Раздалась короткая команда офицера, звякнули сабли и шпоры солдат, и мы тронулись в дорогу. Когда я оглянулся назад на черневшие башенки Гросбуа и на мрачную фигуру, которая следили за нами из ворот, я вдруг увидел над его головой в одной из бойниц белый платок: кто-то махал им в знак последнего приветствия! Снова меня охватил холод при мысли, что эта бесстрашная девушка оставалась там одна, в таких ужасных руках. Но юность недолго предается грусти, да и кто был бы способен грустить, сидя на быстром, как ветер, скакуне, со свистом разрезая мягкий, но довольно свежий воздух.
Белая песчаная дорога, извивавшаяся между холмами позволяла видеть вдалеке часть моря, а между ним и дорогой находилось соляное болото, бывшее местом наших приключений. Мне какалось даже, что я вижу вдали черную точкую указывавшую расположение ужасной хижины. Группа маленьких домиков, видневшихся вдали, представляли собою рыбацкие селенья; к ним принадлежали и Этепль и Эмблетерр. Я видел теперь, что мыс, освещенный ночью сторожевыми огнями и дававший издалека полную иллюзию раскаленного докрасна лезвия сабли, казался сплошь покрытым снегом от многочисленных палаток лагеря.
Далеко, далеко маленькое дымчатое облачко плыло над водой, указывая мне страну, где я провел мою юность, эту дорогую мне страну, которая стала мила моему сердцу наравне с родиной.
Наглядевшись вдоволь на море и на холмы, я обратил свое внимание на гусаров, которые ехали около меня, образуя, как показалось мне, скорее стражу, чем эскорт. В состав патруля, который я видел прошлой ночью, равно как и теперь в эскорте, — все были знаменитые сподвижники Наполеона его старые гвардейцы, и я с удивлением и любопытством смотрел на этих людей, стяжавших всемирную известность своей дисциплиной и примерной доблестью. Их внешний вид никоим образом не мог назваться выдающимся; одежда и экипировка гвардейцев были гораздо скромнее, чем у английской милиции в Кенте, которая проезжала по субботам через Ашфорд; их запачканные ментики, потертые сапоги, крепкие, но некрасивые лошади, все это делало их похожими скорее на простых рабочих, чем на гвардейцев. Это все были маленькие, веселые, смуглолицые молодцы, с большими бородами и усами; многие из них имели в ушах серьги.
Меня поразило, что даже самый молодой из них, выглядевший совсем мальчиком, совершенно оброс волосами, но приглядевшись внимательнее, я заметил, что его бакены были сделаны из кусочков черной смолы, приклеенной по обеим сторонам лица. Высокий, молодой лейтенант заметил, с каким удивлением я рассматривал этого солдата.
— Да, да, — сказал он, — эти баки искуственные; но чего же другого можно ожидать от семнадцатилетнего мальчишки? А в то же время мы не можем допустить, чтобы у нас на парадах были такие безусые и безбородые солдаты! — Смола ужасно растопляется в такую жару, лейтенант, — сказал гусар, вмешиваясь в разговор с той свободой, которая была очень характерна для наполеоновских войск.
— Хорошо, хорошо, Гаспар, года через два ты отделаешься от этого!!! — Кто знает, быть может через два года он разделается даже и со своей головой, — сказал один из капралов, и все весело расхохотались, что в Англии, за нарушение дисциплины, привело бы к военному суду. Эта свобода обращения, по всей вероятности, была наследием революции; между офицерами и солдатами старой гвардии царила простота и свобода, усиливавшаяся еще тем, что сам император просто относился к своим старым служакам и даровал им различные преимущества. Не было ничего необыкновенного в этих фамильярностях между нижними чинами и офицерами, но с грустью должно сказать, что далеко не все солдаты правильно понимали подобные отношения, и нередко последствием фамильярности являлись кровавые расправы солдат с их начальством. Нелюбимые офицеры были часто избиваемы их же подчиненными.
Достоверно известно, что в битве при Монтебелло, все офицеры за исключением лейтенанта 24-й бригады, были расстреляны своими подчиненными. К счастью, подобный факт является уже пережитком былых времен, и с тех пор, как император установил строгие наказания за нарушение дисциплины, дух войска сильно поднялся.
История нашей армии свидетельствует, что можно обходиться без розог, употреблявшихся в войсках Англии и Пруссии, и едва ли не в первый раз доказывает, что умело дисциплинированные большие массы людей могут единодушно и в идеальном порядке действовать исключительно из чувства долга и любви к родине, не надеясь на награды и не боясь наказаний. Французы не боятся распустить своих солдат по домам; можно быть вполне уверенному, что все они явятся в час войны, ясно доказывая, насколько сильна дисциплина в этих людях. Но что еще более поразило меня гусарах, сопровождавших меня, — это то, что они с трудом говорили по французски. Я заметил это лейтенанту, когда тот поравнялся со мною, и поинтересовался узнать об их происхождении, так как, по-моему, они были французы. — Клянусь, я не советовал бы говорить им этого, — сказал он, — потому что они ответили бы на это оскорбление ударами сабель. Мы составляем первый полк французской кавалерии, первый гусарский полк из Берчени, и хотя, действительно многие из них эльзасцы, а иные и не знают другого языка, кроме немецкого, они такие же французы душою как Клебер и Кллермен, которые так же эльзасцы. Наши люди и офицеры все как на подбор, — прибавил он, отчаянно закручивая усы, — лихие служаки!
Слова лейтенанта очень заинтересовали меня; он приподнял слегка каску, поправил голубой ментик, спускавшийся с плеча, поправился в седле и брякнул ножнами своей сабли, сразу высказывая этим свой пылкий восторг и гордость сами собою и своим полком. Иногда я вглядывался в него, я видел, что он ничего не преувеличивал; в его смелой осанке виднелась безграничная храбрость и мужество, тогда как его простые искренние глаза, казалось, говорили, что он мог быть хорошим товарищем. Он в свою очередь наблюдал за мною; лейтенант внезапно дотронулся слегка рукой до моего колена, озабоченно говоря:
— Я думаю, что император останется доволен вами!
