— Вы кажется удивлены, m-r де Лаваль, что я могу вести дела моего флота, не имея под рукой своего морского министра; но имейте в виду, что одно из моих правил — это во все входить самому. Если бы Бурбоны имели эту хорошую привычку, то верно им не пришлось бы проводить свою жизнь в мрачной и туманной Англии.
— Для этого нужно иметь вашу память, Ваше Величество, — заметил я. — Это просто плод моей системы, — сказал он. — В моем мозгу все сведения распределены по отдельным ящикам, которые, судя по надобности, я и открываю, в то же время оставляя другие закрытыми. Со мною редко бывает, что я не могу вспомнить то, что мне нужно. Я обладаю очень плохой памятью на числа и имена, но зато я прекрасно запоминаю факты и лица. Да! Многое приходится держать в голове, m-r де Лаваль! Например, вы видели, что у меня есть в голове маленький ящик, заполненный морскими судами. Я должен также помнить о всех крепостях и гаванях Франции. Я могу вам привести в пример такой эпизод: когда мой военный министр давал мне отчет о всех береговых укреплениях, я мог указать ему, что он не упомянул о двух пушках в береговых батареях Остендэ. В моем мозгу запечатлены все войска Франции. Согласны ли вы с этим, маршал Бертье?
Гладко-выбритый человек, стоявший все время у окна, покусывая ногти, поклонился в ответ на этот вопрос императора.
— Я все больше и больше убеждаюсь, Ваше Величество, что вы знаете имя каждого солдата в строю!
— Я думаю, что я знаю большую часть из моих прежних египетских солдат, — сказал он. — Кроме того, m-r де Лаваль, я должен помнить о каналах, мостах, дорогах, о промышленности, одним словом о всех отделах внутренней жизни страны. Законы и финансы в Италии, колонии в Голландии, — все это тоже занимает много места в моей голове. В наши дни, m-r де Лаваль, Франция предъявляет большие требования к своему правителю. Теперь уже мало одного умения с достоинством носить царскую порфиру или мчаться за оленями по лесам Фонтебло!
Я вспомнил беспомощного, красивого, любившего более всего роскошь и блеск, Людовика, которого я видел, будучи еще маленьким, и понял, что Франция, после пережитых волнений и страданий, нуждалась в твердой и сильной руке.
— Как вы об этом думаете, monsieur де Лаваль? — спросил император. Он на минуту остановился около огня и грел свою, изящно обтянутую в туфлю с золотой пряжкой, ногу.
— Я вполне убедился, что это именно так и должно быть, Ваше Величество!
— Вы пришли к правильному выводу, — сказал он мне в ответ. — Но вы кажется и всегда держались того же взгляда. Верно ли мне передавали, что в одном кабачке Ашфорда вы однажды выступили в мою защиту против молодого англичанина, пившего тост за мое падение?
Я вспомнил происшествие, но не мог понять, откуда он мог слышать о нем.
— Почему вы сделали это?
— Я сделал это инстинктивно, Ваше Величество!
— Я не могу понять, как это люди могут делать что-нибудь инстинктивно! По-моему, это возможно только для сумашедших, но не для здравомыслящих людей. Из-за чего рисковали вы жизнью, защищая меня в то время, когда вы ничего не могли ждать от меня?
— Вы стояли во главе Франции, Ваше Величество, а Франция — моя родина! — горячо возразил я.
Во время этого разговора он продолжал ходить по комнате, сгибая и разгибая правую руку и иногда взглядывая на нас через монокль, так ка его зрение было настолько слабо, что в комнате он был принужден пользоваться моноклем, а под открытым небом он всегда смотрел в бинокль. По временам он доставал щепотки нюхательного табаку из черепаховой табакерки, но я видел, что ни одна из них не попадала по назначению — он просыпал весь табак на свой сюртук и на пол.
Мой ответ, по-видимому, понравился ему, потому что он вдруг схватил меня за ухо и стал пребольно трясти его.
— Вы вполне правы, мой друг, — сказал он, — я стою за Францию, как Фридрих II за Пруссию. И я сделаю Францию могущественнейшей державой в мире! Все государи Европы сочтут необходимым иметь свой дворец в Париже, и они составят свиту при коронации моих преемников!
Внезапно его лицо приняло выражение мучительного страдания. — Господи! Для кого же я создаю все это? Кто будет царствовать после меня? — прошептал он, проводя рукою по лбу.
— Боятся ли они моего вторжения в Англию? — внезапно спросил он, — высказывали ли англичане вам свои опасения, что я могу перейти через Ламанш?
Я был принужден сознаться, что англичане опасаются обратного, т.е., что он оставит этот план и не перейдет через Ламанш.
— Их солдаты завидуют морякам, которые первые будут иметь честь бороться с вами, — сказал я.
— Но у них очень маленькая армия!
— Да, но надо принять во внимание, что почти вся Англия пошла в волонтеры.
— Ну, невобранцы неопасны! — воскликнул он, точно отбрасывая их руками. — Я дам там большое сражение и выиграю его с потерей десяти тысяч человек. На третий день я буду в Лондоне. Там я немедленно захвачу государственных чиновников, банкиров, купцов, издателей газет. Я потребую вознаграждение в размере ста миллионов фунтов стерлингов! Я буду покровительствовать бедным на счет богатых и таким образом буду иметь их на своей стороне. Я дам автономию Шотландии и Ирландии; то даст им преимущество перед Англией. Таким образом я везде вызову раздоры. И затем уже я потребую отдать мне их флот и укрепить за Францией английские колонии в вознаграждение за то, что я покину их остров! Я достигну всемирного владычества для Франции и укреплю его за нею навеки! Из этих слов я вполне убедился в том, что в Наполеоне была поистине удивительная черта характера, о которой мне уже говорили и раньше: эта черта характера давала ему возможность совмещать ширину замыслов с разработкой мельчайших деталей, которая ясно указывала, что эти замыслы не выходили за пределы возможного. В его мозгу мысль о походе на Восток, точно легкий, неясный сон сменялся думой о судах, портах, запасах, войсках, которые будут необходимы, чтобы места обратилась в действительность. Он сразу улавливал основную часть вопроса и разрабатывал его с той решимостью, с какою он шел на столицу врагов. Обладая душой идеалиста-поэта, н в то же время был человеком дела, и это обстоятельство засталяло признать его опаснейшим из людей в целом мире. Я думаю, что в этом монологе о своих намерениях и планах, Наполеон имел затаенную цель ( он никогда ничего не делал бесцельно ), и в данном случае он рассчитывал на эффект, который мои слова о нем могли бы произвести на эмигрантов.
