— А зачем ты давеча с этой самкой кусался?
Перед глазами у меня поплыли огненные круги.
— Это… это… Ну, как вам объяснить… Это — поцелуй! Так мы выражаем любовь…
Гоэмон тут же извлек знакомый мне рулон туалетной бумаги и размашисто написал: «Самцы и самки в знак любви кусаются».
Кисако, сверкнув глазами, застонала и сжала кулаки.
«Ну хватит, — подумал я, — придется прибегнуть к крайней мере».
— Кисако, дорогая! — взмолился я, хватая ее за руки. — Прошу тебя, минуту терпения! Возьми что-нибудь тяжелое и дай мне хорошенько по голове!
— Да я ему сейчас всю башку расколю! — взревела Кисако. — Как он смеет…
— Пойми, бить его совершенно бессмысленно. Он же продукт моего сна! Ну, умоляю тебя, стукни меня хорошенько!..
Откуда-то доносился тяжелый металлический грохот. Сначала я подумал — в голове стучит. Прислушался. Нет, это был стук парового молота, вбивающего в землю стальную сваю.
Ну, опять началось!
Олимпиада давным-давно кончилась, а дороги все еще ремонтируют… Впрочем, нет, грохот доносится из котлована — неподалеку прокладывают новую линию метро.
К ударам парового молота прибавился оглушительный низкий хриплый вой — сопляк с верхнего этажа крутил «Модерн джаз» на самодельной стереорадиоле. Вот сволочь, ведь каждый вечер запускает! Да еще на полную мощность. Знает, что звукоизоляция в нашем доме ни к черту…
Подумав об этом, я открыл глаза. Я лежал в углу кухни, уткнувшись головой в дверной косяк. Кисако сидела рядом и напряженно смотрела на меня.
Я лихорадочно огляделся.
Его не было!
— Спасибо, дорогая! — сказал я, поглаживая раскалывавшийся от боли затылок. — Ты меня спасла. Я наконец проснулся… Видишь, я был прав — это был сон. А теперь чудовище исчезло.
— Как бы не так! — ответила Кисако довольно сухо. — Сидит в комнате и жрет наш ужин, все, что я приготовила. Да еще вместе с посудой.
Вскочив как ужаленный, я заглянул в комнату. Кисако ничего не выдумала: он с задумчивым видом доедал маленький пластмассовый чайничек для соевого соуса.
Я совершенно скис.
— Значит… он… не сон…
— Что ты заладил — сон, сон! Ты вообще-то соображаешь что-нибудь? Кто он такой? Кем тебе приходится? Зачем ты притащил этого отвратительного человека, этого невежу, эту бесцеремонную, нахальную свинью?
— Не знаю, не знаю! Ничего не понимаю… Я встретился с ним совсем недавно, в Йокогаме… Если только это не сон…
— Хватит с меня! — закричала Кисако. — Только попробуй, скажи еще раз про сон, я тебя ущипну!
— Понимаешь, он иностранец, очень странный иностранец… Подражает японцам, но как-то чудно… Окликнул меня на улице, сказал, что будет у меня жить…
— А-а, вот в чем дело! — в ее голосе послышались зловещие нотки, она засучила рукава. — Все ясно. У тебя слабость к иностранцам, и ты бессовестно врал, когда отрицал это. А сам знай себе кланяешься им в ножки и ловишь каждое их слово! Да как ты смел издеваться над женщинами, попрекать нас, будто мы без ума от всего заграничного?!
— Да нет же!
Мы почти кричали — из-за парового молота и стереофонической радиолы ничего не было слышно.
— Что — нет?! — Кисако уже вопила изо всех сил. — Подцепил какого-то иностранца, неизвестно из какой страны, бродягу, прохвоста и привел к себе жить!
— Нет, да нет же, он сам!..
— Что за шум? — Гоэмон высунул голову из двери и окинул взглядом нашу кухню. — Какая есть, быть шумная страна Япония!
— Да как ты смеешь! — взревел я: нервы у меня в конце концов не выдержали. — А ну катись отсюда ко всем чертям! И можешь думать про Японию что угодно, мне плевать! Можешь даже науськать свое правительство, чтобы оно объявило нам войну! Кому говорят — выматывайся! Не то позвоню в полицию, тебя быстренько препроводят в ваше консульство и вылетишь из Японии в двадцать четыре часа!
От несмолкаемого грохота и злости я совсем потерял голову и, бросившись к телефону, набрал номер полиции.
Но… что-то случилось с аппаратом. Диск крутился совершенно бесшумно.
Наверно, уши заложило. Я помотал головой — никакого эффекта. Посмотрел на Кисако. Лицо у нее было растерянное. Зажав уши руками, она тоже трясла головой.
Ее губы шевелились. Что она говорит? Я ничего не слышал.
Исчез не только голос Кисако, исчез стук парового молота, исчез вой джаза. Я слышал только, как звенит у меня в ушах.
Лишь впоследствии я понял, что этот маленький эпизод был прелюдией к цепи событий, потрясших Японию и не только Японию.
Но тогда я об этом не думал.
Сначала я даже не очень удивился. Бывает же так — зевнешь, и вдруг на секунду закладывает уши. Наверное, и сейчас нечто в этом роде. Я лишь сильнее прижал к уху телефонную трубку.
Но…
Из чрева холодной пластмассовой трубки не доносилось никаких гудков — ни длинных, ни коротких.
Отняв ее от уха, я подул в дырочки, потряс головой.
Молчание.
Повернулся и чуть не столкнулся лбом с Кисако. Она стояла за моей спиной, и губы у нее двигались вовсю, вероятно, она кричала.
— Кисако, что с тобой? — заорал я, но не услышал звука собственного голоса.
Прошло секунд тридцать, прежде чем я это осознал. Как известно, если человек глохнет и перестает воспринимать внешние звуки, свой голос он продолжает слышать. Колебания собственных голосовых связок поступают в нервные центры не только через барабанные перепонки, но и по зрительно-слуховому нерву. И тем не менее…
Я не слышал собственного голоса!
И тут меня охватила страшная тревога. Мне стало жутко.
Неужели в результате выходок этого подлого Гоэмона у меня вышел из строя весь слуховой аппарат?!
Побелев как полотно, я стоял в полном оцепенении. А Кисако, широко разевая рот, продолжала «кричать». Потом начала размахивать руками. На ее глазах блестели слезы.
— Не слышу! — крикнул я изо всей мочи. — Вдруг оглох. Внезапная глухота! — Я чуть не надорвал голосовые связки, но своего голоса не слышал. От натуги у меня посинело лицо. Черт, может, я не только оглох, но и онемел? Естественно, Кисако меня не слышит. Кажется, она на что-то жалуется.
