Колосов Марк. Люди и подвиги (Рассказы)

   Высказал мнение, как надо проводить встречи фронтовиков. Меньше торжественности, больше непосредственности, живости...
   И сам, видимо, решил доказать простую истину, что все без исключения люди, независимо от их возраста и общественного положения, могут умно и весело провести дружескую встречу без торжественной части и концертного отделения.
   - Давайте, товарищи, сегодняшнюю встречу проведем так, как мы проводили досуг, когда были помоложе! Нет возражений? - предложил Леонид Ильич и всю встречу вел, как в годы молодости, когда, вероятно, так же непринужденно, весело задавал тон на молодежных вечерах.
   На нем был маршальский мундир.
   - Если бы надел я этот мундир в более молодом возрасте, дружески-весело сказал Леонид Ильич, - мог бы зазнаться.
   Впрочем, не зазнавался раньше, а теперь уже легче не зазнаваться!
   Перешел к воспоминаниям:
   - Тут я вижу Марка Левина (бывший пропагандист политотдела). Какой у него был янтарный мундштук! Все мы ему завидовали.
   Что только не предлагали в обмен, - не отдавал. И вот, помню, приходит ко мне и говорит: "Отдам, если пошлете меня в десант на Эльтинген!" Вы знаете, какой это был десант в ноябре сорок третьего! Помнишь, Марк? Предлагал ты мне свой янтарный мундштук? Очень был хороший мундштук!
   Затем тост за лектора Щербака. И в этом, думается, была оценка и того духовного вклада, который внесли в дело победы над фашизмом наши армейские пропагандисты.
   Леонид Ильич предложил послушать несколько стихотворений, присланных ему людьми разного возраста и профессий.
   - Конечно, - предупредил он, - в литературном отношении стихи несовершенны. Но это своего рода письма, в которых люди выражают свои мысли и чувства. В письме отражается человек.
   О многом говорил он с нами в тот вечер. Люди, которые встречали Л. И. Брежнева на фронтовых дорогах, были рады увидеть его полным сил и бодрости. И снова испытали чувства любви и уважения к своему однополчанину, выдающемуся государственному деятелю, верному сыну партии Ленина.
   1976
   НА КРЫМ!
   Хорошо идти в десант на броненосце. А вы попробуйте пойдите на рыбачьем сейнере, на тральщике, на катере. Высадят вас там, где сроду не причаливали корабли, будете брести по грудь в воде, с полной выкладкой. Если ваше судно опрокинулось или пошло ко дну, добирайтесь вплавь, выручайте грузы продовольствия, боеприпасы, медикаменты. Без них на берегу вас все равно ждет гибель. Уцепившись за кусок земли, - сразу в бой. Впереди враг.
   Позади море. Только вперед! Вы окружены-держитесь! Вы блокированы зарывайтесь в землю, экономьте сухари и пули, идите на прорыв, иначе все равно гибель.
   Такова в кратких чертах обстановка, которая ожидает десантника.
   Если смотреть со скалы - виден глубокий ров. Фашисты выкопали его, опасаясь вторжения наших десантников. Перед рвом гранитный дикий пейзаж, скалы, покрытые колючкой. С моря идет большая волна, она размывает песок: огромные красные дюны громоздятся далеко от берега. Видны остатки домиков под красной черепицей. Вот кусок комнаты: на одной из стен уцелели детские акварели. Перед домом изгородь из необтесанного камня. Моросит дождь, сильный ветер, непрерывный гул разрывов, методический беспокоящий огонь.
   Трое подошли к домику, лица обветрены, поперек груди - автоматы.
   Они подходят к костру, один - плотный, коренастый сержант лет двадцати восьми, другой помоложе, высокий худощавый рядовой, третий - усатый, пожилой человек лет под пятьдесят. Те, что помоложе, заслужили звание Героя Советского Союза. Они первые высадились на крымскую землю. Зайдя во фланг противника, бросились в самую гущу немецкого подразделения и открыли огонь. Вдвоем овладели высотой и продержались до подхода наших сил.