Не существовало, казалось, ничего, чтобы было не по силам его разуму, и всякое маленькое дело его необыкновенный разум умел возвысить так, чтобы оно было достойно его величия. В один миг он переходил от размышления о зимних квартирах для 200 тысяч солдат к спорам с де Коленкуром об уменьшении домашних расходов и о возможности убавить число экипажей. — Я стремлюсь быть как можно экономнее в домашней обстановке, но зато хочу показаться во всем блеске пышности и величия заграницей, — сказал он. — Я помню, когда я был лейтенантом, я находил возможность существовать на 1200 франков в год, и для меня не составит большого труда перейти и теперь к подобному же существованию! Необходимо приостановить эту расточительность во дворце! Например, из отчета Коленкура я вижу, что в один день было выпито 155 чашек кофе, что при цене сахара в 4 франка и кофе 5 франков за фунт, дает 20 су за чашку. Можно было бы убавить эту порцию. Счета по конюшням тоже слишком велики. При настоящей цене сена, семьсот франков в неделю, должно вполне хватать на 200 лошадей. Я не хочу чрезмерных расходов на Тюльери!
Таким образом в несколько минут он переходит от вопроса о миллиардах к вопросу о копейках, и от вопросов государственного устройства к лошадиному стойлу. Время от времени он вопрошающе взглядывал на меня, точно спрашивая мое мнение обо всем этом, и меня поражало, почему ему нужно было мое одобрение. Но вспомнив, скольких представителей старого дворянства мог соблазнить пример моего поступления к нему на службу, я понял, что он смотрел на все гораздо глубже, чем я.
— Хорошо, monsieur де Лаваль, — вы несколько познакомились с моей системой. Достаточно ли вы подготовлены, чтобы поступить ко мне на службу? — Вполне уверен в этом, Ваше Величество, — сказал я.
— Я умею быть очень строгим хозяином, когда я этого хочу, — сказал он, улыбаясь. — Вы присутствовали при нашей ссоре с Брюиксом. Я не мог иначе поступить, потому что для нас прежде всего необходимо исполнение долга, требующего дисциплины в высших и низших классах. Но мой гнев никогда не может заставить меня потерять самообладание, потому что он не доходит досюда, — при этом он рукою указал на шею, — я никогда не дохожу до исступления. Доктор Корвизар может сказать вам, что моя кровь очень медленно обращается в жилах!
— И что вы слишком быстро едите, Ваше Величество, — сказал широколицый добродушный человек, шептавшийся до того момента с Бертье. — Ах вы, негодник этакий, еще клевещет на меня! Доктор не может никак простить мне однажды высказанного мною мнения, что я предпочитаю умереть от болезни, чем от лекарств! Если я слишком мало трачу времени на еду, то это уже не моя вина, а государства, которое уделяет мне всего несколько минут на еду. Ах! да, я вспомнил, что верно сильно запоздал обедом, Констан?
— Уже четыре часа прошло сверхположенного для обеда часа, Ваше Величество.
— Давай сейчас!
— Слушаю, Ваше Величество! Осмелюсь доложить, в дверях ожидает monsieur Изабей со своими куклами!
— Ну тогда погоди, — я сначала взгляну на них. Позвать его сюда! Вошел человек, по-видимому, прибывший из дальнего пути. На его руках висела большая, сплетенная из ивняка корзина.
— Я посылал за вами два дня тому назад, m-r Изабей!
— Курьер был у меня третьего дня, Ваше Величество! Но я только что приехал из Парижа.
— С вами модели?
— Да, Ваше Величество.
— Разложите их на столе.
Я ничего не понимал, видя, что Изабей раскрыл свою корзинку, наполненную маленькими куклами, не больше фута величиной, разодетыми в самые яркие шелковые и бархатные костюмы с отделкой из горностая и золотых шнуров. И пока он размешал их на столе, я догадался, что император с его необыкновенной любовью к тщательной разработке мелочей, с его привычкой контролировать все при дворе, пожелал видеть и эти модели, чтобы судить об эффективности ярких костюмов, которые были заказаны для его двора на случай каких-либо церемоний, парадов и т.п.
— Что это такое? — спросил он, протягивая маленькую куклу в красном с золотом охотничьем костюме, с током из белых перьев.
— Это охотничий костюм императрицы, Ваше Величество!
— Талия слишком низка, — сказал Наполеон, имевший строго-определенные взгляды на дамские платья. — Эти проклятые моды, кажется, единственная вещь, которой я не могу управлять. А это кто?
Он указал на фигурку в зеленом сюртуке, отличающую особенно торжеественным видом.
— Это заведующий мператорской охотой, Ваше Величество! — Значит это вы, Бертье! Как вам нравится ваш новый костюм? А кто вот этот в красном?
— Это главный канцлер!
— А в лиловом?
— Это камергер двора!
Император занялся все этим, точно дитя новой игрушкой. Он формировал из кукол группы, чтобы иметь понятие о том, как они будут все вместе; затем он сложил их обратно в корзинку.
— Очень хорошо, — сказал он, — вы и Давид превзошли самих себя в этой работе. Потрудитесь доставить эти модели придворным поставщикам и получить там вознаграждение за издержки. Но вы скажите, Ленорман, что если она осмелится подать такой же счет, какой она недавно прислала императрице, я заставлю ее познакомиться с внутренним расположением Венсеннской тюрьмы. Я думаю, что выбросить 25 тысяч франков на одно платье, хотя бы оно было для madtmoiselle Евгении де Шаузель, покажется вам непростительной глупостью, m-r де Лаваль? Правда?
Он знал имя моей невесты! Неужели могло что-нибудь укрыться от глаз и ушей этого удивительного человека? Какое ему дело было до моей любви, ему, погруженному в решение судеб всего мир? И когда я смотрел на него, частью с удивлением, частью со страхом, та же детская улыбка озарила его бледное лицо. На мгновение жирная рука императора легла на мое плечо; его лголубые глаза светились теперь удовольствием. В зависимости от душевных настроений Наполеона, его глаза принимали разные оттенки; они темнели в минуты задумчивости, делались стального цвета в минуту гнева и раздражения. — Вы очень удивились тому, что мне известны подробности вашего приключения в Ашфордском кабачке? Теперь вы еще более изумлены, слыша известное вам имя из моих уст! Вы могли бы быть очень плохого мнения о моих агентах в Англии, если бы они не сумели мне доставить таких важных подробностей, как эти!