— Я не думаю, что чтобы это могло быть иначе, потому что я приехал сюда из Англии с исключительной целью служить ему!
— Когда в рапорте последней ночи было упомянуто, что вы также находились в этом разбойничьем логовище, он, казалось, был очень озабочен и думал, что вы не явитесь к нему. Может быть, он хочет, чтобы вы были нашим проводником в Англии. Вы, без сомнения, хорошо знаете все дороги на остров?
По-видимому, гусар представлял себе Великобританию, как один из тех островов, которые встречаются близ Бретани и Нормандии. Я сделал попытку объяснить ему, что Англия очень большая страна, ничуть не меньше Франции. — Хорошо, хорошо, — сказал он, — мы отлично узнаем Англию, так как идем ее завоевывать. Ходят слухи, что в будущую среду вечером или в четверг утром мы будем в Лондоне. В неделю мы завоюем Лондон, после чего армия разделится на две части, из которых одна пойдет на завоевание Шотландиию а другая в Ирландию.
Его простота и наивность рассмешили меня.
— Почему вы думаете, что сможете сделать все это?
— О, император сделает все!
— Но у них тоже армия, и вообще англичане прекрасно подготовлены! — Англичане очень храбрые люди и умеют драться, но что ни смогут сделать с французами, раз с ними идет сам император?! — воскликнул он, и из этого простого ответа я понял, как велика была вера французских войск в их вождя! Они доходили до фанатизма в своем преклонении перед гением Наполеона; он был для них пророком, и никогда никакой Магомет не воодушевлял своих последователей сильнее, чем этом человек, кумир, которого они обожали. Если бы кто-либо нашел в нем присутствие чего-то сверхъестественного, то многие не только признали бы это сами, но и стали бы, в свою очередь, доказывать с пеной у рта другим.
— Вы были там? — спросил лейтенант, указывая по направлению облачка, все еще плывшего над водою.
— Да, я провел там свою юность!
— Но почему же вы оставались там, когда явилась такая широкая возможность служить родине?
— Мой отец был изгнан из Франции вместе с другими аристократами. Только после его смерти я мог предложить свои услуги императору. — Вы много потеряли, но я не сомневаюсь, что Франции еще много придется воевать. И вы думаете, что англичане не боятся нашей высадки? — Они боятся, что вы не высадитесь!
— А мы боимся, что когда они увидят с нами самого императора, то сразу сложат оружие, и подраться не удастся! Я слышал, что у них очаровательные женщины.
— Есть очень красивые!
Он не сказал ничего и в течение нескольких минут старательно выгибал плечи и выпучивал грудь, покручивая свои маленькие светлые усы. — Но они спасутся от нас в лодках, — пробормотал он, и я ясно видел всю картину маленького, беззащитного «островка», промелькнувшую в воображении воинственного лейтенанта.
— Впрочем, если бы английские женщины увидели нас, они бы никуда не побежали, — самодовольно прибавил он. — Существует же поговорка, что берченьские гусары заставляют бежать весь народ, но женщин к себе, а мужчин от себя. Вы, конечно, будете иметь случай убедиться, что наш полк отлично сформирован, а офицеры представляют собою олицетворение Марса, да и высшее начальство не уступит никому.
Лейтенант был, вероятно, одних лет со мною, и его самохвальство заставило меня поинтересоваться, когда и где он сражался. Он с неудовольствием потянул себя за усы при этом вопросе и угрожающим взором окинул меня.
— Я имел счастье участвовать уже в девяти сражениях и более чем в сорока мелких стычках! — сказал он. Но я также много раз дрался на дуэли и, смею уверить, что всегда готов доказать это и принять вызов даже и не от военного!
Я поспешил уверить лейтенанта, что ему очень повезло, так как, будучи столь юным, он уже испытал так много, и весь задор его моментально исчез. Юный офицер разъяснил мне, что служил при Моро, участвовал в переходе Наполеона через Альпы и сражался при Маренго.
— Если вы пробудете некоторое время в солдатской среде, то верно не раз услышите имя Этьена Жерара, — сказал он. — Если не ошибаюсь, я имею право считать себя героем солдатских сказок, которые они любят слушать по вечерам. Вам расскажут о моей дуэли с шестью учителями фехтования, или, как я один атаковал австрийских гусар, унес их серебряные литавры и приторочил их к своему седлу. Уверяю вас, что вовсе не случайно я был назначен в дело и в прошлую ночь. Дело в том, что полковник Лассаль очень опасался тех республиканцев, которых мы рассчитывали взять. Но совершенно неожиданно все изменилось, и на мое попечение был отдан этот ничтожный человечишко с храбростью цыпленка, которого я арестовал по приказанию начальства.
— А тот другой, Туссак?
— Ну этот не таков! Я не желал бы ничего лучше, как насадить его на кончик моей сабли. Но он бежал. Солдаты напали на его след и даже пытались стрелять по нем, но он слишком хорошо знает местность, и они не могли следовать за ним по болоту.
— А что сделают с арестованным вами заговорщиком?
Лейтенант Жерар пожал плечами.
— Я очень сочувствую вашей кузине, — сказал он, — но такая чудная девушка не должна любить такого труса! Ведь есть же много красивых и доблестных людей в офицерской среде. Я слышал, что император утомлен этими бесконечными заговорами, и, кажется, первый пример острастки будет произведен над этим преступником.
Разговаривая таким образом, мы все подвигались вперед по широкой ровной дороге, пока, наконец, не приблизились почти вплотную к лагерю. Мы скакали по дороге, лежавшей гораздо выше лагеря, так что перед нами, как на ладони, развертывалась пестрая картина лагерной жизни; бесконечные ряды лошадей, артиллерия, толпы солдат. Посередине находилось свободное место с большой палаткой в центре, окруженной группой низенькиз деревянных домиков; над этой палаткой развевался трехцветный флаг.
