Коллинз Уильям Уилки. Лунный камень

   — Как мне благодарить вас?
   — Я вам скажу, как: не обвиняйте меня за то, что случится после этого!
   С такими словами он ушел от меня.
   Ждать приходилось еще долго. Чтобы как-нибудь провести время, я стал пересматривать письма, принесенные с почты. Между ними оказалось письмо от Беттереджа.
   Я поспешно распечатал это письмо. К моему удивлению и разочарованию, оно начиналось с извинения в том, что не содержит никаких особенных новостей. В следующей фразе необыкновенный Эзра Дженнингс появился опять!
   Он остановил Беттереджа, возвращавшегося со станции, и спросил его, кто я таков. Узнав мое имя, он сообщил о том, что видел меня, своему патрону, мистеру Канди. Доктор Канди, услышав об этом, сам приехал к Беттереджу выразить свое сожаление, что мы не увиделись. Он сказал, что имеет особую причину желать встречи со мною и просил, чтобы я дал ему знать, как только опять буду в окрестностях Фризинголла. Кроме нескольких фраз, характерных для философии Беттереджа, вот все содержание письма моего корреспондента.
   Добрый, преданный старик сознавался, что написал его «скорее из удовольствия писать ко мне».
   Я сунул это письмо в карман и через минуту забыл о нем, поглощенный мыслями о свидании с Рэчель.
   Когда на часах хэмпстедской церкви пробило три, я вложил ключ мистера Бреффа в замок двери, сделанной в стене сада. Признаюсь, что, входя в сад и запирая калитку с внутренней стороны, я чувствовал некоторый страх при мысли о том, что может произойти. Украдкой я осмотрелся по сторонам, опасаясь какого-нибудь неожиданного свидетеля в скрытом уголке сада. Но ничто не подтвердило моих опасений. Аллеи сада все до одной были пусты, и единственными моими свидетелями были птицы и пчелы.
   Я прошел через сад, вошел в оранжерею, миновал маленькую гостиную.
   Когда я взялся за ручку двери, которая вела в комнату, я услышал несколько донесшихся оттуда жалобных аккордов на фортепиано. Рэчель часто так же рассеянно перебирала клавиши, когда я гостил в доме ее матери. Я был принужден остановиться на несколько мгновений, чтобы собраться с духом. В ту минуту мое прошлое и настоящее всплыли передо мною, и контраст между ними поразил меня.
   Через несколько секунд я вооружился мужеством и отворил дверь.

 

Глава 7

   В то мгновение, когда я показался в дверях, Рэчель встала из-за фортепиано.
   Я закрыл за собою дверь. Мы молча смотрели друг на друга. Нас разделяла вся длина комнаты. Движение, которое Рэчель сделала, встав с места, было как будто единственным движением, на какое она была сейчас способна. В эту минуту все ее душевные силы сосредоточились во взгляде на меня.
   У меня промелькнуло опасение, что я появился слишком внезапно. Я сделал к ней несколько шагов. Я сказал мягко:
   — Рэчель!
   Звук моего голоса вернул ее к жизни и вызвал краску на ее лице. Она молча двинулась мне навстречу. Медленно, как бы действуя под влиянием силы, не зависящей от ее воли, она подходила ко мне все ближе и ближе; теплая, густая краска залила ее щеки, блеск ее глаз усиливался с каждой минутой. Я забыл о цели, которая привела меня к ней; я забыл, что гнусное подозрение лежит на моем добром имени; я забыл всякие соображения, прошлое, настоящее и будущее, о которых обязан был помнить. Я не видел ничего, кроме женщины, которую я любил, подходящей ко мне все ближе и ближе. Она дрожала, она стояла в нерешительности. Я не мог больше сдерживаться, — я схватил ее в объятия и покрыл поцелуями ее лицо.