— Я не понимаю, почему такие мелочи были донесены вам или, вернее, почему вы их не забыли тотчес же, Ваше Величество?
— Вы очень скромны m-r де Лаваль, и я не хотел бы, чтобы вы утратили это редкое качество, ознакомившись с придворной жизнью. Итак, вы полагаете, что ваши личные дела не могут иметь существенной важности для меня?
— Не знаю, почему они могут быть важны, Ваше Величество? — Как зовут вашего дядю?
— Он кардинал Лаваль де Монморанси!
— Совершенно верно! Где он?
— Он в Германии.
— Ну, да, в Германии, а не в Notre Dame, куда я помести бы его! Кто ваш кузен?
— Герцог де Рогань.
— Где он?
— В Лондоне.
— Да, в Лондоне, а не в Тюльери, где он мог бы достичь всего, чего бы только хотел. Я удивляюсь, если после моего падения у меня найдутся столь же верные подданые, как у Бурбонов. Вряд ли люди, которых я обрек на изгнание, будут отказываться от всех предложений, ожидая моего возвращения! Пожалуйте сюда, Бертье, — он взял своего любимца за ухо с ласковым жестом, столь характерным для Наполеона.
— Могу я рассчитывать на вас, негодник вы этакий!
— Я не понимаю вас, Ваше Величество!
Наш разговор велся все время так тихо, что его не могли слышать присутствующие, но теперь они все ждали ответа Бертье.
— Если я буду низлжен и изгнан, пойдете ли вы за мною в изгнание? — Нет, Ваше Величество!
— Черт возьми! ОДнако вы откровенны!
— Я не буду в состоянии идти в изнание, Ваше Величество! — А почему?
— Потому что меня тогда уже не будет в живых!
Наполеон расхохотался.
— И есть еще люди, говорящие, что наш Бертье не отличается особой сообразительностью, — сказал он — я вполне уверен в вас, Бертье, потому что хотя и люблю вас по своим собственным соображениям, но не думаю, чтобы вы менее других заслуживали моего расположения. Нельзя сказать того же о вас, monwieur Талейран! Вы отлично перейдете на сторону нового победителя, как вы некогда изменили вашему старому. Вы, мне кажется, имеете гениальное умение пристраиваться!
Император очень любил подобные сцены, ставившие в затруднительное положение всех его слуг, потому что никто не был гарантирован от коварного, легко могущего компрометировать вопроса. Но при этом вызове все оставили в стороне свои опасения, с удовольствием ожидая ответа знаменитого дипломата на столь справедливое обвинение.
Талейран продолжал стоять, опираясь на палку; его сутулованые плечи слегка наклонились вперед, и улыбка застыла на его лице, как будто только что он услышал самую приятную новость,. Единственно, что в нем заслуживало уважения, это его умение держать себя с полным достоинством и никогда не опускаться до раболепия и лести перед Наполеоном. — Вы думаете, что я покину вас, Ваше Величество, если Ваши враги предложат мне больше?
— Вполне уверен в этом!
— Я, конечно, не могу ручаться за себя до тех пор, пока не бедет сделано предложение. Но оно должно быть очень выгодно. Кроме довольно симпатичного отеля в улице Святого Флорентина и двухсот тысяч моего жалования, я еще занимаю почетный пост первого министра в Европе! Правду сказать, если меня не имеют в виду посадить на трон, я не могу желать ничего лучшего!
— Нет, я вижу, что могу надеяться на вас, — сказал Наполеон, взглядывая на него своими, вдруг сделавшимися задумчивыми, глазами. — Но, кстати, Талейран, вы или должны жениться на m-me Гранд или оставить ее в покое, потому что я не могу допустить скандала при Дворе! Я удивился, слыша, как такие щекотливые, личные дела обсуждались открыто, при свидетелях, но это было также очень характерной чертой Наполеона; он считал, что щепетильность и светский лоск— это те путы, которыми посредственность стремится опутать гения. Не было ни одного вопроса частной жизни до выбора жены и брошенной любовницы включительно, в который бы не вмешался этот тридцашестилетний победитель, чтобы разъяснить и окончательно установить status quo.
Талейран снова улыбнулся своей добродушно и несколько загадочной улыбкой.
— Я питаю инстинктивное отвращение к браку, Ваше Величество! Вероятно, в этом сказывается наследственность, — сказал он. Наполеон рассмеялся.
— Я забываю, что говорю с настоящим папой Оттоном, — сказал он. — Но я уверен, что будучи заинтересован в этом деле, могу рассчитывать на исполнение моей просьбы папой, в оплату за то маленькое внимание, которое мы оказали ему во время коронации. Она умная женщина, эта m-me Гранд! Я заметил, что она серьезно всем интересуется.
Талейран пожал плечами.
— Не всегда присутствие ума в женщине дает ей большие преимущества Ваше Величество! Умная женщина легко может компрометировать своего мужа, тогда как тупоумная может оскандальить только самое себя. — Самая умная женщина эта та, которая умеет скрывать свой ум! Во Франции женщины всегда опаснее мужчин, потому что они всегда умнее. Они не могут представить себе, что мы ищем в них сердце, а не ума. А когда женщины оказывают большое влияние на монархов, то это всегда ведет последних к падению. Например, Генрих IY или Людовик XIY: это все идеаличты, сентиментальные мечтатели, полные чувства и энергии, но совершенно нелогичные и лишенные дара предвидения люди. А эта несносная m-me Сталь! Вспомните ка ее салон в квартале Сен-Жермен. Бесконечное трещанье, больтовня, шум этих собраний устрашают меня больше, чем флот Англии. Почему не могут смотреть они за своими детьми или заниматься рекодельями? Неправда ли, какие отсталые мысли я высказываю, m-r де Лаваль?