— Это главная квартира императора, а деревянные домики — главная квартира маршала Нея, командира этого корпуса. Вы должны знать, что это только одна из нескольких армий, расположенных значительно севернее, а это последняя на юге. Император переходит из одной в другую, везде все контролируя сам. Но здесь его лучшие войска, так что мы чаще всех видим его, в особенности, когда императрица со двором приезжает в Понт-де-Брик. Он здесь и в настоящее время, — прибавил он, понижая голос и указывая мне на большую белую палатку в центре.
Дорога к лагерю шла через обширную долину, совершенно загроможденную полками кавалерии и пехоты, которые в это время маневрировали и производили различные ученья. Мы так много слышали в Англии о войсках Наполеона, и их подвиги казались нам столь необыкновенными, что мое воображение рисовало мне этих людей, как необыкновенных. На самом же деле пехотинцы в синих сюртуках и белых рейтузах и штиблетах, были самые обыкновенные люди и даже их высокие шапки с красными перьями не придавали им особой внушительности. Но несмотря на малый рост, за восемнадцать месяцев, проведенных в боях, эти молодцы достигли высшей степени совершенства в военном деле. В рядах войска было уже много ветеранов; все унтер-офицеры довольно потрудились на своем веку, да и лица, стоявшие во главе этих войск, вполне заслуживали доверия, так что англичане имели серьезные основания опасаться их угрожающих взоров, устремленных на отдаленные утесы Великобритании.
Если бы Питт не поместил английский флот, лучший во всем мире, между этими двумя берегами пролива, вероятно, история Европы была бы иною теперь! Лейтенант Жерар, видя с каким интересом я следил за ученьем солдат, очень охотно удовлетворил мое любопытство, называя по именам те полки, к которым мы приближались.
— Эти молодцы на вороных лошадях, с большими голубыми чепраками, — кирасиры, — сказал он. — Они настолько тяжелы, что могут ехать только галопом, так что при атаке, кроме них, необходимо иметь отряд гусар. — Кто теперь занимает высший пост в генеральном штабе? — Там главенствует генерал Сен-Сир, которого зовут спартанцем с Рейна. Он убежден, что простота жизни и одежды — одна из лучших черт солдата и на этом основании не признает никакой формы кроме синих сюртуков, как вот эти. Сен-Сир — прекрасный офицер, но он не пользуется популярностью, главным образом потому, что его вообще редко видят; он часто запирается на целые дни в своей палатке, чтобы предаться игре на скрипке. Кроме того, Сен-Сир неимоверно требователен к солдатам. Ну, а я нахожу, что если солдат и пропустит другой раз добрый стакан вина, чтобы промочить горло, или же захочет пофрантить в неформенном мундире, украшенном побрякушками, то это совсем уж не такая большая вина. Признаюсь откровенно, я и сам выпить не прочь и пофрантить люблю, и те, кто знает меня, вам скажут, мешало-ли это когда-нибудь моей службе. Вы видите вдали эту пехоту?
— Люди с желтыми обшлагами?
— Совершенно верно! Это знаменитые одинотские гренадеры, а вон те рядом с ними с красными наплечниками и с меховыми шапками, возвышающимися над ранцами — императорский конвой, остатки старой консульской гвардии, действовавшей при Маренго. Тысяча восемьсот человек из них получили отличия в этой битве! Вот это 57-й линейный полк, который зовется «Ужасным», а это седьмой полк легкой инфантерии; солдаты эти были в Пиринеях и известны, как лучшие ходоки и разведчики в армии. Легкая кавалерия, вон там, во всем зеленом, это охотничьи команды из гвардии, их зовут иногда «сторжами», — любимый полк императора, хотя я считаю, что он ошибается, предпочитая их нам. Та другая группа кавалерии с зелеными кафтанами тоже охотники, но я не знаю какого полка. Их командир управляет ими превосходно! Они теперь приближаются к флангу расположения войск развернутым фронтом полуэскадронами, а затем вытягиваются в линию для атаки. Даже мы не смогли бы лучше проделать этот маневр! А теперь, m-r Лаваль, мы уже в лагере в Булони, и мой долг обязывает меня доставить вас прямо в главную квартиру императора.
Белая песчаная дорога, извивавшаяся между холмами позволяла видеть вдалеке часть моря, а между ним и дорогой находилось соляное болото, бывшее местом наших приключений. Мне какалось даже, что я вижу вдали черную точкую указывавшую расположение ужасной хижины. Группа маленьких домиков, видневшихся вдали, представляли собою рыбацкие селенья; к ним принадлежали и Этепль и Эмблетерр. Я видел теперь, что мыс, освещенный ночью сторожевыми огнями и дававший издалека полную иллюзию раскаленного докрасна лезвия сабли, казался сплошь покрытым снегом от многочисленных палаток лагеря.
Далеко, далеко маленькое дымчатое облачко плыло над водой, указывая мне страну, где я провел мою юность, эту дорогую мне страну, которая стала мила моему сердцу наравне с родиной.
Наглядевшись вдоволь на море и на холмы, я обратил свое внимание на гусаров, которые ехали около меня, образуя, как показалось мне, скорее стражу, чем эскорт. В состав патруля, который я видел прошлой ночью, равно как и теперь в эскорте, — все были знаменитые сподвижники Наполеона его старые гвардейцы, и я с удивлением и любопытством смотрел на этих людей, стяжавших всемирную известность своей дисциплиной и примерной доблестью. Их внешний вид никоим образом не мог назваться выдающимся; одежда и экипировка гвардейцев были гораздо скромнее, чем у английской милиции в Кенте, которая проезжала по субботам через Ашфорд; их запачканные ментики, потертые сапоги, крепкие, но некрасивые лошади, все это делало их похожими скорее на простых рабочих, чем на гвардейцев. Это все были маленькие, веселые, смуглолицые молодцы, с большими бородами и усами; многие из них имели в ушах серьги.
Меня поразило, что даже самый молодой из них, выглядевший совсем мальчиком, совершенно оброс волосами, но приглядевшись внимательнее, я заметил, что его бакены были сделаны из кусочков черной смолы, приклеенной по обеим сторонам лица. Высокий, молодой лейтенант заметил, с каким удивлением я рассматривал этого солдата.
