Я силился понять, что мне хотели сообщить. Прикидывал и так и эдак. Несколько раз пытался прочитать телеграмму мельком, быстро, чтобы машинально пропустить возможные опечатки. Что-то получалось. Ага! Вот тут. Ясно, что не «чедоман», а чемодан. Они пытаются зиять чемодан. Ну и бог с ними! У бабуси действительно был чемодан. Но что они все-таки пытаются сделать?
— Головоломка, — наконец сказал я. — Пошутила бабуся.
— Ну да, — сказал Иван. — Очень нужно ей шутить на рубль с лишним, да еще тащиться на телеграф.
— Внук Колька ходил на телеграф. Ясно.
— Ему тоже больше делать нечего, как развлекать тебя ребусами. Нет. Тут что-то есть. Подумать надо.
— А как же с попаданием поезда в другую реальность? — сурово спросил Степан Матвеевич. — Так все и оставим?
— Я вот что думаю… — начал Иван.
— Артем, — дверца приоткрылась, и в просвете показалось извиняющееся лицо Инги. — Артем, станция. — Она смешно сморщила носик. — Зинаида Павловна говорила…
— А-а… Помню, помню. Сейчас. Иду.
— Конечно. Надо прогуляться, — согласился Иван.
— Ты все понял, Артем?
— Все, Инга. Не волнуйся. Сделаю все, что в моих силах и еще чуть сверх того.
За окнами поползли какие-то станционные постройки, хотя поезд еще и не замедлял ход. Надо было взять деньги из пиджака.
На боковом столике в нашем купе прямо ногами на застеленной газетой столешнице стоял ребенок. Его держал за трусики взмыленный папаша. Матрас был закинут на багажную полку, а спальная поднята, верхняя часть окна открыта. В нее-то и старался просунуть свою головку малыш. А отцу, кажется, уже было все равно. Рука ребенка взмахивала воображаемой саблей. Малышу было хоть и жарко, но очень интересно, и в его головку, кудрявую и светлую, приходили всякие разные мысли.
— Хочу мороженого!
— Мама купит у дяди, Стасик.
Я потянулся за пиджаком.
— Мы не мешаем вам?
— Нет, нет. Я все равно выхожу на станции.
Кроме нас, в купе находился только Валерий Михайлович. Он лежал на своей полке с влажной от пота тряпкой на лбу. Семен, Тося и Зинаида Павловна уже, наверное, пробивались к выходу.
— Хочу самолет! — потребовал мальчик.
— Мама купит у дяди, — обреченно пообещал отец.
— Хочу Черное море!
— Мама купит у дяди, Стасик.
— Хочу сестренку Вальку!
— Мама купит у дяди…
— Хочу…
Поезд остановился, и я ступил на перрон станции Балюбино. Вправо и влево тянулись торговые ряды. И продавали здесь только детское приданое. Ясно. Меня словно ждали. Не знаю, что делали другие пассажиры, не до этого мне было, а я шел вдоль прилавков, и пачка чего-то разноцветного росла с каждым моим шагом.
— Девяносто два рубля семьдесят девять копеек, — объявили мне у последнего вагона.
Я протянул несколько смятых бумажек — все, что у меня было. Я точно знал, что денег у меня наберется чуть больше сорока рублей, но все же стоял, надеясь на какое-то чудо.
— Еще пятьдесят рублей, — подсказала кассир.
Рука судорожно шарила по карманам. И — о счастье! — в левом кармане зашуршала сложенная вдвое купюра. Я протянул ее. Это была пятидесятирублевка, неизвестно откуда взявшаяся, возникшая, сделавшаяся!
Поезд тронулся, но я успел вскочить в уже закрывающийся тамбур и радостно двинулся в свой короткий путь к сыну и жене.
— Вот… Вот, Инга.
— Сейчас посмотрим, что принес нам папа, — сказала Зинаида Павловна. — Ох и накупили вы, Артем!
Это прозаическое заявление сразу же привело всех в состояние, когда нужно с восторгом рассматривать пеленки и ползунки, говорить: «Ах!» и «Какая прелесть!», — машинально прикладывать распашонки к груди. Инга взглянула на меня снизу вверх как-то странно, но радостно и села на полку рядом с сыном.
— Ну-ка! Ну-ка! — сказала Зинаида Павловна и начала распаковывать сверток. — Ах, какая прелесть! Вы, Артем, молодец!
Распашонки, пеленки и подгузники пошли по рукам. Брали их осторожно, за самый краешек, чтобы не испачкать руками, чтобы не занести какую-нибудь инфекцию. И только Валерка ничего не трогал, изумленно оглядывая эту тряпочную гору — неопровержимое свидетельство нетоварищеского отношения к женщине.
— А это что?! — вдруг удивленно воскликнула Зинаида Павловна.
А правда, что это? Господи… Это были штанишки на мальчика лет семи, рубашка, платьице на девочку годков трех-четырех, туфельки и ботиночки, ленты и пластмассовый пистолет с пистонами! На вырост я, что ли, взял? Ну ладно… А платьице-то мне зачем положили? Да и штанишки я не просил. Мне ведь нужно было для новорожденного. Инга посмотрела на меня сначала удивленно и даже растерянно, но тут же какая-то мысль изменила ее настроение, и она вдруг неудержимо и весело расхохоталась.
— Ах, Артем!
Зинаида Павловна словно в изнеможении опустилась на соседнюю полку и даже застонала от смеха. Светка захихикала, хотя еще ничего не понимала. Даже серьезная Клава закатилась громким смехом. Хохотали все, даже Валерка. Заглянула проводница тетя Маша, спросила, кто тут смеется, но сама от смеха воздержалась. Расхохотался и я.
— Ну ладно, — сказала Инга, немного успокаиваясь. — Ты зачем это купил? — И она снова прыснула в ладошку.
— Понимаешь… я вроде просил для новорожденных. А уж что они мне там завернули, понятия не имею.
— Брючки и рубашки вам пригодятся, если, конечно, не выйдут из моды, — сказала Зинаида Павловна. — Но детская мода ведь не такая строгая, как у взрослых. Ничего страшного. Да и платьица еще будут нужны.
Инга вспыхнула, а я так ничего и не понял.
16
17
18
— Головоломка, — наконец сказал я. — Пошутила бабуся.
— Ну да, — сказал Иван. — Очень нужно ей шутить на рубль с лишним, да еще тащиться на телеграф.
— Внук Колька ходил на телеграф. Ясно.
— Ему тоже больше делать нечего, как развлекать тебя ребусами. Нет. Тут что-то есть. Подумать надо.
— А как же с попаданием поезда в другую реальность? — сурово спросил Степан Матвеевич. — Так все и оставим?