Я показал пальцем на свое ухо и покачал головой. Кисако в точности повторила мой жест. В ужасном раздражении я вытащил записную книжку и размашисто написал:
«Ничего не слышу, не понимаю тебя. Оглох!»
Она выхватила у меня авторучку и написала на том же листке: «И я!»
Я сжал ее плечи.
— Правда?
Спросил одним лишь движением губ. Кажется, она поняла. Испуганно сжавшись, моргнула, опустила ресницы.
Что за ерунда! Я продолжал сжимать плечи Кисако и, разинув рот, смотрел на нее. Как же так? Мы оба одновременно оглохли? Разве такое бывает?..
Впрочем, очень скоро я заметил, что несчастье обрушилось не только на нас. В моей комнате, единственной, если не считать кухни-столовой, где сейчас находились мы с Кисако, был телевизор. Гоэмон, до последней крошки подобравший наш ужин, сидел там и внимательно смотрел на экран. Передавали, по-видимому, какую-то пьесу, но актеры вели себя странно — разевали рты, метались по сцене, размахивали руками.
Вдруг на экране появилась надпись:
«Уважаемые зрители, просим вас подождать. Не выключайте телевизор!»
Впрочем, печальную истину открыл мне вовсе не телевизор. Подчиняясь внезапному импульсу, я выскочил из квартиры, почти забыв про диковинного гостя.
Сбежал вниз по лестнице. Двери многих квартир были открыты. Из них выглядывали ошеломленные, перепуганные люди.
Неужели — все?! Быть не может… Или действительно — все?..
На площадке первого этажа перед одной из квартир стояла очкастая дама. На лице то же самое выражение полной растерянности и недоумения. Я схватил ее за руку, потом показал на свое ухо и покачал головой.
На какой-то миг в ее глазах промелькнула тень беспокойства, но дама тут же отошла, гордо вскинув голову.
Меня осенило — надо показать ей страницу из записной книжки, где мы обменялись с Кисако репликами в письменном виде. Я протянул ей книжку и снова печально покачал головой. Она прочитала, на ее лице отразилось изумление и, как это ни странно, явное облегчение. Дама стыдливо коснулась пальцем слов, написанных Кисако: «И я!»
Я содрогнулся и хотел бежать дальше. Но тут она сама схватила меня за руку. Ее губы, кажется, пытались произнести «Подождите!»
Я остановился. Рот дамы быстро открывался и закрывался. Лицо исказилось, она истерически дернула себя за волосы. Потом, догадавшись наконец, что так ничего не получится, выхватила из моего нагрудного кармана авторучку, из внутреннего — записную книжку и, разбрызгивая чернила, поспешно написала:
«Скажите, все люди оглохли?»
«Вероятно, — написал я, — но почему — не знаю».
Прикрыв глаза, она облегченно вздохнула. В моей записной книжке появилась новая строчка:
«Слава богу! А я думала — только наша семья…»
Сунув мне в карман авторучку и записную книжку, она ретировалась в свою квартиру.
Признаться, я удивился. И, пожалуй, даже восхитился. Выходит, для подобных дамочек, поглощенных своими мизерными домашними делами, важно не что случилось, а с кем случилось. Будь то хоть черная оспа, они до смерти обрадуются, если «не только наша семья».
Но мне недолго пришлось восхищаться очкастой дамой. На меня налетела Кисако, очевидно выскочившая на лестницу вслед за мной. Глаза у нее были гневные.
Но как я — оглохший и потерявший голос — мог объяснить ей ситуацию? Напрасно я разевал рот, как задыхающаяся рыба, и шлепал губами — ты, мол, с ума сошла! Эта бабуля без моего ведома полезла ко мне во внутренний карман. И вообще что у меня может быть с этой старушенцией? Ей только внуков нянчить!..
Задыхаясь от ярости, не слыша моих слов, Кисако пулей вылетела на улицу. Я — за ней.
Солнце уже зашло. Передо мной лежал наш микрорайон, точно такой же, как всегда.
Четкие силуэты выстроившихся в одну линию прямоугольных зданий, светящиеся окна, бледно-зеленое сияние ртутных ламп, прямые улицы, дорожки для разворота машин, на западе — красные отсветы вечерней зари, на востоке — зарево неоновых огней, а в отдалении, за домами, — строящаяся шоссейная эстакада в разрезе; в свете прожектора стальной каркас, леса, высокая башня парового молота, огненные змейки проносящихся машин и автобусов и где-то совсем далеко время от времени наплывающие фонари электричек…
И все же наш микрорайон изменился.
Это был безмолвный мир. Мир без единого звука. Мир, похожий на кошмарный сон.
О, если бы исчезла эта проклятая тишина! Если бы она не висела над прекрасным вечерним пейзажем, не лежала камнем на сердце, не отдавалась отвратительным звоном в ушах!..
Я вертел головой, наклонял ее то вправо, то влево, то вперед, то назад — бесполезно. Звуки так и не появились.
В этом безмолвии было что-то зловещее, жуткое. Паровой молот, как и раньше, падал на стальную сваю, каждый раз изрыгая облако пара, но удар не сопровождался оглушительным грохотом, от которого так и хочется втянуть голову в плечи. Не было ни беспорядочного городского шума, ни унылых гудков электричек, ни шороха шин по асфальту.
Все звуки умерли.
На улице я всем своим существуя ощутил размеры постигшего страну бедствия. Да, внезапная глухота поразила не только нас с Кисако, не только обитателей нашего дома и не только наш микрорайон. Безмолвие, очевидно, распространилось далеко за его пределы.
Из всех подъездов выскакивали растерянные люди, точно так же, как я, вертели головами, озирались, бессмысленно шевелили губами, размахивали руками. И все же, несмотря на это необычное оживление, ночная жизнь постепенно угасала, словно испугавшись внезапной тишины.
Паровой молот в последний раз опустился на сваю и остановился. На освещенных прожектором лесах замерли крохотные человеческие фигурки-муравьи. Наверно, они тоже крутили головами и воздевали руки к небу… Поток автомобилей, несколько минут назад мчавшихся на полной скорости, вдруг заколыхался и стал рывками останавливаться, словно густеющая лава.
Страшный мир без единого звука!
Безусловно, любой, кто внезапно очутится в этом мире, растеряется и, охваченный тревогой, замрет хоть на секунду.
— Осторожно!
Я невольно закричал. Не мог не закричать, хоть и понимал, что никто меня не услышит.
Кисако, ослепленная ревностью — она приревновала меня к очкастой даме, вспыхнула, как порох, помчалась куда глаза глядят, а теперь, возможно, уже раскаивалась (такой уж у нее был характер, никогда я не встречал столь вспыльчивой и столь отходчивой женщины), — быстро перебегала улицу как раз в том месте, где был разворот.
