Страница:
— Так, батюшка!
А я говорю вам, что здесь не без каких-нибудь любовных проделок!
Начиная по плану Пенелопы, прошу позволения упомянуть, что утром в среду, 24 мая 1848 года, меня позвали в кабинет миледи.
— Габриэль, — сказала миледи, вот новость, которая должна вас удивить.
Фрэнклин Блэк воротился из-за границы. Он гостит в Лондоне у отца, а завтра приедет к нам на месяц и проведет у нас день рождения Рэчель.
Будь у меня в руках шляпа, только одно уважение к миледи помешало бы мне подбросить ее к потолку. Я не видел мистера Фрэнклина с тех пор, как он мальчиком жил с нами в этом доме. Он был во всех отношениях (насколько я его помню) самый милый мальчик, какой когда-либо запускал волчок или разбивал окно. Присутствовавшая при нашем разговоре мисс Рэчель заметила, что она помнит его как самого лютого тирана и мучителя кукол и самого жестокого кучера, загонявшего девочек до изнеможения своими жесткими вожжами.
— Я пылаю негодованием и заранее умираю от усталости, — заключила свою речь мисс Рэчель, — когда думаю о Фрэнклине Блэке.
Вы, натурально, спросите, почему же мистер Фрэнклин все свои годы с того самого времени, как он был мальчиком, до того времени, как он сделался мужчиной, провел вне своего отечества. Я отвечу: потому что его отец имел несчастье быть ближайшим наследником одного герцогского титула и не мог юридически этого доказать.
В двух словах, вот каким образом это случилось.
Старшая сестра миледи вышла за знаменитого мистера Блэка, в равной мере прославившегося своим огромным богатством, как и своим судебным процессом с неким герцогом. Сколько лет надоедал он судам на своей родине, требуя, чтоб герцог был изгнан, а он поставлен на его место, скольких стряпчих обогатил он, сколько других ни в чем не повинных людей заставил поссориться друг с Другом из-за пари, — прав он или нет, этого я установить не могу. Жена его умерла, и двое его детей умерли прежде, чем суды решились захлопнуть перед ним дверь и не тянуть больше с него денег.
Когда все было кончено и герцог остался при своем, мистер Блэк рассудил, что единственный способ отомстить отечеству за его поступок с ним — это лишить Англию чести воспитывать его сына.
— Как я могу положиться на наши отечественные учреждения, — объяснял он, — после того, что наши отечественные учреждения проделали со мной!
Прибавьте к этому, что мистер Блэк не любил мальчиков, включая и своего, и вы согласитесь, что это могло кончиться только таким образом.
Мистер Фрэнклин был увезен из Англии и послан в учреждения, на которые его отец мог положиться, в такую превосходную страну, как Германия; сам мистер Блэк, заметьте, преспокойно остался в Англии, чтобы трудиться на пользу своих соотечественников в парламенте и чтобы представить отчет по делу о герцоге, — отчет, которого он не окончил и до сих пор.
Вот, слава богу, это рассказано. Ни вам, ни мне не следует ломать головы насчет мистера Блэка-старшего. Оставим его с его герцогством и обратимся к алмазу.
Алмаз возвращает нас к мистеру Фрэнклину, которому суждено было самым невинным образом внести этот несчастный камень к нам в дом.
Наш милый мальчик не забыл нас, когда уехал за границу. Время от времени он писал: иногда миледи, иногда мисс Рэчель, а иногда мне. Он перед своим отъездом занял у меня клубок веревок, перочинный нож о четырех лезвиях и семь шиллингов шесть пенсов, которых я обратно не получил и не надеюсь получить. Его письма ко мне относились все к новым займам; я слышал, однако, от миледи, как он поживал за границей с тех пор, как стал взрослым. Научившись тому, чему могли научить его германские учреждения, он поехал во Францию, а потом в Италию; они сделали его там универсальным гением, насколько я мог понять. Он немножко писал, немножко рисовал, немножко пел, играл и сочинял, — заимствуя, как я подозреваю, во всех этих случаях, как он занимал у меня. Состояние его матери (семьсот фунтов в год) досталось ему, когда он сделался совершеннолетним, и прошло сквозь него, как сквозь решето. Чем больше у него было денег, тем больше он имел в них надобности; в кармане мистера Фрэнклина была дыра, которую никогда нельзя было зашить. Повсюду его веселость и непринужденность доставляли ему хороший прием. Он жил то тут, то там, и повсюду адрес его (как он сам его давал) был: «до востребования, Европа». Два раза решался он возвратиться в Англию и увидеться с нами, и два раза (с позволения сказать) какая-нибудь женщина удерживала его. Третья попытка удалась, как вам уже известно из того, что миледи сказала мне. В четверг 25 мая мы должны были в первый раз увидеть, каким мужчиной сделался наш милый мальчик. Он был хорошего происхождения, имел мужественный характер и двадцать пять лет от роду, по нашему расчету. Теперь вы знаете мистера Фрэнклина Блэка столько же, сколько и я, перед тем как мистер Фрэнклин Блэк приехал к нам.
В четверг была прекрасная летняя погода; миледи и мисс Рэчель, не ожидая приезда мистера Фрэнклина, поехали завтракать к каким-то друзьям по соседству.
Когда они уехали, я пошел осмотреть спальню, приготовленную для нашего гостя, и увидел, что все там в порядке. Потом, будучи не только дворецким, но и буфетчиком миледи (по моей собственной просьбе, заметьте: мне было неприятно, чтобы кто-нибудь владел ключами от погреба покойного сэра Джона), — потом, говорю, я вынул наш знаменитый латурский кларет и поставил его согреться до обода на теплом летнем солнышке. Вздумав и сам посидеть на теплом летнем солнышке, — потому что если это хорошо для старого кларета, то хорошо и для старых костей, — я взял стул, чтоб выйти на задний двор, когда меня остановил звук тихого барабанного боя, раздавшийся на террасе перед комнатами миледи.
Обойдя кругом террасу, я увидел смотревших на дом трех темнокожих индусов в белых полотняных блузах и штанах.
Когда я присмотрелся поближе, я заметил, что на шее у них висели маленькие барабаны. Перед ними стоял маленький, худенький белокурый английский мальчик, державший мешок. Я рассудил, что эти люди — странствующие фокусники, а мальчик с мешком носит орудия их ремесла. Один из троих, говоривший по-английски и имевший, должен признаться, самые изящные манеры, подтвердил мою догадку: он попросил позволения показать свои фокусы в присутствии хозяйки дома.