— Я вот что думаю… — начал Иван.
— Артем, — дверца приоткрылась, и в просвете показалось извиняющееся лицо Инги. — Артем, станция. — Она смешно сморщила носик. — Зинаида Павловна говорила…
— А-а… Помню, помню. Сейчас. Иду.
— Конечно. Надо прогуляться, — согласился Иван.
— Ты все понял, Артем?
— Все, Инга. Не волнуйся. Сделаю все, что в моих силах и еще чуть сверх того.
За окнами поползли какие-то станционные постройки, хотя поезд еще и не замедлял ход. Надо было взять деньги из пиджака.
На боковом столике в нашем купе прямо ногами на застеленной газетой столешнице стоял ребенок. Его держал за трусики взмыленный папаша. Матрас был закинут на багажную полку, а спальная поднята, верхняя часть окна открыта. В нее-то и старался просунуть свою головку малыш. А отцу, кажется, уже было все равно. Рука ребенка взмахивала воображаемой саблей. Малышу было хоть и жарко, но очень интересно, и в его головку, кудрявую и светлую, приходили всякие разные мысли.
— Хочу мороженого!
— Мама купит у дяди, Стасик.
Я потянулся за пиджаком.
— Мы не мешаем вам?
— Нет, нет. Я все равно выхожу на станции.
Кроме нас, в купе находился только Валерий Михайлович. Он лежал на своей полке с влажной от пота тряпкой на лбу. Семен, Тося и Зинаида Павловна уже, наверное, пробивались к выходу.
— Хочу самолет! — потребовал мальчик.
— Мама купит у дяди, — обреченно пообещал отец.
— Хочу Черное море!
— Мама купит у дяди, Стасик.
— Хочу сестренку Вальку!
— Мама купит у дяди…
— Хочу…
Поезд остановился, и я ступил на перрон станции Балюбино. Вправо и влево тянулись торговые ряды. И продавали здесь только детское приданое. Ясно. Меня словно ждали. Не знаю, что делали другие пассажиры, не до этого мне было, а я шел вдоль прилавков, и пачка чего-то разноцветного росла с каждым моим шагом.
— Девяносто два рубля семьдесят девять копеек, — объявили мне у последнего вагона.
Я протянул несколько смятых бумажек — все, что у меня было. Я точно знал, что денег у меня наберется чуть больше сорока рублей, но все же стоял, надеясь на какое-то чудо.
— Еще пятьдесят рублей, — подсказала кассир.
Рука судорожно шарила по карманам. И — о счастье! — в левом кармане зашуршала сложенная вдвое купюра. Я протянул ее. Это была пятидесятирублевка, неизвестно откуда взявшаяся, возникшая, сделавшаяся!
Поезд тронулся, но я успел вскочить в уже закрывающийся тамбур и радостно двинулся в свой короткий путь к сыну и жене.
— Вот… Вот, Инга.
— Сейчас посмотрим, что принес нам папа, — сказала Зинаида Павловна. — Ох и накупили вы, Артем!
Это прозаическое заявление сразу же привело всех в состояние, когда нужно с восторгом рассматривать пеленки и ползунки, говорить: «Ах!» и «Какая прелесть!», — машинально прикладывать распашонки к груди. Инга взглянула на меня снизу вверх как-то странно, но радостно и села на полку рядом с сыном.
— Ну-ка! Ну-ка! — сказала Зинаида Павловна и начала распаковывать сверток. — Ах, какая прелесть! Вы, Артем, молодец!
Распашонки, пеленки и подгузники пошли по рукам. Брали их осторожно, за самый краешек, чтобы не испачкать руками, чтобы не занести какую-нибудь инфекцию. И только Валерка ничего не трогал, изумленно оглядывая эту тряпочную гору — неопровержимое свидетельство нетоварищеского отношения к женщине.
— А это что?! — вдруг удивленно воскликнула Зинаида Павловна.
А правда, что это? Господи… Это были штанишки на мальчика лет семи, рубашка, платьице на девочку годков трех-четырех, туфельки и ботиночки, ленты и пластмассовый пистолет с пистонами! На вырост я, что ли, взял? Ну ладно… А платьице-то мне зачем положили? Да и штанишки я не просил. Мне ведь нужно было для новорожденного. Инга посмотрела на меня сначала удивленно и даже растерянно, но тут же какая-то мысль изменила ее настроение, и она вдруг неудержимо и весело расхохоталась.
— Ах, Артем!
Зинаида Павловна словно в изнеможении опустилась на соседнюю полку и даже застонала от смеха. Светка захихикала, хотя еще ничего не понимала. Даже серьезная Клава закатилась громким смехом. Хохотали все, даже Валерка. Заглянула проводница тетя Маша, спросила, кто тут смеется, но сама от смеха воздержалась. Расхохотался и я.
— Ну ладно, — сказала Инга, немного успокаиваясь. — Ты зачем это купил? — И она снова прыснула в ладошку.
— Понимаешь… я вроде просил для новорожденных. А уж что они мне там завернули, понятия не имею.
— Брючки и рубашки вам пригодятся, если, конечно, не выйдут из моды, — сказала Зинаида Павловна. — Но детская мода ведь не такая строгая, как у взрослых. Ничего страшного. Да и платьица еще будут нужны.
Инга вспыхнула, а я так ничего и не понял.
16
В купе достаточно погалдели, и Зинаида Павловна с очаровательной улыбкой выпроводила всех лишних. Остались лишь Светка и Клава. У них с Ингой началась какая-то сложная и непонятная для меня работа по перебиранию и сортировке детского приданого. Я решил им не мешать. Скорее бы все это кончилось! Скорее бы добраться до Марграда.
В соседнем купе папаша читал двум девочкам-акселераткам роман «Все живое». Это я заметил по обложке. В следующем старались унять не в меру разбушевавшегося, а скорее всего просто одуревшего от жары ребенка. Еще дальше уже знакомый мне мальчуган продолжал методично перечислять:
— Хочу небо.
— Мама купит у дяди, — стандартно отвечал папа.
— Хочу драться с Мишкой.
— Мама купит у дяди.
Отец уже, наверное, давно не слышал, что говорил ему сын.
В следующем купе жевали миндаль и играли в преферанс. Причем, судя по возгласам, у каждого игрока после очередной сдачи был прекрасный неловленый мизер. Бог ты мой! И тут древняя игра стремительно катилась к своей смерти.
Вентиляция в вагоне по-прежнему не работала. И открытые с северной стороны полоски окон не приносили пассажирам никакой прохлады и облегчения.
