— Вы происходите из хорошей фамилии? — спросил гусар.
— Я последний представитель знаменитого рода де Лавалей. В жилах моих течет кровь де Роганов и Монморанси!
— Я понял все теперь! Но позвольте сказать вам, что все, которых вы видите здесь, все эти люди, возвысившиеся при императоре, были прежде, один — половым, другой — конртрабандистом, третий — бондарем, а вон тот — маляром! И таковы все они: Мюрат, Массена, Ней и Ланн!
Будучи аристократом в душе, я все же преклонялся перед этими именами и попросил его указать мне каждого из них.
— О, да тут много знаменитых вояк, — сказал он, — но тут есть также много млодых еще офицеров, надеющихся превзойти их впоследствии, — многозначительно прибавил лейтенант, нещадно теребя свои усы, — смотрите, там направо Ней!
Это был рыжий, коротко остриженный человек с резко выдававшимся подбородком, как у одного английского борца, виденного мною однажды. — Он слывет у нас под именем Красного Петра, а иногда его зовут красным львом армии, — сказал гусар. — Его считают самым храбрым человеком в армии, хотя я знаю многих более храбрых, чем он! Надо отдать ему, однако, справедливость: он прекрасный полководец.
— А кто тот генерал рядом с ним? — спросил я, — и почему он держит голову несколько набок?
— Это генерал Ланн, а голову он слегка пригибает к левому плечу, потому что был контужен при осаде Сен Жан д'Акр. Он родом гасконец, как и я, и я боюсь, что он дает повод обвинять наших соотечественников в болтливости и придирчивости. Но вы улыбаетесь?
— Нет, это вам показалось!
— Я думал, что мои слова рассмешили вас. Я уже решил, что вы и в самом деле поверили, что гасконцы обладают этими недостатками, тогда как я считаю, что у нас безусловно лучшие характеры, чем у французов других провинций, и готов всегда с саблей в руке закрепить свое мнение. Но скажу вам, что Ланн очень ценный человек, хотя, конечно, немножко не в меру вспыльчивый и горячий. Рядом с ним Ожеро!
Я с любопытством посмотрел на героя Кастильоне, который принял на себя командирование, когда Наполеон совершенно упал духом. Это был человек, который, смело можно сказать, выделился исключительно благодаря войне, но который никогда не сумел бы сделать этого в мирное время, потому что длинноногий с длинным козлиным лицом, с красным от пьянства носом, он выглядел, несмотря на мундир с золотыми украшениями, вульгарным, самодовольным солдатом, каких много встречается в каждом лагере. Он был старше всех, но такое повышение не переменило его к лучшему: Ожеро всегда оставался прусскии генералом в маршальской шапке!
— Да, да, он очень невзрачен на вид, — сказал Жерар в ответ на мое замечание, — он один из тех, про которых император выразился, что желал бы их видеть только командирами солдат. Он, Рапп и Лефевр, с их огромными сапожищами, с громыхающими шашками слишком не изящны, чтобы присутствовать в Тюльерийском дворце! К ним надо отнести также и Вандама, вон этого смуглого, с таким неприятным лицом. Не повезет английской деревушке, куда он попадет на зимние квартиры! Ведь это он один раз так «взволновался», что вышиб челюсть вестфальскому священнику, который не приготовил ему второй бутылки Токайского.
— А вот это, я думаю, Мюрат?
— Да, Мюрат, с черными баками, с толстыми красными губами, с лицом, еще не успевшим освободиться от египетского загара. Вот это человек! Если-бы вы видели его во главе легкой кавалерии, с развевающимися на каске перьями, с обнаженной шашкой, — я вас уверяю, что вы залюбовались бы им! Я видел, как немецкие гренадеры разбегались при одном виде его! В Египте император отправил его от себя, потому что арабы не хотели смотреть после Мюрата, этого лихого наездника и рубаки, на маленького императора. По-моему, Лассаль лучший кавалерист изо всех, но ни за одним генералом люди не идут так охотно, как за Мюратом.
— А кто этот строгий, чопорный человек, опирающийся о саблю восточного образца?
— Ах, это Сульт! Это самый упрямый человек в целом мире! Он вечно спорит с императором. Тот красавчик рядом с ним — Жюно, а около входа стоит Бернадот.
Я с глубоким интересом взглянул на этого авантюриста, который из простых рядовых попал в маршалы, но не удовлетворился получением маршальского жезла, а захотел завладеть королевским скипетром. И можно сказать за него, что он скорее наперекор Наполеону, чем с его помощью, достиг трона! Каждый, смотревший на его резкое, изменчивое лицо, выдававшее его полуиспанское происхождение, читал в его загадочных черных глазах, что судьба сулила ему совершенно особенную участь. В среде всех этих гордых, могущественных людей, окружавших императора, никто не был так богато одарен им, но ни к кому, ни к чьим тщеславным замыслам, император не питал болшего недоверия, чем к Юлию Бернадоту!
И все эти гордые люди, не боящиеся ни Бога, ни черта, по словам Одеро, трепетали перед усмешкой или гневом маленького человека, который правил ими! Пока я наблюдал за ними, внезапная тишина наступила в приемной. Все смолкли, точно школьники, застигнутые врасплох неожиданным приходом учителя! Сам император стоял у растворенной двери своей главной квартиры. Даже без этого вдруг воцарившегося молчания, без шарканья ног, вскакивавших со скамей, я вдруг как бы почувствовал его присутствие. Его бледное лицо словно притягивало к себе и, хотя одет император был самым скромным образом и не выделялся ничем особенным, — он сразу обратил бы на себя ваше внимание.
Да! Это был он, с его толстыми, округленными плечами, в зеленом сюртуке с красным воротником и обшлагами, в знаменитых белых рейтузах, плотно обтягивавших красивые стройные ноги; сбоку висела его знаменитаяю с позолоченным эфесом сабля, вложенная в черепаховые ножны. Император был без фуражки, что позволяло видеть покрытую рыжевато-каштановыми волосами голову. Под мышкой он держал треуголку, украшенную небольшой трехцветной розеткой, всегда воспроизводимой на его портретах. В правой руке он держал маленький хлыст для верховой езды с металлической головкой. Он медленно шел вперед с неизменяющимся выражением лица, с глазами, устремленными в одну точку, словно измерявшими что-то. Неумолимый, он представлял в этот миг истинное олицетворение рока! — Адмирал Брюикс!
Я не знаю, заставил ли этот голос кого-нибудь кроме меня, содрогнуться всем телом. Никогда я не слыхал более резкого угрожающего и зловещего голоса. Бросив взгляд по сторонам из-под нахмуренных бровей, император остановился, точно пронизывая всех своим острым взглядом. — Я здесь, Ваше Величество!