   - Как ваша фамилия? - спрашиваю одного из них.
   - Полупанов!
   - А вы уж не Герасимов ли?
   - Так точно!
   - Что ж, и мы орден Славы получили, - говорит третий, по фамилии Твердохлеб, - за раненых.
   - Сколько человек вы спасли?
   - Не знаю. Не считал. Там записывают в какую-то книгу, а у меня одна думка: всех из огня вытащить.
   Дует норд-ост над проливом. За Крым идут бои. Разоренные, разграбленные жители становятся иногда свидетелями, как группа бойцов блокирует дом. Блокируют дом так: несколько бойцов вызывают на себя огонь противника, другие поодиночке просачиваются с флангов. И вот - сидит старушка в погребе и слышит, как идет борьба за ее дом. Боец прилег у погреба и вдруг вздрагивает. Кто-то прикоснулся к нему. Оглянулся, а это старуха сует ему в карман черствые лепешки.
   - Зачем вы это, бабушка?
   - Да как же! Вы ж голодные!
   Боец тут же, на ходу, коротко-ведь идет бой! - разъясняет женщине, что у него в сумке не только хлеб, но и консервы и печенье. И лицо старушки светлеет.
   С горы Митридат видна Керчь. Здесь, - на этой горе, после войны будет стоять памятник советским десантникам, их мужеству, их воле, их самоотверженности. Десант был окружен с суши и блокирован с моря. Но героические десантники выстояли. По тылам противника, круша, уничтожая вражеские гарнизоны, они прорвались к пригороду Керчи, горе Митридат, овладели ею, в критические минуты вызывая на себя огонь нашей дальнобойной артиллерии.
   Перед нами несколько донесений. Это разговор по радио командующего фронтом И. Е. Петрова с командиром дерзкого десанта, высадившегося на Крымском полуострове, полковником Гладковым.
   Гладков. Силы и боеприпасы иссякают.
   Петров. Держитесь! Боеприпасы вам сегодня ночью перебрасываются самолетами. Приказываю весь день прочно удерживать занимаемый район, тщательно готовьте выполнение приказа ноль-ноль пять.
   Гладков. Десантники героически отбивают яростные атаки во много раз превосходящих сил противника.
   Петров. Понимаю ваше положение. Требую в течение сегодняшнего дня приложить все усилия и удержать за собой район.
   Гладков. Противник с восьми ноль-ноль все время атакует пехотой, танками и авиацией. Отбиваем атаки в рукопашных схватках. Если до вечера продержусь, выполню ваш ноль-ноль пять.
   Выполнять буду без огня, молниеносной атакой. Думаю, прорвусь и выйду.
   Петров. Правильно!
   Гладков. Обманул фрицев. Ушел из-под носа у них. В шесть ноль-ноль занял гору Митридат.
   Полковник Гладков обходит своих солдат. Это невысокий человек, лет сорока пяти, неторопливый, сдержанный. На нем серая полковничья папаха и армейская шинель. Видно, он еще недавно был полнее и шинель плотнее облегала его. Смуглое лицо полковника сурово-неподвижно. Кофеино-карие глаза смотрят прямо.
   И только подбородок с ямочкой да неожиданная добрая улыбка, мгновенно озаряющая его лицо, дают понять, что этот человек чуток и внимателен к бойцам.
   Полковник молча останавливается перед бойцами и, потупив взгляд, здоровается.
   - Ну, здравствуйте! - говорит он сочным голосом.
   - Здрасте! - слышится в ответ.
   - В Эльтингене были?
   - Были.
   - Митридат брали?
   - Брали!
   - Все понятно!
   Примечательно тут то, что нежность и отеческая любовь не выражается словами. Это то, что стоит за словами. И о геройстве тут не говорится прямо. "В Эльтингене были? Митридат брали? Все понятно!"
   Приступают к выдаче наград. Маленькие коробочки лежат на столиках. Штабной офицер вызывает людей. К столику подходит рядовой. Гладков протягивает ему орден, пожимает руку и говорит тихим, проникновенным голосом:
   - Приказом по войскам армии вы награждены орденом боевого Красного Знамени. Поздравляю! Кроме того, вы представлены к ордену Ленина.