Тося и Семен в нашем купе явно скучали. И мой приход даже несколько их обрадовал. Семен было взглянул на шахматную доску, но я сказал, что шахматы как азартная игра умерли. Валерий Михайлович лежал на своей верхней полке все с тем же мокрым полотенцем на лбу. Его печальные глаза были открыты.
— Пригласите ко мне в кабинет Федора, — попросил он.
— Не надо сейчас Федора, — сказал я. — Федор спит. Баиньки. Ему это для восстановления равновесия в печени нужно. Понимаете?
— Значит, не пригласите Федора? — задумчиво спросил Крестобойников.
— Сейчас нет. Лежите. Вам нужен покой. Попозже. К вечеру.
— Конечно, конечно, какой из меня старший редактор, — обиженно сказал Валерий Михайлович.
— Из вас прекрасный старший редактор, но все же в первую очередь — покой и покой.
Валерий Михайлович вздохнул и закрыл глаза. А в это время в купе бочком проскользнул Федор, ловко сменил уже почти высохшее полотенце на лбу Валерия Михайловича на свежемокрое и даже влюбленно провел ладонью по разметавшимся волосам Крестобойникова. Потом Федор ушел, сильно раскачиваясь.
Иван и Степан Матвеевич смотрели друг другу в глаза, сидя на нижней боковой, и, кажется, уже телепатировали, потому что в глазах каждого было тревожное понимание, а вслух они не произносили ни слова. Они что-то стелепатировали и мне, но антенны моего мозга не были, по-видимому, настроены на их излучения. Тут у них ничего не вышло.
И они это сразу поняли, потому что уже знаками пригласили меня присесть на полку Зинаиды Павловны. Я сел. Ясно, что они пригласили меня не просто так. У них уже была какая-то гипотеза, наверняка объясняющая все без какой-то там малости, и эта малость теперь не дает им покоя, потому что они знают о кризисе в физике в конце девятнадцатого века, когда из таких вот малостей вдруг начала рождаться теория относительности и квантовая механика. Они оба были учеными и все, конечно, отлично понимали. Им нужны были идеи, критика, споры, диалектические противоречия, потому что только из них и рождается истина, как я помнил еще из институтского курса философии.
— Вот что, Артем, — сказал Иван. Он был сейчас настолько встревожен, что даже не смотрел на Тосю, забыв про нее. — Вот что, Артем. Теперь уже совершенно ясно, что с нашим поездом что-то неладно. Выбился он куда-то. В другую реальность или просто из детерминированного мира, но только куда-то выбился. И в Марград нам не приехать, если мы сами не предпримем чего-нибудь.
— Неужели так страшно? — искренне не поверил я. Ну, есть странности. Так ведь почти вся жизнь скорее именно из странностей и состоит. Что-то уж очень они разволновались.
— Страшно — не то слово, — сказал Степан Матвеевич. — Неестественно, ненормально, невозможно.
— Что-нибудь должно произойти необычное? — поинтересовалась Тося и передвинулась по своей полке поближе к проходу. Уж очень давно не было ничего интересного, ни пришельцев, ни других странных встреч. И жизнь для Тоси начала терять свою прелесть. А скоро Усть-Манск. Тогда вообще прощай всякие чудеса, потому что в Усть-Манске уж их наверняка не будет.
Семен тоже пододвинулся и сказал:
— У меня книга есть. В букинистическом купил. «Таинственные явления» называется. Показать?
— Пока не надо, Семен, — остановил его Степан Матвеевич. — У нас тут у самих достаточно таинственных явлений.
— Например? — чуть раздраженно спросил я.
— Вы же сами отлично знаете, что кое-что происшедшее в поезде на самом деле не могло произойти. Рождение вашего сына — это что, в порядке вещей?
— У меня родился сын, — сказал я твердо, — а его появление никого не должно особенно интересовать. И что вы тут находите таинственного?
— В самом деле, — поддержала меня Тося.
— Подкинули! — выкрикнул шарикообразный пассажир с мальчиком на руках, катясь по коридору. — Подкинули, а вы тут теории разводите!
Я оставил замечание без внимания.
— Вы что, действительно ничего не понимаете? — удивился Граммовесов.
— Прошу вас, Степан Матвеевич, — попросил я вежливо, но настойчиво, — оставьте моего сына в покое.
— Ну хорошо, — внезапно согласился Степан Матвеевич. — Подождем, пока вы сами обратитесь к этой мысли. А вот визит пришельца… — Он не договорил.
— Нет, уж позвольте! — сразу же и довольно взволнованно прервал его Семен. — Пришельца, товарища Обыкновеннова, прошу не трогать!
— Да почему же?
— К пришельцам надо относиться с уважением. У меня вот и книга есть. В букинистическом купил…
— Значит, по-вашему, в визите пришельца нет ничего странного?
— Уважаемого товарища пришельца! — сделал нажим Семен. — Ничего странного здесь не вижу. Что ж, пришельцам уж и в поездах нельзя ездить?!
— Кто их знает… — сдал свои позиции Степан Матвеевич.
— Ага! — обрадовался Семен. — Сами говорите! Я вас очень прошу оставить уважаемого товарища пришельца в абсолютном покое.
— Как вы думаете? — спросил меня Степан Матвеевич.
— Вообще-то появление этого товарища кажется мне немного странным. Что-то тут не увязывается.
— А молоко вы его пили! — вспылил Семен. — Молоко пили! Пили! А сам факт существования уважаемого товарища пришельца теперь ставите под сомнение. Это нечестно, непорядочно даже. Я просто вас не понимаю.
— Пили молоко, — согласился я. — И еще много разного можно выпить из этой занятной бутылки. Как, кстати, ты, Семен, объясняешь ее уникальную способность превращать воду в различные напитки?
— А никак! Икру делают из нефти? Делают! Почему нельзя коньяк из воды?
— Там все научно обосновано.
— Ты это точно знаешь?
— Точно.
— А я не знаю.
— Так что из этого?
— А то, что я не знаю, как это можно делать икру из нефти, а ее тем не менее делают.
— Ну и что?
— А вот теперь мы все не знаем, как из воды делают молоко. Но из этого нельзя вывести, что его и не могут делать из воды. Может, пассажир из восьмого вагона знает это. Или только конструктор бутылки. И этого достаточно, чтобы факт существовал.
— Значит, — сказал Иван, — пришелец ни при чем в факте существования этой бутылки?
— А вот и нет. Ее могли создать еще на планете Ыбрыгым.
— И с такой этикеткой?
— Этикетку можно заменить.
— Я из вашего разговора понял только одно, — сказал усталый Степан Матвеевич, — что для некоторых факт существования пришельца не является невозможным или просто таинственным, необъяснимым.