В эту минуту проезжавшее мимо такси сделало крутой вираж и на большой скорости вышло на разворотную полосу. Было видно, как водитель, откинувшись назад, изо всех сил жмет на тормоза и бешено колотит по кнопке сигнала.
Разумеется, Кисако ничего не слышала — ни шума мотора, ни гудков, ни визга тормозов за спиной. Она даже не оглянулась.
Водитель до отказа выжал руль, но машина двигалась по инерции, накренившись на одни бок и чиркая по воздуху колесами. Опоздай я хоть на секунду, и передний бампер ударил бы Кисако в спину. Не знаю, как я успел одолеть пятнадцать метров, отделявших меня от Кисако, — кажется, это был гигантский прыжок… Я налетел на нее сзади и изо всех сил весом своего тела швырнул на газон.
Покатившись вместе с Кисако по траве, я краем глаза успел заметить, как машина врезалась в фонарный столб. Ужасное зрелище! Сталь ударяется о сталь, смятый капот встает дыбом, колеса еще крутятся. И — ни звука. Словно смотришь немой фильм.
Потом я увидел гневные глаза Кисако. Растрепанная, перепачканная землей, она приподнялась и, поняв, кто бросил ее на газон, влепила мне звонкую, то есть беззвучную пощечину. Но в следующее мгновение увидела разбившуюся машину, задрожала, взяла ладонями мое лицо и повернула его к себе.
Губы Кисако шевелились, я прочел: «Прости!» Беззвучно зарыдав, она обхватила мою шею и крепко прижалась ко мне щекой. Все ее лицо было в земле, как у крота. Нельзя сказать, чтобы я испытал большое удовольствие. Однако ее испуг, сдавленные рыдания и нежность явились своего рода вознаграждением за мой героический поступок.
Кто-то грубо тряс меня за плечо. Я обернулся. Таксист, красный как рак, с огромной шишкой на лбу, что-то орал. По привычке, разумеется, — ведь он сам не слышал собственного крика. Я показал на свои уши, покачал головой. Он, кажется, растерялся, поковырял в ушах и вдруг весь затрясся — прокашливался, что ли…
Но мне было уже не до таксиста. Глядя на изуродованную машину, совершенно потрясенный, я подумал: каких же размеров достигнет обрушившееся на нас несчастье, до каких пределов распространится этот… этот «феномен исчезновения звука»?
Если звуки навсегда исчезнут из мира, какое влияние окажет это на развитие общества?..
Вдруг меня охватило страшное беспокойство. Я вскочил, оторвав от себя все еще плачущую Кисако.
В чем дело?.. Я терялся в догадках. То ли я внезапно оглох, то ли исчез сам звук?..
Впрочем, это не так уж сложно проверить. Надо поскорее пойти на работу, взять измерительные приборы и… И тут я весь задрожал, словно меня с ног до головы окатили ледяной водой.
Я работал в фирме, выпускавшей теле— и радиоаппаратуру, магнитофоны, стереофонические установки, телефоны, интерфоны и прочие средства связи!
Перед глазами у меня поплыли огненные круги.
— Это… это… Ну, как вам объяснить… Это — поцелуй! Так мы выражаем любовь…
Гоэмон тут же извлек знакомый мне рулон туалетной бумаги и размашисто написал: «Самцы и самки в знак любви кусаются».
Кисако, сверкнув глазами, застонала и сжала кулаки.
«Ну хватит, — подумал я, — придется прибегнуть к крайней мере».
— Кисако, дорогая! — взмолился я, хватая ее за руки. — Прошу тебя, минуту терпения! Возьми что-нибудь тяжелое и дай мне хорошенько по голове!
— Да я ему сейчас всю башку расколю! — взревела Кисако. — Как он смеет…
— Пойми, бить его совершенно бессмысленно. Он же продукт моего сна! Ну, умоляю тебя, стукни меня хорошенько!..
Откуда-то доносился тяжелый металлический грохот. Сначала я подумал — в голове стучит. Прислушался. Нет, это был стук парового молота, вбивающего в землю стальную сваю.
Ну, опять началось!
Олимпиада давным-давно кончилась, а дороги все еще ремонтируют… Впрочем, нет, грохот доносится из котлована — неподалеку прокладывают новую линию метро.
К ударам парового молота прибавился оглушительный низкий хриплый вой — сопляк с верхнего этажа крутил «Модерн джаз» на самодельной стереорадиоле. Вот сволочь, ведь каждый вечер запускает! Да еще на полную мощность. Знает, что звукоизоляция в нашем доме ни к черту…
Подумав об этом, я открыл глаза. Я лежал в углу кухни, уткнувшись головой в дверной косяк. Кисако сидела рядом и напряженно смотрела на меня.
Я лихорадочно огляделся.
Его не было!
— Спасибо, дорогая! — сказал я, поглаживая раскалывавшийся от боли затылок. — Ты меня спасла. Я наконец проснулся… Видишь, я был прав — это был сон. А теперь чудовище исчезло.
— Как бы не так! — ответила Кисако довольно сухо. — Сидит в комнате и жрет наш ужин, все, что я приготовила. Да еще вместе с посудой.
Вскочив как ужаленный, я заглянул в комнату. Кисако ничего не выдумала: он с задумчивым видом доедал маленький пластмассовый чайничек для соевого соуса.
Я совершенно скис.
— Значит… он… не сон…
— Что ты заладил — сон, сон! Ты вообще-то соображаешь что-нибудь? Кто он такой? Кем тебе приходится? Зачем ты притащил этого отвратительного человека, этого невежу, эту бесцеремонную, нахальную свинью?
— Не знаю, не знаю! Ничего не понимаю… Я встретился с ним совсем недавно, в Йокогаме… Если только это не сон…
— Хватит с меня! — закричала Кисако. — Только попробуй, скажи еще раз про сон, я тебя ущипну!
— Понимаешь, он иностранец, очень странный иностранец… Подражает японцам, но как-то чудно… Окликнул меня на улице, сказал, что будет у меня жить…
— А-а, вот в чем дело! — в ее голосе послышались зловещие нотки, она засучила рукава. — Все ясно. У тебя слабость к иностранцам, и ты бессовестно врал, когда отрицал это. А сам знай себе кланяешься им в ножки и ловишь каждое их слово! Да как ты смел издеваться над женщинами, попрекать нас, будто мы без ума от всего заграничного?!
— Да нет же!
Мы почти кричали — из-за парового молота и стереофонической радиолы ничего не было слышно.
— Что — нет?! — Кисако уже вопила изо всех сил. — Подцепил какого-то иностранца, неизвестно из какой страны, бродягу, прохвоста и привел к себе жить!