— Да, да, — сказал он, — эти баки искуственные; но чего же другого можно ожидать от семнадцатилетнего мальчишки? А в то же время мы не можем допустить, чтобы у нас на парадах были такие безусые и безбородые солдаты! — Смола ужасно растопляется в такую жару, лейтенант, — сказал гусар, вмешиваясь в разговор с той свободой, которая была очень характерна для наполеоновских войск.
— Хорошо, хорошо, Гаспар, года через два ты отделаешься от этого!!! — Кто знает, быть может через два года он разделается даже и со своей головой, — сказал один из капралов, и все весело расхохотались, что в Англии, за нарушение дисциплины, привело бы к военному суду. Эта свобода обращения, по всей вероятности, была наследием революции; между офицерами и солдатами старой гвардии царила простота и свобода, усиливавшаяся еще тем, что сам император просто относился к своим старым служакам и даровал им различные преимущества. Не было ничего необыкновенного в этих фамильярностях между нижними чинами и офицерами, но с грустью должно сказать, что далеко не все солдаты правильно понимали подобные отношения, и нередко последствием фамильярности являлись кровавые расправы солдат с их начальством. Нелюбимые офицеры были часто избиваемы их же подчиненными.
Достоверно известно, что в битве при Монтебелло, все офицеры за исключением лейтенанта 24-й бригады, были расстреляны своими подчиненными. К счастью, подобный факт является уже пережитком былых времен, и с тех пор, как император установил строгие наказания за нарушение дисциплины, дух войска сильно поднялся.
История нашей армии свидетельствует, что можно обходиться без розог, употреблявшихся в войсках Англии и Пруссии, и едва ли не в первый раз доказывает, что умело дисциплинированные большие массы людей могут единодушно и в идеальном порядке действовать исключительно из чувства долга и любви к родине, не надеясь на награды и не боясь наказаний. Французы не боятся распустить своих солдат по домам; можно быть вполне уверенному, что все они явятся в час войны, ясно доказывая, насколько сильна дисциплина в этих людях. Но что еще более поразило меня гусарах, сопровождавших меня, — это то, что они с трудом говорили по французски. Я заметил это лейтенанту, когда тот поравнялся со мною, и поинтересовался узнать об их происхождении, так как, по-моему, они были французы. — Клянусь, я не советовал бы говорить им этого, — сказал он, — потому что они ответили бы на это оскорбление ударами сабель. Мы составляем первый полк французской кавалерии, первый гусарский полк из Берчени, и хотя, действительно многие из них эльзасцы, а иные и не знают другого языка, кроме немецкого, они такие же французы душою как Клебер и Кллермен, которые так же эльзасцы. Наши люди и офицеры все как на подбор, — прибавил он, отчаянно закручивая усы, — лихие служаки!
Слова лейтенанта очень заинтересовали меня; он приподнял слегка каску, поправил голубой ментик, спускавшийся с плеча, поправился в седле и брякнул ножнами своей сабли, сразу высказывая этим свой пылкий восторг и гордость сами собою и своим полком. Иногда я вглядывался в него, я видел, что он ничего не преувеличивал; в его смелой осанке виднелась безграничная храбрость и мужество, тогда как его простые искренние глаза, казалось, говорили, что он мог быть хорошим товарищем. Он в свою очередь наблюдал за мною; лейтенант внезапно дотронулся слегка рукой до моего колена, озабоченно говоря:
— Я думаю, что император останется доволен вами!
— Я не думаю, что чтобы это могло быть иначе, потому что я приехал сюда из Англии с исключительной целью служить ему!
— Когда в рапорте последней ночи было упомянуто, что вы также находились в этом разбойничьем логовище, он, казалось, был очень озабочен и думал, что вы не явитесь к нему. Может быть, он хочет, чтобы вы были нашим проводником в Англии. Вы, без сомнения, хорошо знаете все дороги на остров?
По-видимому, гусар представлял себе Великобританию, как один из тех островов, которые встречаются близ Бретани и Нормандии. Я сделал попытку объяснить ему, что Англия очень большая страна, ничуть не меньше Франции. — Хорошо, хорошо, — сказал он, — мы отлично узнаем Англию, так как идем ее завоевывать. Ходят слухи, что в будущую среду вечером или в четверг утром мы будем в Лондоне. В неделю мы завоюем Лондон, после чего армия разделится на две части, из которых одна пойдет на завоевание Шотландиию а другая в Ирландию.
Его простота и наивность рассмешили меня.
— Почему вы думаете, что сможете сделать все это?
— О, император сделает все!
— Но у них тоже армия, и вообще англичане прекрасно подготовлены! — Англичане очень храбрые люди и умеют драться, но что ни смогут сделать с французами, раз с ними идет сам император?! — воскликнул он, и из этого простого ответа я понял, как велика была вера французских войск в их вождя! Они доходили до фанатизма в своем преклонении перед гением Наполеона; он был для них пророком, и никогда никакой Магомет не воодушевлял своих последователей сильнее, чем этом человек, кумир, которого они обожали. Если бы кто-либо нашел в нем присутствие чего-то сверхъестественного, то многие не только признали бы это сами, но и стали бы, в свою очередь, доказывать с пеной у рта другим.
— Вы были там? — спросил лейтенант, указывая по направлению облачка, все еще плывшего над водою.
— Да, я провел там свою юность!
— Но почему же вы оставались там, когда явилась такая широкая возможность служить родине?
— Мой отец был изгнан из Франции вместе с другими аристократами. Только после его смерти я мог предложить свои услуги императору. — Вы много потеряли, но я не сомневаюсь, что Франции еще много придется воевать. И вы думаете, что англичане не боятся нашей высадки? — Они боятся, что вы не высадитесь!
— А мы боимся, что когда они увидят с нами самого императора, то сразу сложат оружие, и подраться не удастся! Я слышал, что у них очаровательные женщины.
— Есть очень красивые!
Он не сказал ничего и в течение нескольких минут старательно выгибал плечи и выпучивал грудь, покручивая свои маленькие светлые усы. — Но они спасутся от нас в лодках, — пробормотал он, и я ясно видел всю картину маленького, беззащитного «островка», промелькнувшую в воображении воинственного лейтенанта.