Я старик не угрюмый, люблю удовольствия и не стану не доверять человеку только потому, что его кожа потемнее моей. Но самые лучшие из нас имеют свои слабости, — а моя слабость в том, что, когда корзина с фамильным серебром вынута из кладовой, я немедленно вспоминаю об этой корзине при виде странствующего чужеземца, у которого манеры лучше моих. Поэтому я сообщил индусу, что хозяйки нет дома, и велел ему уйти с его товарищами. В ответ он ловко мне поклонился и ушел. Я, со своей стороны, воротился к моему стулу и уселся на солнечной стороне двора, погрузившись, если говорить правду, не то чтобы в сон, а в состояние, весьма к нему близкое.
Меня разбудила дочь моя Пенелопа, примчавшаяся ко мне, как на пожар.
Чем, вы думаете, было вызвано ее появление? Она, видите ли, потребовала, чтобы три индийских фокусника были немедленно отведены в полицию, по той причине, что будто бы они знали о приезде к нам из Лондона мистера Фрэнклина Блэка и имели намерение нанести ему вред.
Имя мистера Фрэнклина разбудило меня. Я открыл глаза и заставил дочь мою объясниться.
Оказалось, что Пенелопа только что вернулась из сторожки нашего привратника, куда она ходила поболтать с его дочерью. Обе девушки видели, как выпровоженные много индусы прошли в сопровождении мальчика. Почему-то забрав себе в голову, что эти иноземцы дурно обращаются с мальчиком, — не потому ли, что он был красив и слабого сложения? — обе девушки пробрались вдоль внутренней стороны живой изгороди, отделявшей нас от дороги, и стали смотреть, что будут делать индусы. А делать они стали странные штуки.
Сперва они оглядели со всех сторон дорогу, чтобы удостовериться, одни ли они. Потом все трое повернулись лицом к фасаду нашего дома и стали пристально в него вглядываться. Потом затараторили и заспорили на своем родном языке, глядя друг на друга с каким-то сомнением. Потом оборотились к английскому мальчику, как бы ожидая, что он поможет им. А потом главный индус, говоривший по-английски, приказал мальчику:
— Протяни руку.
Дочь моя Пенелопа, дойдя до этого места в рассказе, воскликнула, что она просто не понимает, как при таких страшных словах сердце не выскочило у нее из груди. Я подумал, грешным делом, что этому мог помешать корсет.
Но вслух пробормотал только одно:
— Ох, меня мороз продирает по коже!
Nota bene: женщины любят такие маленькие уступки.
Когда индус потребовал: «Протяни руку», мальчик отступил на шаг, покачал головой и ответил, что ему не хочется. Индус спросил тогда (вовсе без гнева), уж не хочет ли он, чтобы его снова отправили в Лондон и оставили там, где нашли, спящим в пустой корзине на рынке, голодным, оборванным и бесприютным? Это, кажется, решило вопрос. Мальчуган неохотно протянул руку. Индус вынул из-за пазухи бутылку и палил из нее что-то черное, похожее на чернила, на ладонь мальчика. Потом, дотронувшись до головы мальчика и сделав над нею в воздухе какие-то знаки, сказал:
— Гляди.
Мальчик замер на месте и стоял как статуя, глядя на чернила, налитые на его ладонь…
До сих пор все эти проделки индусов в рассказе Пенелопы казались мне фокусами вместе с пустой тратой чернил. Я было снова погрузился в дрему, но последующие слова Пенелопы сразу разогнали мой сон.
Индусы опять зорко оглядели дорогу, и главарь их сказал мальчику:
— Где сейчас англичанин, приехавший из чужих краев?
Мальчик ответил:
— Я его вижу.
Индус сказал:
— По этой или другой дороге приедет англичанин сегодня?
Мальчик ответил:
— По этой дороге, а не по другой, приедет сегодня англичанин.
Помолчав, индус задал новый вопрос:
— Имеет ли англичанин это при себе?
Мальчик ответил, также после короткого молчания:
— Имеет.
Тогда индус задал четвертый и последний вопрос:
— Приедет ли англичанин сюда, как обещал, к вечеру?
Мальчик ответил:
— Не могу сказать.
Индус спросил, почему. Мальчик ответил:
— Я устал. У меня в глазах туман, и он мне мешает. Сегодня не могу ничего больше видеть.
На этом вопросы закончились. Индус сказал что-то на своем языке другим двум своим спутникам, указывая на мальчика и на город, в котором (как мы узнали после) они остановились. Потом, снова сделав знаки над головой мальчика, дунул ему в лоб; тот вздрогнул и очнулся. После этого все отправились в город, и девушки уже не видели их более.
Говорят, что почти изо всего можно вывести мораль, если только вы постараетесь отыскать ее. Какую же мораль можно было вывести из всего этого?
Я рассудил, что, во-первых, главный фокусник слышал из разговора прислуги у ворот о приезде мистера Фрэнклина и увидел возможность заработать деньги. Во-вторых, что он, его товарищи и мальчик имели намерение (с целью заработать деньги) пошататься где-нибудь поблизости, покуда миледи не приедет домой, а потом воротиться и предсказать ей приезд мистера Фрэнклина как бы по волшебству. В-третьих, что Пенелопа слышала их репетицию, такую же, как у актеров, репетирующих свою пьесу. В-четвертых, что мне не худо в этот вечер присмотреть за столовым серебром. В-пятых, что Пенелопе хорошо бы успокоиться и оставить своего отца опять вздремнуть на солнышке.
Это показалось мне самым благоразумным заключением. Если вы хоть сколько-нибудь знаете молодых женщин, вы не удивитесь, услыхав, что Пенелопа не разделила моего мнения. По словам моей дочери, дело было очень серьезное. Она особенно напомнила мне третий вопрос индуса: «Имеет ли англичанин это при себе?»
— О батюшка! — воскликнула Пенелопа, всплеснув руками. — Не шутите с этим! Что значит это ?
— Мы спросим мистера Фрэнклина, душа моя, — сказал я, — если можешь подождать, пока приедет мистер Фрэнклин.
Я подмигнул, показывая этим, что шучу. Но Пенелопа приняла мои слова совершенно серьезно. Ее озабоченный вид подстрекнул меня.
— Откуда может знать это мистер Фрэнклин? — сказал я.
— Спросите его, — ответила Пенелопа. — И вы увидите, считает ли он это забавным.
Пустив в меня последней парфянской стрелой, дочь моя ушла.
Я решил после ее ухода действительно спросить мистера Фрэнклина, хотя бы для успокоения Пенелопы. О пашем с ним разговоре в этот же самый день вы узнаете в свое время. Но так как я не желаю возбуждать ваше любопытство и держать его неудовлетворенным, прошу разрешения сразу же, прежде чем мы пойдем дальше, предупредить вас, что в нашем с ним разговоре о фокусниках не было и тени шутливости. К моему величайшему удивлению, мистер Фрэнклин, как и Пенелопа, принял это известие серьезно. Вы поймете, насколько серьезно, когда узнаете, что, по его мнению, это означало Лунный камень.