   Была минута, когда я думал, что на мои поцелуи отвечают, минута, когда мне показалось, будто и она также забыла все на свете. Но не успела эта мысль мелькнуть у меня в голове, как ее первый же сознательный поступок заставил меня почувствовать, что она все помнит. С криком, похожим на крик ужаса, и с такою силою, что я сомневаюсь, мог ли бы устоять я против нее, если бы попытался, она оттолкнула меня от себя. Я увидел в глазах ее беспощадный гнев, я увидел на устах ее безжалостное презрение. Она окинула меня взглядом сверху вниз, как сделала бы это с человеком посторонним, оскорбившим ее.
   — Трус! — сказала она. — Низкий вы, презренный, бездушный трус!
   Таковы были ее первые слова. Она выискала самый непереносимый укор, какой только женщина может сделать мужчине, и обратила его на меня.
   — Я помню время, Рэчель, — ответил я, — когда вы могли более достойным образом сказать мне, что я оскорбил вас. Прошу вас простить меня.
   Быть может, горечь, которую я чувствовал, сообщилась и моему голосу.
   При первых моих словах глаза ее, отвернувшиеся от меня за минуту перед этим, снова нехотя обратились ко мне. Она ответила тихим голосом, с угрюмой покорностью в обращении, которая была для меня совершенно нова в ней.
   — Может быть, я заслуживаю некоторого извинения, — сказала она. — После того, что вы сделали, мне кажется, — это низкий поступок с вашей стороны пробраться ко мне таким образом, как пробрались сегодня вы. Мне кажется, малодушно с вашей стороны рассчитывать на мою слабость к вам. Мне кажется, это низко, пользуясь неожиданностью, добиться от меня поцелуя. Но это лишь женская точка зрения. Мне следовало бы помнить, что вы не можете ее разделять. Я поступила бы лучше, если бы овладела собой и не сказала вам ничего.
   Это извинение было тяжелее оскорбления. Самый ничтожный человек на свете почувствовал бы себя униженным.
   — Если бы моя честь не была в ваших руках, — сказал я, — я оставил бы вас сию же минуту и никогда больше не увиделся бы с вами. Вы упомянули о том, что я сделал. Что же я сделал?
   — Что вы сделали? Вы задаете этот вопрос мне?
   — Да.
   — Я сохранила в тайне вашу гнусность, — ответила она, — и перенесла последствия своего молчания. Неужели я не имею права на то, чтобы вы избавили меня от оскорбительного вопроса о том, что вы сделали? Неужели всякое чувство признательности умерло в вас? Вы были когда-то джентльменом. Вы были когда-то дороги моей матери, и еще дороже — мне…
   Голос изменил ей. Она опустилась на стул, повернулась ко мне спиной и закрыла лицо руками.
   Я выждал немного, прежде чем нашел в себе силы говорить дальше. В эту минуту молчания сам не знаю, что я чувствовал больнее — оскорбление ли, нанесенное мне ее презрением, или гордую решимость, которая не позволяла мне разделить ее горе.
   — Если вы не заговорите первая, — начал я, — должен это сделать я. Я пришел сюда с намерением сказать вам нечто серьезное. Будете ли вы ко мне хотя бы справедливы и согласитесь ли выслушать меня?
   Она не шевелилась и не отвечала. Я не спрашивал ее более; я не подвинулся ни на шаг к ее стулу. Проявляя такую упорную гордость, как и она, я рассказал ей о своем открытии в Зыбучих песках и обо всем, что привело меня к нему. Рассказ, разумеется, занял немного времени. С начала до конца она не обернулась ко мне и не произнесла ни слова.
   Я был сдержан. Вся моя будущность, по всей вероятности, зависела от того, не потеряю ли я самообладания в эту минуту. Настало время проверить теорию мистера Бреффа. Охваченный острым желанием испытать ее, я обошел вокруг стула и стал так, чтоб оказаться лицом к лицу с Рэчель.
   — Я должен задать вам один вопрос, — сказал я. — И это вынуждает меня вернуться к тяжелому предмету. Показала вам Розанна Спирман мою ночную рубашку? Да или нет?
   Она вскочила на ноги и прямо подошла ко мне. Глаза ее впились мне в лицо, словно желая прочесть там то, чего еще никогда не читали в нем.