Трудно было ответить на этот вопрос, и я решил промолчать. — В ваши годы вы еще не могли приобрести достаточно жизненного опыта, — сказал император, — позднее вы поймете, что я говорю о том времени, которое вспомнили и вы, когда тупоумные парижане возмущались неравным браком вдовы знаменитого генерала Богарне с никому неизвестным Бонапартом. Да, это был чудный сон! Город Милан находился от Мантуи на расстоянии одного дня пути, и между ними расположены 9 кабачков, и в каждом из них я писал по письму моей жене. Девять писем в один день, — но только одно из них не было сладкой фантазией, а показывало вещи в их настоящем свете. Я представлял себе, как хорош должен был быть этот человек, прежде, чем он выучился правильно смотреть на вещи. Да, грустная штука жизнь, лишенная очаровани, любви. Его лицо словно потемнело при этих воспоминаниях о днях, полных прелести и очарования, которых ему никогда не дала императорская корона. Можно почти с уверенностью сказать, что эти девять писем, написанные им в один день, дали ему более истинной радости, чем все его хитрости, с помощью которых он отторгал провиниции за провинциями у своих соседенй. Но он быстро овладел собою и сразу перешел к моим личным делам.
— Евгения де Шуазель — племянница герцога де Шуазеля? — спросил он. — Да, Ваше Величество!
— Вы с нею помолвлены?
— Да, Ваше Величество!
Он нетерпеливо встряхнул головой.
— Если вы желаете подвизаться при моем дворе, m-r де Лаваль, — сказал он, — вы должны и в отношении брака положиться на меня. Я должен следить за браками эмигрантов, как и за всем остальным!
— Но Евгения вполне разделяет мои взгляды!
— Та, та, та! В ее годы еще не имею определенных мнений. В ее жилах течет кровь эмигрантов, и она даст себя знать. Нет, уже позвольте мне позаботиться о вашем браке, monsieur де Лаваль! Я желаю видеть вс в Пон-де-Брик, чтобы представить вас императрице. Что там такое, Констан? — Какая-то дама желает видеть Ваше Величество! Попросить ее явиться попозже?
— Дама! — вскричал Наполеон, улыбаясь. Мы не часто видим здесь женские лица. Кто она? Что ей нужно?
— Ее имя Сибилль Бернак, Ваше Величество!
— Как? — пеоесполсил удивленный император. — Она, вероятно, дочь старого Кармла Бернака из Гросбуа. Кстати, m-r де Лаваль, он приходится вам дядей со стороны матери?
Я вспыхнул от стыда и видел, что император понял мои ощущения. — Да, да! У него оне очень симпатичное ремесло, но уверяю вас, что он один из наиболее полезных мне людей. Кстати, он завладел теми имениями, которые должны были принадлежать вам?
— Да, Ваше Величество!
Император подозрительно взглянул на меня.
— Надеюсь, что вы вступили ко мне на службу, не рассчитывая на возвращение этих имений вам?
— Не, Ваше Величество! Мое стремление — пробить себе дорогу без посторонней помощи!
— Гордые замыслы, — сказал император, — создать себе свой путь, не желая следовать пути предков. Я не могу восстановить ваших прав, m-r де Лаваль, потому что в нестоящее время все дела приняли новый оборот, и, если бы я занялся восстановлением нарушенных прав владений, то подобные дела тянулись бы без конца и поколебали бы доверие народа к правителю. Я уже не могу более преследовать людей, завладевших землей, не принадлежавшей мне. За долговременную службу, как например, службу вашего дяди, я даровал им эти земли. Но чего может хотеть от меня эта девушка? Попроси ее взойти, Констан!
Через минуту моя кузина вошла в комнату. Ее лицо было следно и грустно, но глаза Сибилль светились сознанием собственного достоинства, и держалась она, как принцесса.
— Что вам угодно, mademoiselle? Зачем вы прибыли сюда? — спросил император тем особенным тоном, которым он обыкновенно говорил с жензинами, имевшими честь ему понравиться.
Сибилль оглянулась по сторонам, и когда на мгновенье наши глаза встретились, я видел, что мое присутствие придало ей мужества. Она смело взглянула на императора.
— Я пришла просить милости, Ваше Величество!
— Вы всегда можете рассчитывать на меня за услуги вашего отца, madmoiselle! Что вам угодно?
— Я пришла просит не во имя заслуг моего отца; я прошу за себя. Я умоляю вас пощадить Люсьена Лесажа, обвиненного в заговоре против императорской власти и арестованного третьего дня. Ваше Величество! Он скорее поэт, ученый, мечтатель, склонный жить вдали от света, но не заговорщик; он был лишь орудием в руках дурных людей.
— Хорош мечтатель! — с гневом воскликнул Наполеон, — да эти мечтатели самые опасные люди!
Он посмотрел в записную книгу.
— Мне кажется, я мало ошибусь, если скажу, что он имеет счастье быть вашим возлюбленным?
Сибилль вспыхнула и опустила глаза под острым, насмешливым взглядом имератора.
— Я имею здесь все показания. Немного хорошего заслужил он. Я могу только одно сказать: из всего слышанного о нем заключаю, что он недостоин вашей любви!
— Я умоляю пощадить его!
— Это невозможно, mfdemoiselle! Против меня составлялись заговоры с двух сторон, — приверженцами Бурбонов и якобинцами. Я слишком долго терпел от них, и мое терпение лишь ободрило этих господ. Я долго не трогал Кадудаля и герцога Ангиенского. Надо дать такой же урок и якобинцам! Я удивлялся и до сих пор удивляюсь страсти к этому низкому трусу, охватившей мою кузину, хотя давно уже установлено, что для любви не существует законов.
Услышав этот решительный отве императора, Сибилль уже не могла долее владеть собою; ее лицо стало белее прежнего, и она залилась горькими слезами, одна за другою катившимися по ее исхудалым зекам, словно капли росы на лепестках лилии.
— Ради Бога, ради любви вашей матери, не губите его! — вскричала она, падая на колени к ногам императора. — Я поручусь, что он откажется от политики и не будет вредить империи!
Наполеон резким движением отшатнулся он нее, и, повернувшись на каблуках, стал зодить взад и вперед по комнате.
— Я не могу сделать этого! Я никогда не изменяю своих решений1 В государственных делах нельзя решать дела в зависимости от чего-либо и, особенно, женского вмешательства. Якобинцы, кроме того, крайне опасны, и им необходим пример достойного наказания, в противном случпе завтра же создастся новый заговор на мою жизнь!
На неподвижном лице, в тоне его голоса можно было видеть, что дальнейшие просьбы бесполезны, тем не менее моя кузина с упорством женщины, защищавшей своего возлюбленного, продолжала:
— Для этого нужно иметь вашу память, Ваше Величество, — заметил я. — Это просто плод моей системы, — сказал он. — В моем мозгу все сведения распределены по отдельным ящикам, которые, судя по надобности, я и открываю, в то же время оставляя другие закрытыми. Со мною редко бывает, что я не могу вспомнить то, что мне нужно. Я обладаю очень плохой памятью на числа и имена, но зато я прекрасно запоминаю факты и лица. Да! Многое приходится держать в голове, m-r де Лаваль! Например, вы видели, что у меня есть в голове маленький ящик, заполненный морскими судами. Я должен также помнить о всех крепостях и гаванях Франции. Я могу вам привести в пример такой эпизод: когда мой военный министр давал мне отчет о всех береговых укреплениях, я мог указать ему, что он не упомянул о двух пушках в береговых батареях Остендэ. В моем мозгу запечатлены все войска Франции. Согласны ли вы с этим, маршал Бертье?
Гладко-выбритый человек, стоявший все время у окна, покусывая ногти, поклонился в ответ на этот вопрос императора.
— Я все больше и больше убеждаюсь, Ваше Величество, что вы знаете имя каждого солдата в строю!
— Я думаю, что я знаю большую часть из моих прежних египетских солдат, — сказал он. — Кроме того, m-r де Лаваль, я должен помнить о каналах, мостах, дорогах, о промышленности, одним словом о всех отделах внутренней жизни страны. Законы и финансы в Италии, колонии в Голландии, — все это тоже занимает много места в моей голове. В наши дни, m-r де Лаваль, Франция предъявляет большие требования к своему правителю. Теперь уже мало одного умения с достоинством носить царскую порфиру или мчаться за оленями по лесам Фонтебло!
Я вспомнил беспомощного, красивого, любившего более всего роскошь и блеск, Людовика, которого я видел, будучи еще маленьким, и понял, что Франция, после пережитых волнений и страданий, нуждалась в твердой и сильной руке.
— Как вы об этом думаете, monsieur де Лаваль? — спросил император. Он на минуту остановился около огня и грел свою, изящно обтянутую в туфлю с золотой пряжкой, ногу.
— Я вполне убедился, что это именно так и должно быть, Ваше Величество!
— Вы пришли к правильному выводу, — сказал он мне в ответ. — Но вы кажется и всегда держались того же взгляда. Верно ли мне передавали, что в одном кабачке Ашфорда вы однажды выступили в мою защиту против молодого англичанина, пившего тост за мое падение?
Я вспомнил происшествие, но не мог понять, откуда он мог слышать о нем.
— Почему вы сделали это?
— Я сделал это инстинктивно, Ваше Величество!
— Я не могу понять, как это люди могут делать что-нибудь инстинктивно! По-моему, это возможно только для сумашедших, но не для здравомыслящих людей. Из-за чего рисковали вы жизнью, защищая меня в то время, когда вы ничего не могли ждать от меня?
— Вы стояли во главе Франции, Ваше Величество, а Франция — моя родина! — горячо возразил я.
Во время этого разговора он продолжал ходить по комнате, сгибая и разгибая правую руку и иногда взглядывая на нас через монокль, так ка его зрение было настолько слабо, что в комнате он был принужден пользоваться моноклем, а под открытым небом он всегда смотрел в бинокль. По временам он доставал щепотки нюхательного табаку из черепаховой табакерки, но я видел, что ни одна из них не попадала по назначению — он просыпал весь табак на свой сюртук и на пол.
Мой ответ, по-видимому, понравился ему, потому что он вдруг схватил меня за ухо и стал пребольно трясти его.
— Вы вполне правы, мой друг, — сказал он, — я стою за Францию, как Фридрих II за Пруссию. И я сделаю Францию могущественнейшей державой в мире! Все государи Европы сочтут необходимым иметь свой дворец в Париже, и они составят свиту при коронации моих преемников!
Внезапно его лицо приняло выражение мучительного страдания. — Господи! Для кого же я создаю все это? Кто будет царствовать после меня? — прошептал он, проводя рукою по лбу.
— Боятся ли они моего вторжения в Англию? — внезапно спросил он, — высказывали ли англичане вам свои опасения, что я могу перейти через Ламанш?
Я был принужден сознаться, что англичане опасаются обратного, т.е., что он оставит этот план и не перейдет через Ламанш.
— Их солдаты завидуют морякам, которые первые будут иметь честь бороться с вами, — сказал я.
— Но у них очень маленькая армия!
— Да, но надо принять во внимание, что почти вся Англия пошла в волонтеры.
— Ну, невобранцы неопасны! — воскликнул он, точно отбрасывая их руками. — Я дам там большое сражение и выиграю его с потерей десяти тысяч человек. На третий день я буду в Лондоне. Там я немедленно захвачу государственных чиновников, банкиров, купцов, издателей газет. Я потребую вознаграждение в размере ста миллионов фунтов стерлингов! Я буду покровительствовать бедным на счет богатых и таким образом буду иметь их на своей стороне. Я дам автономию Шотландии и Ирландии; то даст им преимущество перед Англией. Таким образом я везде вызову раздоры. И затем уже я потребую отдать мне их флот и укрепить за Францией английские колонии в вознаграждение за то, что я покину их остров! Я достигну всемирного владычества для Франции и укреплю его за нею навеки! Из этих слов я вполне убедился в том, что в Наполеоне была поистине удивительная черта характера, о которой мне уже говорили и раньше: эта черта характера давала ему возможность совмещать ширину замыслов с разработкой мельчайших деталей, которая ясно указывала, что эти замыслы не выходили за пределы возможного. В его мозгу мысль о походе на Восток, точно легкий, неясный сон сменялся думой о судах, портах, запасах, войсках, которые будут необходимы, чтобы места обратилась в действительность. Он сразу улавливал основную часть вопроса и разрабатывал его с той решимостью, с какою он шел на столицу врагов. Обладая душой идеалиста-поэта, н в то же время был человеком дела, и это обстоятельство засталяло признать его опаснейшим из людей в целом мире. Я думаю, что в этом монологе о своих намерениях и планах, Наполеон имел затаенную цель ( он никогда ничего не делал бесцельно ), и в данном случае он рассчитывал на эффект, который мои слова о нем могли бы произвести на эмигрантов.
