего не дал.
Битых два часа следователь Даука путал Вазова-Войского вопросами и ставил ему логические ловушки, но тот и не собирался признаваться. Единственно, появились какие-то вехи, указывающие направление дальнейших поисков. Когда Виктору необходимо было о чем-то умолчать, он пользовался ответом, который казался ему универсальным средством от всех бед.
— Не знаю, — говорил Вазов-Войский. — Не помню, бухой был.
Даука записал всю беседу на магнитофон и то же самое запечатлел на бумаге. Он не старался что-либо доказывать задержанному, только спрашивал и спрашивал, чтобы потом, в одиночку, не спеша проанализировать его ответы и наметить схему дальнейшей работы. На втором допросе он прижмет Войского как следует; доказательств для осуждения достаточно, парень знает, что за чистосердечное признание наказание смягчают, так что, возможно, расколется. Во всяком случае, он не похож на тех твердолобых, которые на следствии с перепугу твердят, что белое это черное, и только на суде рыдают горючими слезами, надеясь на смягчение приговора.
О том, что совесть у допрашиваемого нечиста, говорило грустное прощание с Марией и то, что у него слишком много этих «не знаю» и «не помню».
— Сколько дней вы работали после выхода на свободу?
— Ни одного.
— Эта женщина что-то говорила про топливный трест.
— Мария? Это я ей нагородил, чтобы у нее полегчало на душе.
— Где теперь ваш отец?
— Не знаю. Где-то на Севере.
— Кому вы сказали, что поедете к нему?
— Чего не наплетешь в кабаке. Кодла в курсе, что мой старикан большая шишка, вот я и гну, пусть думают: уедет Виктор и вернется с мешком башлей, то-то гульнем! С таким заливом я еще месяцок мог бы керосинить за их счет.
— Почему же вы обманываете своих дружков и не едете к отцу? — спросил Даука с сарказмом.
— Я не знаю, где его искать… Он решил порвать со мной родственные связи, еще когда меня в позапрошлый раз определили. Только не выписался, чтобы оставить мне хибару. А сам ушел; высказал все, что обо мне думает, а я ему — что думаю о нем, и наше вам с кисточкой. Мы даже не переписываемся. Чесслово, я не загибаю. В колонии всю корреспонденцию дотошно регистрируют, можете проверить. Если я по ошибке не сделаю какой-нибудь девке ребенка, мой старикан останется без наследника и свои почетные грамоты и деньги заберет в могилу; от встреч со мной он отказывается. Да стань я хоть ангелочком, все равно не даст.
— Вы уже ангел. Вы все время меня в этом уверяете. Где вещи Беллы?
— Ничего не знаю, — отрезал Вазов-Войский, чванливо откинувшись на спинку стула, но выдержал лишь короткую паузу. — Что она там написала, стервоза?
— Я был пьян, не помню, — усмехнулся Даука и подумал, что Алстер подобную пикировку вряд ли бы одобрил, хотя душевного покоя ради замечание бы делать не стал.
— Из-за этой дешевки среди ночи хватают человека из постели! Дайте мне очную ставку, и она заберет свое заявление назад. И была вам охота, начальник, себе лишнее дело навешивать. А мне и подавно ни к чему оно! Ха, я не собираюсь сворачивать этой курице шею, готов покалякать с нею в вашем присутствии.