Моряк средних лет, с какой-то неопределенной, сыроватой внешностью, отделился от толпы. Наполеон с таким угрожающим видом сделал два-три шага к нему навстречу, что я видел, как щеки моряка побелели, и он беспомощно оглянулся по сторонам, точно ища поддержки.
— Почему вы, адмирал Брюикс, — крикнул Наполеон самым оскорбительным тоном, — почему вы не исполнили моих приказаний прошлой ночью? — Я видел, что приближался шторм, Ваше Величество… Я знал, что… Он так волновался, что с трудом выговаривал слова.
— Я знал, что если идти дальше около этого неизменного берега… — Кто дал вам право рассуждать? — с холодным пренебрежением крикнул Наполеон — вы знаете, что ваши суждения не должны идти вразрез с моими! — В деле мореплавания…
— Безразлично, в каком деле!
— Разыгрывалась ужаснейшая буря, Ваше Величество!
— Как! Вы и теперь осмеливаетесь спорить со мною?!
— Но если я прав?
Полная тишина воцарилась в комнате. Томительная тишина, которая наступает всегда, когда многие, притаив дыхание, ожидают чего-то, что должно произойти. Лицо Наоплеона было ужасно; его щеки приобрели какой-то мутный, землистый оттенок, все мускулы были страшно напряжены. Это было лицо эпилептика, судорожно искривлявшееся.
С поднятым хлыстом он направился к адмиралу.
— Ты наглец! — прохрипел он.
Он произнес итальянское слово coglione, и я ясно видел, что чем он больше забывался, тем его французский язык имел все более ясно-выраженный иностранный акцент. На мгновение, казалось, он готов был ударить моряка этим хлыстом по лицу. Тот отступил на шаг и схватился за саблю. — Берегитесь, Ваше Величество! — задыхаясь, прохрипел оскорбленный адмирал.
Всеобщая напряженность достигла высшей точки. Все ждали чего-то. Наполеон опустил руку с хлыстом и стал кончиком его похлопывать себя по сапогу.
— Вице-адмирал Магон, — сказал он, — я передаю вам командование флотом. Адмирал Брюикс, вы покинете Францию в 24 часа и отправитесь в Голландию! Где же лейтенант Жерар?
Мой спутник вытянулся в струнку.
— Я приказал вам немедленно доставить monsieur Луи де Лаваля из замка Гросбуа!
— Он здесь, Ваше Величество!
— Хорошо, идите!
Лейтенант отдал честь, молодцевато повернулся на каблуках и удалился. Император обернулся ко мне. Я много раз слышал о том, что некоторые обладают глазами, которые, казалось, проникают все ваше существо, — его глаза были именно такими, я чувствовал, что он читал мои сокровеннейшие мысли. Но на лице Наполеона уже не было и следа того гнева, который искажал его черты за минуту до этого; оно выражало теперь самую теплую приветливость.
— Вы приехали служить мне, m-r де Лаваль?
— Ва, Ваше Величество!
— Но вы ведь долгое время не желали этого?
— Это зависело не от меня.
— Ваш отец эмигрант-аристократ?
— Да, Ваше Величество!
— И приверженец Бурбонов?
— Да!
— Теперь во Франции нет ни аристократов, ни якобинцев. Мы все французы объединились, чтобы работать для славы отечества. Вы видели Людовика Бурбона?
— Да, мне пришлось один раз видеть его!
— Его внешность не произвела на вас особенно сильного впечатления? — Нет, Ваше Величество, я нахожу, что это был очень изящный и приятный человек, но и только!
На мгновение искра гнева промелькнула в этих изменчивых глазах, затем он слегка потянул меня за ухо, говоря:
— Monsieur де Лаваль, вы не созданы быть придворным! Знайте, Людовик Бурбон не получит обратно трона уже только за распространение прокламаций, которые он усиленно пишет в Лондон и подписывает просто Людовик. Я нашел корону Франции, лежащей на земле и поднял ее на конец моей сабли! — Вашей саблей вы возвысили Францию, Ваше Величество, — сказал Талейран, стоявший все время за его плечом.
Наполеон взглянул на своего фаворита, и тень подозрения мелькнула в его глазах. Потом он обратился к своему секретарю.
— Отдаю m-r де Лаваля на ваши руки, де-Миневаль, — сказал он, — я желаю видеть его у себя после смотра артиллерии.
— Я последний представитель знаменитого рода де Лавалей. В жилах моих течет кровь де Роганов и Монморанси!
— Я понял все теперь! Но позвольте сказать вам, что все, которых вы видите здесь, все эти люди, возвысившиеся при императоре, были прежде, один — половым, другой — конртрабандистом, третий — бондарем, а вон тот — маляром! И таковы все они: Мюрат, Массена, Ней и Ланн!
Будучи аристократом в душе, я все же преклонялся перед этими именами и попросил его указать мне каждого из них.
— О, да тут много знаменитых вояк, — сказал он, — но тут есть также много млодых еще офицеров, надеющихся превзойти их впоследствии, — многозначительно прибавил лейтенант, нещадно теребя свои усы, — смотрите, там направо Ней!
Это был рыжий, коротко остриженный человек с резко выдававшимся подбородком, как у одного английского борца, виденного мною однажды. — Он слывет у нас под именем Красного Петра, а иногда его зовут красным львом армии, — сказал гусар. — Его считают самым храбрым человеком в армии, хотя я знаю многих более храбрых, чем он! Надо отдать ему, однако, справедливость: он прекрасный полководец.
— А кто тот генерал рядом с ним? — спросил я, — и почему он держит голову несколько набок?
— Это генерал Ланн, а голову он слегка пригибает к левому плечу, потому что был контужен при осаде Сен Жан д'Акр. Он родом гасконец, как и я, и я боюсь, что он дает повод обвинять наших соотечественников в болтливости и придирчивости. Но вы улыбаетесь?
— Нет, это вам показалось!
— Я думал, что мои слова рассмешили вас. Я уже решил, что вы и в самом деле поверили, что гасконцы обладают этими недостатками, тогда как я считаю, что у нас безусловно лучшие характеры, чем у французов других провинций, и готов всегда с саблей в руке закрепить свое мнение. Но скажу вам, что Ланн очень ценный человек, хотя, конечно, немножко не в меру вспыльчивый и горячий. Рядом с ним Ожеро!
Я с любопытством посмотрел на героя Кастильоне, который принял на себя командирование, когда Наполеон совершенно упал духом. Это был человек, который, смело можно сказать, выделился исключительно благодаря войне, но который никогда не сумел бы сделать этого в мирное время, потому что длинноногий с длинным козлиным лицом, с красным от пьянства носом, он выглядел, несмотря на мундир с золотыми украшениями, вульгарным, самодовольным солдатом, каких много встречается в каждом лагере. Он был старше всех, но такое повышение не переменило его к лучшему: Ожеро всегда оставался прусскии генералом в маршальской шапке!