— Да, — сказал Семен. — Пришельцы существуют. И вы не можете отменить их существование.
— Ну а мою историю вы знаете, — сказал Степан Матвеевич, кивая нам с Иваном.
— Тоже что-нибудь интересное? — обрадовалась Тося.
— Очень, — сказал я.
— Расскажите, — попросил Семен.
Степан Матвеевич рассказал им очень кратко, только самую суть феномена, нисколько не вдаваясь в свои душевные переживания.
— Неужели наш поезд перенесло в другую реальность? — обрадовалась Тося.
— А как же Усть-Манск? — заволновался Семен.
— Ну что Усть-Манск? Успеем еще в Усть-Манск!
— А мама? А пироги?
— О господи! Здесь другая реальность, а он пироги вспоминает!
Семен посмотрел на свою жену как-то странно. Кажется, впервые он не понимал ее. И это пугало.
— Но что все-таки следует из того, что мы попали в другую реальность? — спросил я.
— Теперь понятия не имею. Раньше мы бы просто вернулись в свою, прожив в той некоторое время. А теперь…
— Уж не хотите ли вы сказать, Степан Матвеевич, — спросил Семен, — что мы навечно застряли в этой непонятной реальности?
— Ничего я не хочу сказать.
— Нам же ведь в Усть-Манске сходить! Нет, уж вы, пожалуйста, все сделайте как положено.
— Да как же я могу сделать?
— А это не наше дело. Вы нас сюда затащили, вы нас и выручайте!
— Да откуда вы взяли, что именно я вас сюда затащил?
— Так ведь это все вы путешествуете по другим реальностям. А нам это вовсе ни к чему. Нам вот в Усть-Манск нужно.
— Да успеем мы еще в Усть-Манск, — разволновалась Тося.
— Тут нужно внести ясность, — сказал Иван. — Степан Матвеевич никак не мог своею волею перенести нас в другую реальность. Если это и произошло, то нужно искать причину и методы возвращения. А то, что он находится в нашем поезде, так это даже хорошо, потому что никто не знает столь много об этих самых путешествиях во времени, как Степан Матвеевич. И его опыт и знания должны нам помочь. Тем более что еще ничем совершенно не доказано, что мы действительно перенеслись в другую реальность. Странностей, конечно, много.
— Не знаю, — сказал я, — происходит тут на самом деле что-нибудь непонятное и таинственное или нет, но ощущение какой-то тревоги все время не покидает меня. Чувствую, что что-то все же произошло, но не могу понять, а главное, кажется, даже и не хочу. То есть хочу, чтобы все так и осталось.
— Я тоже чувствую что-то необычное, — сказала Тося. Но в ее голосе было столько восторга и радости по поводу этого необычного, что в основе наших чувств не могло быть ничего общего. Ей было интересно, что же будет дальше. А я боялся, что у меня исчезнет то, что я уже имел.
В соседнем купе папаша читал двум девочкам-акселераткам роман «Все живое». Это я заметил по обложке. В следующем старались унять не в меру разбушевавшегося, а скорее всего просто одуревшего от жары ребенка. Еще дальше уже знакомый мне мальчуган продолжал методично перечислять:
— Хочу небо.
— Мама купит у дяди, — стандартно отвечал папа.
— Хочу драться с Мишкой.
— Мама купит у дяди.
Отец уже, наверное, давно не слышал, что говорил ему сын.
В следующем купе жевали миндаль и играли в преферанс. Причем, судя по возгласам, у каждого игрока после очередной сдачи был прекрасный неловленый мизер. Бог ты мой! И тут древняя игра стремительно катилась к своей смерти.
Вентиляция в вагоне по-прежнему не работала. И открытые с северной стороны полоски окон не приносили пассажирам никакой прохлады и облегчения.
Тося и Семен в нашем купе явно скучали. И мой приход даже несколько их обрадовал. Семен было взглянул на шахматную доску, но я сказал, что шахматы как азартная игра умерли. Валерий Михайлович лежал на своей верхней полке все с тем же мокрым полотенцем на лбу. Его печальные глаза были открыты.
— Пригласите ко мне в кабинет Федора, — попросил он.
— Не надо сейчас Федора, — сказал я. — Федор спит. Баиньки. Ему это для восстановления равновесия в печени нужно. Понимаете?
— Значит, не пригласите Федора? — задумчиво спросил Крестобойников.
— Сейчас нет. Лежите. Вам нужен покой. Попозже. К вечеру.
— Конечно, конечно, какой из меня старший редактор, — обиженно сказал Валерий Михайлович.
— Из вас прекрасный старший редактор, но все же в первую очередь — покой и покой.
Валерий Михайлович вздохнул и закрыл глаза. А в это время в купе бочком проскользнул Федор, ловко сменил уже почти высохшее полотенце на лбу Валерия Михайловича на свежемокрое и даже влюбленно провел ладонью по разметавшимся волосам Крестобойникова. Потом Федор ушел, сильно раскачиваясь.
Иван и Степан Матвеевич смотрели друг другу в глаза, сидя на нижней боковой, и, кажется, уже телепатировали, потому что в глазах каждого было тревожное понимание, а вслух они не произносили ни слова. Они что-то стелепатировали и мне, но антенны моего мозга не были, по-видимому, настроены на их излучения. Тут у них ничего не вышло.
И они это сразу поняли, потому что уже знаками пригласили меня присесть на полку Зинаиды Павловны. Я сел. Ясно, что они пригласили меня не просто так. У них уже была какая-то гипотеза, наверняка объясняющая все без какой-то там малости, и эта малость теперь не дает им покоя, потому что они знают о кризисе в физике в конце девятнадцатого века, когда из таких вот малостей вдруг начала рождаться теория относительности и квантовая механика. Они оба были учеными и все, конечно, отлично понимали. Им нужны были идеи, критика, споры, диалектические противоречия, потому что только из них и рождается истина, как я помнил еще из институтского курса философии.
— Вот что, Артем, — сказал Иван. Он был сейчас настолько встревожен, что даже не смотрел на Тосю, забыв про нее. — Вот что, Артем. Теперь уже совершенно ясно, что с нашим поездом что-то неладно. Выбился он куда-то. В другую реальность или просто из детерминированного мира, но только куда-то выбился. И в Марград нам не приехать, если мы сами не предпримем чего-нибудь.
— Неужели так страшно? — искренне не поверил я. Ну, есть странности. Так ведь почти вся жизнь скорее именно из странностей и состоит. Что-то уж очень они разволновались.
— Страшно — не то слово, — сказал Степан Матвеевич. — Неестественно, ненормально, невозможно.