— Впрочем, если бы английские женщины увидели нас, они бы никуда не побежали, — самодовольно прибавил он. — Существует же поговорка, что берченьские гусары заставляют бежать весь народ, но женщин к себе, а мужчин от себя. Вы, конечно, будете иметь случай убедиться, что наш полк отлично сформирован, а офицеры представляют собою олицетворение Марса, да и высшее начальство не уступит никому.
Лейтенант был, вероятно, одних лет со мною, и его самохвальство заставило меня поинтересоваться, когда и где он сражался. Он с неудовольствием потянул себя за усы при этом вопросе и угрожающим взором окинул меня.
— Я имел счастье участвовать уже в девяти сражениях и более чем в сорока мелких стычках! — сказал он. Но я также много раз дрался на дуэли и, смею уверить, что всегда готов доказать это и принять вызов даже и не от военного!
Я поспешил уверить лейтенанта, что ему очень повезло, так как, будучи столь юным, он уже испытал так много, и весь задор его моментально исчез. Юный офицер разъяснил мне, что служил при Моро, участвовал в переходе Наполеона через Альпы и сражался при Маренго.
— Если вы пробудете некоторое время в солдатской среде, то верно не раз услышите имя Этьена Жерара, — сказал он. — Если не ошибаюсь, я имею право считать себя героем солдатских сказок, которые они любят слушать по вечерам. Вам расскажут о моей дуэли с шестью учителями фехтования, или, как я один атаковал австрийских гусар, унес их серебряные литавры и приторочил их к своему седлу. Уверяю вас, что вовсе не случайно я был назначен в дело и в прошлую ночь. Дело в том, что полковник Лассаль очень опасался тех республиканцев, которых мы рассчитывали взять. Но совершенно неожиданно все изменилось, и на мое попечение был отдан этот ничтожный человечишко с храбростью цыпленка, которого я арестовал по приказанию начальства.
— А тот другой, Туссак?
— Ну этот не таков! Я не желал бы ничего лучше, как насадить его на кончик моей сабли. Но он бежал. Солдаты напали на его след и даже пытались стрелять по нем, но он слишком хорошо знает местность, и они не могли следовать за ним по болоту.
— А что сделают с арестованным вами заговорщиком?
Лейтенант Жерар пожал плечами.
— Я очень сочувствую вашей кузине, — сказал он, — но такая чудная девушка не должна любить такого труса! Ведь есть же много красивых и доблестных людей в офицерской среде. Я слышал, что император утомлен этими бесконечными заговорами, и, кажется, первый пример острастки будет произведен над этим преступником.
Разговаривая таким образом, мы все подвигались вперед по широкой ровной дороге, пока, наконец, не приблизились почти вплотную к лагерю. Мы скакали по дороге, лежавшей гораздо выше лагеря, так что перед нами, как на ладони, развертывалась пестрая картина лагерной жизни; бесконечные ряды лошадей, артиллерия, толпы солдат. Посередине находилось свободное место с большой палаткой в центре, окруженной группой низенькиз деревянных домиков; над этой палаткой развевался трехцветный флаг.
— Это главная квартира императора, а деревянные домики — главная квартира маршала Нея, командира этого корпуса. Вы должны знать, что это только одна из нескольких армий, расположенных значительно севернее, а это последняя на юге. Император переходит из одной в другую, везде все контролируя сам. Но здесь его лучшие войска, так что мы чаще всех видим его, в особенности, когда императрица со двором приезжает в Понт-де-Брик. Он здесь и в настоящее время, — прибавил он, понижая голос и указывая мне на большую белую палатку в центре.
Дорога к лагерю шла через обширную долину, совершенно загроможденную полками кавалерии и пехоты, которые в это время маневрировали и производили различные ученья. Мы так много слышали в Англии о войсках Наполеона, и их подвиги казались нам столь необыкновенными, что мое воображение рисовало мне этих людей, как необыкновенных. На самом же деле пехотинцы в синих сюртуках и белых рейтузах и штиблетах, были самые обыкновенные люди и даже их высокие шапки с красными перьями не придавали им особой внушительности. Но несмотря на малый рост, за восемнадцать месяцев, проведенных в боях, эти молодцы достигли высшей степени совершенства в военном деле. В рядах войска было уже много ветеранов; все унтер-офицеры довольно потрудились на своем веку, да и лица, стоявшие во главе этих войск, вполне заслуживали доверия, так что англичане имели серьезные основания опасаться их угрожающих взоров, устремленных на отдаленные утесы Великобритании.
Если бы Питт не поместил английский флот, лучший во всем мире, между этими двумя берегами пролива, вероятно, история Европы была бы иною теперь! Лейтенант Жерар, видя с каким интересом я следил за ученьем солдат, очень охотно удовлетворил мое любопытство, называя по именам те полки, к которым мы приближались.
— Эти молодцы на вороных лошадях, с большими голубыми чепраками, — кирасиры, — сказал он. — Они настолько тяжелы, что могут ехать только галопом, так что при атаке, кроме них, необходимо иметь отряд гусар. — Кто теперь занимает высший пост в генеральном штабе? — Там главенствует генерал Сен-Сир, которого зовут спартанцем с Рейна. Он убежден, что простота жизни и одежды — одна из лучших черт солдата и на этом основании не признает никакой формы кроме синих сюртуков, как вот эти. Сен-Сир — прекрасный офицер, но он не пользуется популярностью, главным образом потому, что его вообще редко видят; он часто запирается на целые дни в своей палатке, чтобы предаться игре на скрипке. Кроме того, Сен-Сир неимоверно требователен к солдатам. Ну, а я нахожу, что если солдат и пропустит другой раз добрый стакан вина, чтобы промочить горло, или же захочет пофрантить в неформенном мундире, украшенном побрякушками, то это совсем уж не такая большая вина. Признаюсь откровенно, я и сам выпить не прочь и пофрантить люблю, и те, кто знает меня, вам скажут, мешало-ли это когда-нибудь моей службе. Вы видите вдали эту пехоту?
— Люди с желтыми обшлагами?