— Да, да, он очень невзрачен на вид, — сказал Жерар в ответ на мое замечание, — он один из тех, про которых император выразился, что желал бы их видеть только командирами солдат. Он, Рапп и Лефевр, с их огромными сапожищами, с громыхающими шашками слишком не изящны, чтобы присутствовать в Тюльерийском дворце! К ним надо отнести также и Вандама, вон этого смуглого, с таким неприятным лицом. Не повезет английской деревушке, куда он попадет на зимние квартиры! Ведь это он один раз так «взволновался», что вышиб челюсть вестфальскому священнику, который не приготовил ему второй бутылки Токайского.
— А вот это, я думаю, Мюрат?
— Да, Мюрат, с черными баками, с толстыми красными губами, с лицом, еще не успевшим освободиться от египетского загара. Вот это человек! Если-бы вы видели его во главе легкой кавалерии, с развевающимися на каске перьями, с обнаженной шашкой, — я вас уверяю, что вы залюбовались бы им! Я видел, как немецкие гренадеры разбегались при одном виде его! В Египте император отправил его от себя, потому что арабы не хотели смотреть после Мюрата, этого лихого наездника и рубаки, на маленького императора. По-моему, Лассаль лучший кавалерист изо всех, но ни за одним генералом люди не идут так охотно, как за Мюратом.
— А кто этот строгий, чопорный человек, опирающийся о саблю восточного образца?
— Ах, это Сульт! Это самый упрямый человек в целом мире! Он вечно спорит с императором. Тот красавчик рядом с ним — Жюно, а около входа стоит Бернадот.
Я с глубоким интересом взглянул на этого авантюриста, который из простых рядовых попал в маршалы, но не удовлетворился получением маршальского жезла, а захотел завладеть королевским скипетром. И можно сказать за него, что он скорее наперекор Наполеону, чем с его помощью, достиг трона! Каждый, смотревший на его резкое, изменчивое лицо, выдававшее его полуиспанское происхождение, читал в его загадочных черных глазах, что судьба сулила ему совершенно особенную участь. В среде всех этих гордых, могущественных людей, окружавших императора, никто не был так богато одарен им, но ни к кому, ни к чьим тщеславным замыслам, император не питал болшего недоверия, чем к Юлию Бернадоту!
И все эти гордые люди, не боящиеся ни Бога, ни черта, по словам Одеро, трепетали перед усмешкой или гневом маленького человека, который правил ими! Пока я наблюдал за ними, внезапная тишина наступила в приемной. Все смолкли, точно школьники, застигнутые врасплох неожиданным приходом учителя! Сам император стоял у растворенной двери своей главной квартиры. Даже без этого вдруг воцарившегося молчания, без шарканья ног, вскакивавших со скамей, я вдруг как бы почувствовал его присутствие. Его бледное лицо словно притягивало к себе и, хотя одет император был самым скромным образом и не выделялся ничем особенным, — он сразу обратил бы на себя ваше внимание.
Да! Это был он, с его толстыми, округленными плечами, в зеленом сюртуке с красным воротником и обшлагами, в знаменитых белых рейтузах, плотно обтягивавших красивые стройные ноги; сбоку висела его знаменитаяю с позолоченным эфесом сабля, вложенная в черепаховые ножны. Император был без фуражки, что позволяло видеть покрытую рыжевато-каштановыми волосами голову. Под мышкой он держал треуголку, украшенную небольшой трехцветной розеткой, всегда воспроизводимой на его портретах. В правой руке он держал маленький хлыст для верховой езды с металлической головкой. Он медленно шел вперед с неизменяющимся выражением лица, с глазами, устремленными в одну точку, словно измерявшими что-то. Неумолимый, он представлял в этот миг истинное олицетворение рока! — Адмирал Брюикс!
Я не знаю, заставил ли этот голос кого-нибудь кроме меня, содрогнуться всем телом. Никогда я не слыхал более резкого угрожающего и зловещего голоса. Бросив взгляд по сторонам из-под нахмуренных бровей, император остановился, точно пронизывая всех своим острым взглядом. — Я здесь, Ваше Величество!
Моряк средних лет, с какой-то неопределенной, сыроватой внешностью, отделился от толпы. Наполеон с таким угрожающим видом сделал два-три шага к нему навстречу, что я видел, как щеки моряка побелели, и он беспомощно оглянулся по сторонам, точно ища поддержки.
— Почему вы, адмирал Брюикс, — крикнул Наполеон самым оскорбительным тоном, — почему вы не исполнили моих приказаний прошлой ночью? — Я видел, что приближался шторм, Ваше Величество… Я знал, что… Он так волновался, что с трудом выговаривал слова.
— Я знал, что если идти дальше около этого неизменного берега… — Кто дал вам право рассуждать? — с холодным пренебрежением крикнул Наполеон — вы знаете, что ваши суждения не должны идти вразрез с моими! — В деле мореплавания…
— Безразлично, в каком деле!
— Разыгрывалась ужаснейшая буря, Ваше Величество!
— Как! Вы и теперь осмеливаетесь спорить со мною?!
— Но если я прав?
Полная тишина воцарилась в комнате. Томительная тишина, которая наступает всегда, когда многие, притаив дыхание, ожидают чего-то, что должно произойти. Лицо Наоплеона было ужасно; его щеки приобрели какой-то мутный, землистый оттенок, все мускулы были страшно напряжены. Это было лицо эпилептика, судорожно искривлявшееся.
С поднятым хлыстом он направился к адмиралу.
— Ты наглец! — прохрипел он.
Он произнес итальянское слово coglione, и я ясно видел, что чем он больше забывался, тем его французский язык имел все более ясно-выраженный иностранный акцент. На мгновение, казалось, он готов был ударить моряка этим хлыстом по лицу. Тот отступил на шаг и схватился за саблю. — Берегитесь, Ваше Величество! — задыхаясь, прохрипел оскорбленный адмирал.
Всеобщая напряженность достигла высшей точки. Все ждали чего-то. Наполеон опустил руку с хлыстом и стал кончиком его похлопывать себя по сапогу.
— Вице-адмирал Магон, — сказал он, — я передаю вам командование флотом. Адмирал Брюикс, вы покинете Францию в 24 часа и отправитесь в Голландию! Где же лейтенант Жерар?
Мой спутник вытянулся в струнку.
— Я приказал вам немедленно доставить monsieur Луи де Лаваля из замка Гросбуа!
— Он здесь, Ваше Величество!
— Хорошо, идите!