— Нет, да нет же, он сам!..
— Что за шум? — Гоэмон высунул голову из двери и окинул взглядом нашу кухню. — Какая есть, быть шумная страна Япония!
— Да как ты смеешь! — взревел я: нервы у меня в конце концов не выдержали. — А ну катись отсюда ко всем чертям! И можешь думать про Японию что угодно, мне плевать! Можешь даже науськать свое правительство, чтобы оно объявило нам войну! Кому говорят — выматывайся! Не то позвоню в полицию, тебя быстренько препроводят в ваше консульство и вылетишь из Японии в двадцать четыре часа!
От несмолкаемого грохота и злости я совсем потерял голову и, бросившись к телефону, набрал номер полиции.
Но… что-то случилось с аппаратом. Диск крутился совершенно бесшумно.
Наверно, уши заложило. Я помотал головой — никакого эффекта. Посмотрел на Кисако. Лицо у нее было растерянное. Зажав уши руками, она тоже трясла головой.
Ее губы шевелились. Что она говорит? Я ничего не слышал.
Исчез не только голос Кисако, исчез стук парового молота, исчез вой джаза. Я слышал только, как звенит у меня в ушах.
Лишь впоследствии я понял, что этот маленький эпизод был прелюдией к цепи событий, потрясших Японию и не только Японию.
Но тогда я об этом не думал.
Сначала я даже не очень удивился. Бывает же так — зевнешь, и вдруг на секунду закладывает уши. Наверное, и сейчас нечто в этом роде. Я лишь сильнее прижал к уху телефонную трубку.
Но…
Из чрева холодной пластмассовой трубки не доносилось никаких гудков — ни длинных, ни коротких.
Отняв ее от уха, я подул в дырочки, потряс головой.
Молчание.
Повернулся и чуть не столкнулся лбом с Кисако. Она стояла за моей спиной, и губы у нее двигались вовсю, вероятно, она кричала.
— Кисако, что с тобой? — заорал я, но не услышал звука собственного голоса.
Прошло секунд тридцать, прежде чем я это осознал. Как известно, если человек глохнет и перестает воспринимать внешние звуки, свой голос он продолжает слышать. Колебания собственных голосовых связок поступают в нервные центры не только через барабанные перепонки, но и по зрительно-слуховому нерву. И тем не менее…
Я не слышал собственного голоса!
И тут меня охватила страшная тревога. Мне стало жутко.
Неужели в результате выходок этого подлого Гоэмона у меня вышел из строя весь слуховой аппарат?!
Побелев как полотно, я стоял в полном оцепенении. А Кисако, широко разевая рот, продолжала «кричать». Потом начала размахивать руками. На ее глазах блестели слезы.
— Не слышу! — крикнул я изо всей мочи. — Вдруг оглох. Внезапная глухота! — Я чуть не надорвал голосовые связки, но своего голоса не слышал. От натуги у меня посинело лицо. Черт, может, я не только оглох, но и онемел? Естественно, Кисако меня не слышит. Кажется, она на что-то жалуется.
Я показал пальцем на свое ухо и покачал головой. Кисако в точности повторила мой жест. В ужасном раздражении я вытащил записную книжку и размашисто написал:
«Ничего не слышу, не понимаю тебя. Оглох!»
Она выхватила у меня авторучку и написала на том же листке: «И я!»
Я сжал ее плечи.
— Правда?
Спросил одним лишь движением губ. Кажется, она поняла. Испуганно сжавшись, моргнула, опустила ресницы.
Что за ерунда! Я продолжал сжимать плечи Кисако и, разинув рот, смотрел на нее. Как же так? Мы оба одновременно оглохли? Разве такое бывает?..
Впрочем, очень скоро я заметил, что несчастье обрушилось не только на нас. В моей комнате, единственной, если не считать кухни-столовой, где сейчас находились мы с Кисако, был телевизор. Гоэмон, до последней крошки подобравший наш ужин, сидел там и внимательно смотрел на экран. Передавали, по-видимому, какую-то пьесу, но актеры вели себя странно — разевали рты, метались по сцене, размахивали руками.
Вдруг на экране появилась надпись:
«Уважаемые зрители, просим вас подождать. Не выключайте телевизор!»
Впрочем, печальную истину открыл мне вовсе не телевизор. Подчиняясь внезапному импульсу, я выскочил из квартиры, почти забыв про диковинного гостя.
Сбежал вниз по лестнице. Двери многих квартир были открыты. Из них выглядывали ошеломленные, перепуганные люди.
Неужели — все?! Быть не может… Или действительно — все?..
На площадке первого этажа перед одной из квартир стояла очкастая дама. На лице то же самое выражение полной растерянности и недоумения. Я схватил ее за руку, потом показал на свое ухо и покачал головой.
На какой-то миг в ее глазах промелькнула тень беспокойства, но дама тут же отошла, гордо вскинув голову.
Меня осенило — надо показать ей страницу из записной книжки, где мы обменялись с Кисако репликами в письменном виде. Я протянул ей книжку и снова печально покачал головой. Она прочитала, на ее лице отразилось изумление и, как это ни странно, явное облегчение. Дама стыдливо коснулась пальцем слов, написанных Кисако: «И я!»
Я содрогнулся и хотел бежать дальше. Но тут она сама схватила меня за руку. Ее губы, кажется, пытались произнести «Подождите!»
Я остановился. Рот дамы быстро открывался и закрывался. Лицо исказилось, она истерически дернула себя за волосы. Потом, догадавшись наконец, что так ничего не получится, выхватила из моего нагрудного кармана авторучку, из внутреннего — записную книжку и, разбрызгивая чернила, поспешно написала:
«Скажите, все люди оглохли?»
«Вероятно, — написал я, — но почему — не знаю».
Прикрыв глаза, она облегченно вздохнула. В моей записной книжке появилась новая строчка:
«Слава богу! А я думала — только наша семья…»
Сунув мне в карман авторучку и записную книжку, она ретировалась в свою квартиру.
Признаться, я удивился. И, пожалуй, даже восхитился. Выходит, для подобных дамочек, поглощенных своими мизерными домашними делами, важно не что случилось, а с кем случилось. Будь то хоть черная оспа, они до смерти обрадуются, если «не только наша семья».
Но мне недолго пришлось восхищаться очкастой дамой. На меня налетела Кисако, очевидно выскочившая на лестницу вслед за мной. Глаза у нее были гневные.
Но как я — оглохший и потерявший голос — мог объяснить ей ситуацию? Напрасно я разевал рот, как задыхающаяся рыба, и шлепал губами — ты, мол, с ума сошла! Эта бабуля без моего ведома полезла ко мне во внутренний карман. И вообще что у меня может быть с этой старушенцией? Ей только внуков нянчить!..