— Совершенно верно! Это знаменитые одинотские гренадеры, а вон те рядом с ними с красными наплечниками и с меховыми шапками, возвышающимися над ранцами — императорский конвой, остатки старой консульской гвардии, действовавшей при Маренго. Тысяча восемьсот человек из них получили отличия в этой битве! Вот это 57-й линейный полк, который зовется «Ужасным», а это седьмой полк легкой инфантерии; солдаты эти были в Пиринеях и известны, как лучшие ходоки и разведчики в армии. Легкая кавалерия, вон там, во всем зеленом, это охотничьи команды из гвардии, их зовут иногда «сторжами», — любимый полк императора, хотя я считаю, что он ошибается, предпочитая их нам. Та другая группа кавалерии с зелеными кафтанами тоже охотники, но я не знаю какого полка. Их командир управляет ими превосходно! Они теперь приближаются к флангу расположения войск развернутым фронтом полуэскадронами, а затем вытягиваются в линию для атаки. Даже мы не смогли бы лучше проделать этот маневр! А теперь, m-r Лаваль, мы уже в лагере в Булони, и мой долг обязывает меня доставить вас прямо в главную квартиру императора.
10. В ПРИЕМНОЙ НАПОЛЕОНА
В Булонском лагере в это время находилось до ста тысяч пехоты и около пятидесяти тысяч кавалерии, так что население этого местечка было вторым после Парижа, между остальными городами Франции. Лагерь разделялся на четыре отдела, правый лагерь, левый лагерь, лагерь Вмимерез и лагерь Эмблетез; все они занимали около мили в ширину и простирались по берегу моря на семь миль. Лагерь не был защищен с внутренней стороны, но с другой стороны моря его защищали батареи, в которых, в числе других нововведений, были пушки и мортиры, невиданной дотоль величины.
Эти батареи были расположены на высоких прибрежных утесах, что, конечно, еще более увеличивало их значение, давая возможность осыпать разрывными снарядами палубы английских кораблей. Приятно было ехать через лагерь: ведь эти люди выжили в палатках больше года и постарались приукрасить их как можно лучше. Большинство из палаток были окружены садиками, и мы видели, проезжая мимо, как эти бравые, загорелые молодцы копались у себя в цветочных грядках с кривыми садовыми ножами или лейками в руках.
Другие сидели, греясь на солнышке, при входе в палатки, очищая свои кожаные кушаки или протирая дула ружей, едва отрываясь на минуту, чтобы бросить на нас мимолетный взгляд, потому что кавалерийские патрули были рассеяны по всем направлениям. Бесконечные ряды палаток образовали целые улицы, и название каждой красовалось на досках, прибитых кое где на углах близ палаток. Так мы проехали через улицу д'Арколя, улицу Клебера, Египетскую улицу и, наконец, через улицу Летучей Кавалерии въехали на центральную площадь, где находилась главная квартира армии. В это время Император жил в деревушке Понт-де-Брик, в нескольких милях от лагеря, но все дни он проводил здесь, и военные советы всегда собирались здесь. Здесь также он виделся со своими министрами и генералами, рассеянными по берегу моря и являвшимися к нему с рапортами или за получением новых приказаний. Исключительно для этих совещаний был выстроен большой деревянный дом, заключавший в себе одну большую и три маленькие комнаты.
Палатка, которую мы видели с холмов служили преддверием к этому дому, там обыкновенно собирались все ожидавшие аудиенции императора. Перед дверью этой палатки, около которой стоял караул из гренадеров, объявивших нам, что Наполеон здесь, мы слезли с лошадей. Дежурный офицер спросил наши имена, ушел куда-то и через несколько минут возвратился в сопровождении генерала Дюрока, худощавого, сурового, черствого на вид человека лет пятидесяти.
— Monsieur Луи де Лаваль? — спросил он с натянутой улыбкой, обращаясь ко мне и окидывая меня подозрительным взором.
Я поклонился.
— Император очень хочет видеть вас! Я не буду вас больше задерживать, лейтенант!
— На меня возложена личная ответственность за этого господина, генерал!
— Тем лучше! Тогда оставайтесь, если вы этого хотите!
И он ввел нас в обширную палатку, единственной мебелью которой были простые деревянные скамейки, размещенные по стенам. В палатке я нашел толпу офицеров в военных и морских формах; некоторые из них сидели на скамьях, другие отдельными группами стояли по углам; между ними шел оживленный разговор, но все сильно понижали голоса, почти доходя до шепота.
На другом конце комнаты была дверь, ведшая в кабинет Императора. Время от времени я видел, как некоторые из находившихся в палатке шли к двери, быстро скрывались за нею и через несколько минут точно выскальзывали оттуда, плотно затворяя ее за собою. На всем лежал отпечаток скорее парижского императорского двора, чем военного лагеря. Если император вдали поражал меня своим могуществом, властью, то и теперь я точно ощущал его силу, зная, что он близко здесь!
— Вам нечего бояться, m-r де Лаваль, — сказал мой спутник, — вы можете быть уверены в хорошем приеме.
— Почему вы думаете это?
— Я сужу по обращению с вами генерала Дюрока. В этом проклятом месте, если император улыбается, все тоже улыбаются, включительно до вот этого болвала лакея в красной бархатной ливрее. Но если император разгневан, вы легко прочтете отражение его гнева на всех лицах, начиная с императорских судомоек. И самое скверное здесь то, что если вы не очень сообразительны, в придворном смысле, то положительно встанете в тупик, улыбаться или хмуриться надо в данный момент?! Вот почему я всегда предпочту свои лейтенантские нашивки на плечах, возможность находиться во главе своего эскадрона на добром коне, с саблей в железных ножнах, чем иметь отель мистера Талейрана на улице Святого Флорентина с его стотысячным доходом. Пока я осматривался, прислушиваясь ко всем этим рассказам гусара, пока я удивлялся, как он мог по манерам Дюрока угадать, что император отнесется ко мне дружелюбно, к нам приблизился очень высокий и представительный молодой офицер в блестящей форме. Я быстро узнал в нем генерала Саварея, командовавшего ночной экспедицией в болоте, хотя на нем была уже совершенно иная форма.