   — Вы сошли с ума! — воскликнула она.
   Я все еще сдерживался. Я сказал спокойно:
   — Рэчель, ответите ли вы на мой вопрос?
   Она продолжала, не обращая на меня внимания:
   — Не кроется ли тут какая-нибудь неизвестная мне цель? Какой-нибудь малодушный страх за будущее, который затрагивает и меня? Говорят, после смерти вашего отца вы разбогатели. Может быть, вы пришли сюда затем, чтобы вернуть мне стоимость моего алмаза? И неужели вам не совестно приходить но мне с такой целью? Не это ли тайна вашей мнимой невиновности и вашей истории о Розанне Спирман? Не кроется ли стыд в глубине всей этой лжи?
   Я перебил ее. Я не мог уже сдерживаться.
   — Вы нанесли мне ужасную обиду, — вскричал я. — Вы все еще подозреваете, что я украл ваш алмаз. Я имею право и хочу знать, по какой причине?
   — Подозреваю вас! — воскликнула она, приходя в возбуждение, равное моему. — Негодяй! Я видела собственными глазами, как вы взяли алмаз! Открытие, засверкавшее на меня из этих слов, уничтожение всего, на что надеялся мистер Брефф, привело меня в оцепенение. При всей моей невиновности, я стоял перед ней молча. В ее глазах, в глазах всякого я должен был казаться человеком, потрясенным открытием его преступленья.
   Ее смутило зрелище моего унижения и своего торжества. Внезапное мое молчание как будто испугало ее.
   — Я пощадила вас в то время, — сказала она, — я пощадила бы вас и теперь, если б вы не вынудили меня заговорить.
   Она отошла, как бы для того, чтобы выйти из комнаты, и заколебалась, прежде чем дошла до двери.
   — Почему вы пришли сюда унижать себя? — спросила она. — Почему вы пришли сюда унижать меня?
   Она сделала еще несколько шагов и опять остановилась.
   — Ради бога, скажите что-нибудь! — воскликнула она в волнении. — Если осталась в вас хоть какая-нибудь жалость, не давайте мне унижать себя таким образом. Скажите, что-нибудь — и выгоните меня из комнаты!
   Я подошел к ней, сам не зная, что делаю. Может быть, у меня была какая-нибудь смутная мысль удержать ее, пока она не сказала еще чего-нибудь. С той минуты, как я узнал, что свидетельство, на основании которого Рэчель обвинила меня, было свидетельством ее собственных глаз, ничто — даже убеждение в собственной невиновности — не было ясно для меня.
   Я взял ее за руку; я старался говорить с нею твердо и разумно, а мог только выговорить:
   — Рэчель, вы когда-то любили меня!
   Она задрожала и отвернулась от меня. Рука ее, бессильная и дрожащая, оставалась в моей руке.
   — Пустите мою руку, — произнесла она слабым голосом.
   Мое прикосновение к руке ее произвело на нее такое же действие, как звук моего голоса, когда я вошел в комнату. После того, как она назвала меня трусом, после ее признания, поставившего на мне клеймо вора, я еще имел власть над нею, покуда рука ее лежала в моей руке!
   Я тихо отвел ее на середину комнаты. Я посадил ее возле себя.
   — Рэчель, — сказал я, — не могу объяснить противоречия в том, что сейчас вам скажу. Могу только сказать вам правду, как сказали ее вы. Вы видели, как я взял алмаз. Перед богом, который слышит нас, объявляю, что только сейчас впервые узнал, что я взял его! Вы все еще сомневаетесь во мне?
   Она или не обратила внимания на мои слова, или не слыхала их.
   — Оставьте мою руку, — повторила она слабым голосом.
   Это было единственным ее ответом. Голова ее упала на мое плечо, а рука бессознательно сжала мою руку в ту минуту, когда она попросила меня выпустить ее.
   Я удержался от повторения вопроса. Но на этом и кончилось мое терпение.