А я говорю вам, что здесь не без каких-нибудь любовных проделок!
Начиная по плану Пенелопы, прошу позволения упомянуть, что утром в среду, 24 мая 1848 года, меня позвали в кабинет миледи.
— Габриэль, — сказала миледи, вот новость, которая должна вас удивить.
Фрэнклин Блэк воротился из-за границы. Он гостит в Лондоне у отца, а завтра приедет к нам на месяц и проведет у нас день рождения Рэчель.
Будь у меня в руках шляпа, только одно уважение к миледи помешало бы мне подбросить ее к потолку. Я не видел мистера Фрэнклина с тех пор, как он мальчиком жил с нами в этом доме. Он был во всех отношениях (насколько я его помню) самый милый мальчик, какой когда-либо запускал волчок или разбивал окно. Присутствовавшая при нашем разговоре мисс Рэчель заметила, что она помнит его как самого лютого тирана и мучителя кукол и самого жестокого кучера, загонявшего девочек до изнеможения своими жесткими вожжами.
— Я пылаю негодованием и заранее умираю от усталости, — заключила свою речь мисс Рэчель, — когда думаю о Фрэнклине Блэке.
Вы, натурально, спросите, почему же мистер Фрэнклин все свои годы с того самого времени, как он был мальчиком, до того времени, как он сделался мужчиной, провел вне своего отечества. Я отвечу: потому что его отец имел несчастье быть ближайшим наследником одного герцогского титула и не мог юридически этого доказать.
В двух словах, вот каким образом это случилось.
Старшая сестра миледи вышла за знаменитого мистера Блэка, в равной мере прославившегося своим огромным богатством, как и своим судебным процессом с неким герцогом. Сколько лет надоедал он судам на своей родине, требуя, чтоб герцог был изгнан, а он поставлен на его место, скольких стряпчих обогатил он, сколько других ни в чем не повинных людей заставил поссориться друг с Другом из-за пари, — прав он или нет, этого я установить не могу. Жена его умерла, и двое его детей умерли прежде, чем суды решились захлопнуть перед ним дверь и не тянуть больше с него денег.
Когда все было кончено и герцог остался при своем, мистер Блэк рассудил, что единственный способ отомстить отечеству за его поступок с ним — это лишить Англию чести воспитывать его сына.
— Как я могу положиться на наши отечественные учреждения, — объяснял он, — после того, что наши отечественные учреждения проделали со мной!
Прибавьте к этому, что мистер Блэк не любил мальчиков, включая и своего, и вы согласитесь, что это могло кончиться только таким образом.
Мистер Фрэнклин был увезен из Англии и послан в учреждения, на которые его отец мог положиться, в такую превосходную страну, как Германия; сам мистер Блэк, заметьте, преспокойно остался в Англии, чтобы трудиться на пользу своих соотечественников в парламенте и чтобы представить отчет по делу о герцоге, — отчет, которого он не окончил и до сих пор.
Вот, слава богу, это рассказано. Ни вам, ни мне не следует ломать головы насчет мистера Блэка-старшего. Оставим его с его герцогством и обратимся к алмазу.
Алмаз возвращает нас к мистеру Фрэнклину, которому суждено было самым невинным образом внести этот несчастный камень к нам в дом.
Наш милый мальчик не забыл нас, когда уехал за границу. Время от времени он писал: иногда миледи, иногда мисс Рэчель, а иногда мне. Он перед своим отъездом занял у меня клубок веревок, перочинный нож о четырех лезвиях и семь шиллингов шесть пенсов, которых я обратно не получил и не надеюсь получить. Его письма ко мне относились все к новым займам; я слышал, однако, от миледи, как он поживал за границей с тех пор, как стал взрослым. Научившись тому, чему могли научить его германские учреждения, он поехал во Францию, а потом в Италию; они сделали его там универсальным гением, насколько я мог понять. Он немножко писал, немножко рисовал, немножко пел, играл и сочинял, — заимствуя, как я подозреваю, во всех этих случаях, как он занимал у меня. Состояние его матери (семьсот фунтов в год) досталось ему, когда он сделался совершеннолетним, и прошло сквозь него, как сквозь решето. Чем больше у него было денег, тем больше он имел в них надобности; в кармане мистера Фрэнклина была дыра, которую никогда нельзя было зашить. Повсюду его веселость и непринужденность доставляли ему хороший прием. Он жил то тут, то там, и повсюду адрес его (как он сам его давал) был: «до востребования, Европа». Два раза решался он возвратиться в Англию и увидеться с нами, и два раза (с позволения сказать) какая-нибудь женщина удерживала его. Третья попытка удалась, как вам уже известно из того, что миледи сказала мне. В четверг 25 мая мы должны были в первый раз увидеть, каким мужчиной сделался наш милый мальчик. Он был хорошего происхождения, имел мужественный характер и двадцать пять лет от роду, по нашему расчету. Теперь вы знаете мистера Фрэнклина Блэка столько же, сколько и я, перед тем как мистер Фрэнклин Блэк приехал к нам.
В четверг была прекрасная летняя погода; миледи и мисс Рэчель, не ожидая приезда мистера Фрэнклина, поехали завтракать к каким-то друзьям по соседству.
Когда они уехали, я пошел осмотреть спальню, приготовленную для нашего гостя, и увидел, что все там в порядке. Потом, будучи не только дворецким, но и буфетчиком миледи (по моей собственной просьбе, заметьте: мне было неприятно, чтобы кто-нибудь владел ключами от погреба покойного сэра Джона), — потом, говорю, я вынул наш знаменитый латурский кларет и поставил его согреться до обода на теплом летнем солнышке. Вздумав и сам посидеть на теплом летнем солнышке, — потому что если это хорошо для старого кларета, то хорошо и для старых костей, — я взял стул, чтоб выйти на задний двор, когда меня остановил звук тихого барабанного боя, раздавшийся на террасе перед комнатами миледи.
Обойдя кругом террасу, я увидел смотревших на дом трех темнокожих индусов в белых полотняных блузах и штанах.
Когда я присмотрелся поближе, я заметил, что на шее у них висели маленькие барабаны. Перед ними стоял маленький, худенький белокурый английский мальчик, державший мешок. Я рассудил, что эти люди — странствующие фокусники, а мальчик с мешком носит орудия их ремесла. Один из троих, говоривший по-английски и имевший, должен признаться, самые изящные манеры, подтвердил мою догадку: он попросил позволения показать свои фокусы в присутствии хозяйки дома.