Не существовало, казалось, ничего, чтобы было не по силам его разуму, и всякое маленькое дело его необыкновенный разум умел возвысить так, чтобы оно было достойно его величия. В один миг он переходил от размышления о зимних квартирах для 200 тысяч солдат к спорам с де Коленкуром об уменьшении домашних расходов и о возможности убавить число экипажей. — Я стремлюсь быть как можно экономнее в домашней обстановке, но зато хочу показаться во всем блеске пышности и величия заграницей, — сказал он. — Я помню, когда я был лейтенантом, я находил возможность существовать на 1200 франков в год, и для меня не составит большого труда перейти и теперь к подобному же существованию! Необходимо приостановить эту расточительность во дворце! Например, из отчета Коленкура я вижу, что в один день было выпито 155 чашек кофе, что при цене сахара в 4 франка и кофе 5 франков за фунт, дает 20 су за чашку. Можно было бы убавить эту порцию. Счета по конюшням тоже слишком велики. При настоящей цене сена, семьсот франков в неделю, должно вполне хватать на 200 лошадей. Я не хочу чрезмерных расходов на Тюльери!
Таким образом в несколько минут он переходит от вопроса о миллиардах к вопросу о копейках, и от вопросов государственного устройства к лошадиному стойлу. Время от времени он вопрошающе взглядывал на меня, точно спрашивая мое мнение обо всем этом, и меня поражало, почему ему нужно было мое одобрение. Но вспомнив, скольких представителей старого дворянства мог соблазнить пример моего поступления к нему на службу, я понял, что он смотрел на все гораздо глубже, чем я.
— Хорошо, monsieur де Лаваль, — вы несколько познакомились с моей системой. Достаточно ли вы подготовлены, чтобы поступить ко мне на службу? — Вполне уверен в этом, Ваше Величество, — сказал я.
— Я умею быть очень строгим хозяином, когда я этого хочу, — сказал он, улыбаясь. — Вы присутствовали при нашей ссоре с Брюиксом. Я не мог иначе поступить, потому что для нас прежде всего необходимо исполнение долга, требующего дисциплины в высших и низших классах. Но мой гнев никогда не может заставить меня потерять самообладание, потому что он не доходит досюда, — при этом он рукою указал на шею, — я никогда не дохожу до исступления. Доктор Корвизар может сказать вам, что моя кровь очень медленно обращается в жилах!
— И что вы слишком быстро едите, Ваше Величество, — сказал широколицый добродушный человек, шептавшийся до того момента с Бертье. — Ах вы, негодник этакий, еще клевещет на меня! Доктор не может никак простить мне однажды высказанного мною мнения, что я предпочитаю умереть от болезни, чем от лекарств! Если я слишком мало трачу времени на еду, то это уже не моя вина, а государства, которое уделяет мне всего несколько минут на еду. Ах! да, я вспомнил, что верно сильно запоздал обедом, Констан?
— Уже четыре часа прошло сверхположенного для обеда часа, Ваше Величество.
— Давай сейчас!
— Слушаю, Ваше Величество! Осмелюсь доложить, в дверях ожидает monsieur Изабей со своими куклами!
— Ну тогда погоди, — я сначала взгляну на них. Позвать его сюда! Вошел человек, по-видимому, прибывший из дальнего пути. На его руках висела большая, сплетенная из ивняка корзина.
— Я посылал за вами два дня тому назад, m-r Изабей!
— Курьер был у меня третьего дня, Ваше Величество! Но я только что приехал из Парижа.
— С вами модели?
— Да, Ваше Величество.
— Разложите их на столе.
Я ничего не понимал, видя, что Изабей раскрыл свою корзинку, наполненную маленькими куклами, не больше фута величиной, разодетыми в самые яркие шелковые и бархатные костюмы с отделкой из горностая и золотых шнуров. И пока он размешал их на столе, я догадался, что император с его необыкновенной любовью к тщательной разработке мелочей, с его привычкой контролировать все при дворе, пожелал видеть и эти модели, чтобы судить об эффективности ярких костюмов, которые были заказаны для его двора на случай каких-либо церемоний, парадов и т.п.
— Что это такое? — спросил он, протягивая маленькую куклу в красном с золотом охотничьем костюме, с током из белых перьев.
— Это охотничий костюм императрицы, Ваше Величество!
— Талия слишком низка, — сказал Наполеон, имевший строго-определенные взгляды на дамские платья. — Эти проклятые моды, кажется, единственная вещь, которой я не могу управлять. А это кто?
Он указал на фигурку в зеленом сюртуке, отличающую особенно торжеественным видом.
— Это заведующий мператорской охотой, Ваше Величество! — Значит это вы, Бертье! Как вам нравится ваш новый костюм? А кто вот этот в красном?
— Это главный канцлер!
— А в лиловом?
— Это камергер двора!
Император занялся все этим, точно дитя новой игрушкой. Он формировал из кукол группы, чтобы иметь понятие о том, как они будут все вместе; затем он сложил их обратно в корзинку.
— Очень хорошо, — сказал он, — вы и Давид превзошли самих себя в этой работе. Потрудитесь доставить эти модели придворным поставщикам и получить там вознаграждение за издержки. Но вы скажите, Ленорман, что если она осмелится подать такой же счет, какой она недавно прислала императрице, я заставлю ее познакомиться с внутренним расположением Венсеннской тюрьмы. Я думаю, что выбросить 25 тысяч франков на одно платье, хотя бы оно было для madtmoiselle Евгении де Шаузель, покажется вам непростительной глупостью, m-r де Лаваль? Правда?
Он знал имя моей невесты! Неужели могло что-нибудь укрыться от глаз и ушей этого удивительного человека? Какое ему дело было до моей любви, ему, погруженному в решение судеб всего мир? И когда я смотрел на него, частью с удивлением, частью со страхом, та же детская улыбка озарила его бледное лицо. На мгновение жирная рука императора легла на мое плечо; его лголубые глаза светились теперь удовольствием. В зависимости от душевных настроений Наполеона, его глаза принимали разные оттенки; они темнели в минуты задумчивости, делались стального цвета в минуту гнева и раздражения. — Вы очень удивились тому, что мне известны подробности вашего приключения в Ашфордском кабачке? Теперь вы еще более изумлены, слыша известное вам имя из моих уст! Вы могли бы быть очень плохого мнения о моих агентах в Англии, если бы они не сумели мне доставить таких важных подробностей, как эти!
— Я не понимаю, почему такие мелочи были донесены вам или, вернее, почему вы их не забыли тотчес же, Ваше Величество?
— Вы очень скромны m-r де Лаваль, и я не хотел бы, чтобы вы утратили это редкое качество, ознакомившись с придворной жизнью. Итак, вы полагаете, что ваши личные дела не могут иметь существенной важности для меня?
— Не знаю, почему они могут быть важны, Ваше Величество? — Как зовут вашего дядю?
— Он кардинал Лаваль де Монморанси!
— Совершенно верно! Где он?
— Он в Германии.
— Ну, да, в Германии, а не в Notre Dame, куда я помести бы его! Кто ваш кузен?
— Герцог де Рогань.
— Где он?
— В Лондоне.
— Да, в Лондоне, а не в Тюльери, где он мог бы достичь всего, чего бы только хотел. Я удивляюсь, если после моего падения у меня найдутся столь же верные подданые, как у Бурбонов. Вряд ли люди, которых я обрек на изгнание, будут отказываться от всех предложений, ожидая моего возвращения! Пожалуйте сюда, Бертье, — он взял своего любимца за ухо с ласковым жестом, столь характерным для Наполеона.
— Могу я рассчитывать на вас, негодник вы этакий!
— Я не понимаю вас, Ваше Величество!
Наш разговор велся все время так тихо, что его не могли слышать присутствующие, но теперь они все ждали ответа Бертье.
— Если я буду низлжен и изгнан, пойдете ли вы за мною в изгнание? — Нет, Ваше Величество!
— Черт возьми! ОДнако вы откровенны!
— Я не буду в состоянии идти в изнание, Ваше Величество! — А почему?
— Потому что меня тогда уже не будет в живых!
Наполеон расхохотался.
— И есть еще люди, говорящие, что наш Бертье не отличается особой сообразительностью, — сказал он — я вполне уверен в вас, Бертье, потому что хотя и люблю вас по своим собственным соображениям, но не думаю, чтобы вы менее других заслуживали моего расположения. Нельзя сказать того же о вас, monwieur Талейран! Вы отлично перейдете на сторону нового победителя, как вы некогда изменили вашему старому. Вы, мне кажется, имеете гениальное умение пристраиваться!
Император очень любил подобные сцены, ставившие в затруднительное положение всех его слуг, потому что никто не был гарантирован от коварного, легко могущего компрометировать вопроса. Но при этом вызове все оставили в стороне свои опасения, с удовольствием ожидая ответа знаменитого дипломата на столь справедливое обвинение.
Талейран продолжал стоять, опираясь на палку; его сутулованые плечи слегка наклонились вперед, и улыбка застыла на его лице, как будто только что он услышал самую приятную новость,. Единственно, что в нем заслуживало уважения, это его умение держать себя с полным достоинством и никогда не опускаться до раболепия и лести перед Наполеоном. — Вы думаете, что я покину вас, Ваше Величество, если Ваши враги предложат мне больше?
— Вполне уверен в этом!
— Я, конечно, не могу ручаться за себя до тех пор, пока не бедет сделано предложение. Но оно должно быть очень выгодно. Кроме довольно симпатичного отеля в улице Святого Флорентина и двухсот тысяч моего жалования, я еще занимаю почетный пост первого министра в Европе! Правду сказать, если меня не имеют в виду посадить на трон, я не могу желать ничего лучшего!
— Нет, я вижу, что могу надеяться на вас, — сказал Наполеон, взглядывая на него своими, вдруг сделавшимися задумчивыми, глазами. — Но, кстати, Талейран, вы или должны жениться на m-me Гранд или оставить ее в покое, потому что я не могу допустить скандала при Дворе! Я удивился, слыша, как такие щекотливые, личные дела обсуждались открыто, при свидетелях, но это было также очень характерной чертой Наполеона; он считал, что щепетильность и светский лоск— это те путы, которыми посредственность стремится опутать гения. Не было ни одного вопроса частной жизни до выбора жены и брошенной любовницы включительно, в который бы не вмешался этот тридцашестилетний победитель, чтобы разъяснить и окончательно установить status quo.
Талейран снова улыбнулся своей добродушно и несколько загадочной улыбкой.
— Я питаю инстинктивное отвращение к браку, Ваше Величество! Вероятно, в этом сказывается наследственность, — сказал он. Наполеон рассмеялся.
— Я забываю, что говорю с настоящим папой Оттоном, — сказал он. — Но я уверен, что будучи заинтересован в этом деле, могу рассчитывать на исполнение моей просьбы папой, в оплату за то маленькое внимание, которое мы оказали ему во время коронации. Она умная женщина, эта m-me Гранд! Я заметил, что она серьезно всем интересуется.
Талейран пожал плечами.
— Не всегда присутствие ума в женщине дает ей большие преимущества Ваше Величество! Умная женщина легко может компрометировать своего мужа, тогда как тупоумная может оскандальить только самое себя. — Самая умная женщина эта та, которая умеет скрывать свой ум! Во Франции женщины всегда опаснее мужчин, потому что они всегда умнее. Они не могут представить себе, что мы ищем в них сердце, а не ума. А когда женщины оказывают большое влияние на монархов, то это всегда ведет последних к падению. Например, Генрих IY или Людовик XIY: это все идеаличты, сентиментальные мечтатели, полные чувства и энергии, но совершенно нелогичные и лишенные дара предвидения люди. А эта несносная m-me Сталь! Вспомните ка ее салон в квартале Сен-Жермен. Бесконечное трещанье, больтовня, шум этих собраний устрашают меня больше, чем флот Англии. Почему не могут смотреть они за своими детьми или заниматься рекодельями? Неправда ли, какие отсталые мысли я высказываю, m-r де Лаваль?