Задыхаясь от ярости, не слыша моих слов, Кисако пулей вылетела на улицу. Я — за ней.
Солнце уже зашло. Передо мной лежал наш микрорайон, точно такой же, как всегда.
Четкие силуэты выстроившихся в одну линию прямоугольных зданий, светящиеся окна, бледно-зеленое сияние ртутных ламп, прямые улицы, дорожки для разворота машин, на западе — красные отсветы вечерней зари, на востоке — зарево неоновых огней, а в отдалении, за домами, — строящаяся шоссейная эстакада в разрезе; в свете прожектора стальной каркас, леса, высокая башня парового молота, огненные змейки проносящихся машин и автобусов и где-то совсем далеко время от времени наплывающие фонари электричек…
И все же наш микрорайон изменился.
Это был безмолвный мир. Мир без единого звука. Мир, похожий на кошмарный сон.
О, если бы исчезла эта проклятая тишина! Если бы она не висела над прекрасным вечерним пейзажем, не лежала камнем на сердце, не отдавалась отвратительным звоном в ушах!..
Я вертел головой, наклонял ее то вправо, то влево, то вперед, то назад — бесполезно. Звуки так и не появились.
В этом безмолвии было что-то зловещее, жуткое. Паровой молот, как и раньше, падал на стальную сваю, каждый раз изрыгая облако пара, но удар не сопровождался оглушительным грохотом, от которого так и хочется втянуть голову в плечи. Не было ни беспорядочного городского шума, ни унылых гудков электричек, ни шороха шин по асфальту.
Все звуки умерли.
На улице я всем своим существуя ощутил размеры постигшего страну бедствия. Да, внезапная глухота поразила не только нас с Кисако, не только обитателей нашего дома и не только наш микрорайон. Безмолвие, очевидно, распространилось далеко за его пределы.
Из всех подъездов выскакивали растерянные люди, точно так же, как я, вертели головами, озирались, бессмысленно шевелили губами, размахивали руками. И все же, несмотря на это необычное оживление, ночная жизнь постепенно угасала, словно испугавшись внезапной тишины.
Паровой молот в последний раз опустился на сваю и остановился. На освещенных прожектором лесах замерли крохотные человеческие фигурки-муравьи. Наверно, они тоже крутили головами и воздевали руки к небу… Поток автомобилей, несколько минут назад мчавшихся на полной скорости, вдруг заколыхался и стал рывками останавливаться, словно густеющая лава.
Страшный мир без единого звука!
Безусловно, любой, кто внезапно очутится в этом мире, растеряется и, охваченный тревогой, замрет хоть на секунду.
— Осторожно!
Я невольно закричал. Не мог не закричать, хоть и понимал, что никто меня не услышит.
Кисако, ослепленная ревностью — она приревновала меня к очкастой даме, вспыхнула, как порох, помчалась куда глаза глядят, а теперь, возможно, уже раскаивалась (такой уж у нее был характер, никогда я не встречал столь вспыльчивой и столь отходчивой женщины), — быстро перебегала улицу как раз в том месте, где был разворот.
В эту минуту проезжавшее мимо такси сделало крутой вираж и на большой скорости вышло на разворотную полосу. Было видно, как водитель, откинувшись назад, изо всех сил жмет на тормоза и бешено колотит по кнопке сигнала.
Разумеется, Кисако ничего не слышала — ни шума мотора, ни гудков, ни визга тормозов за спиной. Она даже не оглянулась.
Водитель до отказа выжал руль, но машина двигалась по инерции, накренившись на одни бок и чиркая по воздуху колесами. Опоздай я хоть на секунду, и передний бампер ударил бы Кисако в спину. Не знаю, как я успел одолеть пятнадцать метров, отделявших меня от Кисако, — кажется, это был гигантский прыжок… Я налетел на нее сзади и изо всех сил весом своего тела швырнул на газон.
Покатившись вместе с Кисако по траве, я краем глаза успел заметить, как машина врезалась в фонарный столб. Ужасное зрелище! Сталь ударяется о сталь, смятый капот встает дыбом, колеса еще крутятся. И — ни звука. Словно смотришь немой фильм.
Потом я увидел гневные глаза Кисако. Растрепанная, перепачканная землей, она приподнялась и, поняв, кто бросил ее на газон, влепила мне звонкую, то есть беззвучную пощечину. Но в следующее мгновение увидела разбившуюся машину, задрожала, взяла ладонями мое лицо и повернула его к себе.
Губы Кисако шевелились, я прочел: «Прости!» Беззвучно зарыдав, она обхватила мою шею и крепко прижалась ко мне щекой. Все ее лицо было в земле, как у крота. Нельзя сказать, чтобы я испытал большое удовольствие. Однако ее испуг, сдавленные рыдания и нежность явились своего рода вознаграждением за мой героический поступок.
Кто-то грубо тряс меня за плечо. Я обернулся. Таксист, красный как рак, с огромной шишкой на лбу, что-то орал. По привычке, разумеется, — ведь он сам не слышал собственного крика. Я показал на свои уши, покачал головой. Он, кажется, растерялся, поковырял в ушах и вдруг весь затрясся — прокашливался, что ли…
Но мне было уже не до таксиста. Глядя на изуродованную машину, совершенно потрясенный, я подумал: каких же размеров достигнет обрушившееся на нас несчастье, до каких пределов распространится этот… этот «феномен исчезновения звука»?
Если звуки навсегда исчезнут из мира, какое влияние окажет это на развитие общества?..
Вдруг меня охватило страшное беспокойство. Я вскочил, оторвав от себя все еще плачущую Кисако.
В чем дело?.. Я терялся в догадках. То ли я внезапно оглох, то ли исчез сам звук?..
Впрочем, это не так уж сложно проверить. Надо поскорее пойти на работу, взять измерительные приборы и… И тут я весь задрожал, словно меня с ног до головы окатили ледяной водой.
Я работал в фирме, выпускавшей теле— и радиоаппаратуру, магнитофоны, стереофонические установки, телефоны, интерфоны и прочие средства связи!
Пояс безмолвия
Вероятно, очень многие запомнили эту дату — 4 августа 197… года. Вечером, в 19 часов 12 минут вся Япония была поражена внезапной глухотой. Из газет известно, что это диковинное явление, впоследствии получившее название «Пояса безмолвия», распространилось далеко за пределами Японии. Пояс безмолвия шириной около шестисот километров протянулся с северо-востока на юго-запад по всему земному шару, полностью захватив Японские острова.