Я старик не угрюмый, люблю удовольствия и не стану не доверять человеку только потому, что его кожа потемнее моей. Но самые лучшие из нас имеют свои слабости, — а моя слабость в том, что, когда корзина с фамильным серебром вынута из кладовой, я немедленно вспоминаю об этой корзине при виде странствующего чужеземца, у которого манеры лучше моих. Поэтому я сообщил индусу, что хозяйки нет дома, и велел ему уйти с его товарищами. В ответ он ловко мне поклонился и ушел. Я, со своей стороны, воротился к моему стулу и уселся на солнечной стороне двора, погрузившись, если говорить правду, не то чтобы в сон, а в состояние, весьма к нему близкое.
Меня разбудила дочь моя Пенелопа, примчавшаяся ко мне, как на пожар.
Чем, вы думаете, было вызвано ее появление? Она, видите ли, потребовала, чтобы три индийских фокусника были немедленно отведены в полицию, по той причине, что будто бы они знали о приезде к нам из Лондона мистера Фрэнклина Блэка и имели намерение нанести ему вред.
Имя мистера Фрэнклина разбудило меня. Я открыл глаза и заставил дочь мою объясниться.
Оказалось, что Пенелопа только что вернулась из сторожки нашего привратника, куда она ходила поболтать с его дочерью. Обе девушки видели, как выпровоженные много индусы прошли в сопровождении мальчика. Почему-то забрав себе в голову, что эти иноземцы дурно обращаются с мальчиком, — не потому ли, что он был красив и слабого сложения? — обе девушки пробрались вдоль внутренней стороны живой изгороди, отделявшей нас от дороги, и стали смотреть, что будут делать индусы. А делать они стали странные штуки.
Сперва они оглядели со всех сторон дорогу, чтобы удостовериться, одни ли они. Потом все трое повернулись лицом к фасаду нашего дома и стали пристально в него вглядываться. Потом затараторили и заспорили на своем родном языке, глядя друг на друга с каким-то сомнением. Потом оборотились к английскому мальчику, как бы ожидая, что он поможет им. А потом главный индус, говоривший по-английски, приказал мальчику:
— Протяни руку.
Дочь моя Пенелопа, дойдя до этого места в рассказе, воскликнула, что она просто не понимает, как при таких страшных словах сердце не выскочило у нее из груди. Я подумал, грешным делом, что этому мог помешать корсет.
Но вслух пробормотал только одно:
— Ох, меня мороз продирает по коже!
Nota bene: женщины любят такие маленькие уступки.
Когда индус потребовал: «Протяни руку», мальчик отступил на шаг, покачал головой и ответил, что ему не хочется. Индус спросил тогда (вовсе без гнева), уж не хочет ли он, чтобы его снова отправили в Лондон и оставили там, где нашли, спящим в пустой корзине на рынке, голодным, оборванным и бесприютным? Это, кажется, решило вопрос. Мальчуган неохотно протянул руку. Индус вынул из-за пазухи бутылку и палил из нее что-то черное, похожее на чернила, на ладонь мальчика. Потом, дотронувшись до головы мальчика и сделав над нею в воздухе какие-то знаки, сказал:
— Гляди.
Мальчик замер на месте и стоял как статуя, глядя на чернила, налитые на его ладонь…
До сих пор все эти проделки индусов в рассказе Пенелопы казались мне фокусами вместе с пустой тратой чернил. Я было снова погрузился в дрему, но последующие слова Пенелопы сразу разогнали мой сон.
Индусы опять зорко оглядели дорогу, и главарь их сказал мальчику:
— Где сейчас англичанин, приехавший из чужих краев?
Мальчик ответил:
— Я его вижу.
Индус сказал:
— По этой или другой дороге приедет англичанин сегодня?
Мальчик ответил:
— По этой дороге, а не по другой, приедет сегодня англичанин.
Помолчав, индус задал новый вопрос:
— Имеет ли англичанин это при себе?
Мальчик ответил, также после короткого молчания:
— Имеет.
Тогда индус задал четвертый и последний вопрос:
— Приедет ли англичанин сюда, как обещал, к вечеру?
Мальчик ответил:
— Не могу сказать.
Индус спросил, почему. Мальчик ответил:
— Я устал. У меня в глазах туман, и он мне мешает. Сегодня не могу ничего больше видеть.
На этом вопросы закончились. Индус сказал что-то на своем языке другим двум своим спутникам, указывая на мальчика и на город, в котором (как мы узнали после) они остановились. Потом, снова сделав знаки над головой мальчика, дунул ему в лоб; тот вздрогнул и очнулся. После этого все отправились в город, и девушки уже не видели их более.
Говорят, что почти изо всего можно вывести мораль, если только вы постараетесь отыскать ее. Какую же мораль можно было вывести из всего этого?
Я рассудил, что, во-первых, главный фокусник слышал из разговора прислуги у ворот о приезде мистера Фрэнклина и увидел возможность заработать деньги. Во-вторых, что он, его товарищи и мальчик имели намерение (с целью заработать деньги) пошататься где-нибудь поблизости, покуда миледи не приедет домой, а потом воротиться и предсказать ей приезд мистера Фрэнклина как бы по волшебству. В-третьих, что Пенелопа слышала их репетицию, такую же, как у актеров, репетирующих свою пьесу. В-четвертых, что мне не худо в этот вечер присмотреть за столовым серебром. В-пятых, что Пенелопе хорошо бы успокоиться и оставить своего отца опять вздремнуть на солнышке.
Это показалось мне самым благоразумным заключением. Если вы хоть сколько-нибудь знаете молодых женщин, вы не удивитесь, услыхав, что Пенелопа не разделила моего мнения. По словам моей дочери, дело было очень серьезное. Она особенно напомнила мне третий вопрос индуса: «Имеет ли англичанин это при себе?»
— О батюшка! — воскликнула Пенелопа, всплеснув руками. — Не шутите с этим! Что значит это ?
— Мы спросим мистера Фрэнклина, душа моя, — сказал я, — если можешь подождать, пока приедет мистер Фрэнклин.
Я подмигнул, показывая этим, что шучу. Но Пенелопа приняла мои слова совершенно серьезно. Ее озабоченный вид подстрекнул меня.
— Откуда может знать это мистер Фрэнклин? — сказал я.
— Спросите его, — ответила Пенелопа. — И вы увидите, считает ли он это забавным.
Пустив в меня последней парфянской стрелой, дочь моя ушла.
Я решил после ее ухода действительно спросить мистера Фрэнклина, хотя бы для успокоения Пенелопы. О пашем с ним разговоре в этот же самый день вы узнаете в свое время. Но так как я не желаю возбуждать ваше любопытство и держать его неудовлетворенным, прошу разрешения сразу же, прежде чем мы пойдем дальше, предупредить вас, что в нашем с ним разговоре о фокусниках не было и тени шутливости. К моему величайшему удивлению, мистер Фрэнклин, как и Пенелопа, принял это известие серьезно. Вы поймете, насколько серьезно, когда узнаете, что, по его мнению, это означало Лунный камень.
Глава 4
Мне, право, стыдно занимать ваше внимание собой и своим соломенным стулом. Сонный старик на солнечном заднем дворе предмет малоинтересный, я это прекрасно знаю. Но рассказ должен идти своим чередом, и вам придется помешкать еще немного со мною в ожидании приезда мистера Фрэнклина Блэка.
Прежде чем я снова успел вздремнуть по уходе дочери, меня разбудило бренчание тарелок и блюд в людской, означавшее, что обед готов. Сам я обедаю в своей комнате и до общего обеда в людской мне дела нет, а потому мне оставалось лишь пожелать им всем хорошего аппетита и опять успокоиться на своем стуле. Только что вытянул я с этой целью ноги, как прибежала другая женщина. Не дочь моя на этот раз, а Нанси, судомойка. Я загородил ей дорогу и подметил, что, когда она просила меня пропустить ее, лицо ее было надуто, — а этого, из принципа, как глава прислуги, я никогда не пропускаю без исследования.
— Это почему вы убежали из-за стола? Что случилось, Нанси?
Нанси постаралась ускользнуть, не отвечая, но я взял ее за ухо. Она премиленькая, толстенькая, молоденькая девушка, и я имею обыкновение показывать таким образом свое дружеское внимание к ней.
— Розанна опять опоздала к обеду, — ответила она, — и меня послали за ней. Вся трудная работа падает на мои плечи в этом доме. Пустите меня, мистер Беттередж!
Розанна была наша вторая служанка. Так как я чувствовал сострадание к нашей второй служанке (вы сейчас узнаете, почему) и видел по лицу Нанси, что она побежит и обрушится на свою подругу с бранными словами, которых обстоятельства вовсе не требовали, мне пришло в голову, что у меня сейчас нет никакого дела и что я сам могу сходить за Резанной, и попрошу ее быть вперед исправнее. Я знал, что она терпеливо перенесет это от меня .
— Где Розанна? — спросил я.
— Разумеется, на песках! — ответила Нанси, качая головой. — Ей, видите ли, опять дурно, и она отпросилась подышать свежим воздухом. Она выводит меня из себя!
— Воротись обедать, моя милая, — сказал я, — она не выводит меня из себя, и я за ней схожу.
Нанси (у нее прекрасный аппетит) осталась довольна. Когда у нее довольный вид, она мила; тогда я треплю ее по подбородку. Это не безнравственно — это привычка.
И вот я взял палку и отправился на пески.
Нет, так дальше дело не пойдет. Мне жаль, что я опять вас задерживаю, но вам непременно надо выслушать историю песков и историю Розанны, — по той причине, что дело об алмазе тесно связано с ними. Как прилежно стараюсь я вести рассказ, не останавливаясь, и как плохо мне это удается!
Но что же делать! Люди и вещи перепутываются таким досадным образом в этой жизни и сами напрашиваются на ваше внимание. Примем это спокойно, расскажем коротко, и мы скоро проникнем в самую глубь тайны, обещаю вам!
Розанна (говорить о лице прежде, чем о вещи, требует простая вежливость) была единственной новой служанкой в нашем доме. Месяца за четыре до того времени, о котором я пишу, миледи была в Лондоне и ездила в исправительное заведение, имевшее целью не допускать преступниц, освобожденных из тюрьмы, снова возвращаться к дурной жизни. Начальница, видя, что миледи интересуется этим учреждением, указала ей на одну девушку, по имени Розанна Спирман, и рассказала очень печальную историю, которую у меня не хватает здесь духу повторить, потому что не люблю волновать себя без нужды, да, верно, и вы также. Дело в том, что Розанна Спирман была воровка, но не из тех воров, которые орудуют целыми конторами в Сити и крадут не из крайней нужды раз в жизни, а обкрадывают тысячи людей; она попалась в руки полиции, ее посадили в тюрьму, а потом направили в исправительный дом. По мнению начальницы, Розанна была (несмотря на ее прежние поступки) девушка, каких мало, и ей только нужна была возможность, чтобы показать себя достойной участия любого доброго человека. Миледи (будучи столь добрым человеком, что другого такого и сыскать было бы трудно) сказала начальнице:
— Розанна Спирман найдет эту возможность у меня в услужении.
Через неделю Розанна Спирман поступила к нам в дом второю служанкой. Ни одной душе не была рассказана история этой девушки, кроме мисс Рэчель и меня. Миледи, часто обращавшаяся ко мне за советом, посоветовалась со мною и по поводу Розанны. Переняв в последнее время привычку покойного сэра Джона всегда соглашаться с миледи, я искренно согласился с нею и насчет Розанны Спирман.
Редко представляется лучший случай, чем тот, какой выпал этой бедной девушке. Ни одна живая душа из прислуги не могла попрекнуть ее прошлым, потому что никто его не знал. Она получила жалованье и пользовалась преимуществами наравне со всеми остальными, и время от времени миледи дружеским словцом поощряла ее. Зато, должен сказать, и она оказалась достойною такого ласкового обращения. Хотя она была далеко не крепкого здоровья и подвержена иногда обморокам, о которых я упоминаю ниже, она исполняла свое дело скромно и безропотно, старательно и хорошо. Но как-то не приобрела друзей между служанками, кроме моей дочери Пенелопы, которая была обычно ласкова с Розанной, хотя и не очень близка с ней.
Не знаю, почему эта девушка не нравилась им. В ней не было красоты, которая возбуждала бы в других зависть; она была самая некрасивая девушка во всем доме, и вдобавок одно плечо ее было выше другого. Я думаю, что слугам больше всего не нравились ее молчаливость и склонность к уединению.
Она читала или работала в свободные часы, когда другие болтали между собой. А когда приходила ее очередь отдыхать, в девяти случаях из десяти она спокойно надевала шляпку и отправлялась погулять одна. Она никогда не ссорилась, никогда не обижалась; она только упорно и вежливо держалась поодаль от всех. Прибавьте к этому, что, при всей ее некрасивости, в ней было что-то похожее не на служанку, а на благородную госпожу. Может быть, это проявлялось в ее голосе, может быть, в лице. Я могу только сказать, что другие женщины подметили это с самого первого дня, когда она поступила к нам в дом, и утверждали (совершенно несправедливо), что Розанна Спирман важничает.
Рассказав историю Розанны, я должен упомянуть об одной из многих причуд этой странной девушки, а потом уже перейти к истории песков.