Лейтенант отдал честь, молодцевато повернулся на каблуках и удалился. Император обернулся ко мне. Я много раз слышал о том, что некоторые обладают глазами, которые, казалось, проникают все ваше существо, — его глаза были именно такими, я чувствовал, что он читал мои сокровеннейшие мысли. Но на лице Наполеона уже не было и следа того гнева, который искажал его черты за минуту до этого; оно выражало теперь самую теплую приветливость.
— Вы приехали служить мне, m-r де Лаваль?
— Ва, Ваше Величество!
— Но вы ведь долгое время не желали этого?
— Это зависело не от меня.
— Ваш отец эмигрант-аристократ?
— Да, Ваше Величество!
— И приверженец Бурбонов?
— Да!
— Теперь во Франции нет ни аристократов, ни якобинцев. Мы все французы объединились, чтобы работать для славы отечества. Вы видели Людовика Бурбона?
— Да, мне пришлось один раз видеть его!
— Его внешность не произвела на вас особенно сильного впечатления? — Нет, Ваше Величество, я нахожу, что это был очень изящный и приятный человек, но и только!
На мгновение искра гнева промелькнула в этих изменчивых глазах, затем он слегка потянул меня за ухо, говоря:
— Monsieur де Лаваль, вы не созданы быть придворным! Знайте, Людовик Бурбон не получит обратно трона уже только за распространение прокламаций, которые он усиленно пишет в Лондон и подписывает просто Людовик. Я нашел корону Франции, лежащей на земле и поднял ее на конец моей сабли! — Вашей саблей вы возвысили Францию, Ваше Величество, — сказал Талейран, стоявший все время за его плечом.
Наполеон взглянул на своего фаворита, и тень подозрения мелькнула в его глазах. Потом он обратился к своему секретарю.
— Отдаю m-r де Лаваля на ваши руки, де-Миневаль, — сказал он, — я желаю видеть его у себя после смотра артиллерии.
11. СЕКРЕТАРЬ
Император, генералы и офицеры отправились на смотр, а я остался наедине с весьма симпатичным черномазым молодым человеком, одетым во все черное, с белыми гофренными манжетами. Это был личный секретарь Наполеона, monsieur де Миневаль.
— Прежде всего вам надо несколько подкрепиться, monsieur де Лаваль, — сказал он, — всегда надо пользоваться случаем подкрепить свои силы едой, если имеешь к этому возможность, тем более, что вы будете ждать Императора для переговоров по вашему делу. Он сам подолгу может не есть ничего, и в его присутствии вы тоже обязаны поститься! Уверяю вас, что я совершенно истощен от постоянного голодания!
— Но как же он выносит это? — спросил я.
Monsieur де Миневаль произвел на меня очень приятное впечатление и я отлично чувствовал себя в его обществе.
— О, это железный чловек, m-r де Лаваль, мы не можем с него брать пример. Он часто работает в течение 18 часов и для подкрепления выпивает всего одну или две чашки кофе. Он поражает нас всех! Даже солдаты менее выносливы, чем он. Клянусь, я считаю за высшую честь быть его секретарем, хотя с этой должностью соединено много тяжелых минут. Очень часто в двенадцатом часу ночи я еще пищу под его диктовку, хотя чувствую, что глаза слипаются от усталости. Это трудная работа. Наполеон диктует так же быстро, как говорит, и ни за что не повторить сказанного. «Теперь, Миневаль, — скажет он вдруг, — мы закончим с вами дела и пойдем спать!» И когда я в душе уже поздравлял себя с вполне заслуженным отдыхом, он добавляет: «Мы начнем с вами в три часа утра». Трех часов, по его мнению, вполне достаточно, чтобы успеть отдохнуть!
— Но разве у вас нет определенного времени для обеда и ужина, m-r Миневаль! У меня немало работ по домашнему хозяйству и все же я свободнее вас. Успеем ли мы пообедать до возвращения императора?
— Конечно, однако вот и моя палатка, все уже готово. Отсюда можно видеть, когда император будет возвращаться, и мы всегда успеем добежать до приемной. Мы здесь на биваках, и поэтому наш стол не может отличаться изысканностью, но без сомнения, m-r де Лаваль, извините нам это! Я с наслаждением ел котлеты и салат, слушая рассказы моих приятелей о привычках и обычаях Наполеона; меня интересовало все, что относилось к этому человеку, гений, который так быстро сделался самым популярным человеком в мире. M-r де Коленкур говорил о нем с удивительной непринужденностью.
— Что говорят о нем в Англии, monsieur де Лаваль? — спросил он. — Мало хорошего!
— Я так и понял это из газетных известий! Все английские газеты называют императора неистовым самодуром, и все таки он хочет читать их, хотя я готов побиться об заклад, что в Лондоне он прежде всего разошлет всю свою кавалерию в редакции газет с приказанием хватать их издателей. — А затем?
— Затем, в виде заключения мы вывесим длинную прокламацию, чтобы убедить англичан, что если мы и победили их, то только для их же блага, совершенно против нашего собственного желания, и что если они желают правителя протестанта, то и его взгляды мало расходятся со взглядами их Святой Церкви.
— Ну уж это слишком, — воскликнул де Миневаль, удивленный и, пожалуй, испуганный смелостью суждений своего приятеля, — конечно, он имел серьезные основания вмешаться в дела магометан, но я смело могу сказать, что он будет так же заботиться об Англиканской церкви, как в Каире о магометанстве.
— Он слишком много думает сам, — сказал Коленкур, и грусть звучала в его голосе, — он так много думает, что другим уже не о чем больше размышлять. Вы угадываете мою мысль, де Миневаль, потому что вы сами в этом убедились не хуже меня!
— Да, да, — ответил секретарь, — он, конечно, не позволяет никому из окружающих особенно ярко выделиться, потому что, как он не раз высказывался в этом смысле, ему нужны посредственности. Должно сознаться, что это весьма грустный комплимент для нас, имеющих честь служить ему! — Умный человек при дворе, только притворяясь тупицей, может высказать свои способности, — сказал Коленкур.