Самолеты и пароходы, находившиеся в этой зоне, сразу потеряли связь с землей. Обеспокоенные радисты тщетно посылали в эфир сигналы о помощи. Радиоволны прорывались через Пояс безмолвия, но в самом Поясе обычные средства связи не работали — ведь и радиосигналы, и азбука Морзе воспринимаются на слух. За пределами зоны никаких изменений не наблюдалось, так что опасность была не так уж велика. Однако все же не обошлось без катастроф. Внезапно оглохшие и онемевшие суда и самолеты, естественно, искали убежища в ближайших портах и на ближайших аэродромах. Несколько судов при входе в гавань столкнулись и затонули. Разбился десяток самолетов, потому что по радио не могли скорректировать посадку.
В первые минуты всех охватила паника. Через десять часов установили, что Пояс безмолвия распространяется лишь на ограниченное пространство. Началась эвакуация всех самолетов и судов, находившихся в этой зоне. А еще через двадцать четыре часа все пилоты и капитаны получили письменный приказ избегать опасной зоны.
Правда, узнал я об этом гораздо позже.
Судам и самолетам было все-таки легче: они могли уйти из Пояса безмолвия. Людям, вынужденным оставаться на месте, приходилось значительно хуже.
Больше всего страдали японцы и жители прочих островов. На материке еще можно эвакуировать население за пределы Пояса, а в Японии такой возможности не было.
Итак, 4 августа 197… года в 19 часов 12 минут вся Япония внезапно погрузилась в мертвое молчание.
И ни один человек не мог предугадать этого заранее.
Что же с нами будет?.. К каким непредвиденным изменениям в жизни общества приведет отсутствие звука?..
Дорожными катастрофами дело не ограничится. Пожалуй, сейчас даже нельзя предсказать ущерба, который нанесет нам безмолвие.
У меня проснулась профессиональная тревога, точнее, жалкая тревога служащего, боязнь потерять работу. Ведь наша фирма выпускает различные приборы связи, аппаратуру, производящую и воспроизводящую звуки.
«Какой кошмар, — подумал я, — что же будет с нашей фирмой?!» Должно быть, я думал вслух, и даже не думал, а беззвучно орал.
В сознании пронеслись зловещие слова: сокращение личного состава… увольнение… банкротство… безработица…
Меня охватило безумное нетерпение, и я, оставив Кисако лежать на газоне, бросился через разворотную дорожку.
У Кисако было испуганное лицо, кажется, она что-то кричала, но я, разумеется, не слышал.
Может быть, ребята из технического отдела — они всегда засиживаются допоздна — установили причину этого странного явления? Чем черт не шутит, ребята в техотделе дотошные… А еще хорошо бы разузнать, что думают по этому поводу столпы нашей фирмы…
Опомнился я только в кабине телефона-автомата, по ту сторону дорожки. Ну и дурак! Ведь телефон не поможет. Даже если я и соединюсь, все равно не услышу ни гудков, ни голоса.
Держа в одной руке десятииеновую монету, в другой телефонную трубку, я замер. Мой лоб покрылся испариной.
Голос!.. Звук!..
Как страшно!.. Какая беда на нас обрушилась!.. Если это надолго… Тыльной стороной кисти я вытер лоб.
Телефоны пришли в полную негодность… Да и радио тоже… Телевидение наполовину парализовано… Звуковые сигнальные устройства стали детскими игрушками…
Холод лизнул мне шею. Поднялась тошнота, словно я заглянул в бездонную пропасть. Я пошатнулся и схватился за стену кабины. И только тут понял, почему вдруг стало холодно моей шее. Это был не только страх.
На пороге кабины стояла Кисако. В открытую дверь врывался поток холодного вечернего воздуха. Раньше бы я услышал, как она подошла, а теперь…
— В чем дело?
Кисако спрашивала губами, глазами и бровями. Не дождавшись ответа, дернула головой. Вытащила из кармана губную помаду и написала на стене кабины: «Что ты собираешься предпринять?»
Взяв у нее помаду, я написал: «Пойду в нашу фирму. Ребята из техотдела…»
Тут она вырвала у меня помаду и, сердито нахмурив брови, размашисто написала: «Не нажимай так сильно! Это очень дорогая помада. Что от нее останется?»
Странные все-таки существа женщины! Губная помада, действительно, уменьшилась чуть ли не наполовину — очень уж Кисако расписалась, да и нажимала изо всех сил.
Обняв за плечи готовую расплакаться Кисако, я вышел из телефонной будки.
Если телефон не действует, придется идти на работу, ничего другого но остается. Конечно, неплохо бы вернуться домой и посмотреть телевизор — пусть нет звука, но надписи-то передавать можно. Однако мне хотелось поскорее попасть в фирму.
В техотделе у нас самые лучшие специалисты. Да и лабораторное оборудование первоклассное… Вполне возможно, что ребята…
Вдруг Кисако схватила меня за плечо и взмахнула рукой. Я невольно отшатнулся — сейчас влепит пощечину! Но на сей раз она не собиралась меня лупить, кажется, просила подождать ее здесь, на улице.
Оставив меня у подъезда, Кисако поднялась на третий этаж, в мою квартиру, и тут же вернулась с сумочкой. Открыла сумочку, вытащила несколько палочек мела, дала мне половину.
«Возьми, — написала она на фонарном столбе, — пригодится, как же иначе разговаривать?»
Кисако работала преподавательницей в школе по подготовке в высшие учебные заведения и всегда таскала с собой мел. Ее внезапная находчивость умилила меня почти до слез. Я притянул ее к себе и поцеловал.
И вдруг вспомнил бесцеремонного гостя, назвавшего поцелуй «кусанием».
«Что с Гоэмоном?» — написал я на столбе.
«Спит как мертвый. Я пойду к себе домой, хочу посмотреть, что там у нас делается. Не могу находиться под одной крышей с этим ужасным типом!»
«Правильно! Иди. А я, как только вернусь, вышвырну эту скотину к чертовой матери!»
«Ладно, посмотрим. Лучше поскорее иди».
Я еще раз крепко обнял Кисако и, «покусавшись» с ней, побежал по ночным улицам.
Нет, никогда не понять мне женской души! Даже душа моей возлюбленной — загадка. Дорогую помаду таскает в кармане, а паршивые мелки хранит в сумочке. Или это профессиональная привычка? Вряд ли, просто нервная система у женщины устроена по какой-то совершенно неведомой мужчинам схеме…
Ночные улицы Токио выглядели довольно странно и, пожалуй, даже жутко. Впрочем, именно этого я и ожидал.
Машины ехали страшно медленно. Люди шли, тревожно озираясь по сторонам. Входили в дома и тут же снова выходили на улицу, пытаясь понять, что происходит. Поглядывали на небо, качали головами, прочищали уши, неуклюже жестикулировали.
Какой-то младенец бился на руках у матери и отчаянно ревел. Разумеется, об этом можно было догадаться только по сморщенному, залитому слезами личику и широко раскрытому, еще беззубому рту. Мужчина, задрав голову, безостановочно шлепал губами, посинев от натуги. Понятно — орет во все горло, хотя сам понимает, что никто его не слышит. Может быть, уже спятил… Или просто-напросто зевает?.. Во всяком случае, пока я глядел на него, на меня напала страшная зевота.
Глаза у всех были растерянные, тревожные, вопрошающие.
Трамваи и автобусы продолжали ходить, но двигались необыкновенно медленно и абсолютно беззвучно — гигантские черепахи из кошмарного сна.
Огромная столица, полчаса назад изнемогавшая от невероятного шума и грохота, сейчас погрузилась в жуткое безмолвие. Тяжелая замедленность движений, тишина — словно на дне морском. Если бы стать вдруг зрителем, а не действующим лицом, пожалуй, было бы даже интересно наблюдать эту совершенно необычную картину.
Я вгляделся в тень, мелькнувшую над головой, и увидел большой пассажирский самолет. Распластав черные крылья, он скользил по воздуху, словно зловещая сказочная птица. Мигали красные и зеленые бортовые огни. Шасси были выпущены. Серебряные лопасти четырех пропеллеров отражали свет городских фонарей. И — ни звука, несмотря на такой низкий полет.
Он сделал круг, очевидно, заходил на посадку. Я представил себе встревоженного пилота, тщетно вызывающего по радио аэродром, перепуганных насмерть пассажиров, и мне стало не по себе.
Участились дорожные катастрофы.
Конечно, глухой водитель гораздо лучше слепого, но при полной, абсолютной глухоте, очевидно, все реакции заторможены, ослабевает шоферское чутье.
Что же будет?..
Этот вопрос все больше и больше мучил меня.
Когда я добрался до электрички, моя тревога увеличилась. У билетной кассы была страшная давка. Какой-то мужчина прижал контролера к турникету у выхода на платформу и тряс его как пустой мешок.
И опять же — ни крика, ни ругани, ни топота ног. Гнетущая тишина усиливала чувство тревоги и беспомощности.
Я ехал в переполненном, подрагивающем на стыках, онемевшем вагоне. Ехал в центр онемевшего города. И вместе с другими немыми пассажирами неотрывно смотрел на мерцавшую в небе световую дорожку — последние известия:
«…По всей Японии разладилась связь… Движение самолетов на внутренних линиях и движение поездов по новым железнодорожным веткам временно приостановлено…»
Самолеты и пароходы, находившиеся в этой зоне, сразу потеряли связь с землей. Обеспокоенные радисты тщетно посылали в эфир сигналы о помощи. Радиоволны прорывались через Пояс безмолвия, но в самом Поясе обычные средства связи не работали — ведь и радиосигналы, и азбука Морзе воспринимаются на слух. За пределами зоны никаких изменений не наблюдалось, так что опасность была не так уж велика. Однако все же не обошлось без катастроф. Внезапно оглохшие и онемевшие суда и самолеты, естественно, искали убежища в ближайших портах и на ближайших аэродромах. Несколько судов при входе в гавань столкнулись и затонули. Разбился десяток самолетов, потому что по радио не могли скорректировать посадку.
В первые минуты всех охватила паника. Через десять часов установили, что Пояс безмолвия распространяется лишь на ограниченное пространство. Началась эвакуация всех самолетов и судов, находившихся в этой зоне. А еще через двадцать четыре часа все пилоты и капитаны получили письменный приказ избегать опасной зоны.
Правда, узнал я об этом гораздо позже.
Судам и самолетам было все-таки легче: они могли уйти из Пояса безмолвия. Людям, вынужденным оставаться на месте, приходилось значительно хуже.
Больше всего страдали японцы и жители прочих островов. На материке еще можно эвакуировать население за пределы Пояса, а в Японии такой возможности не было.
Итак, 4 августа 197… года в 19 часов 12 минут вся Япония внезапно погрузилась в мертвое молчание.
И ни один человек не мог предугадать этого заранее.
Что же с нами будет?.. К каким непредвиденным изменениям в жизни общества приведет отсутствие звука?..
Дорожными катастрофами дело не ограничится. Пожалуй, сейчас даже нельзя предсказать ущерба, который нанесет нам безмолвие.
У меня проснулась профессиональная тревога, точнее, жалкая тревога служащего, боязнь потерять работу. Ведь наша фирма выпускает различные приборы связи, аппаратуру, производящую и воспроизводящую звуки.
«Какой кошмар, — подумал я, — что же будет с нашей фирмой?!» Должно быть, я думал вслух, и даже не думал, а беззвучно орал.
В сознании пронеслись зловещие слова: сокращение личного состава… увольнение… банкротство… безработица…
Меня охватило безумное нетерпение, и я, оставив Кисако лежать на газоне, бросился через разворотную дорожку.
У Кисако было испуганное лицо, кажется, она что-то кричала, но я, разумеется, не слышал.
Может быть, ребята из технического отдела — они всегда засиживаются допоздна — установили причину этого странного явления? Чем черт не шутит, ребята в техотделе дотошные… А еще хорошо бы разузнать, что думают по этому поводу столпы нашей фирмы…
Опомнился я только в кабине телефона-автомата, по ту сторону дорожки. Ну и дурак! Ведь телефон не поможет. Даже если я и соединюсь, все равно не услышу ни гудков, ни голоса.
Держа в одной руке десятииеновую монету, в другой телефонную трубку, я замер. Мой лоб покрылся испариной.
Голос!.. Звук!..
Как страшно!.. Какая беда на нас обрушилась!.. Если это надолго… Тыльной стороной кисти я вытер лоб.
Телефоны пришли в полную негодность… Да и радио тоже… Телевидение наполовину парализовано… Звуковые сигнальные устройства стали детскими игрушками…
Холод лизнул мне шею. Поднялась тошнота, словно я заглянул в бездонную пропасть. Я пошатнулся и схватился за стену кабины. И только тут понял, почему вдруг стало холодно моей шее. Это был не только страх.
На пороге кабины стояла Кисако. В открытую дверь врывался поток холодного вечернего воздуха. Раньше бы я услышал, как она подошла, а теперь…
— В чем дело?
Кисако спрашивала губами, глазами и бровями. Не дождавшись ответа, дернула головой. Вытащила из кармана губную помаду и написала на стене кабины: «Что ты собираешься предпринять?»