Дом наш стоит высоко на йоркширском берегу, возле самого моря. Около нас есть прекрасные места для прогулки — во всех направлениях, кроме одного. По-моему, это пренеприятная прогулка. С четверть мили идешь по печальному сосновому лесу и, пройдя между низкими утесами, оказываешься в самой уединенной и безобразной бухте на всем нашем берегу.
Песчаные холмы спускаются тут к морю и оканчиваются двумя остроконечными скалами, выступающими из воды друг против друга. Одна называется Северным, а другая — Южным утесом. Между этими двумя скалами лежат самые ужасные зыбучие пески на всем йоркширском побережье. Во время отлива что-то происходит в их глубине, заставляя всю поверхность песков колебаться самым необычайным образом. Поэтому здешние жители и назвали их Зыбучими песками. Большая насыпь, тянущаяся на полмили возле устья бухты, сдерживает напор океана. И зимой и летом, когда прилив заливает пески, море как будто оставляет свои волны на насыпи, катит их, тихо вздымаясь, и бесшумно покрывает песок. Уединенное и страшное место, могу уверить вас.
Ни одна лодка не осмеливается входить в эту бухту. Дети из нашей рыбачьей деревни, называемой Коббс-Голл, никогда не приходят сюда играть. Даже птицы, как мне кажется, летят подальше от Зыбучих песков. Чтобы молодая женщина в часы своего отдыха, имея возможность выбрать из десяти приятных прогулок любую и всегда найти спутников, которые были бы готовы пойти с нею, если бы только она сказала: «Пойдемте!» — предпочла такое место и работала или читала тут совсем одна, — это превосходит всякое вероятие, уверяю вас. Однако — объясняйте, как хотите — это была любимая прогулка Розанны Спирман. Только раз или два ходила она в Коббс-Голл, к единственному другу, которого имела в наших местах и о котором я скажу вам впоследствии. Теперь я иду к этому самому месту звать девушку обедать. И это благополучно возвращает нас к началу рассказа и направляет опять в сторону песков.
Я не встретил девушку в сосновом лесу. Когда я вышел песчаными холмами к берегу, я увидел ее, в маленькой соломенной шляпке и в простом сером плаще, который она всегда носит, чтобы скрыть, насколько возможно, свое уродливое плечо. Она сидела одна и смотрела на море и на пески.
Она вздрогнула, когда я подошел к ней, и отвернулась от меня. Поскольку я отвечаю за прислугу, я из принципа всегда стараюсь выяснить, почему мне не смотрят прямо в лицо; я повернул ее к себе и увидел, что она плачет.
Мой носовой платок — один из полудюжины прекраснейших фуляровых носовых платков, подаренных мне миледи, — лежал у меня в кармане. Я вынул его и сказал Розанне:
— Пойдемте посидим со мной, моя милая, на пологом берегу. Я сперва вытру вам глаза, а потом осмелюсь спросить, о чем вы плакали.
Когда вы доживете до моих лет, вы узнаете, что удобно устроиться на берегу гораздо сложнее, чем кажется вам теперь. Пока я усаживался, Розанна вытерла себе глаза своим носовым платком, который был гораздо хуже моего — дешевый кембриковый. Она казались очень спокойной и очень несчастной, но села возле меня, как послушная девочка, лишь только я ей велел. Если вы желаете поскорее утешить женщину, посадите ее к себе на колени. Я вспомнил об этом золотом правиле, но Розанна не Нанси, вот в том-то и дело!
— Теперь скажите мне, моя милая, — продолжал я, — о чем вы плакали?
— О прошедших годах, мистер Беттередж, — спокойно ответила Розанна. — Моя прошлая жизнь иногда приходит мне на ум.
— Полно, полно, милая моя, — сказал я, — ваша прошлая жизнь вся заглажена. Почему бы вам не забыть о ней?
Она взяла меня за полу сюртука. Я старик неопрятный и пачкаю платье, когда ем и пью. То одна женщина, то другая отчищает мою одежду. Накануне Розанна вывела пятно с полы моего сюртука каким-то новым составом, уничтожающим всевозможные пятна. Жир вышел, но на сукне осталось темное пятнышко. Девушка указала на это место и покачала головой.
— Пятно снято, — сказала она, — но место, на котором оно было, все еще видно, мистер Беттередж, место видно!
На замечание, сделанное человеку невзначай, по поводу его собственного сюртука, ответить не так-то легко. Что-то в самой девушке заставило меня особенно пожалеть ее в эту минуту. У нее были карие прекрасные глаза, хотя вообще она была некрасива, — и она смотрела на меня с каким-то уважением к моей счастливой старости и к моей репутации, как на нечто, чего сама она никогда достигнуть не сможет; и мое старое сердце наполнилось состраданием к нашей второй служанке. Так как я не чувствовал себя способным утешить ее, мне оставалось сделать только одно — повести ее обедать.
— Помогите мне встать, — сказал я. — Вы опоздали к обеду, Розанна, и я пришел за вами.
— Вы, мистер Беттередж! — сказала она.
— За вами послали Нанси, — продолжал я, — но я подумал, что от меня вам легче будет выслушать этот маленький упрек.
Вместо того чтоб помочь мне встать, бедняжка тихо пожала мне руку. Она силилась удержаться от слез и успела в этом, за что я стал уважать ее.
— Вы очень добры, мистер Беттередж, — сказала она. — Я не хочу обедать сегодня, позвольте мне подольше посидеть здесь.
— Почему вы любите здесь бывать? — спросил я. — Что заставляет вас постоянно приходить в это печальное место?
— Что-то привлекает меня сюда, — сказала девушка, выводя пальцем фигуры на песке. — Я стараюсь не приходить сюда — и не могу. Иногда, — прибавила она тихо, как бы пугаясь своей собственной фантазии, — иногда, мистер Беттередж, мне кажется, что моя могила ждет меня здесь.
— Вас ждет жареная баранина и жирный пудинг, — сказал я. — Ступайте сейчас обедать. Вот что получается, Розанна, когда философствуешь на голодный желудок.
Я говорил строго, чувствуя естественное негодование (в мои лета) на двадцатипятилетнюю женщину, говорящую о смерти.
Она как будто не слыхала моих слов. Она положила руку на мое плечо и удержала меня возле себя.
— Мне кажется, это место околдовало меня, — сказала она. — Я мечтаю о нем днем и ночью, думаю о нем, когда сижу за шитьем. Вы знаете, я так признательна, мистер Беттередж; вы знаете, я стараюсь заслужить вашу доброту и доверие ко мне миледи. Но я спрашиваю себя иногда, не слишком ли спокойна и хороша здешняя жизнь для такой женщины, как я, после всего, что я вынесла. Я чувствую себя более одинокой между слугами, чем когда я здесь, сознавая, что я не такова, как они. Миледи не знает, начальница исправительного дома не знает, каким страшным упреком честные люди служат сами по себе такой женщине, как я. Не браните меня, милый, добрый мистер Беттередж. Я исполняю свое дело, не так ли? Пожалуйста, не говорите миледи, что я недовольна. Я довольна всем. Душа моя неспокойна иногда, вот и все.