Трудно было ответить на этот вопрос, и я решил промолчать. — В ваши годы вы еще не могли приобрести достаточно жизненного опыта, — сказал император, — позднее вы поймете, что я говорю о том времени, которое вспомнили и вы, когда тупоумные парижане возмущались неравным браком вдовы знаменитого генерала Богарне с никому неизвестным Бонапартом. Да, это был чудный сон! Город Милан находился от Мантуи на расстоянии одного дня пути, и между ними расположены 9 кабачков, и в каждом из них я писал по письму моей жене. Девять писем в один день, — но только одно из них не было сладкой фантазией, а показывало вещи в их настоящем свете. Я представлял себе, как хорош должен был быть этот человек, прежде, чем он выучился правильно смотреть на вещи. Да, грустная штука жизнь, лишенная очаровани, любви. Его лицо словно потемнело при этих воспоминаниях о днях, полных прелести и очарования, которых ему никогда не дала императорская корона. Можно почти с уверенностью сказать, что эти девять писем, написанные им в один день, дали ему более истинной радости, чем все его хитрости, с помощью которых он отторгал провиниции за провинциями у своих соседенй. Но он быстро овладел собою и сразу перешел к моим личным делам.
— Евгения де Шуазель — племянница герцога де Шуазеля? — спросил он. — Да, Ваше Величество!
— Вы с нею помолвлены?
— Да, Ваше Величество!
Он нетерпеливо встряхнул головой.
— Если вы желаете подвизаться при моем дворе, m-r де Лаваль, — сказал он, — вы должны и в отношении брака положиться на меня. Я должен следить за браками эмигрантов, как и за всем остальным!
— Но Евгения вполне разделяет мои взгляды!
— Та, та, та! В ее годы еще не имею определенных мнений. В ее жилах течет кровь эмигрантов, и она даст себя знать. Нет, уже позвольте мне позаботиться о вашем браке, monsieur де Лаваль! Я желаю видеть вс в Пон-де-Брик, чтобы представить вас императрице. Что там такое, Констан? — Какая-то дама желает видеть Ваше Величество! Попросить ее явиться попозже?
— Дама! — вскричал Наполеон, улыбаясь. Мы не часто видим здесь женские лица. Кто она? Что ей нужно?
— Ее имя Сибилль Бернак, Ваше Величество!
— Как? — пеоесполсил удивленный император. — Она, вероятно, дочь старого Кармла Бернака из Гросбуа. Кстати, m-r де Лаваль, он приходится вам дядей со стороны матери?
Я вспыхнул от стыда и видел, что император понял мои ощущения. — Да, да! У него оне очень симпатичное ремесло, но уверяю вас, что он один из наиболее полезных мне людей. Кстати, он завладел теми имениями, которые должны были принадлежать вам?
— Да, Ваше Величество!
Император подозрительно взглянул на меня.
— Надеюсь, что вы вступили ко мне на службу, не рассчитывая на возвращение этих имений вам?
— Не, Ваше Величество! Мое стремление — пробить себе дорогу без посторонней помощи!
— Гордые замыслы, — сказал император, — создать себе свой путь, не желая следовать пути предков. Я не могу восстановить ваших прав, m-r де Лаваль, потому что в нестоящее время все дела приняли новый оборот, и, если бы я занялся восстановлением нарушенных прав владений, то подобные дела тянулись бы без конца и поколебали бы доверие народа к правителю. Я уже не могу более преследовать людей, завладевших землей, не принадлежавшей мне. За долговременную службу, как например, службу вашего дяди, я даровал им эти земли. Но чего может хотеть от меня эта девушка? Попроси ее взойти, Констан!
Через минуту моя кузина вошла в комнату. Ее лицо было следно и грустно, но глаза Сибилль светились сознанием собственного достоинства, и держалась она, как принцесса.
— Что вам угодно, mademoiselle? Зачем вы прибыли сюда? — спросил император тем особенным тоном, которым он обыкновенно говорил с жензинами, имевшими честь ему понравиться.
Сибилль оглянулась по сторонам, и когда на мгновенье наши глаза встретились, я видел, что мое присутствие придало ей мужества. Она смело взглянула на императора.
— Я пришла просить милости, Ваше Величество!
— Вы всегда можете рассчитывать на меня за услуги вашего отца, madmoiselle! Что вам угодно?
— Я пришла просит не во имя заслуг моего отца; я прошу за себя. Я умоляю вас пощадить Люсьена Лесажа, обвиненного в заговоре против императорской власти и арестованного третьего дня. Ваше Величество! Он скорее поэт, ученый, мечтатель, склонный жить вдали от света, но не заговорщик; он был лишь орудием в руках дурных людей.
— Хорош мечтатель! — с гневом воскликнул Наполеон, — да эти мечтатели самые опасные люди!
Он посмотрел в записную книгу.
— Мне кажется, я мало ошибусь, если скажу, что он имеет счастье быть вашим возлюбленным?
Сибилль вспыхнула и опустила глаза под острым, насмешливым взглядом имератора.
— Я имею здесь все показания. Немного хорошего заслужил он. Я могу только одно сказать: из всего слышанного о нем заключаю, что он недостоин вашей любви!
— Я умоляю пощадить его!
— Это невозможно, mfdemoiselle! Против меня составлялись заговоры с двух сторон, — приверженцами Бурбонов и якобинцами. Я слишком долго терпел от них, и мое терпение лишь ободрило этих господ. Я долго не трогал Кадудаля и герцога Ангиенского. Надо дать такой же урок и якобинцам! Я удивлялся и до сих пор удивляюсь страсти к этому низкому трусу, охватившей мою кузину, хотя давно уже установлено, что для любви не существует законов.
Услышав этот решительный отве императора, Сибилль уже не могла долее владеть собою; ее лицо стало белее прежнего, и она залилась горькими слезами, одна за другою катившимися по ее исхудалым зекам, словно капли росы на лепестках лилии.
— Ради Бога, ради любви вашей матери, не губите его! — вскричала она, падая на колени к ногам императора. — Я поручусь, что он откажется от политики и не будет вредить империи!
Наполеон резким движением отшатнулся он нее, и, повернувшись на каблуках, стал зодить взад и вперед по комнате.
— Я не могу сделать этого! Я никогда не изменяю своих решений1 В государственных делах нельзя решать дела в зависимости от чего-либо и, особенно, женского вмешательства. Якобинцы, кроме того, крайне опасны, и им необходим пример достойного наказания, в противном случпе завтра же создастся новый заговор на мою жизнь!
На неподвижном лице, в тоне его голоса можно было видеть, что дальнейшие просьбы бесполезны, тем не менее моя кузина с упорством женщины, защищавшей своего возлюбленного, продолжала: