Примчалась ко мне с прибором. Прибор для измерения уровня психологического комфорта – это такая полоска, которую прикладывают ко лбу. Если полоска становится голубой – все в порядке, человек счастлив. Уверена, у меня будет что-нибудь серое, или коричневое, или даже черное – это означает состояние глубокой психоэмоциональной усталости, неудовлетворенности собственной жизнью, обиды, что все sms прислали Муре, а мне ничего.
   Аленин цвет полоски голубой, мой цвет полоски тоже голубой. Думаю, прибор неисправен.
 
   Были с Максом в корпусе Бенуа, выставка Филонова интересная. Я все время думала – может быть, это какая-то ошибка, может быть, это все-таки мои sms «я тебя люблю»?..
   Потом пошли в «Бродячую собаку». Максим рассказал мне, что в «Бродячей собаке» один раз был такой случай – Хлебников прочитал антисемитские стихи, и Мандельштам за это вызвал его на дуэль. Секундантом попросили быть Филонова, того самого, на выставке которого мы только что были. Но Филонов отказался, мол, он не может допустить, чтобы опять убили Пушкина. Он имел в виду, что Хлебников – это Пушкин, и Мандельштам тоже Пушкин. Сказал, что это все ничтожно, а вот он занимается делом – хочет нарисовать картину, которая висела бы на стене без гвоздя. И оказался прав – все это было ничтожно, тем более что Хлебников тут же извинился, заявил, что случайно сказал глупость... А Малевич в это время делал такой кубик, чтобы он висел в воздухе...
   – Даша! Ты меня не слушаешь, – прикрикнул Максим, – знаешь, они все были немного сумасшедшие...
   – Слушаю... кто сумасшедшая, я?
   – Футуристы.
   Мне было грустно и не особенно интересно – в начале века тут собирались Ахматова, Маяковский, Мандельштам, Хлебников, а сегодня только Максим и я. Андрей сейчас на работе или еще где-нибудь...
 
   Вечером у нас были гости – Полина с Юлькой. Ну, и Максим, конечно.
   Юлька с Андрюшей хорошо играли, а Полина с Максимом нет. Они опять поссорились, на этот раз не из-за Америки, а из-за Петербурга.
   Полине у нас все не нравится. Я имею в виду не у нас дома, а у нас в Питере. Полина принесла старый путеводитель по Санкт-Петербургу и читала из него вслух:
   – «Петербург расположен на полутора сотне топких островов, продуваемых балтийскими ветрами, в гиблом, не предназначенном для человеческой жизни месте...», вот видите, – сказала она, – «это город, в котором не только жить, но даже и находиться невозможно, ибо нет в нем ни одного места, пригодного для жизни...»
   Полина вела себя странно, все время оглядывалась, вздрагивала на каждый шорох, краснела, нервно сжимала губы. Я посоветовала ей пить легкое успокоительное на травках, она дико на меня посмотрела. Наверное, очень устала на заводе.
   – А мне все нравится, – сказал Максим, – здесь все самое лучшее, и город, и люди... В целом люди прекрасны, одеты по моде, основная их масса живет на свободе...
   Я не стала спрашивать, чьи это стихи. Может быть, его, а может быть, петербургского поэта Уфлянда.
 
   ...Я думала, что от буше и корзиночки с заварным кремом и от стихов мое настроение улучшилось, оказалось, нет. Украдкой приложила прибор ко лбу – нет, ничего, все та же голубая полоска.
 
    1 декабря, суббота
   Андрей позвонил, когда я металась по дому, одной рукой засовывая Андрюшечку в куртку, другой Льва Евгеньича в поводок, а третьей пыталась сделать новую прическу – заколоть волосы так, чтобы, с одной стороны, был как будто хвост, а, с другой стороны, как будто не хвост...
   – А почему ты не спрашиваешь, куда мы сегодня пойдем? Сегодня же суббота... Что ты сейчас делаешь? – сказал Андрей виновато-примирительным голосом, как будто он откуда-то узнал, что Лев Евгеньич нашел презерватив и что я больше никогда о нем не думаю.
   – Убегаю. Убегаю в Зимний дворец, – невнятно проговорила я, потому что во рту у меня была заколка. – «И не думаю про презерватив» – это я мысленно добавила.
   – Ты ничего не спутала? – спросил Андрей. – Может быть, ты теперь царь?
   Ничего я не спутала, и ничего я не царь. В Эрмитаже уже несколько лет бывают концерты, в Георгиевском зале. Это очень волнующе – слушать музыку и воображать себя царем, фрейлиной или министром.
   – Во сколько концерт?
   Странный вопрос, концерты всегда начинаются одинаково.
   – В семь часов, а что?
   – Да так... Может быть, мне тоже... хм?.. – нерешительно сказал Андрей.
   – Плохо слышно, очень плохая связь... я уже в машине. – И я нажала на красную кнопку, потому что очень торопилась.
   – А с кем ты идешь, с Мурой? – поинтересовался Андрей. Ох, голос звучал не из телефона, а из прихожей, – оказывается, он уже был дома.
   – Мура не может, они с Львом Евгеньичем идут в Петропавловку, там представление по Гоголю, представляешь, прямо на площади у собора... Лев Евгеньич не очень любит Гоголя, но там что-то вроде народного гулянья, костры, танцы, сосиски, так что ничего...
   Это мой принцип – свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех. Вот пусть все и отправляются по своим интересам, кто куда хочет, кто на Гоголя, кто куда хочет с презервативом... Может быть, это и не мой принцип, а кого-то из классиков марксизма, но ведь они же не могут быть во всем не правы.
   – С мамой? Ты идешь на концерт с мамой? – продолжал допытываться Андрей. Необычный, приятный и лестный интерес к подробностям моей жизни.
   – Мама не может, они с Андрюшечкой идут на «Детский альбом» Чайковского. Они не хотят Гоголя, а хотят Чайковского. А по дороге в театр мама собирается быстренько рассказать ему содержание «Мертвых душ», чтобы о Гоголе он тоже имел представление...
   Андрей замолчал – наверное, обрадовался, что у него такая культурная семья с разносторонними интересами.
   – А с кем? С кем ты идешь на концерт? – переспросил Андрей.
   Не расслышал, наверное, плохая связь, хотя я его слышу замечательно. Ах да, он же стоит рядом.
   – С Максимом. А после концерта мы пойдем в кафе обсуждать мою новую книжку. Он уже прочитал и сказал, что у меня есть потенциал. А ведь Максим – не обычный читатель, – гордо сказала я.
   – Чем это он необычный? – поинтересовался Андрей.
   Странно, что он так долго со мной разговаривает... обычно он только быстро говорит: «Малыш, у тебя все нормально? Я занят, пока». Наверное, застрял в пробке, вот и разговаривает... ах да, он же дома...
   – Максим – не обычный читатель, как ты, он человек с тонким вкусом, – строго сказала я, – теперь понял? А ты даже не знаешь, сколько их у меня, моих маленьких книжечек!..
   – Ну почему же, знаю, пять... или шесть... – задумчиво добавил Андрей, – я, хм... мне тоже нравятся твои книжки...
   Пять или шесть?!.. Двенадцать вместе с новой, вот сколько!! Нравятся мои книжки? Врет. Он не прочитал ни одной. И всегда относился к моим книжкам так, будто мое творчество – это чем бы дитя ни тешилось...
   Андрей не прочитал ни одной моей книжки, а Максим прочитал – одну новую и одиннадцать старых. Сказал, что я талантливая, ура! Что мне повредило то, что мои книжки сразу же опубликовали, – мне было бы полезнее писать в стол и потихоньку наращивать мастерство. Тут я с ним не согласна: зачем потихоньку писать в стол роман «Любовь и измена»? Пусть уж сразу выйдет на суд публики.
   Максим сказал, что со своим потенциалом я когда-нибудь могу написать что-нибудь настоящее, не «Любовь и измену», а настоящую литературу. Максим – в точности как Флобер, Флобер запрещал Мопассану публиковать его рассказы. Потом все-таки разрешил, и первый рассказ, который он разрешил Мопассану опубликовать, назывался «Пышка». И получилось, что Мопассан – раз и сразу же в классики!.. Если я захочу, Максим может быть моим Флобером, а я – его Мопассаном. Может быть, под руководством Макса я тоже стану классиком... интересно, долго мне придется писать в стол, месяц или больше?..
   Андрей все еще стоял около меня.
   – Хочешь, пойдем с нами, – нежно предложила я, – пойдем-пойдем... Ты ведь со мной в филармонии уже спал, а в Эрмитаже еще нет, не спал... Будет симфония Малера, она, знаешь, какая скучная? Ты и сам не заметишь, как заснешь...
   – Хм... А может быть, ты... хм... ты... хм... не пойдешь? – предложил Андрей.
   Я хмыкнула в ответ, совсем как Андрей, – хм...
   В принципе хмы бывают разные – задумчивый хм, милый хм, согласный хм... а может быть агрессивный возмущенный хм, означающий «если ты не хочешь спать в Эрмитаже, почему яне должна идти на концерт?!».
   – Иди, конечно, я просто так сказал, – грустно сказал Андрей, – ну, а завтра ты что делаешь?
   Странный вопрос, как будто мы не муж и жена, а просто иногда встречаемся.
   – А ты? – спросила я светским тоном, раз уж мы иногда встречаемся. – Хочешь, погуляем или сходим на выставку Филонова в Русский, или в гости, или пригласим Муру и маму в ресторан, или... хочешь, покатаемся на твоем новом катере, на катере меня обязательно стошнит... в общем, что ты хочешь, то и будем делать. А что ты хочешь делать?..
   – Ничего не хочу. Я завтра занят, – сказал он и отключился. То есть не отключился, а вышел из комнаты, все время забываю, что он уже дома...
   Ну вот, а ведь я специально говорила с ним очень нежно, как воспитательница в детском саду, и предлагала ему на выбор разные варианты, и даже кататься на катере, потому что мне вдруг показалось, что он капризничает, как Андрюшечка.
   Странно, зачем же Андрей все-таки звонил?.. Ах да, он же был дома. Тогда зачем он сегодня так рано пришел?.. Не может же быть, что он просто хотел провести со мной вечер.
   Вечером обнаружила Андрея на кухне. Сидел с сумрачным видом, читал книгу «Болтовня о музыке».
   Я пересказала Андрею все, что узнала от Макса про Малера. Например – Малеру пришлось перейти в католичество, чтобы получить придворный пост в Австро-Венгерской империи, стать музыкальным директором Венской оперы... Еще кое-что рассказала – потому что я хочу сохранять со своим мужем хорошие отношения и чтобы он был в курсе моих интересов.
   В ответ Андрей показал мне книжку «Болтовня о музыке» и сухо заявил, что он и сам мог бы рассказывать мне то же самое, будь у него свободное время.
   – Да? – иронически сказала я. – А там написано, что пятая симфония Малера – совершенно новое слово в симфонической музыке?.. Кстати, завтра мы пойдем в Капеллу, там будет Моцарт... Максим сказал, нужно обязательно еще раз посмотреть «Амадеус» Формана, помнишь, про Моцарта?.. Я купила диск, давай сейчас посмотрим?..
   – Нет, – зло бросил Андрей.
   Хм... Это у меня недоуменный хм. Может ли быть, что это не просто ужасный характер, а ревность?.. Ужасный характер или ревность, ревность или ужасный характер?..
   Мы с Максом недавно гуляли с детьми в Михайловском саду. Так вот там, в песочнице, была настоящая сцена ревности. Андрюшечка боролся за Юльку со своим соперником в голубой шапке с помпоном. Чтобы показать, кто умнее, Андрюшечка сделал Юльке куличик больше, чем Помпон, и еще дополнительно отнял у Помпона формочку.
   Но Андрюшечка маленький, а Андрей довольно большой, так что скорее всего это ужасный характер, а не ревность. Типичное оппортунистическое поведение – желание все делать назло. Назло мне не хочет признать, что 5-я симфония Малера – новое слово в симфонической музыке, а Максим – очень умный и интересный человек...
   Когда-то в далеком прошлом Максим не дал мне варенья, но ведь и Дон Жуан не сразу встретил человека, с которым хочется говорить о футуристах и ходить в филармонию, читать ему стихи, обсуждать его книжки и когда-нибудь в хорошую минуту отдать свое варенье. А теперь он встретил этого человека.
   И этот человек, он никогда не думает ни про какой презерватив, особенно в филармонии. Там можно прикрыть глаза рукой – все подумают, что ты ужасный меломан и слушаешь музыку с закрытыми глазами, а ты в это время можешь спокойно поплакать.
 
    8 декабря, суббота
   ...Ходила с Максимом в филармонию. Дебюсси, Чайковский. Чайковскому покровительствовала Надежда фон Мекк, посылала ему деньги, а он никогда ее не видел – это все знают. Но Максим, как всегда, знает больше, чем все. В антракте Макс сказал:
   – У этой женщины в каждом шкафу было по композитору. Она переписывалась с Чайковским, а в это же время Дебюсси давал уроки ее детям.
   Мне всегда кажется странным, что какие-нибудь великие люди жили в одно время и могли запросто встретиться в магазине, в гостях или у Надежды фон Мекк.
   Еще Макс сказал: Чайковский всю жизнь боялся, что у него может отвалиться голова, поэтому, когда он дирижировал оркестром, он на всякий случай придерживал голову рукой.
   Все второе отделение я представляла, как у Надежды фон Мекк из каждого шкафа сыпались композиторы – Штраус, Григ, Бетховен и др. И наблюдала за дирижером – он не боялся, что у него отвалится голова, и дирижировал двумя руками.
   Когда мы шли домой, Макс сказал: «С Полиной меня не связывает ничего, ни несколько лет в Америке, ни даже Юлька, она для меня сама по себе. А нас с тобой связывает все – Питер, улицы, мои стихи...» И прочитал:
 
Среди миров, в мерцании светил
Одной Звезды я повторяю имя...
Не потому, чтоб я Ее любил,
А потому что я томлюсь с другими.
 
   Это уж точно не его стихи, а Анненского. Анненский – единственное утешение во всех моих горестях. Приятно же быть Одной Звездой!..
   Проверяла свой уровень психологического комфорта Алениным прибором. Настроение по-прежнему плохое, прибор по-прежнему неисправен – голубая полоска.

Глава 6

Максим
   Я зашел на сайт Alib.ru – букинистические книги, кликнул «Как продать» и прочитал:
   Наши правила сложны, многочисленны и для многих неприемлемы. Эту страницу до конца дочитывают менее 10 % посетителей. ВОТ ТАК ВСЕ СЛОЖНО.
   ...Действительно, вот так все сложно, а главное – бессмысленно. На этом сайте я мог бы продавать мои книги годами, не будучи уверенным ни в действительной стоимости книг, ни в безопасности, ни даже просто в получении денег.
   Но торопиться ни к чему, нужно все как следует обдумать.
   Первое, что нужно сделать, – методично обойти все букинистические и антикварные магазины, просто зайти поговорить, поузнавать потихоньку, что и как. Естественно, не брать с собой книжки. Книжки с собой не брать, а взять с собой Дашу, – удивительно, насколько она все чувствует так же, как я, – это завораживающее чудо, особенную поэтичность и красоту моих любимых книг...
* * *
   Вот здесь, почти на углу Невского и Литейного, когда-то был магазин «Букинист», а теперь на месте «Букиниста» сетевое кафе, а букинистические лавочки переехали в соседний двор. Вот она, надпись на арке, – «Антикварный двор».
   Я кивнул на арку с вывеской – зайдем? Я люблю блошиные рынки, антикварные лавки, где можно купить не пафосные, как здесь теперь говорят (забавное новое словечко), дорогие предметы, а мелочи – вазочки, открытки, где в куче мусора вдруг блеснет что-нибудь интересное, пусть и не шедевр, но знак эпохи.
   Оказалось, Даша тоже любит антикварные мелочи. Я все больше удивляюсь нашей с ней внутренней схожести.
   По стенам подворотни граффити, пятиугольный двор, два магазина с одинаковыми вывесками – «Антикварная торговля».
   В маленьком подвальчике два крошечных зала, в одном на полках современная дребедень, та же, что и в книжных магазинах, – детективы и женские романы в ярких обложках, а в другом зале Даль, Брем, Брокгауз и Эфрон, полный, от 1890-го до 1906-го, а следующий выпуск уже прервался революцией. В целом все это выглядит не слишком вдохновляюще и больше походит на лавку старьевщика, чем на место, где идет реальная антикварная торговля, совершаются какие-то сделки...
   Ну хорошо, будем считать, что это пристрелка.
   – Скажите, пожалуйста, а коллекционеры к вам заходят? – спросил я продавца, маленького лысого человечка.
   – Как не заходить, непременно заходят... – совершенно по-старинному ответил продавец.
   – А... часто ли приносят что-нибудь интересное?.. Вы же знаете как продавец. Бывают ли находки?
   – Я не продавец, а эксперт, – поправил человечек, – да обычно сам человек определяет, что для него – находка. Вот как раз перед вами пришел человек, спрашивает, сколько стоит старый Достоевский.
   Значит, словоохотливый человечек может так и обо мне рассказать – следующему, кто зайдет после меня. Понятно, что с ним нельзя иметь дело, просто-напросто опасно. Нельзя забывать, что я не в безопаснейшем Цинциннати, а в России.
   – Я ему говорю, – продолжал человечек, – до 1881 года каждая книжка от пятисот рублей и выше, а после 1881 года вообще не надо. А он не понимает, думает, я его обманываю.
   – Достоевский умер в 1881 году? – спросила Даша. – А почему именно прижизненные издания ценятся?.. Ведь другие тоже старые...
   – Это метафизика, – важно ответил человечек, – в те времена автор сам ездил в типографию присматривать за набором, потом в магазин, он мог эту книгу держать в руках... Или возьмем «Евгения Онегина». «Евгений Онегин» выходил в главках – вот она, эта главка, которую мог держать в руках сам Пушкин... взял в магазине, подержал, погладил и положил на место...
   – Пушкин? Мог? Держать в руках эту книжку? – мечтательно спросила Даша. – Сам Пушкин? А хорошо бы знать, какую именно главку, правда?..
   Человечек поглядел на нее с симпатией. Хорошо, что я не один, а с Дашей. Она чрезвычайно полезный спутник, люди с ней с удовольствием беседуют, и ее болтовня отвлекает от меня внимание.
   – Но не обязательно только это, тут много что имеет значение. Прижизненная «Война и мир», шесть книжек в трех переплетах, издание 1868 года – пять тысяч долларов, а за издание 1870 года – вряд ли дадут пятьсот рублей.
   – Очень-очень интересно, – с жаром откликнулась Даша, – а что может быть самое ценное?
   – Самое ценное, ну... прижизненное издание Шекспира.
   – А что, неужели возможно найти?! Нет, ну теоретически? Гипотетически, можно?..
   – Гипотетически можно закинуть удочку в ванной и вытащить щуку, – ответил довольный своим остроумием человечек.
   – Но бывает?.. – настаивала Даша.
   Человечек рассыпал перед Дашей перлы своего красноречия, и все это была не нужная мне информация.
   ...В среде букинистов известно – иногда бывает такая покупка, которая кормит человека всю жизнь...
   ...А вот совсем недавно – лет двадцать назад нашли коробку из-под яиц, как в детективе, а там... Но коробка из-под яиц случается с человеком раз в жизни, а зарабатывать на жизнь нужно... Букинистическое дело – это тяжелый труд, причем физический, – таскать коробки с книгами...
 
   Этот человек мне решительно не понравился, он был слишком болтлив.
   Я осторожно узнал, что соседний магазинчик принадлежит другому хозяину.
   Соседний магазинчик значительно больше походил на антикварный – иконы, живопись, фарфор, мебель, гравюры, вполне пристойно. В центре зала стоял буфет, на нем патефон с огромной трубой, а внизу роскошный кожаный чемодан начала века с металлическими вставками, – по-моему, чемодан был самым дорогим предметом в этой композиции.
   Даша рассматривала чемодан, а я подошел к книгам.
   На полках и под стеклом в витринах толстые тома в кожаных переплетах, опять Даль, опять Брокгауз и Эфрон, золоченые книжки «Исторiя искусствъ», Бремъ, Всеобщая история... В витрине «Исторiя телесныхъ наказанiй в Россiи», тридцать тысяч рублей, самое здесь дорогое издание. А вот и «Весь Петербургъ», толстый красный том... На одной из страниц написано – литературный критик Ровенский А.В., проживает по адресу: Английский проспект, дом... квартира...
   Я перелистал журналы на открытой полке – «Нива» за 1912–1914 годы, подшивки неполные, один журнал стоит три тысячи рублей.
   – Здесь есть статьи моего прадедушки, – сказал я.
   Зачем я это сделал?.. Иногда я совершаю совершенно необъяснимые поступки...
   В зале двое, человек с мешком и продавец, он же эксперт.
   – Литографии до Первой мировой войны берете?
   – Приносите, посмотрим, – тихо сказал эксперт.
   Он больше похож на торговца антиквариатом, чем предыдущий, выглядит солидным, утомленно важным...
   – Скажите, а часто вам приносят футуристов? – спросил я эксперта.
   – Случается. Но для футуристов же главное – состояние... А разве же они могли сохраниться в хорошем состоянии? Люди же не понимали, думали – разве же это книга? То кастрюлю поставят, то вареньем закапают... – смешно «жекал» эксперт, – футуристы же в хорошем состоянии почти не бывают, футуристы допускаются в коллекции в приличном состоянии, на четверку...
   ...Мы вышли во двор. Больше всего в Америке я скучал по питерским дворам, таким, как этот, – арка, обломанные водосточные трубы, разрисованные стены, к стене дома прилеплен наружный лифт, дом XIX века, а лифт пристраивали в тридцатых годах прошлого века.
   – Подожди, я кое-что забыл, – быстро сказал я Даше и бегом вернулся в лавку. – А вот, например, «Азбука» Маяковского сколько стоит? – спросил я эксперта. – В отличном состоянии, в идеальном?
   – Молодой человек, это «Азбука» Маяковского в идеальном состоянии – непостижимая редкость... Может, такая книжка вообще одна на свете... Это же азбука, по ней же детишки читать учились... Не может быть, чтобы в идеальном состоянии.
   – Но все-таки сколько?
   – Пять, – равнодушно сказал эксперт, – если в идеальном.
   – Пять... чего? – спросил я, стараясь удержать лицо. Конечно, я был разочарован – неужели так мало, всего пять тысяч рублей?
   – Пять десятков тысяч долларов. Пятьдесят тысяч долларов.
   Что?.. Пятьдесят тысяч долларов?!!
   Все избитые выражения – поджилки затряслись, глаза вылезли на лоб, – все они в этот момент были про меня. Это у меня поджилки затряслись, это у меня глаза вылезли на лоб... Пятьдесят тысяч долларов... но... может ли такое быть?!
   И вдруг я почувствовал резкий приступ ненависти, ненависти и обиды. Я так мечтал, что буду владеть своими книжками – всегда любоваться, всегда гладить, всегда!.. Мечтал, но решил, что продам книги, сделаю это для Полины, чтобы больше никогда не видеть, как она презрительно на меня смотрит, как сравнивает меня с Андреем или с кем-то другим! Чтобы не ловить в ее глазах – «ты не настоящий мужчина».