   Награжденный берет орден в левую руку. Правой отдает честь и пожимает руку полковнику. Со словами "Служу Советскому Союзу!" поворачивается и идет в строй.
   Десантнику Ефремову Гладков вручает три ордена. При этом он говорит:
   - Ефремов! Поздравляю! Больше нечего тебе сказать.
   Среди солдат и офицеров, вызванных для получения наград, обращает на себя внимание молодой казах с телосложением борца. Рассказывают, что в катер, на котором переправлялась его рота, угодил снаряд. Казах выбрался на берег и присоединился к атакующим бойцам другой роты. Он не понимал по-русски, но шел вперед, с ожесточением прокладывая себе путь. Он понимал, что ему нужно стрелять и двигаться вперед. А ночью, когда все бойцы ужинали, он тоже подошел к походной кухне и протянул свой котелок.
   - Ты не нашей роты. На тебя нет продуктов, - сказал повар.
   Солдаты зашумели:
   - Это наш! Ты бы поглядел, как он дрался. Сколько фрицев уложил!
   Повар накормил его.
   Кто-то рассказал о нем ординарцу командира десанта. Ординарец тоже был казах. Они разговорились. Солдат сказал, что он родом из Актюбинска. У берегов Крыма разбило его катер. Он присоединился к смелым. Усмехнувшись, он сказал, что его старушка мать дала ему талисман, предохраняющий от пуль. Но вот беда - мать не заговорила его от снарядов. Женщина не знала, чта они собой представляют, и в ее заговорах нет даже такого слова. Вот почему снаряд попал в его катер. Зато она заговорила его от беды на море - поэтому он выплыл.
   Дует норд-ост над проливом. За Крым идут бои. В коротких сводках вы можете прочесть: такой-то полк успешно овладел таким-то рубежом. Глаз уже привык к таким донесениям. Но попробуем вдуматься, что стоит за скобками такого донесения. Какойнибудь немецкий офицер, быть может, говорил другому: "Здесь они не пройдут!" И при этом делал рукой такое движение, точно стирал с доски решенную задачу. С этим участком, дескать, покончено. Не стоит о нем думать!
   Но немцы кое-чего недоучли. Они подсчитали, что участку фронта, занятому немецкой бригадой, противостоит только один русский полк. Разведка им так донесла. Но что это за полк, из кого он состоит, они этого не знали и не могли знать. Они не могли знать о разговоре, который произошел между командиром полка майором Кавешниковым и командиром десанта Гладковым. А разговор был такой.
   - Сколько вам потребуется сил, чтобы взять этот рубеж? - спросил майора полковник.
   - Вдвое больше, чем у меня есть,
   - А сколько у вас бойцов?
   Майор назвал цифру.
   - Нет, вы ошибаетесь, - улыбаясь, возразил полковник. - У вас больше!
   Майор в недоумении пожал плечами. Шутят с ним, что ли?
   - Нет, в самом деле, - настаивал полковник. - Пойдите и присмотритесь к своим людям. Мы полагаем, что вы справитесь с поставленной задачей...
   Майор идет к себе. Заглядывает в роту. Видит, около землянки несколько бойцов слушают молодого сапера Корнакова, который читает им письмо, полученное из дому. Завидев командира, все встают. Но он делает им знак садиться. Просит прочитать письмо сначала. И Корнаков читает:.
   - "Здравствуйте, многоуважаемый мой верный друг Андрей Федорович! Посылаю я вам чистосердечный привет и желаю вам, Андрюша, самых наилучших успехов в вашей молодой жизни а также верности в нашей любви..."
   В этом месте письма Корнаков делает паузу. Щеки его слегка розовеют, лицо выражает затаенное чувство гордости.
   - "Андрюша, - продолжает Корнаков, - вы пишете, что хорошо живете, ну, я живу неважно. Немец нас дюже обидел. У нас много хлеба погорело, и хаты мы своей лишились. Враг у нас всю деревню нарушил. Как зашел от большака, и ни одного дома не оставил".
   Тут снова пауза. Нарочито монотонный голос чтеца, старающегося не выдать своих чувств, начинает слегка дрожать.
   - "Андрюша! Очень было страшно, как начался пожар. Мы из деревни убегали в поля, а то невозможно было терпеть. Задыхались от дыма. Зажгут, а тушить не дают. Мы хотели было затушить, подходим к дому. Я взошла в сенцы. Как закричат наши:
   "Варюшка, выходи с сеней, а то стрелять хотят!" Я выхожу. А немец мне навстречу. Как ухватил меня за рукав, как ударит автоматом-Думала, я отжила на свете". - Лицо солдата стало мертвенно-серым, точно налилось свинцом. - "Андрюша! - продолжает Корнаков уже резким, возмущенным голосом. - Мы от них виды видали. Они бы нас со свету сжили, когда б Красная Армия не пришла. Один месяц повластвовали и то сколько делов натворили. А ежели бы подольше - нас всех бы уничтожили".
   Майор слушает и не спускает взора с бойцов. Какая-то в них произошла перемена у него на глазах. Поведи он их сейчас в бой - каждый будет драться за двоих.
   И вот полк Кавешникова решает задачу, которую по правилам военной науки могут решить только два полка. Он обрушивается на немцев с той стороны, откуда его не ждали, штурмует и берет высоту.
   Герой Советского Союза двадцатилетний командир отделения младший сержант Толстов рассказывает о недавних боях. Это молодой казак, одетый, в синие суконные брюки, ватную фуфайку, подпоясанную кожаным ремнем. Меховая щапка, сдвинутая на затылок, открывает его белый лоб. Губы и глаза у него совсем детские, голос тихий, нежный.
   - Нас собрали для прорыва, - рассказывает он. - Оставили мы прикрытие для обмана, а сами пошли. Вдруг окрик часового.
   Вдарил его прикладом. Пушка стоит. Рядом блиндаж. Там свет, прикрытый плащ-палаткой. Побили шесть немцев прикладами.
   Опять часовой. И этого свалили. Видим, и здесь пушки стоят.
   Блиндаж. Свет оттуда пробивается. Наставили автоматы: "Выходи!"
   Не выходят. Я говорю: "Выходи, а го гранату бросим!" Один чтото закричал, выскочил с поднятыми руками. Заставил его замки из пушек вынуть. Взорвали пушки, а сами в окоп. Потом на город пошли. Немцы танки свои подогнали. А тут наша артиллерия с Тамани стала бить. Танки не идут. Слышим, "илы" наши гудят. Сбросили нам патроны. Командир роты говорит: "На порт пора идти!"
   А меня ранило. Посмотрел на свою рану-ничего, думаю, заживет, и пошел со своим отделением.
   Младший сержант умолк. Несколько минут длится молчание.
   Слышен только шум дождя, который струится по плащ-палатке возле входа.
   За столом, уставленным закусками, сидят медработники. Самый пожилой из них хирург Трофимов, светлый, коренастый ленинградец, ухитрился, находясь в десанте, делать записи в блокноте.
   Записи, которые он делал ежедневно, к концу десанта составили целую тетрадь.
   Вот выдержки из этого дневни.ка:
   "1. Мы на клочке крымской земли. Море бушует. Низкая облачность. "Юнкерс-88" делает два захода. В операционной идет обработка раненого. Обвал потолка. На стерильном столе кирпичи и штукатурка. Убираем. Через час ("нова начинаем работать.
   Новый налет - рушится стена. Расчищаем соседнюю комнату и переходим туда.
   2. Самолеты "У-2" сбросили нам перевязочный материал и, главное, эфир. Убита старшая медсестра Саша Колесникова. Работать в операционной совершенно невозможно. Приспосабливаем сарай. Молов укрепляет крышу вторым накатом. Ранен при исполнении служебных обязанностей майор медицинской службы Парфенов. Ночью под свист и грохот снарядов хоронили Сашу Колесникову.