— Однако же здесь много замечательных людей, — заметил я. — Если это действительно так, то только скрывая свои способности, они могут оставаться здесь. Его министры — приказчики, его генералы — лучшие из адъютантов. Это все действующие теперь силы. Вы посмотрите на Бонапарта, этого удивительного человека, окруженного свитой, как зеркалами, отражающими различные стороны его деятельности. В одном вы видите Наполеона-финансиста, это Лебрен. Другой — полицейский — это Саварей или Фуше. Наконец, в третьем вы узнаете Наполеона-дипломата, это Тейлеран! Это все разные личности, на одно лицо. Я, например, стою во главе домашнего хозяйства, но не имею права сменить ни одного из моих служащих. Это право сохраняет за собою император. Он играет нами, как пешками, надо сознаться в этом, Миневаль! По-моему, в этой способности особенно сказывается удивительный ум. Он не хочет, чтобы мы были в добрых отношениях между собою, во избежание возможности заговоров. Он так возбудил всех своих маршалов одного против другого, что едва ли можно найти двух, которые были бы не на ножах. Даву ненавидит Бернадота, Ланн презирает Бесьера, Мей — Массену. С большим трудом они удерживаются от открытых ссор при встречах. Он знает наши слабые струнки. Знает любовь к деньгам Саварея, тщеславие Камбасереса, тупость Дюрока, самодурство Бертье, пошлости Мюрата, любовь Талейрана к различным спекуляциям! Все эти господа являются орудием в его руках. Я не знаю за собой никакой особой слабости, но уверен, что он знает ее и пользуется этим знанием. — Но сколько же зато ему приходится работать! — воскликнул я. — Да, это можно сказать про него, — сказал де Миневаль, — работает он с большой энергией иногда не менее 18 часов в сутки. Он председательствовал в Законодательном Собрании до тех пор, когда представители его истомились совершенно. Я сам глубоко уверен, что Бонапарт будет причиной моей смерти, как это было с де Буриенном, но я безропотно умру на моем посту, потому что если император строг к нам, он не менее строг также и к самому себе!
— Он именно тот человек, в котором нуждалась Франция, — сказал Коленкур, — он гений порядка и дисциплины. Вспомните хаос, царивший в нашей бедной стране после революции, когда ни один человек не был способен управлять ею, но когда каждый стремился достичь власти! Один Наполеон сумел спасти нас! Мы всею душою стремились к тому, кто пришел бы к нам на помощь, и этот железный человек явился в самое тяжелое время полного хаоса. Если бы вы видели его тогда, m-r де Лаваль! Теперь он человек, достигший всего, к чему стремился, спокойный и хорошо настоенный; но в те дни он не имел ничего и стремился к достижению заветных замыслов. Его взгляд пугал женщин; он ходил по улицам, как разъяренный волк. Все невольно долго провожали его глазами, когда он проходил мимо. И лицо его в то время было совсем иное: бледные, впалые щеки, резко очерченный подбородок, глаза, всегда полные угроз. Да, этот маленький лейтенант Бонапарт, воспитанник военной школы в Бриенне, проивзодил странное впечатление. Этот человек, — сказал я тогда, — или будет властителем Франции, или погибнет на эшафоте. И вот теперь посмотрите на него! — И эта перемена всего в каких-нибудь десять лет! — воскликнул я. — Да, в десять лет он из солдатских казарм перешел в Тьльерийский дворец! Судьба предназначила Бонапарта для этого высокого поста. Нельзя винить его за это! Буриенн говорил мне, что когда он был еще совсем маленьким мальчиком в Бриенне, в нем уже сказывался будущий император, в его манере одобрять или не одобрять, в его улыбке, в блеске глаз в минуту гнева, — все предсказывало Наполеона наших дней. Видели вы его мать, m-r де Лаваль? Она точно королева из трагедии. Высокая, строгая, величественная и молчаливая. Яблочко от яблони недалеко катится! Я видел по красивым льстивым глазам де Миневаля, что его тревожила и раздражала откровенность его друга.
— Из слов моего друга вы могли убедиться, что над нами не тяготеет власть ужасного тирана, monsieur де Лаваль, — сказал он, — раз мы так смело и откровенно судим о нашем императоре. Все то, что мы говорили здесь, Наполеон выслушал бы не только с удовольствием, но и с одобрением! Как вообще у всех людей, у него есть свои слабости, но, если принять во внимание все достоинства этого исполина ума, как правителя, то сразу будет видно, как был справедлив выбор нации. Он работает больше, чем каждый из его подданных. Он любимейший полководец в среде солдат; он хозяин, любимый слугами. Для него не существуют праздники, и он готов работать всегда. Под крышей Тюльери нет более умеренного в пище и питье. Бонапарт воспитывал своих братьев, будучи сам чуть не нищим; он дал возможность даже дальним своим родственниками принять участие в его благосостоянии. Одним словом, он экономен, очень трудолюбив, воздержан. Я читал в лондонских газетах характеристику принца Уэльского, и я не скажу, чтобы сравнение его с Наполеоном было ему выгодно!
Я вспомнил вее лондонские истории и решил не вступаться за Георга. — По моим понятиям, газеты имеют в виду, — сказал я, — главным образом не личную жизнь императора, но его общественнное частолюбие! — При чем тут общественное честолюбие, когда и мы, и сам император понимает, что Франции и Англии слишком тесно вместе на земном шаре! Та или другая нация должны исчезнуть. Если Англия сдается, мы сможем положить основание всемирной империи. Италия — наша. Австрия снова будет наша, как это уже было раньше. Германия разделилась на части. Россия может распространяться только на юго-восток. Америкой мы можем овладеть впоследствии на досуге, имея вполне справедливые притязания на Луизиану и Канаду. Нас ожидает владычество над всем миром, и только одно задерживает выполнение нашей миссии.
Он указал через открытый вход в палатку на широкие воды Ламанша. Там вдали, словно белые чайки, мелькали паруса сторожевых английских судов. Я снова вспомнил виденную мною несколько часов тому назад картину, огни судов на море, и свет огней лагеря на берегу. Столкнулись две нации: одна — владычица моря, другая — не знавшая соперников своей мощи на суше; столкнулись лицом к лицу, и весь мир следил, с затаенным дыханием, за этой титанической борьбой.
— Прежде всего вам надо несколько подкрепиться, monsieur де Лаваль, — сказал он, — всегда надо пользоваться случаем подкрепить свои силы едой, если имеешь к этому возможность, тем более, что вы будете ждать Императора для переговоров по вашему делу. Он сам подолгу может не есть ничего, и в его присутствии вы тоже обязаны поститься! Уверяю вас, что я совершенно истощен от постоянного голодания!
— Но как же он выносит это? — спросил я.
Monsieur де Миневаль произвел на меня очень приятное впечатление и я отлично чувствовал себя в его обществе.
— О, это железный чловек, m-r де Лаваль, мы не можем с него брать пример. Он часто работает в течение 18 часов и для подкрепления выпивает всего одну или две чашки кофе. Он поражает нас всех! Даже солдаты менее выносливы, чем он. Клянусь, я считаю за высшую честь быть его секретарем, хотя с этой должностью соединено много тяжелых минут. Очень часто в двенадцатом часу ночи я еще пищу под его диктовку, хотя чувствую, что глаза слипаются от усталости. Это трудная работа. Наполеон диктует так же быстро, как говорит, и ни за что не повторить сказанного. «Теперь, Миневаль, — скажет он вдруг, — мы закончим с вами дела и пойдем спать!» И когда я в душе уже поздравлял себя с вполне заслуженным отдыхом, он добавляет: «Мы начнем с вами в три часа утра». Трех часов, по его мнению, вполне достаточно, чтобы успеть отдохнуть!