Прежде чем я снова успел вздремнуть по уходе дочери, меня разбудило бренчание тарелок и блюд в людской, означавшее, что обед готов. Сам я обедаю в своей комнате и до общего обеда в людской мне дела нет, а потому мне оставалось лишь пожелать им всем хорошего аппетита и опять успокоиться на своем стуле. Только что вытянул я с этой целью ноги, как прибежала другая женщина. Не дочь моя на этот раз, а Нанси, судомойка. Я загородил ей дорогу и подметил, что, когда она просила меня пропустить ее, лицо ее было надуто, — а этого, из принципа, как глава прислуги, я никогда не пропускаю без исследования.
— Это почему вы убежали из-за стола? Что случилось, Нанси?
Нанси постаралась ускользнуть, не отвечая, но я взял ее за ухо. Она премиленькая, толстенькая, молоденькая девушка, и я имею обыкновение показывать таким образом свое дружеское внимание к ней.
— Розанна опять опоздала к обеду, — ответила она, — и меня послали за ней. Вся трудная работа падает на мои плечи в этом доме. Пустите меня, мистер Беттередж!
Розанна была наша вторая служанка. Так как я чувствовал сострадание к нашей второй служанке (вы сейчас узнаете, почему) и видел по лицу Нанси, что она побежит и обрушится на свою подругу с бранными словами, которых обстоятельства вовсе не требовали, мне пришло в голову, что у меня сейчас нет никакого дела и что я сам могу сходить за Резанной, и попрошу ее быть вперед исправнее. Я знал, что она терпеливо перенесет это от меня .
— Где Розанна? — спросил я.
— Разумеется, на песках! — ответила Нанси, качая головой. — Ей, видите ли, опять дурно, и она отпросилась подышать свежим воздухом. Она выводит меня из себя!
— Воротись обедать, моя милая, — сказал я, — она не выводит меня из себя, и я за ней схожу.
Нанси (у нее прекрасный аппетит) осталась довольна. Когда у нее довольный вид, она мила; тогда я треплю ее по подбородку. Это не безнравственно — это привычка.
И вот я взял палку и отправился на пески.
Нет, так дальше дело не пойдет. Мне жаль, что я опять вас задерживаю, но вам непременно надо выслушать историю песков и историю Розанны, — по той причине, что дело об алмазе тесно связано с ними. Как прилежно стараюсь я вести рассказ, не останавливаясь, и как плохо мне это удается!
Но что же делать! Люди и вещи перепутываются таким досадным образом в этой жизни и сами напрашиваются на ваше внимание. Примем это спокойно, расскажем коротко, и мы скоро проникнем в самую глубь тайны, обещаю вам!
Розанна (говорить о лице прежде, чем о вещи, требует простая вежливость) была единственной новой служанкой в нашем доме. Месяца за четыре до того времени, о котором я пишу, миледи была в Лондоне и ездила в исправительное заведение, имевшее целью не допускать преступниц, освобожденных из тюрьмы, снова возвращаться к дурной жизни. Начальница, видя, что миледи интересуется этим учреждением, указала ей на одну девушку, по имени Розанна Спирман, и рассказала очень печальную историю, которую у меня не хватает здесь духу повторить, потому что не люблю волновать себя без нужды, да, верно, и вы также. Дело в том, что Розанна Спирман была воровка, но не из тех воров, которые орудуют целыми конторами в Сити и крадут не из крайней нужды раз в жизни, а обкрадывают тысячи людей; она попалась в руки полиции, ее посадили в тюрьму, а потом направили в исправительный дом. По мнению начальницы, Розанна была (несмотря на ее прежние поступки) девушка, каких мало, и ей только нужна была возможность, чтобы показать себя достойной участия любого доброго человека. Миледи (будучи столь добрым человеком, что другого такого и сыскать было бы трудно) сказала начальнице:
— Розанна Спирман найдет эту возможность у меня в услужении.
Через неделю Розанна Спирман поступила к нам в дом второю служанкой. Ни одной душе не была рассказана история этой девушки, кроме мисс Рэчель и меня. Миледи, часто обращавшаяся ко мне за советом, посоветовалась со мною и по поводу Розанны. Переняв в последнее время привычку покойного сэра Джона всегда соглашаться с миледи, я искренно согласился с нею и насчет Розанны Спирман.
Редко представляется лучший случай, чем тот, какой выпал этой бедной девушке. Ни одна живая душа из прислуги не могла попрекнуть ее прошлым, потому что никто его не знал. Она получила жалованье и пользовалась преимуществами наравне со всеми остальными, и время от времени миледи дружеским словцом поощряла ее. Зато, должен сказать, и она оказалась достойною такого ласкового обращения. Хотя она была далеко не крепкого здоровья и подвержена иногда обморокам, о которых я упоминаю ниже, она исполняла свое дело скромно и безропотно, старательно и хорошо. Но как-то не приобрела друзей между служанками, кроме моей дочери Пенелопы, которая была обычно ласкова с Розанной, хотя и не очень близка с ней.
Не знаю, почему эта девушка не нравилась им. В ней не было красоты, которая возбуждала бы в других зависть; она была самая некрасивая девушка во всем доме, и вдобавок одно плечо ее было выше другого. Я думаю, что слугам больше всего не нравились ее молчаливость и склонность к уединению.
Она читала или работала в свободные часы, когда другие болтали между собой. А когда приходила ее очередь отдыхать, в девяти случаях из десяти она спокойно надевала шляпку и отправлялась погулять одна. Она никогда не ссорилась, никогда не обижалась; она только упорно и вежливо держалась поодаль от всех. Прибавьте к этому, что, при всей ее некрасивости, в ней было что-то похожее не на служанку, а на благородную госпожу. Может быть, это проявлялось в ее голосе, может быть, в лице. Я могу только сказать, что другие женщины подметили это с самого первого дня, когда она поступила к нам в дом, и утверждали (совершенно несправедливо), что Розанна Спирман важничает.
Рассказав историю Розанны, я должен упомянуть об одной из многих причуд этой странной девушки, а потом уже перейти к истории песков.
Дом наш стоит высоко на йоркширском берегу, возле самого моря. Около нас есть прекрасные места для прогулки — во всех направлениях, кроме одного. По-моему, это пренеприятная прогулка. С четверть мили идешь по печальному сосновому лесу и, пройдя между низкими утесами, оказываешься в самой уединенной и безобразной бухте на всем нашем берегу.