— Что-нибудь должно произойти необычное? — поинтересовалась Тося и передвинулась по своей полке поближе к проходу. Уж очень давно не было ничего интересного, ни пришельцев, ни других странных встреч. И жизнь для Тоси начала терять свою прелесть. А скоро Усть-Манск. Тогда вообще прощай всякие чудеса, потому что в Усть-Манске уж их наверняка не будет.
Семен тоже пододвинулся и сказал:
— У меня книга есть. В букинистическом купил. «Таинственные явления» называется. Показать?
— Пока не надо, Семен, — остановил его Степан Матвеевич. — У нас тут у самих достаточно таинственных явлений.
— Например? — чуть раздраженно спросил я.
— Вы же сами отлично знаете, что кое-что происшедшее в поезде на самом деле не могло произойти. Рождение вашего сына — это что, в порядке вещей?
— У меня родился сын, — сказал я твердо, — а его появление никого не должно особенно интересовать. И что вы тут находите таинственного?
— В самом деле, — поддержала меня Тося.
— Подкинули! — выкрикнул шарикообразный пассажир с мальчиком на руках, катясь по коридору. — Подкинули, а вы тут теории разводите!
Я оставил замечание без внимания.
— Вы что, действительно ничего не понимаете? — удивился Граммовесов.
— Прошу вас, Степан Матвеевич, — попросил я вежливо, но настойчиво, — оставьте моего сына в покое.
— Ну хорошо, — внезапно согласился Степан Матвеевич. — Подождем, пока вы сами обратитесь к этой мысли. А вот визит пришельца… — Он не договорил.
— Нет, уж позвольте! — сразу же и довольно взволнованно прервал его Семен. — Пришельца, товарища Обыкновеннова, прошу не трогать!
— Да почему же?
— К пришельцам надо относиться с уважением. У меня вот и книга есть. В букинистическом купил…
— Значит, по-вашему, в визите пришельца нет ничего странного?
— Уважаемого товарища пришельца! — сделал нажим Семен. — Ничего странного здесь не вижу. Что ж, пришельцам уж и в поездах нельзя ездить?!
— Кто их знает… — сдал свои позиции Степан Матвеевич.
— Ага! — обрадовался Семен. — Сами говорите! Я вас очень прошу оставить уважаемого товарища пришельца в абсолютном покое.
— Как вы думаете? — спросил меня Степан Матвеевич.
— Вообще-то появление этого товарища кажется мне немного странным. Что-то тут не увязывается.
— А молоко вы его пили! — вспылил Семен. — Молоко пили! Пили! А сам факт существования уважаемого товарища пришельца теперь ставите под сомнение. Это нечестно, непорядочно даже. Я просто вас не понимаю.
— Пили молоко, — согласился я. — И еще много разного можно выпить из этой занятной бутылки. Как, кстати, ты, Семен, объясняешь ее уникальную способность превращать воду в различные напитки?
— А никак! Икру делают из нефти? Делают! Почему нельзя коньяк из воды?
— Там все научно обосновано.
— Ты это точно знаешь?
— Точно.
— А я не знаю.
— Так что из этого?
— А то, что я не знаю, как это можно делать икру из нефти, а ее тем не менее делают.
— Ну и что?
— А вот теперь мы все не знаем, как из воды делают молоко. Но из этого нельзя вывести, что его и не могут делать из воды. Может, пассажир из восьмого вагона знает это. Или только конструктор бутылки. И этого достаточно, чтобы факт существовал.
— Значит, — сказал Иван, — пришелец ни при чем в факте существования этой бутылки?
— А вот и нет. Ее могли создать еще на планете Ыбрыгым.
— И с такой этикеткой?
— Этикетку можно заменить.
— Я из вашего разговора понял только одно, — сказал усталый Степан Матвеевич, — что для некоторых факт существования пришельца не является невозможным или просто таинственным, необъяснимым.
— Да, — сказал Семен. — Пришельцы существуют. И вы не можете отменить их существование.
— Ну а мою историю вы знаете, — сказал Степан Матвеевич, кивая нам с Иваном.
— Тоже что-нибудь интересное? — обрадовалась Тося.
— Очень, — сказал я.
— Расскажите, — попросил Семен.
Степан Матвеевич рассказал им очень кратко, только самую суть феномена, нисколько не вдаваясь в свои душевные переживания.
— Неужели наш поезд перенесло в другую реальность? — обрадовалась Тося.
— А как же Усть-Манск? — заволновался Семен.
— Ну что Усть-Манск? Успеем еще в Усть-Манск!
— А мама? А пироги?
— О господи! Здесь другая реальность, а он пироги вспоминает!
Семен посмотрел на свою жену как-то странно. Кажется, впервые он не понимал ее. И это пугало.
— Но что все-таки следует из того, что мы попали в другую реальность? — спросил я.
— Теперь понятия не имею. Раньше мы бы просто вернулись в свою, прожив в той некоторое время. А теперь…
— Уж не хотите ли вы сказать, Степан Матвеевич, — спросил Семен, — что мы навечно застряли в этой непонятной реальности?
— Ничего я не хочу сказать.
— Нам же ведь в Усть-Манске сходить! Нет, уж вы, пожалуйста, все сделайте как положено.
— Да как же я могу сделать?
— А это не наше дело. Вы нас сюда затащили, вы нас и выручайте!
— Да откуда вы взяли, что именно я вас сюда затащил?
— Так ведь это все вы путешествуете по другим реальностям. А нам это вовсе ни к чему. Нам вот в Усть-Манск нужно.
— Да успеем мы еще в Усть-Манск, — разволновалась Тося.
— Тут нужно внести ясность, — сказал Иван. — Степан Матвеевич никак не мог своею волею перенести нас в другую реальность. Если это и произошло, то нужно искать причину и методы возвращения. А то, что он находится в нашем поезде, так это даже хорошо, потому что никто не знает столь много об этих самых путешествиях во времени, как Степан Матвеевич. И его опыт и знания должны нам помочь. Тем более что еще ничем совершенно не доказано, что мы действительно перенеслись в другую реальность. Странностей, конечно, много.
— Не знаю, — сказал я, — происходит тут на самом деле что-нибудь непонятное и таинственное или нет, но ощущение какой-то тревоги все время не покидает меня. Чувствую, что что-то все же произошло, но не могу понять, а главное, кажется, даже и не хочу. То есть хочу, чтобы все так и осталось.
— Я тоже чувствую что-то необычное, — сказала Тося. Но в ее голосе было столько восторга и радости по поводу этого необычного, что в основе наших чувств не могло быть ничего общего. Ей было интересно, что же будет дальше. А я боялся, что у меня исчезнет то, что я уже имел.
17
— Пойду узнаю, когда будет Усть-Манск, — сказал Семен и двинулся к купе проводниц. Вот сейчас он там немного поговорит, все выяснит, успокоится. Обогнуть Усть-Манск мы никак не могли. Должен быть Усть-Манск, так же как обязательно должен быть пришелец на пути Семена и Тоси.
Времени было часа четыре. Самое пекло. Семен вернулся успокоенный, встал на полку и проверил, действует ли вентилятор. Нет. Он упорно не действовал.
Я полез в карман за платком, но вытащил оттуда лишь аккуратно сложенную вчетверо телеграмму.
— Э! А про телеграмму-то забыли!
— Бабуся Коля, — подхватил Степан Матвеевич.
Все другие, может, и боролись с жарой, но Степан-то Матвеевич был занят явно другим. Он старался найти объяснение случившемуся с ним.
— Да-а! — вскричал я. — Ну надо же. Совершенно забыл. Бабуся ведь оставила в нашем купе чемодан!
— Как так? — удивился Семен. — Забыла?
— Нет. Она его специально не взяла. Оставила, и все. Пусть, кому нужно, тот берет.
— Это она из-за меня? — спросила Тося.
— Нет, нет. Она его действительно оставила нарочно. Не нужен он ей. И внук Коля тоже сказал: пусть этот чемодан едет в Марград.
— Ой как интересно! — засияла Тося. Сейчас я понимал Ивана. Тося — красавица!
— Садитесь сюда, — предложил ей Иван. Тося перелетела на его место. Они немного столкнулись из-за неповоротливости Ивана, но женщина не обратила на это внимания. Иван же только нахмурился.
— Комиссию надо выбрать, — предложил Семен. — Опись придется делать. И тетю Машу надо пригласить, как представителя администрации. У кого есть бумага и ручка? У меня есть бумага и ручка. Так что, начнем?
Тетя Маша каким-то образом почувствовала, что ей совершенно необходимо находиться здесь, и уже спрашивала:
— Это кто тут чемоданы оставляет?
— Тебе бабуся сказала об этом чемодане, — обратился ко мне Семен, — ты и открывай его.
Я поднял полку. Чемодан был старый и какой-то нестандартный, скорее всего самодельный. Замка у него не оказалось. Простая палочка была воткнута в петлю, чтобы при переноске не открывалась крышка. Я вытащил палочку, положил ее на столик и начал медленно открывать крышку чемодана. В чемодане находилось какое-то изделие. Не вещь, не тряпка, а именно изделие, даже произведение прикладного искусства. Что-то резное, точеное, с тщательно выделанными деталями. Что-то очень знакомое и неопознанное лишь потому, что имело другие размеры, чем привычное. Да и видно его было пока только сверху.
— Ой! Что это? — удивилась Тося. — Скажите мне, что это?
— Магазин, — сказал я. — Бабуся говорила, что в этом чемодане магазин.
— Как это магазин? — не поверил Семен. — Какой еще может быть магазин в чемодане?
— Вот этого не знаю. А в другом чемодане у бабуси был поезд. А в рюкзаке — пасека.
— Ерунда, — не поверил Семен. — Какой поезд? Какая пасека?
— Поезд, — пробормотал Степан Матвеевич. — Вы что же, сами его видели? Собственными глазами?
— Видел, — сказал я. — Как живой… то есть как настоящий. И ощущение такое, что он даже движется.
— Что же вы раньше не сказали?!
— А в опись что записывать? — вмешался Семен. — Магазин?
— Одну минуточку, — попросил Иван. — Так ничего не разберешь. Давайте его на стол или полку.
— Давай, — согласился я.
— Только осторожнее, — попросила Зинаида Павловна. — Тут такая резьба! Тут красота неописуемая!
— Беритесь за тот край! — скомандовал Иван. — А я за этот. Мы приподнимаем, а вы, Степан Матвеевич и Семен, убирайте чемодан, а то тут не очень-то и развернешься. Давай! — Мы схватились за углы непонятной, но красивой игрушки и начали приподнимать ее. — Осторожнее, не задень за тару, — прохрипел Иван. — Вытаскивайте! Вытаскивайте! Тяжелая штука…
— Все, — приглушенно сказал Степан Матвеевич. — Ставьте.
Мы с Иваном поставили магазин на Тосину полку.
— Так я записываю? — спросил Семен. — Магазин, что ли? Так и писать: магазин. Смешно… Разве это опись?
Я немного отдышался и теперь уже более внимательно рассмотрел произведение прикладного искусства. Бог ты мой! Да что же это?! Ведь это… Ведь это был… Но какое совершенство! Какая точность! Просто невероятно.
Времени было часа четыре. Самое пекло. Семен вернулся успокоенный, встал на полку и проверил, действует ли вентилятор. Нет. Он упорно не действовал.
Я полез в карман за платком, но вытащил оттуда лишь аккуратно сложенную вчетверо телеграмму.
— Э! А про телеграмму-то забыли!
— Бабуся Коля, — подхватил Степан Матвеевич.
Все другие, может, и боролись с жарой, но Степан-то Матвеевич был занят явно другим. Он старался найти объяснение случившемуся с ним.
— Да-а! — вскричал я. — Ну надо же. Совершенно забыл. Бабуся ведь оставила в нашем купе чемодан!
— Как так? — удивился Семен. — Забыла?
— Нет. Она его специально не взяла. Оставила, и все. Пусть, кому нужно, тот берет.
— Это она из-за меня? — спросила Тося.
— Нет, нет. Она его действительно оставила нарочно. Не нужен он ей. И внук Коля тоже сказал: пусть этот чемодан едет в Марград.
— Ой как интересно! — засияла Тося. Сейчас я понимал Ивана. Тося — красавица!
— Садитесь сюда, — предложил ей Иван. Тося перелетела на его место. Они немного столкнулись из-за неповоротливости Ивана, но женщина не обратила на это внимания. Иван же только нахмурился.
— Комиссию надо выбрать, — предложил Семен. — Опись придется делать. И тетю Машу надо пригласить, как представителя администрации. У кого есть бумага и ручка? У меня есть бумага и ручка. Так что, начнем?
Тетя Маша каким-то образом почувствовала, что ей совершенно необходимо находиться здесь, и уже спрашивала:
— Это кто тут чемоданы оставляет?
— Тебе бабуся сказала об этом чемодане, — обратился ко мне Семен, — ты и открывай его.
Я поднял полку. Чемодан был старый и какой-то нестандартный, скорее всего самодельный. Замка у него не оказалось. Простая палочка была воткнута в петлю, чтобы при переноске не открывалась крышка. Я вытащил палочку, положил ее на столик и начал медленно открывать крышку чемодана. В чемодане находилось какое-то изделие. Не вещь, не тряпка, а именно изделие, даже произведение прикладного искусства. Что-то резное, точеное, с тщательно выделанными деталями. Что-то очень знакомое и неопознанное лишь потому, что имело другие размеры, чем привычное. Да и видно его было пока только сверху.
— Ой! Что это? — удивилась Тося. — Скажите мне, что это?
— Магазин, — сказал я. — Бабуся говорила, что в этом чемодане магазин.
— Как это магазин? — не поверил Семен. — Какой еще может быть магазин в чемодане?
— Вот этого не знаю. А в другом чемодане у бабуси был поезд. А в рюкзаке — пасека.
— Ерунда, — не поверил Семен. — Какой поезд? Какая пасека?
— Поезд, — пробормотал Степан Матвеевич. — Вы что же, сами его видели? Собственными глазами?
— Видел, — сказал я. — Как живой… то есть как настоящий. И ощущение такое, что он даже движется.
— Что же вы раньше не сказали?!
— А в опись что записывать? — вмешался Семен. — Магазин?
— Одну минуточку, — попросил Иван. — Так ничего не разберешь. Давайте его на стол или полку.
— Давай, — согласился я.
— Только осторожнее, — попросила Зинаида Павловна. — Тут такая резьба! Тут красота неописуемая!
— Беритесь за тот край! — скомандовал Иван. — А я за этот. Мы приподнимаем, а вы, Степан Матвеевич и Семен, убирайте чемодан, а то тут не очень-то и развернешься. Давай! — Мы схватились за углы непонятной, но красивой игрушки и начали приподнимать ее. — Осторожнее, не задень за тару, — прохрипел Иван. — Вытаскивайте! Вытаскивайте! Тяжелая штука…
— Все, — приглушенно сказал Степан Матвеевич. — Ставьте.
Мы с Иваном поставили магазин на Тосину полку.
— Так я записываю? — спросил Семен. — Магазин, что ли? Так и писать: магазин. Смешно… Разве это опись?
Я немного отдышался и теперь уже более внимательно рассмотрел произведение прикладного искусства. Бог ты мой! Да что же это?! Ведь это… Ведь это был… Но какое совершенство! Какая точность! Просто невероятно.
18
— Похоже на универмаг, — в растерянности прошептал Степан Матвеевич. — Марградский универмаг. Тысячу раз его видел. Вот так магазин бабуся оставила!
— Правда? — поверила и не поверила Тося. — Это универмаг? Но ведь это так интересно! Я еще никогда не видела Марградский универмаг. Я еще и в Марграде-то ни разу не была, а побывать в нем очень, очень хочется. Правда, Семен?
Семен даже не ответил ей. Впервые в этом поезде. Не знаю уж, как там у них было раньше, но здесь, в поезде, он ловил вопросы Тоси на лету и даже успевал отвечать на них раньше, чем они были заданы. У Семена в голове проклевывалась какая-то мысль. Ну да! Мы-то все были просто удивлены сейчас. Красивая вещь, игрушка или макет. Скорее всего макет. Ну вот как, например, макет Исаакиевского собора в Ленинграде в самом Исаакиевском соборе. И вот мы все еще продолжали удивленно рассматривать это маленькое, уменьшенное во сколько-то там раз чудо, а Семен уже знал что-то, видел что-то или просто чувствовал. Словом, он уже разгадал загадку этого чемодана.
— Пожалуйста, чуть вправо, — раздалось над моей головой.
Я оглянулся. А… Это Валерий Михайлович, придерживая правой рукой на лбу успевшую высохнуть тряпку и чуть приподнявшись на левом локте, осмысленно и даже очень и очень заинтересованно пытался рассмотреть стоящее на противоположной нижней полке. Я посторонился.
— Благодарю вас, — сказал Валерий Михайлович. — Сколько?
— Нет, нет, — мгновенно среагировал Семен. — Больше ничего. Совершенно ничего. Опись вот. Распишитесь, пожалуйста. Магазин и чемодан. Я сам сдам его в Марграде. Лично, так сказать. Произведение искусства и прочее. Тут надо понимать. Тут такое дело! — Очень чем-то был взволнован Семен Кирсанов. И с чего бы это? Даже про Усть-Манск не упомянул.
— Вот здорово! — воскликнула Тося. — Значит, мы сейчас-в Марград? Это правда, Семен?
— Правда, правда. В Усть-Манск мы еще успеем. Может, никаких пирожков там мама и не напекла. Может, она и не знает, что мы едем.
— Как это? — удивилась Тося.
— Я, может, и телеграмму забыл в Усть-Манск дать.
— Семен, мы же вместе ходили на телеграф!
— Да, но ведь и перепутать можно, индекс там, город, улицу. Все может быть. Приедем мы как снег на голову. Неожиданность! Радость, а все же неожиданность. У мамы сердце больное. Удар или еще что. Разве можно так? Тут надо подготовить, предупредить, чтобы радость, но уж никак не неожиданность…
— Семен, да что это ты говоришь? — удивилась Тося. Что-то сдвинулось в ее лице, в ее настроении, в ее душе. Наверное, таким она своего Семена еще не видела.
— Сдать! Лично! Сил не пожалею! В полном порядке, так сказать.
Не понимал ничего и я, да и все другие, кажется, тоже.
— Сколько? — снова раздалось с верхней полки. Толковый, рассудительный, заметно заинтересованный голос Крестобойникова.
— Нет и нет! — вскричал Семен, засуетился, чуть ли не прикрыл своим телом макет Марградского универмага. — Запротоколировано и продаже не подлежит.
— Да что с тобой, Семен? — не выдержала Тося. — Объясни!
— Все в полнейшем, так сказать, порядке. Обязан, имею, если хотите, общественную нагрузку. Старушке… бабусе… то есть… по гроб жизни… никогда не забуду.
С Семеном явно творилось что-то неладное. Но что, я не мог понять. Словно свихнулся он внезапно. И такая заинтересованность. И нежелание сходить с поезда в Усть-Манске, о котором он уже успел всем прожужжать уши.
— Закрываем, упаковываем. Лично, так сказать. Премного благодарен и прочее.
Семен схватился было за край макета, но приподнять его ему было не под силу, а никто из стоящих вокруг и не подумал помочь. Слишком уж странным было поведение пассажира Кирсанова. И Тося, ничего не понимая, чуть не плакала. Словно стыдно ей было и неудобно перед другими.
— Скажите, сколько? И я забираю, — сказал со своей верхней полки Валерий Михайлович. Он уже и слазить было начал оттуда, да некуда было поставить ногу, разве что на головы стоящим здесь в какой-то растерянности людям.
— Нет и нет! — взвился Семен. — И не продается это! И не имеем мы на это морального права! И все! И вообще! И вот так-то именно и так!
— Да вы что?! — взревел Иван. — Что произошло? Объясните, пожалуйста!
— Ничего, — снова засуетился Семен. — Реликвия! Государственное имущество. Ценность, так сказать. Ни за границу, ни в личный музей, ни это… прошу вас.
— Да что с ним, милочка? — спросила обеспокоенная Зинаида Павловна. — Человек как человек был и вдруг… Да из-за чего? Что-то я ничего не пойму.
Понимали пока только сам Семен да еще Валерий Михайлович. Но ни тот, ни другой не хотели нам объяснять, в чем тут дело. Из других купе уже тоже начали собираться люди, кто-то рассерженно просил пропустить его в вагон-ресторан. В купе стало довольно шумно. Кто-то спрашивал, что хорошего продают в магазине. И это при всем при том, что никто и не знал толком, что же произошло.
— Семка! — нервно крикнула Тося. Она вся преобразилась, стала вдруг не такой красивой, как прежде, злой, обиженной, ничего не понимающей и от этого словно даже оскорбленной.
— Правда? — поверила и не поверила Тося. — Это универмаг? Но ведь это так интересно! Я еще никогда не видела Марградский универмаг. Я еще и в Марграде-то ни разу не была, а побывать в нем очень, очень хочется. Правда, Семен?
Семен даже не ответил ей. Впервые в этом поезде. Не знаю уж, как там у них было раньше, но здесь, в поезде, он ловил вопросы Тоси на лету и даже успевал отвечать на них раньше, чем они были заданы. У Семена в голове проклевывалась какая-то мысль. Ну да! Мы-то все были просто удивлены сейчас. Красивая вещь, игрушка или макет. Скорее всего макет. Ну вот как, например, макет Исаакиевского собора в Ленинграде в самом Исаакиевском соборе. И вот мы все еще продолжали удивленно рассматривать это маленькое, уменьшенное во сколько-то там раз чудо, а Семен уже знал что-то, видел что-то или просто чувствовал. Словом, он уже разгадал загадку этого чемодана.
— Пожалуйста, чуть вправо, — раздалось над моей головой.
Я оглянулся. А… Это Валерий Михайлович, придерживая правой рукой на лбу успевшую высохнуть тряпку и чуть приподнявшись на левом локте, осмысленно и даже очень и очень заинтересованно пытался рассмотреть стоящее на противоположной нижней полке. Я посторонился.
— Благодарю вас, — сказал Валерий Михайлович. — Сколько?
— Нет, нет, — мгновенно среагировал Семен. — Больше ничего. Совершенно ничего. Опись вот. Распишитесь, пожалуйста. Магазин и чемодан. Я сам сдам его в Марграде. Лично, так сказать. Произведение искусства и прочее. Тут надо понимать. Тут такое дело! — Очень чем-то был взволнован Семен Кирсанов. И с чего бы это? Даже про Усть-Манск не упомянул.
— Вот здорово! — воскликнула Тося. — Значит, мы сейчас-в Марград? Это правда, Семен?
— Правда, правда. В Усть-Манск мы еще успеем. Может, никаких пирожков там мама и не напекла. Может, она и не знает, что мы едем.
— Как это? — удивилась Тося.
— Я, может, и телеграмму забыл в Усть-Манск дать.
— Семен, мы же вместе ходили на телеграф!
— Да, но ведь и перепутать можно, индекс там, город, улицу. Все может быть. Приедем мы как снег на голову. Неожиданность! Радость, а все же неожиданность. У мамы сердце больное. Удар или еще что. Разве можно так? Тут надо подготовить, предупредить, чтобы радость, но уж никак не неожиданность…
— Семен, да что это ты говоришь? — удивилась Тося. Что-то сдвинулось в ее лице, в ее настроении, в ее душе. Наверное, таким она своего Семена еще не видела.
— Сдать! Лично! Сил не пожалею! В полном порядке, так сказать.
Не понимал ничего и я, да и все другие, кажется, тоже.
— Сколько? — снова раздалось с верхней полки. Толковый, рассудительный, заметно заинтересованный голос Крестобойникова.
— Нет и нет! — вскричал Семен, засуетился, чуть ли не прикрыл своим телом макет Марградского универмага. — Запротоколировано и продаже не подлежит.
— Да что с тобой, Семен? — не выдержала Тося. — Объясни!
— Все в полнейшем, так сказать, порядке. Обязан, имею, если хотите, общественную нагрузку. Старушке… бабусе… то есть… по гроб жизни… никогда не забуду.
С Семеном явно творилось что-то неладное. Но что, я не мог понять. Словно свихнулся он внезапно. И такая заинтересованность. И нежелание сходить с поезда в Усть-Манске, о котором он уже успел всем прожужжать уши.
— Закрываем, упаковываем. Лично, так сказать. Премного благодарен и прочее.
Семен схватился было за край макета, но приподнять его ему было не под силу, а никто из стоящих вокруг и не подумал помочь. Слишком уж странным было поведение пассажира Кирсанова. И Тося, ничего не понимая, чуть не плакала. Словно стыдно ей было и неудобно перед другими.
— Скажите, сколько? И я забираю, — сказал со своей верхней полки Валерий Михайлович. Он уже и слазить было начал оттуда, да некуда было поставить ногу, разве что на головы стоящим здесь в какой-то растерянности людям.
— Нет и нет! — взвился Семен. — И не продается это! И не имеем мы на это морального права! И все! И вообще! И вот так-то именно и так!
— Да вы что?! — взревел Иван. — Что произошло? Объясните, пожалуйста!
— Ничего, — снова засуетился Семен. — Реликвия! Государственное имущество. Ценность, так сказать. Ни за границу, ни в личный музей, ни это… прошу вас.
— Да что с ним, милочка? — спросила обеспокоенная Зинаида Павловна. — Человек как человек был и вдруг… Да из-за чего? Что-то я ничего не пойму.
Понимали пока только сам Семен да еще Валерий Михайлович. Но ни тот, ни другой не хотели нам объяснять, в чем тут дело. Из других купе уже тоже начали собираться люди, кто-то рассерженно просил пропустить его в вагон-ресторан. В купе стало довольно шумно. Кто-то спрашивал, что хорошего продают в магазине. И это при всем при том, что никто и не знал толком, что же произошло.
— Семка! — нервно крикнула Тося. Она вся преобразилась, стала вдруг не такой красивой, как прежде, злой, обиженной, ничего не понимающей и от этого словно даже оскорбленной.