— Но разве у вас нет определенного времени для обеда и ужина, m-r Миневаль! У меня немало работ по домашнему хозяйству и все же я свободнее вас. Успеем ли мы пообедать до возвращения императора?
— Конечно, однако вот и моя палатка, все уже готово. Отсюда можно видеть, когда император будет возвращаться, и мы всегда успеем добежать до приемной. Мы здесь на биваках, и поэтому наш стол не может отличаться изысканностью, но без сомнения, m-r де Лаваль, извините нам это! Я с наслаждением ел котлеты и салат, слушая рассказы моих приятелей о привычках и обычаях Наполеона; меня интересовало все, что относилось к этому человеку, гений, который так быстро сделался самым популярным человеком в мире. M-r де Коленкур говорил о нем с удивительной непринужденностью.
— Что говорят о нем в Англии, monsieur де Лаваль? — спросил он. — Мало хорошего!
— Я так и понял это из газетных известий! Все английские газеты называют императора неистовым самодуром, и все таки он хочет читать их, хотя я готов побиться об заклад, что в Лондоне он прежде всего разошлет всю свою кавалерию в редакции газет с приказанием хватать их издателей. — А затем?
— Затем, в виде заключения мы вывесим длинную прокламацию, чтобы убедить англичан, что если мы и победили их, то только для их же блага, совершенно против нашего собственного желания, и что если они желают правителя протестанта, то и его взгляды мало расходятся со взглядами их Святой Церкви.
— Ну уж это слишком, — воскликнул де Миневаль, удивленный и, пожалуй, испуганный смелостью суждений своего приятеля, — конечно, он имел серьезные основания вмешаться в дела магометан, но я смело могу сказать, что он будет так же заботиться об Англиканской церкви, как в Каире о магометанстве.
— Он слишком много думает сам, — сказал Коленкур, и грусть звучала в его голосе, — он так много думает, что другим уже не о чем больше размышлять. Вы угадываете мою мысль, де Миневаль, потому что вы сами в этом убедились не хуже меня!
— Да, да, — ответил секретарь, — он, конечно, не позволяет никому из окружающих особенно ярко выделиться, потому что, как он не раз высказывался в этом смысле, ему нужны посредственности. Должно сознаться, что это весьма грустный комплимент для нас, имеющих честь служить ему! — Умный человек при дворе, только притворяясь тупицей, может высказать свои способности, — сказал Коленкур.
— Однако же здесь много замечательных людей, — заметил я. — Если это действительно так, то только скрывая свои способности, они могут оставаться здесь. Его министры — приказчики, его генералы — лучшие из адъютантов. Это все действующие теперь силы. Вы посмотрите на Бонапарта, этого удивительного человека, окруженного свитой, как зеркалами, отражающими различные стороны его деятельности. В одном вы видите Наполеона-финансиста, это Лебрен. Другой — полицейский — это Саварей или Фуше. Наконец, в третьем вы узнаете Наполеона-дипломата, это Тейлеран! Это все разные личности, на одно лицо. Я, например, стою во главе домашнего хозяйства, но не имею права сменить ни одного из моих служащих. Это право сохраняет за собою император. Он играет нами, как пешками, надо сознаться в этом, Миневаль! По-моему, в этой способности особенно сказывается удивительный ум. Он не хочет, чтобы мы были в добрых отношениях между собою, во избежание возможности заговоров. Он так возбудил всех своих маршалов одного против другого, что едва ли можно найти двух, которые были бы не на ножах. Даву ненавидит Бернадота, Ланн презирает Бесьера, Мей — Массену. С большим трудом они удерживаются от открытых ссор при встречах. Он знает наши слабые струнки. Знает любовь к деньгам Саварея, тщеславие Камбасереса, тупость Дюрока, самодурство Бертье, пошлости Мюрата, любовь Талейрана к различным спекуляциям! Все эти господа являются орудием в его руках. Я не знаю за собой никакой особой слабости, но уверен, что он знает ее и пользуется этим знанием. — Но сколько же зато ему приходится работать! — воскликнул я. — Да, это можно сказать про него, — сказал де Миневаль, — работает он с большой энергией иногда не менее 18 часов в сутки. Он председательствовал в Законодательном Собрании до тех пор, когда представители его истомились совершенно. Я сам глубоко уверен, что Бонапарт будет причиной моей смерти, как это было с де Буриенном, но я безропотно умру на моем посту, потому что если император строг к нам, он не менее строг также и к самому себе!
— Он именно тот человек, в котором нуждалась Франция, — сказал Коленкур, — он гений порядка и дисциплины. Вспомните хаос, царивший в нашей бедной стране после революции, когда ни один человек не был способен управлять ею, но когда каждый стремился достичь власти! Один Наполеон сумел спасти нас! Мы всею душою стремились к тому, кто пришел бы к нам на помощь, и этот железный человек явился в самое тяжелое время полного хаоса. Если бы вы видели его тогда, m-r де Лаваль! Теперь он человек, достигший всего, к чему стремился, спокойный и хорошо настоенный; но в те дни он не имел ничего и стремился к достижению заветных замыслов. Его взгляд пугал женщин; он ходил по улицам, как разъяренный волк. Все невольно долго провожали его глазами, когда он проходил мимо. И лицо его в то время было совсем иное: бледные, впалые щеки, резко очерченный подбородок, глаза, всегда полные угроз. Да, этот маленький лейтенант Бонапарт, воспитанник военной школы в Бриенне, проивзодил странное впечатление. Этот человек, — сказал я тогда, — или будет властителем Франции, или погибнет на эшафоте. И вот теперь посмотрите на него! — И эта перемена всего в каких-нибудь десять лет! — воскликнул я. — Да, в десять лет он из солдатских казарм перешел в Тьльерийский дворец! Судьба предназначила Бонапарта для этого высокого поста. Нельзя винить его за это! Буриенн говорил мне, что когда он был еще совсем маленьким мальчиком в Бриенне, в нем уже сказывался будущий император, в его манере одобрять или не одобрять, в его улыбке, в блеске глаз в минуту гнева, — все предсказывало Наполеона наших дней. Видели вы его мать, m-r де Лаваль? Она точно королева из трагедии. Высокая, строгая, величественная и молчаливая. Яблочко от яблони недалеко катится! Я видел по красивым льстивым глазам де Миневаля, что его тревожила и раздражала откровенность его друга.