— Отлично, monsieur де Лаваль, — сказал он, приветливо пожимая мне руку, — вы слышали, ведь Туссак-то так и убежал от нас! Именно его-то нам и надобно поймать, потому что тот, другой, просто безумец-мечтатель. Но мы поймаем его, а пока будем ставить сильную стражу к покоям императора, потому что Туссак не такой человек, который оставил бы раз намеченный план!
Я вспомнил ощущение давления его пальцев на моем горле и поспешил ответить, что, без сомнения, это очень опасный и неприятный человек. — Император желает вас видеть сейчас же, — сказал Саварей, — он очень занят все утро, но просил передать, что вам непременно будет дана аудиенция.
Он улыбнулся мне и прошел дальше.
— Несомненно все благоприятствует вам, — прошептал Жерар, — многие желали бы, чтобы к ним обратился сам Саварей так, как он заговорил с вами. Вероятно, император хочет сделать из вас что-нибудь особенное! Но, внимание, мой друг, к нам направляется сам monsieur де Талейран! Странного типа человек нетвердыми шагами приближался к нам. Ему было лет под пятьдесят, широкий в груди и в плечах, он был несколько сутуловат и сильно прихрамывал на одну из ног. Он подвигался очень медленно, опираясь на палку с серебряным набалдашником, и его скромный костюм с шелковыми ботинками того же цвета резко выделялся между блестящими формами окружавших его офицеров. Но, несмотря на скромность его костюма, на его изможденном лице выражалось такое превосходство над присутствующими, что каждый считал своим долгом поклониться ему. Итак, сопровождаемый поклонами и приветствиями, он медленно прошел через всю палатку и остановился передо мною.
— Monsieur Луи де Лаваль? — спросил он, осматривая меня с головы до ног.
Я холодно ответил на его приветствие, потому что разделял вполне неприязнь моего отца к этому расстриженному священнику и вероломному политику. Но его манеры были исполнены такой вежливой приветливости, что трудно было не ответить любезностью.
— Я хорошо знал вашего кузена де Роган, — сказал он, мы были с ним два образцовых бездельника, когда весь свет смотрел так легко на то, что имеет теперь такую важность. Вы, вероятно, родственник кардиналу Монморанси де Лаваль, моему старому другу? Я слышал, что вы приехали, чтобы служить нашему императору?
— Да, я именно для этого приехал сюда из Англии, сэр!
— И сразу же должны были пережить различные злоключения в компании с энергичным полицейским шпионом и двумя якобинцами в уединенной хижине на болоте. Вы могли убедиться, какая опасность грозит императору, и это должно побудить вас еще с большим рвением отдаться службе. Где ваш дядя Бернак?
— Он в замке Гросбуа.
— Вы хорошо его знаете?
— Я видел его только один раз!
— Он весьма полезен императору, но… но… — он наклонил голову к моему уху, — он вас ждем более существенных услуг, monsieur де Лаваль! — сказал он и с поклоном пошел обратно через палатку.
— Да, мой друг, для вас готовится какое-то очень высокое и ответственное дело, — сказал гусар, — monsieur Талейран даром не теряет своих поклонов и улыбок. Он знает наперед, куда дует ветер, и я предвижу, что благодаря вам, мне, очень возможно, удастся получить чин капитана в будущей компании. Однако, военный совет окончен!..
И, когда он говорил, дверь, ведшая внуть дома, открылась, чтобы пропустить небольшую группу людей в темно-синих сюртуках с золотыми значками в виде дубовых листьев, — значок маршалов Франции. Все они, за исключением одногою были люди едва достигшие зрелого возраста; в другой армии людям такого возраста было бы необыкновенным счастьем состоять командирами полков; но беспрерывные войны давали широкую возможность отличиться и сделать блестящую карьеру даже самому простому солдату. Все они держали под мышкой треугольные, выгнутые шляпы и, опираясь на сабли, шли, тихо переговариваясь между собою.
Эти батареи были расположены на высоких прибрежных утесах, что, конечно, еще более увеличивало их значение, давая возможность осыпать разрывными снарядами палубы английских кораблей. Приятно было ехать через лагерь: ведь эти люди выжили в палатках больше года и постарались приукрасить их как можно лучше. Большинство из палаток были окружены садиками, и мы видели, проезжая мимо, как эти бравые, загорелые молодцы копались у себя в цветочных грядках с кривыми садовыми ножами или лейками в руках.
Другие сидели, греясь на солнышке, при входе в палатки, очищая свои кожаные кушаки или протирая дула ружей, едва отрываясь на минуту, чтобы бросить на нас мимолетный взгляд, потому что кавалерийские патрули были рассеяны по всем направлениям. Бесконечные ряды палаток образовали целые улицы, и название каждой красовалось на досках, прибитых кое где на углах близ палаток. Так мы проехали через улицу д'Арколя, улицу Клебера, Египетскую улицу и, наконец, через улицу Летучей Кавалерии въехали на центральную площадь, где находилась главная квартира армии. В это время Император жил в деревушке Понт-де-Брик, в нескольких милях от лагеря, но все дни он проводил здесь, и военные советы всегда собирались здесь. Здесь также он виделся со своими министрами и генералами, рассеянными по берегу моря и являвшимися к нему с рапортами или за получением новых приказаний. Исключительно для этих совещаний был выстроен большой деревянный дом, заключавший в себе одну большую и три маленькие комнаты.
Палатка, которую мы видели с холмов служили преддверием к этому дому, там обыкновенно собирались все ожидавшие аудиенции императора. Перед дверью этой палатки, около которой стоял караул из гренадеров, объявивших нам, что Наполеон здесь, мы слезли с лошадей. Дежурный офицер спросил наши имена, ушел куда-то и через несколько минут возвратился в сопровождении генерала Дюрока, худощавого, сурового, черствого на вид человека лет пятидесяти.
— Monsieur Луи де Лаваль? — спросил он с натянутой улыбкой, обращаясь ко мне и окидывая меня подозрительным взором.
Я поклонился.
— Император очень хочет видеть вас! Я не буду вас больше задерживать, лейтенант!