Песчаные холмы спускаются тут к морю и оканчиваются двумя остроконечными скалами, выступающими из воды друг против друга. Одна называется Северным, а другая — Южным утесом. Между этими двумя скалами лежат самые ужасные зыбучие пески на всем йоркширском побережье. Во время отлива что-то происходит в их глубине, заставляя всю поверхность песков колебаться самым необычайным образом. Поэтому здешние жители и назвали их Зыбучими песками. Большая насыпь, тянущаяся на полмили возле устья бухты, сдерживает напор океана. И зимой и летом, когда прилив заливает пески, море как будто оставляет свои волны на насыпи, катит их, тихо вздымаясь, и бесшумно покрывает песок. Уединенное и страшное место, могу уверить вас.
Ни одна лодка не осмеливается входить в эту бухту. Дети из нашей рыбачьей деревни, называемой Коббс-Голл, никогда не приходят сюда играть. Даже птицы, как мне кажется, летят подальше от Зыбучих песков. Чтобы молодая женщина в часы своего отдыха, имея возможность выбрать из десяти приятных прогулок любую и всегда найти спутников, которые были бы готовы пойти с нею, если бы только она сказала: «Пойдемте!» — предпочла такое место и работала или читала тут совсем одна, — это превосходит всякое вероятие, уверяю вас. Однако — объясняйте, как хотите — это была любимая прогулка Розанны Спирман. Только раз или два ходила она в Коббс-Голл, к единственному другу, которого имела в наших местах и о котором я скажу вам впоследствии. Теперь я иду к этому самому месту звать девушку обедать. И это благополучно возвращает нас к началу рассказа и направляет опять в сторону песков.
Я не встретил девушку в сосновом лесу. Когда я вышел песчаными холмами к берегу, я увидел ее, в маленькой соломенной шляпке и в простом сером плаще, который она всегда носит, чтобы скрыть, насколько возможно, свое уродливое плечо. Она сидела одна и смотрела на море и на пески.
Она вздрогнула, когда я подошел к ней, и отвернулась от меня. Поскольку я отвечаю за прислугу, я из принципа всегда стараюсь выяснить, почему мне не смотрят прямо в лицо; я повернул ее к себе и увидел, что она плачет.
Мой носовой платок — один из полудюжины прекраснейших фуляровых носовых платков, подаренных мне миледи, — лежал у меня в кармане. Я вынул его и сказал Розанне:
— Пойдемте посидим со мной, моя милая, на пологом берегу. Я сперва вытру вам глаза, а потом осмелюсь спросить, о чем вы плакали.
Когда вы доживете до моих лет, вы узнаете, что удобно устроиться на берегу гораздо сложнее, чем кажется вам теперь. Пока я усаживался, Розанна вытерла себе глаза своим носовым платком, который был гораздо хуже моего — дешевый кембриковый. Она казались очень спокойной и очень несчастной, но села возле меня, как послушная девочка, лишь только я ей велел. Если вы желаете поскорее утешить женщину, посадите ее к себе на колени. Я вспомнил об этом золотом правиле, но Розанна не Нанси, вот в том-то и дело!
— Теперь скажите мне, моя милая, — продолжал я, — о чем вы плакали?
— О прошедших годах, мистер Беттередж, — спокойно ответила Розанна. — Моя прошлая жизнь иногда приходит мне на ум.
— Полно, полно, милая моя, — сказал я, — ваша прошлая жизнь вся заглажена. Почему бы вам не забыть о ней?
Она взяла меня за полу сюртука. Я старик неопрятный и пачкаю платье, когда ем и пью. То одна женщина, то другая отчищает мою одежду. Накануне Розанна вывела пятно с полы моего сюртука каким-то новым составом, уничтожающим всевозможные пятна. Жир вышел, но на сукне осталось темное пятнышко. Девушка указала на это место и покачала головой.
— Пятно снято, — сказала она, — но место, на котором оно было, все еще видно, мистер Беттередж, место видно!
На замечание, сделанное человеку невзначай, по поводу его собственного сюртука, ответить не так-то легко. Что-то в самой девушке заставило меня особенно пожалеть ее в эту минуту. У нее были карие прекрасные глаза, хотя вообще она была некрасива, — и она смотрела на меня с каким-то уважением к моей счастливой старости и к моей репутации, как на нечто, чего сама она никогда достигнуть не сможет; и мое старое сердце наполнилось состраданием к нашей второй служанке. Так как я не чувствовал себя способным утешить ее, мне оставалось сделать только одно — повести ее обедать.
— Помогите мне встать, — сказал я. — Вы опоздали к обеду, Розанна, и я пришел за вами.
— Вы, мистер Беттередж! — сказала она.
— За вами послали Нанси, — продолжал я, — но я подумал, что от меня вам легче будет выслушать этот маленький упрек.
Вместо того чтоб помочь мне встать, бедняжка тихо пожала мне руку. Она силилась удержаться от слез и успела в этом, за что я стал уважать ее.
— Вы очень добры, мистер Беттередж, — сказала она. — Я не хочу обедать сегодня, позвольте мне подольше посидеть здесь.
— Почему вы любите здесь бывать? — спросил я. — Что заставляет вас постоянно приходить в это печальное место?
— Что-то привлекает меня сюда, — сказала девушка, выводя пальцем фигуры на песке. — Я стараюсь не приходить сюда — и не могу. Иногда, — прибавила она тихо, как бы пугаясь своей собственной фантазии, — иногда, мистер Беттередж, мне кажется, что моя могила ждет меня здесь.
— Вас ждет жареная баранина и жирный пудинг, — сказал я. — Ступайте сейчас обедать. Вот что получается, Розанна, когда философствуешь на голодный желудок.
Я говорил строго, чувствуя естественное негодование (в мои лета) на двадцатипятилетнюю женщину, говорящую о смерти.
Она как будто не слыхала моих слов. Она положила руку на мое плечо и удержала меня возле себя.
— Мне кажется, это место околдовало меня, — сказала она. — Я мечтаю о нем днем и ночью, думаю о нем, когда сижу за шитьем. Вы знаете, я так признательна, мистер Беттередж; вы знаете, я стараюсь заслужить вашу доброту и доверие ко мне миледи. Но я спрашиваю себя иногда, не слишком ли спокойна и хороша здешняя жизнь для такой женщины, как я, после всего, что я вынесла. Я чувствую себя более одинокой между слугами, чем когда я здесь, сознавая, что я не такова, как они. Миледи не знает, начальница исправительного дома не знает, каким страшным упреком честные люди служат сами по себе такой женщине, как я. Не браните меня, милый, добрый мистер Беттередж. Я исполняю свое дело, не так ли? Пожалуйста, не говорите миледи, что я недовольна. Я довольна всем. Душа моя неспокойна иногда, вот и все.