Взяв у нее помаду, я написал: «Пойду в нашу фирму. Ребята из техотдела…»
Тут она вырвала у меня помаду и, сердито нахмурив брови, размашисто написала: «Не нажимай так сильно! Это очень дорогая помада. Что от нее останется?»
Странные все-таки существа женщины! Губная помада, действительно, уменьшилась чуть ли не наполовину — очень уж Кисако расписалась, да и нажимала изо всех сил.
Обняв за плечи готовую расплакаться Кисако, я вышел из телефонной будки.
Если телефон не действует, придется идти на работу, ничего другого но остается. Конечно, неплохо бы вернуться домой и посмотреть телевизор — пусть нет звука, но надписи-то передавать можно. Однако мне хотелось поскорее попасть в фирму.
В техотделе у нас самые лучшие специалисты. Да и лабораторное оборудование первоклассное… Вполне возможно, что ребята…
Вдруг Кисако схватила меня за плечо и взмахнула рукой. Я невольно отшатнулся — сейчас влепит пощечину! Но на сей раз она не собиралась меня лупить, кажется, просила подождать ее здесь, на улице.
Оставив меня у подъезда, Кисако поднялась на третий этаж, в мою квартиру, и тут же вернулась с сумочкой. Открыла сумочку, вытащила несколько палочек мела, дала мне половину.
«Возьми, — написала она на фонарном столбе, — пригодится, как же иначе разговаривать?»
Кисако работала преподавательницей в школе по подготовке в высшие учебные заведения и всегда таскала с собой мел. Ее внезапная находчивость умилила меня почти до слез. Я притянул ее к себе и поцеловал.
И вдруг вспомнил бесцеремонного гостя, назвавшего поцелуй «кусанием».
«Что с Гоэмоном?» — написал я на столбе.
«Спит как мертвый. Я пойду к себе домой, хочу посмотреть, что там у нас делается. Не могу находиться под одной крышей с этим ужасным типом!»
«Правильно! Иди. А я, как только вернусь, вышвырну эту скотину к чертовой матери!»
«Ладно, посмотрим. Лучше поскорее иди».
Я еще раз крепко обнял Кисако и, «покусавшись» с ней, побежал по ночным улицам.
Нет, никогда не понять мне женской души! Даже душа моей возлюбленной — загадка. Дорогую помаду таскает в кармане, а паршивые мелки хранит в сумочке. Или это профессиональная привычка? Вряд ли, просто нервная система у женщины устроена по какой-то совершенно неведомой мужчинам схеме…
Ночные улицы Токио выглядели довольно странно и, пожалуй, даже жутко. Впрочем, именно этого я и ожидал.
Машины ехали страшно медленно. Люди шли, тревожно озираясь по сторонам. Входили в дома и тут же снова выходили на улицу, пытаясь понять, что происходит. Поглядывали на небо, качали головами, прочищали уши, неуклюже жестикулировали.
Какой-то младенец бился на руках у матери и отчаянно ревел. Разумеется, об этом можно было догадаться только по сморщенному, залитому слезами личику и широко раскрытому, еще беззубому рту. Мужчина, задрав голову, безостановочно шлепал губами, посинев от натуги. Понятно — орет во все горло, хотя сам понимает, что никто его не слышит. Может быть, уже спятил… Или просто-напросто зевает?.. Во всяком случае, пока я глядел на него, на меня напала страшная зевота.
Глаза у всех были растерянные, тревожные, вопрошающие.
Трамваи и автобусы продолжали ходить, но двигались необыкновенно медленно и абсолютно беззвучно — гигантские черепахи из кошмарного сна.
Огромная столица, полчаса назад изнемогавшая от невероятного шума и грохота, сейчас погрузилась в жуткое безмолвие. Тяжелая замедленность движений, тишина — словно на дне морском. Если бы стать вдруг зрителем, а не действующим лицом, пожалуй, было бы даже интересно наблюдать эту совершенно необычную картину.
Я вгляделся в тень, мелькнувшую над головой, и увидел большой пассажирский самолет. Распластав черные крылья, он скользил по воздуху, словно зловещая сказочная птица. Мигали красные и зеленые бортовые огни. Шасси были выпущены. Серебряные лопасти четырех пропеллеров отражали свет городских фонарей. И — ни звука, несмотря на такой низкий полет.
Он сделал круг, очевидно, заходил на посадку. Я представил себе встревоженного пилота, тщетно вызывающего по радио аэродром, перепуганных насмерть пассажиров, и мне стало не по себе.
Участились дорожные катастрофы.
Конечно, глухой водитель гораздо лучше слепого, но при полной, абсолютной глухоте, очевидно, все реакции заторможены, ослабевает шоферское чутье.
Что же будет?..
Этот вопрос все больше и больше мучил меня.
Когда я добрался до электрички, моя тревога увеличилась. У билетной кассы была страшная давка. Какой-то мужчина прижал контролера к турникету у выхода на платформу и тряс его как пустой мешок.
И опять же — ни крика, ни ругани, ни топота ног. Гнетущая тишина усиливала чувство тревоги и беспомощности.
Я ехал в переполненном, подрагивающем на стыках, онемевшем вагоне. Ехал в центр онемевшего города. И вместе с другими немыми пассажирами неотрывно смотрел на мерцавшую в небе световую дорожку — последние известия:
«…По всей Японии разладилась связь… Движение самолетов на внутренних линиях и движение поездов по новым железнодорожным веткам временно приостановлено…»
«Плакатное» заседание парламента
Измучившись до последней степени, несколько раз чуть не угодив под машину, я наконец добрался до фирмы. В тот самый момент, когда я собирался нажать ручку двери, какой-то человек выскочил из окна и бесшумно шлепнулся на тротуар.
Я подбежал и приподнял его. Это был наш сотрудник из коммерческого отдела. На голове у него набухла огромная шишка. Изо рта шла пена. Глаза закатились.
Я стукнул его парочку раз по спине, и глаза встали на место. Он энергично зашевелил губами. Разумеется, я ничего не слышал. Порылся в кармане, протянул ему мелок. Он сунул мелок в рот — думал, сигарета — и попытался прикурить. Совсем ошалел! Руки у него дрожали. Я отвесил ему хорошую оплеуху, он проглотил мел и наконец пришел в себя.
Я подбежал и приподнял его. Это был наш сотрудник из коммерческого отдела. На голове у него набухла огромная шишка. Изо рта шла пена. Глаза закатились.
Я стукнул его парочку раз по спине, и глаза встали на место. Он энергично зашевелил губами. Разумеется, я ничего не слышал. Порылся в кармане, протянул ему мелок. Он сунул мелок в рот — думал, сигарета — и попытался прикурить. Совсем ошалел! Руки у него дрожали. Я отвесил ему хорошую оплеуху, он проглотил мел и наконец пришел в себя.