   Я понял, что снова смогу смотреть в глаза честным людям, только если заставлю Рэчель рассказать все подробно. Единственная надежда, остававшаяся у меня, состояла в том, что, может быть, Рэчель не обратила внимания на какое-нибудь звено в цепи, — на какую-нибудь безделицу, которая, быть может, при внимательном исследовании могла послужить средством для доказательства моей невиновности. Признаюсь, я не выпускал ее руки. Признаюсь, я заговорил с нею со всей теплотой и доверием прошлых времен.
   — Я хочу спросить вас кое о чем, — сказал я. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне все, что случилось с той самой минуты, когда мы пожелали друг другу спокойной ночи, и до того момента, когда вы увидели, что я взял алмаз.
   Она подняла голову с моего плеча и сделала усилие, чтобы высвободить свою руку.
   — О! Зачем возвращаться к этому? — сказала она. — Зачем возвращаться?
   — Я скажу вам зачем, Рэчель. Вы и я жертвы какого-то страшного обмана, надевшего маску истины. Если мы взглянем вместе на то, что случилось в ночь после дня вашего рождения, мы, быть может, еще поймем друг Друга.
   Голова ее опять упала на мое плечо. Слезы выступили на ее глазах и медленно покатились по щекам.
   — О! — сказала она. — Разве я не имела этой надежды? Разве я не старалась смотреть на это так, как смотрите вы теперь?
   — Вы старались одна, — ответил я, — вы еще не старались с моей помощью.
   Эти слова как будто пробудили в ней ту надежду, которую я чувствовал сам, когда произнес их. Она отвечала на мои вопросы не только с покорностью, но и с усилием ума; она охотно раскрывала мне всю душу.
   — Начнем, — сказал я, — с того, что случилось после того, как мы пожелали друг другу спокойной ночи. Легли вы в постель или нет?
   — Я легла в постель.
   — Заметили вы, который был час? Было поздно?
   — Не очень. Я думаю, около двенадцати часов.
   — Вы заснули?
   — Нет. Я не могла спать в эту ночь.
   — Вы были встревожены?
   — Я думала о вас.
   Этот ответ почти отнял у меня все мужество. Что-то в тоне, даже более, чем в словах, прямо проникло мне в сердце. Только после некоторого молчания мог я продолжать.
   — Был у вас в комнате свет? — спросил я.
   — Нет, — пока я не встала и не зажгла свечу.
   — Через сколько времени после того, как вы легли в постель.
   — Кажется, через час.
   — Вы вышли из спальни?
   — Я собиралась выйти. Я накинула халат и пошла в гостиную за книгой…
   — Вы отворили дверь вашей спальни?
   — Отворила.
   — Но еще не вошли в гостиную?
   — Нет, я была остановлена…
   — Что остановило вас?
   — Я увидела свет в щели под дверью и услышала шаги.
   — Вы испугались?
   — Нет. Я знала, что моя бедная мама страдает бессонницей, и вспомнила, что она уговаривала меня отдать ей на сохранение алмаз. Мне казалось, что она безосновательно беспокоилась о нем, и я вообразила, что она пришла посмотреть, в постели ли я, и поговорить со мною об алмазе, если увидит, что я еще не сплю.
   — Что же вы сделали?
   — Я потушила свечу, чтобы она вообразила, что я сплю. Я была упряма, — мне хотелось оставить алмаз там, куда я его положила.
   — Задув свечу, вы опять легли в постель?
   — Я не успела. В ту минуту, когда я задула свечу, дверь гостиной отворилась, и я увидела…
   — Вы увидели?
   — Вас.
   — Одетого, как обычно?
   — Нет. В ночной рубашке, со свечою в руке.
   — Одного?
   — Одного.
   — Вы могли видеть мое лицо?
   — Да.
   — Ясно?
   — Совершенно, Свеча в вашей руке осветила мне его.
   — Глаза мои были открыты?
   — Да.
   — Вы заметили в них что-нибудь странное, что-нибудь похожее на пристальное или бессмысленное выражение?