— Из слов моего друга вы могли убедиться, что над нами не тяготеет власть ужасного тирана, monsieur де Лаваль, — сказал он, — раз мы так смело и откровенно судим о нашем императоре. Все то, что мы говорили здесь, Наполеон выслушал бы не только с удовольствием, но и с одобрением! Как вообще у всех людей, у него есть свои слабости, но, если принять во внимание все достоинства этого исполина ума, как правителя, то сразу будет видно, как был справедлив выбор нации. Он работает больше, чем каждый из его подданных. Он любимейший полководец в среде солдат; он хозяин, любимый слугами. Для него не существуют праздники, и он готов работать всегда. Под крышей Тюльери нет более умеренного в пище и питье. Бонапарт воспитывал своих братьев, будучи сам чуть не нищим; он дал возможность даже дальним своим родственниками принять участие в его благосостоянии. Одним словом, он экономен, очень трудолюбив, воздержан. Я читал в лондонских газетах характеристику принца Уэльского, и я не скажу, чтобы сравнение его с Наполеоном было ему выгодно!
Я вспомнил вее лондонские истории и решил не вступаться за Георга. — По моим понятиям, газеты имеют в виду, — сказал я, — главным образом не личную жизнь императора, но его общественнное частолюбие! — При чем тут общественное честолюбие, когда и мы, и сам император понимает, что Франции и Англии слишком тесно вместе на земном шаре! Та или другая нация должны исчезнуть. Если Англия сдается, мы сможем положить основание всемирной империи. Италия — наша. Австрия снова будет наша, как это уже было раньше. Германия разделилась на части. Россия может распространяться только на юго-восток. Америкой мы можем овладеть впоследствии на досуге, имея вполне справедливые притязания на Луизиану и Канаду. Нас ожидает владычество над всем миром, и только одно задерживает выполнение нашей миссии.
Он указал через открытый вход в палатку на широкие воды Ламанша. Там вдали, словно белые чайки, мелькали паруса сторожевых английских судов. Я снова вспомнил виденную мною несколько часов тому назад картину, огни судов на море, и свет огней лагеря на берегу. Столкнулись две нации: одна — владычица моря, другая — не знавшая соперников своей мощи на суше; столкнулись лицом к лицу, и весь мир следил, с затаенным дыханием, за этой титанической борьбой.
12. ЧЕЛОВЕК ДЕЛА
Палатка де Миневаля была расположена так, что главная квартира была видна со всех сторон. Я не знаю, мы ли слишком углубились в нашу беседу, или же император вернулся другим путем, но только тогда, когда перед нами выросла фигура капитана охотничьей гвардейской команды, который, запыхаясь, сообщил нам, что Наполеон ожидает своего секретаря. Бедный Миневаль стал бледен, как полотно, и в первую минуту не мог даже говорить от душившего его волнения.
— Я должен был быть там! — почти проостонал он, — Господи, какое несчастье! Я прошу извинения, m-r де Коленкур, что должен вас покинуть!.. Где же моя шпага и фуражка? Идемте же, m-r де Лаваль, нельзя терять ни минуты.
Я мог судить по ужасу де Миневаля, по той суете, которой я был невольным свидетелем, и сцене с адмиралом Брюиксом, какое влияние имел император на своих окружающих. Никогда они не могли быть спокойны; каждую минуту можно было опасаться катастрофы. Сегодня обасканные, они завтра могли быть опозорены перед всеми: ими пренебрегали, их третировали, как простых солдат, и все же они любили и служили ему так, как можно пожелать того же каждому императору.
— Я думаю, мне лучше остаться здесь, — сказал я, когда мы дошли до приемной.
— Нет, нет, ведь я отвечаю за вас! Вы должны инди вместе со мною! О! Я все еще не теряю надежды, что не слишком виноват перед ним. Но как мог я не видеть, когда он проехал?
Мой взволнованный спутник постучал в дверь; Рустем, мамелюк, стоявший около нее, тотчас же раскрыл ее перед нами.
Комната, куда мы вошли, отличалась значительной величиной и простотой убранства. Она была оклеена сырыми обоями; в центре потолка был изображен золотой орел со стрелой — эмблема императорской власти.
Несмотря на теплую погоду, в комнате топился камин, и тяжелый, и спертый создух был пропитан сильнейшим ароматом. На середине комнаты стоял большой овальный стол, покрытый зеленым сукном и сплошь заваленный письмами и бумагами. По другую сторону возвышался письменный стол; около него в зеленом кресле с изогнутыми ручками сидел император. Несколько офицеров стояли вдоль стен, но он как будто не замечал их. Маленьким перочинным ножом Наполеон водил по деревянным украшениям своего кресла. Он мельком взглянул на нас, когда мы вошли, и холодно обратился к де Миневалю.
— Я ждал вас, monsieur де Миневаль, — сказал он, — я не помню случая, чтобы Буриенн, мой последний секретарь, заставлял себя ожидать. Ну, однако, довольно! Пожалуйста, без извинений! Потрудитесь взять это приказ, который я написал без вас и снимите с него копию!
Бедный де Миневаль дрожащей рукой взял бумагу и отправился к своему столику. Наполеон встал. С опущенной вниз головой, тихими шагами он стал ходить взад и вперед по комнате. Я видел, что он не мог обходиться без секретаря, потому что для написания этого знаменательного документа, он залил весь стол чернилами; на его рейтузах остались ясные следы, что о них он обтирал перья. Я по-прежнему стоял около двери; оне не обращал на меня ни малейшего внимания.
— Ну что же, готовы ли вы, де Миневаль? — спросил он вдруг. У нас еще много дел!
Секретарь полуобернулся к нему с лицом еще более взволнованным, чем прежде.
— С вашего разрешения, Ваше Величество… — заикаясь, пробормотал он. — В чем дело?
— Простите меня, но я с трудом понимаю написанное вами, Ваше Величество.
— Однако вы поняли, о чем приказ?
— Да, Ваше Величество, конечно: здесь речь идет о корме для лошадей кавалерии!
Наполеон убылнулся и это придало ему совершенно детское выражение. — Вы напоминаете мне Кажбасереса, де Миневаль! Когда я писал ему отчет о битве при Маренго, он усомнился, могло ли дело происходить так, как я описал? Удивительно, с каким трудом вы читаете написанное мною! Этот документ не имеет ничего общего с лошадьми, в нем содержится инструкция адмиралу Вильнев, чтобы он, приняв на себя командование в Ламанше, сосредоточил там свой флот. Дайте, я прочту его вам!
Быстрым, порывистым движением, весьма характерным для него, он вырвал бумагу из рук секретаря и, посмотрев на него долгим, строгим взглядом, скомкал ее и зашвырнул под стол.