   Да, я решил продать, но... Но видимо, подсознательно я все-таки надеялся, что мои книжки не стоят столько, что мне можно будет не продавать их, можно будет оставить их себе... А когда я услышал – 50 тысяч за одну только «Азбуку», я понял – мне придется продать, теперь у меня просто нет другого выхода – ведь речь идет о таких деньгах. Мир моей мечты, мой мир оказался побежден деньгами – и виновата в этом Полина!..
   В этот момент я до дрожи, до отвращения ненавидел Полину. Я ведь приношу ей в жертву свои чувства, мечты, даже свои принципы – себя, не так ли? А тот, кто жертвует, всегда озлобляется на человека, ради которого жертвует собой... О господи, пятьдесят тысяч долларов...
   – Один мой знакомый просил узнать, – спохватился я и добавил, заметая следы: – Он в Америке живет...
   Эксперт зевнул.
   – Я смотрю, вы человек осторожный... Есть в Питере такой Сергей Юрьевич, самый лучший специалист по началу века, у него галерея на Мойке. Сходите к нему, проверьте цену. А потом приносите мне, я вам дам на десять процентов больше, – вяло сказал он и внезапно блеснул глазами. – А хотите, я вам сейчас дам пятьдесят тысяч? Книга с собой?
   ...А он не так прост, этот эксперт, не такой уж он вялый... Мне нужно быть очень осторожным... На вопрос, сколько это стоит, получить ответ не сложно, но не хотелось бы при этом получить по голове. Россия – криминальная страна, Питер – криминальная столица, торговля антиквариатом – криминальный бизнес...
 
   Я вышел на деревянных ногах, беспокойно оглядываясь, словно кто-то за мной следил... Все то же – двор, арки, разрисованные стены, Даша переминается с ноги на ногу... все – другое...
   – Макс, ты какой-то взъерошенный... С тобой все в порядке?
   – Даша, ты мне очень близкий человек, ты очень мой человек, Даша, – сказал я, – поэтому я тебе сейчас кое-что скажу. Это очень важно и касается всей моей жизни.
   Даша подняла на меня любопытные глаза:
   – Что, что скажешь?..
   – Да так, ничего. Это я пошутил.
   – Да? – разочаровалась Даша. – Ну ладно. А я смотри, что тебе купила, – сюрприз!.. Пока ты был в магазине, зашла в тот, первый антикварный, и купила... Я случайно открыла, а там – вот. Ну, смотри же, смотри!
   Альманах «Шиповник», 1914, кн. 22. На третьей странице лекция Чуковского о футуристах... Я знаю, что Чуковский читал эту лекцию на Женских медицинских курсах, на Петербургской стороне, там еще был странный спор, кто лучше – Маяковский или Некрасов. Я все знаю про то время, все, что можно было найти, прочитать.
   Я отвернулся от Даши, потому что у меня вдруг выступили слезы. От жалости к себе, от этой жуткой цифры пятьдесят тысяч долларов. Оказалось, мои книжки – это не только культурный шок, а еще и материальный шок!.. Пятьдесят тысяч долларов! И я мог получить их прямо сейчас, в этом дворе!..
   Я пролистал альманах. Вот стихи Хлебникова: «Я белый ворон, я одинок...»
   Это я белый ворон, это я одинок...
   – Даша. Я тебя люблю, – сказал я, и это вышло как-то слишком торжественно, и я тут же снизил пафос – поцеловал Дашу в нос и добавил: – Я страшно тебя люблю, мой дорогой летучий мышонок, крысенок мой единственный, тараканчик мой ненаглядный...
 
   Отчего четко осознанная злая неприязнь к Полине, отчего «не люблю Полину» обязательно означало «люблю Дашу»?.. Конечно, тут сказалось мое невероятное возбуждение – когда человек находится в стрессе, у него обостряются все чувства. Но ведь я и правда ее полюбил.