   3. В сарае нет окон. Сломанная дверь закрыта плащ-палаткой, чтобы хоть немного защитить раненых от пронизывающего ветра.
   По показаниям пленных, ожидается наступление противника.
   Вооружаемся. Будем прорывать фронт.
   4. Прорвали вражеское кольцо. Ноги по щиколотку вязнут в клейкой глине. Мечтаем хотя бы о пятиминутном привале. Отстать нельзя. Но и идти нет сил. Бредем без дороги по степи. Сзади пулеметный обстрел. Догоняю большую группу раненых - идут, поддерживая друг друга. У многих в руках автоматы. За поясом гранаты. Атакуем огневую позицию врага. Возле немецких орудий трупы перебитой прислуги. Кто-то очищает от фашистов блиндаж.
   В одном белье выскакивает фриц и тут же у порога падает, сраженный пулей. Снова вперед! Идти стало легче. Появилось второе дыхание.
   5. Немцы панически боятся наших самолетов, которые считались до сих пор учебными. Они не дают противнику покою по ночам. Самолеты появляются внезапно. Летчикам наплевать на погоду. Они спускаются так низко, что немцы слышат торжествующий смех и неистовые возгласы: "Полундра! Получай!" Затем раздается угрожающий свист, треск, вой, грохот. Все вокруг рушится, летит в стороны, вверх.
   А вот как они помогают нам, десантникам.
   Когда мы высадились на крымскую землю, у нас иссякли боеприпасы. Казалось, нет выхода. Но в ту же ночь над нами закружили самолеты "У-2". Они спускались так низко, что можно было расслышать, как летчик кричал при выключении мотора: "Полундра! Братишки, куда бросать?" - "Сюда, сюда!" кричали мы в ответ, стараясь разглядеть во тьме лицо летчика".
   ...Хирург Трофимов поднимается со своего места за столом.
   В руках у него бокал.
   - За Родину! За дружбу! - провозглашает он тост.
   Ночь. Степь. Ветер доносит глухой шум моря. Небо иссиня-темное над головой и бледно-голубое по краям.
   Узкий рог месяца. Мерцают звезды. Слышен рев моторов. Возле взлетной дорожки стоит стол, а за столом женщина лет тридцати в шлеме и комбинезоне. Из-под шлема выглядывает белый шелковый подшлемник, похожий на косынку. Несмотря на военную форму, она похожа на одну из тех бесчисленных русских женщин, которых вы видите на производстве и в колхозах. Фамилия женщины - Амосова. Зовут Серафима Тарасовна. По званию капитан, по должности - заместитель командира полка.
   Женщина при свете фонаря рассматривает карту, на которой цветным карандашом отмечены объекты бомбардировки. Рядом с картой - телефон. Женщина бросает в трубку строгие и четкие распоряжения.
   Мы слышим характерные для всех летчиков выражения:
   - Бомбы ко мне! Ветер взяла?
   - Луч!
   Женщина поднимает руку. С хлопаньем взвивается ракета и освещает взлетную площадку. Возле самолетов стоят девушки в комбинезонах и меховых шапках.
   Один из самолетов отрывается от земли и исчезает в воздухе.
   Вслед за ним поднимается другой, третий. Проводив взглядом последний самолет, женщина подходит ко мне.
   Разговорившись с ней, я узнаю, что она дочь железнодорожника, старого члена партии. С увлечением работала в горкоме комсомола, затем поступила в аэроклуб. Она рассказывает о своих первых полетах, но думает сейчас о другом. Я вижу это по ее лицу. Она старается скрыть тревогу за судьбу подруг. Мучительно долго тянутся минуты. Но вот в глубине неба появляется желтый светлячок, и тишину ночи наполняет сочный рокот самолета.
   - Это Дина Никулина! - говорит Амосова. - Богатая невеста!
   Награждена орденами: Александра Невского, Красного Знамени, Отечественной войны первой степени, представлена к званию Героя!
   Через несколько минут самолет мягко касается взлетной дорожки.
   Дина, молодая женщина лет двадцати пяти, с овальным личи-.
   ком и умным взглядом светло-голубых глаз, докладывает о полете. Она кажется немного мешковатой в своем кожаном пальто и меховых унтах. Большой планшет свисает ниже колен. Из-под меховой шапки выбиваются русые волнистые волосы.
   - Ну, как тебе леталось? - спрашивает Амосова.
   - Ничего. Попала в прожектора. Встретили сильным заградительным огнем, но все бомбы легли в цель.
   - Как соседи?
   - Действовали неплохо. Летят следом.
   Я просматриваю общую тетрадь, исписанную ровным женским почерком, Амосова описала здесь давнишний подвиг Никулиной.
   "Плавно дав газ, Дина отделила самолет от земли и повела на цель. Через несколько минут над целью зажглась первая светящаяся бомба. Но тут со всех сторон потянулись длинные щупальцы прожекторов. В эту ночь Дина не вернулась с вылета. Потянулись дни неизвестности. Дину считали уже погибшей. И вдруг paдостное известие: Дина и ее штурман Леля Радчикова живы, они в госпитале. Летчиц навещают боевые подруги. Вот что рассказала им Дина:
   - Только отбомбились, как немцы открыли жестокий прицельный огонь. Маневрируя, я старалась вывести самолет из зоны обстрела. Самолет судорожно подбрасывает. Вдруг что-то обожгло ногу. На консоле показалось пламя. "Вот, гады, зажгли!" - мелькнула мысль. В эту минуту сзади разорвался снар.яд, и Леля доложила: "Товарищ командир, я, кажется, ранена". Я приободрила ее, успокоила: "Держись, Леля, все будет хорошо". О том, что я сама ранена, я не сказала ей.
   Новая очередь пробила бензобак. Бензин течет в рану. Боль ужасная. Сжимая штурвал, говорю себе: "Спасти!.. Только бы спасти подругу и машину!"
   Резко начала скользить - сорвала пламя. Бензин продолжает течь, но я не выключаю мотора. Мы еще находимся над расположением врага. При мысли, что мы можем оказаться в лапах немцев, сжимается сердце. Нет, лучше гибель. Мотор еще работает, и каждый оборот винта приближает нас к спасению. Я твердо держу курс на восток. Огонь противника остался позади. Но почему молчит Леля? Обернувшись, я увидела ее безжизненно склоненную голову.
   Не теряя времени, подыскиваю площадку. По дороге движется машина с зажженными фарами. Я делаю над ней круг и приземляюсь. Бойцы взяли нас в машину, отвезли в госпиталь. От большой потери крови у Лели шоковое состояние. Шофер дал ей свою кровь. И вот она сейчас поправляется!"
   "Настанет время. Кончится война. Тогда уже не надо будет проводить тревожные, бессонные ночи на аэродроме. И, может, в теплой комнате, в кругу близких людей мы возьмем в руки эту тетрадь. Я хочу, чтобы эти строки напомнили нам все самое лучшее из нашей боевой жизни. То, что сделало нас стойкими бойцами".
   Так заканчивается эта тетрадь, в которой отразились боевые будни летчиков.
   Мы покидаем аэродром. ,Машина проезжает мимо сторожевой будки. На часах стоит часовой в шинели с авиационными погонами, с винтовкой в руках. Дует норд-ост над проливом. Идет дождь.
   1944
   ТРИ ДОМИКА
   Капитан Лазарев ведет бой. В подвал, где помещается командный пункт Лазарева, набилось много всякого военного народа.
   Тут и представитель политотдела дивизии, и заместитель командира полка по строевой части, и агитатор полка, командир дивизиона самоходных орудий, артиллерийский офицер-наблюдатель, радисты, Ординарцы, связные. Тут же устроился командир соседнего батальона майор Попов, на участке которого сегодня относительное затишье.
   Лазарев уже отбил четыре атаки противника и только собирался перевести дух, как зуммерит командир седьмой роты Латушкб. Лазарев прикладывает трубку аппарата к правому уху, а левое закрывает ладонью, чтобы не мешал посторонний шум.
   - Опять полез, - ворчит Лазарев. - Мало ему, значит, дал!
   Кажется, все зубы ему выкрошил. Ну ладно, скушает еще1 Свяжи-ка, братец, с двадцать первым, - поворачивает он голову к радисту.
   Двадцать первый-это командир полка. Лазарев знает, как не любит командир полка, когда у него требуют огня. Огонь дорог.
   Прежде чем его дадут, придется выслушать упреки и сомнения: нужен ли действительно огонь? Да, может быть, там без огня справятся? В самом ли деле противник контратакует? Действительно ли у него танки?
   Знает Лазарев и то, что некоторые командиры злоупотребляют вызовом огня. Все это мгновенно пробегает в мыслях Лазарева, но он так хорошо знает трех ротных командиров-комсомольцев - Латушко, Фукалова, Любарского, которых он называет своими сыновьями, так живо представляет их молодые лица, так привык по колебаниям голоса улавливать каждое их душевное движение, что для него ясно: Латушко не врет,
   Лазарев встает и, опираясь на свою изогнутую трость, шагает к рации. Он идет, не замечая никого вокруг себя, поглощенный своими мыслями.
   - Товарищ двадцать первый, - говорит он, - это я, пятнадцатый. Прошу открыть огонь по роще западнее населенного пункта, отметка девять девяносто. Очень нужно! Капель десять...
   И в такт своим словам Лазарев подергивает углами губ, тыча тростью в направлении рощи, точно он прокалывает незримого врага. Вид его свиреп.
   Еще не кончив разговора с двадцать первым, он отыскивает глазами тучного майора в кожаном плаще, вечно улыбающегося Айлярова.
   - Айляров! - говорит он, подходя к майору и стараясь придать голосу проникновенно тихое звучание, точно предстоящий разговор касается интимной стороны их жизни. - Айляров, Латушко надо помочь!
   И, к удивлению Лазарева, майор приказывает выслать к Латушко две самоходки. Лазарев и не мечтал о двух. Он собирался просить только одну. Внезапное распоряжение Айлярова растрогало комбата. Теперь у него в запасе есть еще Ложкин, командир второго батальона, близко расположенного к роще. Пока соединяют с Ложкиным, Лазарев тяжело вздыхает и ворчит:
   - Нет, я все же не могу взять в толк: что ему сегодня от меня надо? Четыре атаки отбил. Опять лезет!
   - "Атом"! "Атом"! Я "Организм"! Я "Организм"! Как слышишь? Прием! Товарищ капитан, майор Ложкин у аппарата, - говорит радист, передавая трубку.
   Опять звучит в подвале голос Лазарева:
   - Ложкин, поддержи! Ударь его по зубам, по зубам сбоку leoe же его хорошо видно.
   Проходит несколько минут, в течение которых все, что делаетв подвале, кажется Лазареву кощунством. Артиллерийский офицер-наблюдатель, сняв шинель, приказывает ординарцу принести поесть. "Как он может думать о еде в такой момент?" Кто-то раскрыл газету. Кто-то плавно ведет рассказ, и все слушают Даже смеются. "Да что они, с ума что ли сошли? А впрочем, это понятно. Я отвечаю за бой, они только нaблюдют, поддерживают, докладывают. А что, если противник возьмет Фогельзанг?"
   Краска стыда на миг захватывает его серые, небритые щеки.
   Лазарев поеживается. Вдруг ему начинает казаться, что в помещении душно, и он расстегивает воротник кителя.
   "Когда же наконец прольются освежающие капли артиллерийского огня?"
   Лазарев опять требует соединить его с седьмой ротой.
   - Латушко, жив? Слышишь меня?.. Положение?.. Тяжелое? Ну, слушай, дождик будет. Десять капель. Понял? Выслал тебе две коробки. Низом пошли!
   Вот они наконец, эти десять выстрелов!
   - Ну как, съел он?.. Понюхал?.. Как ложатся?.. Хорошо? А ты сколько уложил?.. За сотню?
   Лазарев на миг приподнимает голову и с отцовской гордостью поясняет?