   — Совсем нет. Ваши глаза были блестящи, более блестящи, чем обыкновенно. Вы так осматривались в комнате, словно знали, что вы там, где вам не следует быть, и словно боялись, что вас увидят.
   — Вы обратили внимание, какой у меня был вид, когда я входил в комнату?
   — Вы шли, как ходите всегда. Вы дошли до середины комнаты, а потом остановились и осмотрелись вокруг.
   — Что же вы сделали, когда увидели меня?
   — Я не могла ничего сделать. Я стояла как окаменелая. Я не могла заговорить, я не могла закричать, я не могла даже пошевелиться, чтобы запереть дверь.
   — Мог я вас видеть там, где вы стояли?
   — Конечно, вы могли видеть меня. Но вы ни разу не взглянули на меня.
   Бесполезно задавать этот вопрос. Я уверена, что вы меня не видели.
   — Почему же вы так уверены?
   — Иначе разве вы взяли бы алмаз? Поступили бы так, как поступили впоследствии? Были бы вы здесь теперь, если б знали, что я тогда не спала и смотрела на вас? Не заставляйте меня говорить об этом! Я хочу отвечать вам спокойно. Помогите мне сохранить спокойствие. Перейдемте к чему-нибудь другому.
   Она была права, права во всех отношениях. Я перешел к другому.
   — Что я сделал после того, как вышел на середину комнаты и остановился там?
   — Вы повернулись и прямо пошли к углу возле окна, где стоит мой индийский шкапчик.
   — Когда я стоял у шкапчика, я должен был стоять к вам спиной. Как же вы видели, что я делал?
   — Когда вы двинулись с места, двинулась и я.
   — Чтобы видеть, что я делаю?
   — В моей гостиной три зеркала. Когда вы стояли там, я увидела все отраженным в одном из зеркал.
   — Что же вы увидели?
   — Вы поставили свечу на шкапчик. Вы выдвинули и задвинули один ящик за другим, пока не дошли до того, в который я положила алмаз. Вы с минуту смотрели на отворенный ящик, а потом сунули в него руку и вынули алмаз.
   — Почему вы узнали, что я вынул алмаз?
   — Я видела, как вы сунули руку в ящик. Я видела блеск камня между вашим указательным и большим пальцем, когда вы вынули руку из ящика.
   — Не протянулась ли рука моя опять к шкапу, чтобы, например, запереть его?
   — Нет. Алмаз был у вас в правой руке, а свечку со шкапчика вы сняли левой рукой.
   — После этого я опять осмотрелся вокруг?
   — Нет.
   — Я сейчас же вышел из комнаты?
   — Нет. Вы стояли совершенно неподвижно, как мне показалось, и довольно долго. Я видела лицо ваше в зеркале. Вы походили на человека задумавшегося и недовольного своими мыслями.
   — Что же случилось потом?
   — Вы вдруг пробудились от задумчивости и сразу вышли из комнаты.
   — Я запер за собою дверь?
   — Нет. Вы быстро вышли в коридор и оставили дверь открытой.
   — А потом?
   — Потом огонь от вашей свечи исчез, и звук ваших шагов замер, а я осталась одна в комнате.
   — И ничего не произошло больше до той минуты, когда весь дом узнал, что алмаз пропал?
   — Ничего.
   — Вы уверены в этом? Не заснули ли вы на короткое время?
   — Я совсем не спала, я совсем не ложилась в постель. Ничего не случилось до тех пор, пока не вошла Пенелопа, в свое обычное время, утром.
   Я выпустил ее руку, встал и прошелся по комнате. На каждый мой вопрос был дан ответ. Каждая мелочь, какую я захотел узнать, была освещена передо мною. Я даже вернулся было к мысли о лунатизме и опьянении; и опять невозможность того и другого встали передо мной — на этот раз в показании свидетеля, видевшего меня своими глазами. Что следовало теперь сказать?
   Что следовало теперь сделать? Только один ужасный факт воровства — единственный видимый и осязаемый факт — стоял передо мною среди непроницаемого мрака, окружавшего меня, в котором тонуло все? Не было ни малейшего проблеска света, когда я узнал тайну Розанны Спирман в Зыбучих песках. И ни малейшего проблеска света теперь, когда я обратился к самой Рэчель и услышал отвратительную историю ночи от нее самой.
   На этот раз она первая прервала молчание.
   — Ну, — сказала она, — вы спрашивали, а я отвечала. Вы подали мне надежду, что из всего этого выйдет что-нибудь, потому что вы сами на что-то надеялись. Что вы теперь скажете?
   Тон, которым она говорила, показал мне, что мое влияние на нее прекратилось.
   — Мы должны были вместе пересмотреть то, что случилось в ночь после дня моего рождения, — продолжала она, — и тогда мы должны были понять друг друга. Случилось ли это?
   Она безжалостно ждала моего ответа. Отвечая ей, я сделал гибельную ошибку, — я позволил отчаянной беспомощности моего положения одержать верх над моим самообладанием. Опрометчиво и бессмысленно я стал упрекать ее за молчание, которое до сих пор оставляло меня в неведении.
   — Если б вы высказались, когда вам следовало высказаться, — начал я, — если б вы поступили со мной справедливо и объяснились…
   С криком бешенства прервала она меня. Слова, сказанные мною, немедленно привели ее в неистовую ярость.
   — Объясниться! — повторила она. — О, есть ли другой такой человек на свете? Я пощадила его, когда разрывалось мое сердце, я защитила его, когда дело шло о моей репутации, а он теперь упрекает меня и говорит, что мне следовало объясниться! После того, как я верила ему, после того, как я его любила, после того, как я думала о нем днем, видела его во сне ночью, — он спрашивает, почему я не обвинила его в бесчестии в первый раз, как мы встретились. «Возлюбленный моего сердца, ты вор! Мой герой, которого я люблю и уважаю, ты пробрался в мою комнату под прикрытием ночной темноты и украл мой алмаз!» — вот что следовало мне сказать. О негодяй, о низкий, низкий, низкий негодяй! Я лишилась бы пятидесяти алмазов скорее, чем увидеть ваше лицо, лгущее мне, как оно лжет теперь!
   Я взял шляпу. Из сострадания к ней — да, честно говорю, — из сострадания к ней я отвернулся, не говоря ни слова, и отворил дверь, через которую вошел в комнату.
   Она пошла за мною, оттолкнула меня от двери, захлопнула ее и указала на стул, с которого я поднялся.
   — Нет, — сказала она. — Не сейчас! Оказывается, я еще обязана оправдать мое поведение перед вами. Так останьтесь и выслушайте меня, а если вы, против моей воли, уйдете отсюда, это будет самая большая низость.
   Тяжко было мне видеть ее, тяжко было мне слышать ее слова. Я ответил знаком — вот все, что я мог сделать, — что покоряюсь ее воле.
   Яркий румянец гнева начал сбегать с ее лица, когда я вернулся и молча сел на стул. Она переждала немного и собралась с силами. Когда она заговорила, ни единого признака чувства не было заметно в ней. Она говорила, не глядя на меня. Руки ее были крепко стиснуты на коленях, а глаза устремлены в землю.
   — Я должна была поступить с вами справедливо и объясниться, — повторила она мои слова. — Вы увидите, старалась ли я быть с вами справедлива или нет. Я сказала вам сейчас, что совсем не спала и совсем не ложилась в постель после того, как вы вышли из моей гостиной. Бесполезно докучать вам рассказом о том, что я думала, — вы меня не поймете; скажу только, что я сделала, когда через некоторое время пришла в себя. Я решила не поднимать тревоги в доме и не рассказывать о том, что случилось, как это мне следовало бы сделать. Несмотря на то, что я все видела своими глазами, я так любила вас, что готова была поверить чему угодно, только не тому, что вы вор. Я думала, думала — и кончила тем, что написала вам.
   — Я никогда не получал этого письма.
   — Знаю, что вы никогда его не получали. Подождите немного, и вы услышите — почему. Письмо мое ничего не сказало бы вам ясно. Оно не погубило бы вас на всю жизнь, если бы попало в руки кому-нибудь другому. В нем только говорилось (но так, что вы не могли ошибиться), что у меня есть основание думать, что вы в долгу и что мне и матери моей известно, до какой степени вы неразборчивы и нещепетильны в средствах, какими достаете деньги, когда они вам нужны. Вы при этом вспомнили бы визит французского стряпчего и догадались бы, на что я намекаю. Если б вы продолжали читать с интересом и после того, вы дошли бы до предложения, которое я хотела вам сделать, — предложения тайного (с тем, чтобы ни слова не было сказано вслух об этом между нами): дать вам взаймы такую большую сумму денег, какую я только могу получить. И я достала бы ее! — воскликнула Рэчель.
   Румянец на щеках ее опять сгустился, она взглянула на меня. — Я сама заложила бы алмаз, если б не смогла достать денег другим путем. Вот о чем написала я вам. Подождите! Я сделала больше. Я условилась с Пенелопой, чтобы она отдала вам письмо с глазу на глаз. Я хотела запереться в своей спальне и оставить свою гостиную открытой и пустой все утро. И я надеялась — надеялась всем сердцем и душой, — что вы воспользуетесь этим случаем и тайно положите алмаз обратно в шкапчик.
   Я попытался заговорить. Она нетерпеливым жестом остановила меня. Ее настроение то и дело менялось, и гнев ее снова начал разгораться. Она встала со стула и подошла ко мне.
   — Я знаю, что вы скажете, — продолжала она. — Вы хотите опять напомнить мне, что не получили письма. Я могу сказать вам, почему: я его порвала.
   — По какой причине?
   — По самой основательной. Я предпочла скорее порвать его, чем отдать такому человеку, как вы! Какие первые известия дошли до меня утром? Как только я составила свой план, о чем я услышала? Я услышала, что вы — вы!!!
   — прежде всех в доме пригласили полицию. Вы были деятельнее всех, вы были главным действующим лицом, вы трудились прилежнее всех, чтобы отыскать алмаз! Вы даже довели вашу смелость до того, что хотели говорить со мною о пропаже алмаза, который украли сами же, алмаза, который все время находился у вас в руках! После этого доказательства ужасной вашей лживости и хитрости я разорвала свое письмо. Но даже тогда, когда меня с ума сводили допытывания и расспросы полицейского, которого пригласили вы, — даже тогда какое-то ослепление души моей не допустило меня совершенно отказаться от вас. Я говорила себе: «Он играет свой гнусный фарс перед всеми другими в доме. Попробуем, сможет ли он разыгрывать его передо мной». Кто-то сказал мне, что вы на террасе. Я принудила себя взглянуть на вас. Я принудила себя заговорить с вами. Вы забыли, что я сказала вам?
   Я мог бы ответить, что помню каждое ее слово. Но какую пользу в эту минуту принес бы мне мой ответ?
   Как я мог сказать ей, что сказанное ею тогда удивило и огорчило меня, заставило думать, что она находится в состоянии самого опасного нервного возбуждения, вызвало в душе моей даже сомнение, составляет ли для нее пропажа алмаза такую же тайну, как и для всех нас, — но не показало мне и проблеска истины. Не имея ни малейшего доказательства в свое оправдание, как я мог убедить ее, что знал не более самого постороннего слушателя о том, что было в ее мыслях, когда она говорила со мною на террасе?
   — Может быть, в ваших интересах забыть это, по в моих интересах это помнить, — продолжала она. — Я знаю, что я сказала, потому что обдумала свои слова, прежде чем произнести их. Я дала вам один за другим несколько случаев признаться в истине. Я высказала все, что могла, — кроме того, что мне известно, что вы совершили воровство. А вы ответили только тем, что посмотрели на меня с притворным изумлением, и с ложным видом невинности, точь-в-точь как смотрите на меня теперь! Я ушла от вас в то утро, узнав наконец, каков вы есть — самый низкий негодяй, когда-либо существовавший на свете!