— На меня возложена личная ответственность за этого господина, генерал!
— Тем лучше! Тогда оставайтесь, если вы этого хотите!
И он ввел нас в обширную палатку, единственной мебелью которой были простые деревянные скамейки, размещенные по стенам. В палатке я нашел толпу офицеров в военных и морских формах; некоторые из них сидели на скамьях, другие отдельными группами стояли по углам; между ними шел оживленный разговор, но все сильно понижали голоса, почти доходя до шепота.
На другом конце комнаты была дверь, ведшая в кабинет Императора. Время от времени я видел, как некоторые из находившихся в палатке шли к двери, быстро скрывались за нею и через несколько минут точно выскальзывали оттуда, плотно затворяя ее за собою. На всем лежал отпечаток скорее парижского императорского двора, чем военного лагеря. Если император вдали поражал меня своим могуществом, властью, то и теперь я точно ощущал его силу, зная, что он близко здесь!
— Вам нечего бояться, m-r де Лаваль, — сказал мой спутник, — вы можете быть уверены в хорошем приеме.
— Почему вы думаете это?
— Я сужу по обращению с вами генерала Дюрока. В этом проклятом месте, если император улыбается, все тоже улыбаются, включительно до вот этого болвала лакея в красной бархатной ливрее. Но если император разгневан, вы легко прочтете отражение его гнева на всех лицах, начиная с императорских судомоек. И самое скверное здесь то, что если вы не очень сообразительны, в придворном смысле, то положительно встанете в тупик, улыбаться или хмуриться надо в данный момент?! Вот почему я всегда предпочту свои лейтенантские нашивки на плечах, возможность находиться во главе своего эскадрона на добром коне, с саблей в железных ножнах, чем иметь отель мистера Талейрана на улице Святого Флорентина с его стотысячным доходом. Пока я осматривался, прислушиваясь ко всем этим рассказам гусара, пока я удивлялся, как он мог по манерам Дюрока угадать, что император отнесется ко мне дружелюбно, к нам приблизился очень высокий и представительный молодой офицер в блестящей форме. Я быстро узнал в нем генерала Саварея, командовавшего ночной экспедицией в болоте, хотя на нем была уже совершенно иная форма.
— Отлично, monsieur де Лаваль, — сказал он, приветливо пожимая мне руку, — вы слышали, ведь Туссак-то так и убежал от нас! Именно его-то нам и надобно поймать, потому что тот, другой, просто безумец-мечтатель. Но мы поймаем его, а пока будем ставить сильную стражу к покоям императора, потому что Туссак не такой человек, который оставил бы раз намеченный план!
Я вспомнил ощущение давления его пальцев на моем горле и поспешил ответить, что, без сомнения, это очень опасный и неприятный человек. — Император желает вас видеть сейчас же, — сказал Саварей, — он очень занят все утро, но просил передать, что вам непременно будет дана аудиенция.
Он улыбнулся мне и прошел дальше.
— Несомненно все благоприятствует вам, — прошептал Жерар, — многие желали бы, чтобы к ним обратился сам Саварей так, как он заговорил с вами. Вероятно, император хочет сделать из вас что-нибудь особенное! Но, внимание, мой друг, к нам направляется сам monsieur де Талейран! Странного типа человек нетвердыми шагами приближался к нам. Ему было лет под пятьдесят, широкий в груди и в плечах, он был несколько сутуловат и сильно прихрамывал на одну из ног. Он подвигался очень медленно, опираясь на палку с серебряным набалдашником, и его скромный костюм с шелковыми ботинками того же цвета резко выделялся между блестящими формами окружавших его офицеров. Но, несмотря на скромность его костюма, на его изможденном лице выражалось такое превосходство над присутствующими, что каждый считал своим долгом поклониться ему. Итак, сопровождаемый поклонами и приветствиями, он медленно прошел через всю палатку и остановился передо мною.
— Monsieur Луи де Лаваль? — спросил он, осматривая меня с головы до ног.
Я холодно ответил на его приветствие, потому что разделял вполне неприязнь моего отца к этому расстриженному священнику и вероломному политику. Но его манеры были исполнены такой вежливой приветливости, что трудно было не ответить любезностью.
— Я хорошо знал вашего кузена де Роган, — сказал он, мы были с ним два образцовых бездельника, когда весь свет смотрел так легко на то, что имеет теперь такую важность. Вы, вероятно, родственник кардиналу Монморанси де Лаваль, моему старому другу? Я слышал, что вы приехали, чтобы служить нашему императору?
— Да, я именно для этого приехал сюда из Англии, сэр!
— И сразу же должны были пережить различные злоключения в компании с энергичным полицейским шпионом и двумя якобинцами в уединенной хижине на болоте. Вы могли убедиться, какая опасность грозит императору, и это должно побудить вас еще с большим рвением отдаться службе. Где ваш дядя Бернак?
— Он в замке Гросбуа.
— Вы хорошо его знаете?
— Я видел его только один раз!
— Он весьма полезен императору, но… но… — он наклонил голову к моему уху, — он вас ждем более существенных услуг, monsieur де Лаваль! — сказал он и с поклоном пошел обратно через палатку.
— Да, мой друг, для вас готовится какое-то очень высокое и ответственное дело, — сказал гусар, — monsieur Талейран даром не теряет своих поклонов и улыбок. Он знает наперед, куда дует ветер, и я предвижу, что благодаря вам, мне, очень возможно, удастся получить чин капитана в будущей компании. Однако, военный совет окончен!..
И, когда он говорил, дверь, ведшая внуть дома, открылась, чтобы пропустить небольшую группу людей в темно-синих сюртуках с золотыми значками в виде дубовых листьев, — значок маршалов Франции. Все они, за исключением одногою были люди едва достигшие зрелого возраста; в другой армии людям такого возраста было бы необыкновенным счастьем состоять командирами полков; но беспрерывные войны давали широкую возможность отличиться и сделать блестящую карьеру даже самому простому солдату. Все они держали под мышкой треугольные, выгнутые шляпы и, опираясь на сабли, шли, тихо переговариваясь между собою.