— Я продиктую вам все это, — сказал он, продолжая ходить по комнате. Целый поток слов изливался из его уст, и бедный де Миневаль, с лицом покрасневшим от напряжения, с трудом успевал заносить их на бумагу.Возбужденный своими же идеями, Наполеон ходил все быстрее и быстрее; его голос все повышался; одной рукой он крепко сжал красный обшлаг рукава, кисть другой руки как-то особенно выгнулась и вздрагивала. Но его мысли и планы поражали своей ясностью и величием, так что даже я, плохо знакомый с делом, без труда следил за ними. Я удивлялся его способности схватывать и запоминать все факты; Наполеон с поразительной точностью мог говорить не только о числе линейных боевых судов, но о фрегатах, шлюпках и бригах в Ферроме, Рошфоре, Кадиксе, Кареагене и Бресте; с поразительной точностью он знал численность экипажа каждого из них и количество орудий, находившееся в их распоряжении. Как свои пять пальцев, он знал название и силу каждого из английских судов. Такие познания даже в моряке казались бы очень большими, но, принимая во внимание, что вопрос о судах был одним из пятидесяти других вопросов, с которыми ему приходилось иметь дело, я начал понимать всю разносторонность его проницательного ума. Он совершенно не обращал на меня внимания, но в то же время оказалось, что он неотступно следил за мною. Окончив диктовку, он обратился ко мне:
— Я должен был быть там! — почти проостонал он, — Господи, какое несчастье! Я прошу извинения, m-r де Коленкур, что должен вас покинуть!.. Где же моя шпага и фуражка? Идемте же, m-r де Лаваль, нельзя терять ни минуты.
Я мог судить по ужасу де Миневаля, по той суете, которой я был невольным свидетелем, и сцене с адмиралом Брюиксом, какое влияние имел император на своих окружающих. Никогда они не могли быть спокойны; каждую минуту можно было опасаться катастрофы. Сегодня обасканные, они завтра могли быть опозорены перед всеми: ими пренебрегали, их третировали, как простых солдат, и все же они любили и служили ему так, как можно пожелать того же каждому императору.
— Я думаю, мне лучше остаться здесь, — сказал я, когда мы дошли до приемной.
— Нет, нет, ведь я отвечаю за вас! Вы должны инди вместе со мною! О! Я все еще не теряю надежды, что не слишком виноват перед ним. Но как мог я не видеть, когда он проехал?
Мой взволнованный спутник постучал в дверь; Рустем, мамелюк, стоявший около нее, тотчас же раскрыл ее перед нами.
Комната, куда мы вошли, отличалась значительной величиной и простотой убранства. Она была оклеена сырыми обоями; в центре потолка был изображен золотой орел со стрелой — эмблема императорской власти.
Несмотря на теплую погоду, в комнате топился камин, и тяжелый, и спертый создух был пропитан сильнейшим ароматом. На середине комнаты стоял большой овальный стол, покрытый зеленым сукном и сплошь заваленный письмами и бумагами. По другую сторону возвышался письменный стол; около него в зеленом кресле с изогнутыми ручками сидел император. Несколько офицеров стояли вдоль стен, но он как будто не замечал их. Маленьким перочинным ножом Наполеон водил по деревянным украшениям своего кресла. Он мельком взглянул на нас, когда мы вошли, и холодно обратился к де Миневалю.
— Я ждал вас, monsieur де Миневаль, — сказал он, — я не помню случая, чтобы Буриенн, мой последний секретарь, заставлял себя ожидать. Ну, однако, довольно! Пожалуйста, без извинений! Потрудитесь взять это приказ, который я написал без вас и снимите с него копию!
Бедный де Миневаль дрожащей рукой взял бумагу и отправился к своему столику. Наполеон встал. С опущенной вниз головой, тихими шагами он стал ходить взад и вперед по комнате. Я видел, что он не мог обходиться без секретаря, потому что для написания этого знаменательного документа, он залил весь стол чернилами; на его рейтузах остались ясные следы, что о них он обтирал перья. Я по-прежнему стоял около двери; оне не обращал на меня ни малейшего внимания.
— Ну что же, готовы ли вы, де Миневаль? — спросил он вдруг. У нас еще много дел!
Секретарь полуобернулся к нему с лицом еще более взволнованным, чем прежде.
— С вашего разрешения, Ваше Величество… — заикаясь, пробормотал он. — В чем дело?
— Простите меня, но я с трудом понимаю написанное вами, Ваше Величество.
— Однако вы поняли, о чем приказ?
— Да, Ваше Величество, конечно: здесь речь идет о корме для лошадей кавалерии!
Наполеон убылнулся и это придало ему совершенно детское выражение. — Вы напоминаете мне Кажбасереса, де Миневаль! Когда я писал ему отчет о битве при Маренго, он усомнился, могло ли дело происходить так, как я описал? Удивительно, с каким трудом вы читаете написанное мною! Этот документ не имеет ничего общего с лошадьми, в нем содержится инструкция адмиралу Вильнев, чтобы он, приняв на себя командование в Ламанше, сосредоточил там свой флот. Дайте, я прочту его вам!
Быстрым, порывистым движением, весьма характерным для него, он вырвал бумагу из рук секретаря и, посмотрев на него долгим, строгим взглядом, скомкал ее и зашвырнул под стол.
— Я продиктую вам все это, — сказал он, продолжая ходить по комнате. Целый поток слов изливался из его уст, и бедный де Миневаль, с лицом покрасневшим от напряжения, с трудом успевал заносить их на бумагу.Возбужденный своими же идеями, Наполеон ходил все быстрее и быстрее; его голос все повышался; одной рукой он крепко сжал красный обшлаг рукава, кисть другой руки как-то особенно выгнулась и вздрагивала. Но его мысли и планы поражали своей ясностью и величием, так что даже я, плохо знакомый с делом, без труда следил за ними. Я удивлялся его способности схватывать и запоминать все факты; Наполеон с поразительной точностью мог говорить не только о числе линейных боевых судов, но о фрегатах, шлюпках и бригах в Ферроме, Рошфоре, Кадиксе, Кареагене и Бресте; с поразительной точностью он знал численность экипажа каждого из них и количество орудий, находившееся в их распоряжении. Как свои пять пальцев, он знал название и силу каждого из английских судов. Такие познания даже в моряке казались бы очень большими, но, принимая во внимание, что вопрос о судах был одним из пятидесяти других вопросов, с которыми ему приходилось иметь дело, я начал понимать всю разносторонность его проницательного ума. Он совершенно не обращал на меня внимания, но в то же время оказалось, что он неотступно следил за мною. Окончив диктовку, он обратился ко мне: