Кондратьев Вячеслав. Селижаровский тракт

   - Поговорить надо.
   Они отходят чуть в сторону, закуривают, и Коншин терпеливо ждет, что скажет ему Шергин, но тот не торопится. Он внимательно глядит на Коншина, словно раздумывая.
   - Завтра - бой, Коншин. И может случиться всякое. Понимаешь?
   - Ты же вроде помирать не собирался, - пробует улыбнуться Коншин.
   - У меня здесь никого нет, а с тобой мы немного подружились...
   - Да.
   - Вот два письма... Если что - пошлешь...
   - Хорошо, Андрей... Если сам...
   - У меня больше шансов.
   - Почему?
   - Так... - Шергин затягивается цигаркой. - Ты подал заявление в партию?
   - Нет.
   - Почему?
   - Сам не знаю... Видно, не до конца уверен в себе. Договорился с комиссаром - после первого боя. А ты подал?
   - Да. Но меня могут не принять.
   - Отчего же?
   - Так...
   - Излишней откровенностью ты не страдаешь.
   - Пожалуй... Я скажу тебе... чуть позже...
   - Как хочешь.
   Шергин поворачивается и уходит к своему взводу - прямой, подтянутый, спокойный, а Коншин, глядя ему вслед, думает, что не мешало бы позаимствовать у Шергина и выдержки, и хладнокровия.
   Тут встречается он глазами с рядовым Савкиным.
   - Можно с вами поговорить, товарищ сержант? - спрашивает тот тихо, не по-уставному, и легко трогает его за рукав.
   - Говорите.
   - Не обижайтесь только, если вам покажется, что я скажу нечто нравоучительное. Но я старше вас почти вдвое и в бою завтра буду не в первый раз. И, я думаю, это дает мне право сказать вам кое-что...
   - Я слушаю вас, Савкин.
   - Никогда не забывайте, что вот эти пятьдесят два бойца вашего взвода люди, у которых матери, жены, невесты, дети...
   - Я понимаю это.
   - Это мало - понять... Надо душой прочувствовать, что ли...
   - Что дальше, Савкин?
   - Постарайтесь думать в бою. Все время думать. Это очень трудно. Завтра вы в этом убедитесь, но старайтесь... думать и... сберечь людей...
   - Савкин, я буду выполнять приказ...
   - Приказы бывают разные.
   - Приказы не обсуждаются, Савкин, - перебивает Коншин.
   - Да, конечно, я это знаю, но все-таки... Вы знаете, почему я говорю вам все это? Вы никогда не простите себе, если останетесь живым, до конца дней не простите, если по вашей неосмотрительности, растерянности или, скажем просто, недомыслию зазря погибнут люди. Война не все спишет. А вы - мальчик совестливый, это видно... Не сердитесь за мальчика, моему сыну семнадцать, на тот год ему идти на фронт...
   Коншин возвращается к своим, обдумывая слова Савкина. Не по адресу обратился тот. Что может сделать помкомвзвода Коншин? Эти слова бы комбату, а что он, сержант? Он будет выполнять приказы. Это закон армии!
   Чураков и Пахомов лежат, обнявшись, чтоб теплее. Подбросив лапнику, Коншин ложится рядом и прижимается к холодной и влажной шинели Чуракова. Поднимает воротник, подтягивает ватник к лицу, чтоб дышать внутрь и не упускать тепла.
   Пахомов открывает глаза.
   - Помнишь, Алеха, на учении один из "бывалых" сказал: "Все будет не так. Он как да-аст..."?
   - Помню.
   - Вот и я думаю... Наверно, действительно будет все не так. Совсем непохоже, совсем другое... - В глазах Пахомыча тоска.
   - Чего гадаешь? - просыпается Чураков. - Конечно, будет не так. Придем увидим.
   - Ну и бугай ты, Иван! У тебя что, нервов нет?
   - Почему нет? Просто раньше времени нечего слякоть разводить. Давайте спать.
   Но не спится... А вскоре команда на обед разводит их по своим взводам. Гремит котелками батальон, тянутся все к кухням, от которых пар валом и запах пшенки.
   По пути на кухню Коншин видит своего взводного. Сидит тот прямо на снегу, прислонившись к стволу. Рот приоткрыт и как-то обиженно по-детски опущен вниз. Алексей остановился около него, и что-то жалостное входит в сердце, как свое ощущает он и одиночество, и неприкаянность лейтенанта, а тот вдруг всхлипывает во сне, и слеза медленно ползет по щеке.
   - Лейтенант! - тянет его Коншин за рукав шинели. - Проснитесь. Обед. Четин открывает глаза, вначале непонимающе глядит на сержанта, потом слабо улыбается. - Давайте котелок, лейтенант, принесу обед.
   - Да я сам.
   - Сидите, сидите. Я схожу. Вместе и поедим. Хорошо?
   - Хорошо, - вроде удивляется Четин. Не балован он вниманием своего помкомвзвода.
   Пшенка хоть и жидковата, но горяча, и они молча хлебают ее, закусывая сыроватым полузамерзшим хлебом.
   - Я немного виноват перед вами, лейтенант, - начинает Коншин.
   Но тот машет рукой:
   - Ладно, сержант. - Вытаскивает легкий табак и предлагает Алексею. - Ты лучше скажи, - вдруг переходит он на "ты", - что делать, если и в бою этот Диков откажется выполнять приказ?
   - По уставу, лейтенант, командир может и должен даже силой заставить исполнить приказ. Вплоть до применения оружия.
   - Это я знаю. - Лейтенант закашливается. Курить он начал только на марше. - Но если и под угрозой оружия... не выполнит, что тогда? Ты сможешь застрелить человека?
   - Не знаю...
   - А я знаю - не смогу. И что делать?
   - Ничего, лейтенант, не беспокойтесь. Я заставлю этого типа делать что положено.
   Цигарка у Четина развертывается, табак просыпается.
   - Как настроение у взвода?
   - "Бывалые" скисли, а кто впервые - те ничего, - отвечает Коншин.
   Они долго молчат, потом Четин морщит лоб и, словно отрезая себе пути назад и скрывая волнение, говорит:
   - Ты слыхал, что говорил комбат? Но я... я пойду впереди взвода... Ты понял?
   - Зачем это?
   - Так надо. А ты будешь подтягивать людей сзади. Договорились?
   Четин опять неумело начинает свертывать самокрутку, руки у него немного дрожат... Коншин зажигает спичку. Лейтенант затягивается и опять раскашливается. Видит Коншин - нелегко далось Четину такое решение. И сказал-то о нем лишь потому, что боится: вдруг не сможет этого сделать.
   - Я прикажу сейчас устроить вам шалашик. - Коншин встает.
   - Не стоит...
   - Ну, хоть лапнику нарубят... Простудитесь так.
   - Ерунда... - чуть улыбается лейтенант.
   Идя к взводу, Коншин наталкивается на Илью - взволнованного, даже вроде ошарашенного.
   - Т-ы зна-ешь, ка-кое д-д-де-ло? Меня взяли в р-р-р-азведку... Понимаешь, в р-разведку!
   - В бригадную?
   - Нет, в батальонную.
   - Ты ж говорил - переводчиком?
   - Буду и переводчиком. "Языков" допрашивать. Это з-з-здорово, Алеша. Интересно, чем сейчас немцы дышат? Это же потрясающий материал.
   - "Языка"-то надо сперва добыть, - отрезвляет Илью Коншин.
   - Ко-не-чно...
   - Ты доволен, что ли?
   - Я ж с вами буду, в одном батальоне. Знаешь, как мне неудобно было, что вы там, а я в штабе.
   - Ты ж ни черта не умеешь, Илья. Ни стрелять, ни окапываться, ни ползать даже как следует. Какой ты разведчик?
   - Нау-чусь, Леша, нау-чусь. - Он набивает трубку.
   А Коншин вспоминает, как подбиралась бригадная разведка, и улыбается.
   - Ты чего? - спрашивает Илья.
   - Помнишь, как бригадную разведку набирали, какие ребята требовались?
   - Помню... Я, конечно, в этом смысле, может, и не гожусь, но у меня есть другое... И язык я знаю...
   - Что же другое?
   - Интеллект.
   - Думаешь, пригодится?
   - Надеюсь. - После небольшой паузы Лапшин тихо спрашивает: - Леша, что ты чувствуешь?
   - Ни черта не чувствую! Хочу жрать, спать, хочу тепла.
   - Только-то? Не верю.
   - Знаешь, по-моему, все эти описания ночи перед боем, когда герой перебирает свою прошлую жизнь, вспоминает родных, любимую, - мура! Не так это! Ни о чем сейчас не думаю. Выспаться бы... - Коншин широко зевает, может, несколько подчеркнуто.
   - Ты-ты-т-ы неискренен, Алексей. Ну, ладно... Желаю...
   - Не надо прощаться, - перебивает Коншин. - И вообще... без сантиментов, Илья. Живы будем - не помрем, как говорит Чураков.
   Коншин обходит свой взвод... Лежа по двое, по трое, прижавшись друг к другу, небритые, намученные, дремлют... Всего месяц знает их Коншин, но не чужие они ему. Особенно спаял их этот трехсуточный марш на войну, связал воедино тем, что завтра, и тем, что будет послезавтра, всеми теми днями, которые - кому сколько - доведется пробыть на передовой.
   Задолго до темноты батальон уже на ногах... Стоят, приплясывают, хлопают друг друга по заиндевевшим спинам - греются, ожидая команды на построение. Скорей бы трогаться, согреться на ходу, а то совсем закоченели. Был этот последний отдых не в отдых. Без шалашей, без костров разве можно было поспать по-человечески? Только задремлешь малость, как просыпаешься от холода, встаешь, пляшешь на месте, оттираешь замерзшие руки, потом опять валишься в снег на полчасика, и опять забирает холод, опять поднимаешься - так весь день. Уж скорей бы к месту прибыть, там хоть ночью, может, поспать удастся?
   Тут-то и раздается странная, непонятная для людей команда - отдать старшинам свои вещевые мешки, в которых все нехитрое солдатское хозяйство: смена белья, полотенце, портянки запасные, мыло, бритва, бумага для писем, обрывки газет на закурку, ножичек, у кого и пара сухариков сэкономленных. Все нужное, для жизни необходимое, а главное - невесомое совсем. Чего начальство удумало? Чтоб немцев сподручней было гнать? Да не мешки оттягивают спины и шеи. Тянут пояс автоматные диски, гранаты, противогаз, запас патронов, каски тоже давят голову, а больше всего очертели лыжи с палками, которые без дела тащат они всю дорогу. С нехотью расстаются бойцы со своими вещмешками, не видя смысла, необходимости в этом. Что, мертвые они уже, которым не надо ничего? Кто подогадистей, рассовывают содержимое мешков по карманам, а кто еще поумнее - выбрасывают противогаз и в сумку от него упрятывают все. Остальные - по недомыслию - сдают мешки со всем имуществом.
   И не легче стало идти, а труднее, потому как после отдыха свертывают они с большака и сквозь лес по снежной целине топают. Некоторые на лыжи пробуют стать, но крепления на них - хуже быть не может, соскакивают лыжи на каждом шагу, одно мученье, и приходится это дело отставить. Начальство дорогу эту, видать, некрепко знает - останавливается батальон часто и стоит долго, пока они там по карте сверяют... Два раза поворачивают их обратно, все же к середине ночи выходят к большому селу.
   Здесь-то и видят они фронтовое небо во всей его красе и жути. Красными пунктирами секут его трассирующие, голубовато вспыхивает горизонт, а где-то слева багрово догорает пожар... Вдалеке раскатами грома бахают "катюши", и долго рокот катится по окрестностям, пока не замирает...
   Жадно смотрят ребята на эту иллюминацию - интересно все очень. И думают поверни их сейчас обратно, назад, в тыл, почувствуют они разочарование... Как же пройти мимо, не испытать, не узнать, что такое война? Да никак это невозможно!
   Недолго постояли они в селе, двигают дальше. Вроде и усталость прошла, будто магнитом тянет к себе недалекая передовая. Командирам глотки рвать уже не надо - идут люди и так, не растягиваются, не отстают...
   И вот видит Пахомов свою Волгу... Но она ли это? Узенькая, с пробитым минами и снарядами льдом, какая-то жалкая... Но все же чувствует - душат слезы. Нагибается у проруби, берет ладонями обжигающую холодом воду и... пьет. Хочется еще постоять, поглядеть на родимую, но напирает сзади взвод, и шепотливая команда: "Вперед, вперед!" - гонит дальше.
   Рядовой Диков опасливо смотрит на реку - то тут, то там чернеют проруби, выбитые не ломом и лопатой, - значит, долетают сюда немецкие снаряды. Вот и дошел он до фронта, ничего придумать не смог. Зловеще темнеет противоположный крутой берег с огромными соснами, а в просветах между ними мечутся вспышки ракет - холодом заходится сердце. Осторожно переходит он реку, обходя полыньи, и вдруг одной ногой проваливается в трещину во льду. Останавливается. Сверкает радостно мысль - вот и выход! Нагибается, будто ботинок зашнуровать, пропускает взвод и, увидев, что сзади никого, резко, не вынимая ногу из трещины, валится на лед, взвизгивая от боли. Больно! Это хорошо! Значит, перелом! И чувство дикого облегчения заглушает боль, но он стонет, громко стонет, пока не подбегает к нему Коншин:
   - Что за фокусы, Диков? Чего лежите?
   - Наверное, ногу сломал, командир, - охая и подскуливая, отвечает Диков.
   - Санинструктор! - кричит Коншин. - Подите сюда!
   Санинструктор ощупывает ногу Дикова, мнет ее, не обращая внимания на его "охи", а потом, попросив Коншина придержать малость Дикова, дергает его за ногу, вправляя вывих.
   - Вот и все, Диков. Можешь топать дальше.
   - Не могу я! Не могу! Вы что, не понимаете? Сломал я ногу-то! Сломал!
   - Ерунда, никакого перелома. Вставайте!
   Диков смотрит ненавидящими глазами и на санинструктора, и на Коншина, но медленно поднимается. Не вышел номер! И, прихрамывая больше для вида, ковыляет за взводом, безнадежно понимая, что ничего не придумать.
   - Вы эти штучки бросьте, Диков, - с угрозой говорит Коншин.
   И тот видит - раскусил его помкомвзвода, будет за ним теперь особый присмотр.
   Не без труда одолев крутой берег и пройдя немного по лесу, выходят они к снежному полю без конца и края. Только светится неясно даль - каким-то туманом голубоватым, но не определишь - далеко это или не очень, так как посыпала с неба снежная крупа, мелкая, но видимость убавившая. Может, совсем близко передовая? На всякий случай из-за деревьев пока не выходят, команды "дальше идти" нету, стоят, жмутся... Холодно, многие, реку переходя, в полыньи попали, полные ботинки воды начерпали. Переобуться бы, хоть портянки отжать, но не решаются - ждут команды "вперед" ежеминутно. Так около часа и стоят... Потом собирает комроты Кравцов взводных и говорит, что дальнейшее движение будет повзводно, что он идет с первым взводом и, дойдя до места, пришлет связного.
   Настороженно трогается первый взвод с Шергиным во главе и скоро скрывается в серой темени, а остальным стоять, дрогнуть на мартовском пронизывающем ветру, и ни костра разжечь, ни курнуть, конечно... Стоят, мерзнут, поглядывают вперед - на тускло мерцающую даль, за которой затаенный и притихший до времени фронт...
   А протор в снегу, что протопал первый взвод, вскоре заметается, и это, казалось бы естественное и обычное, вдруг действует на людей угнетающе словно сгинул взвод навсегда и следов даже не оставил.
   Четин, прихрамывая немного из-за стертой ноги, неровно ходит туда-сюда, и морщинка, что легла на его лоб вчера на дневке, так и осталась. Перешел с Коншиным опять на "вы", держится официально, на бойцов покрикивает... Видно, поверил в себя лейтенант после вчерашнего трудного решения. Коншину не нравится он в новом обличии, уж лучше бы "кюхлей" оставался. Как бы не наломал дров.
   После разговора с Савкиным по-другому смотрит Коншин на людей. Досадливо вспоминает, как гонял их на формировании, заставляя делать многокилометровые пробежки, как изводил их строевой и тактикой... Ему-то самому что? Молодой, натренированный. А каково пожилым из запаса, каково тем, кто из госпиталей? Не думалось тогда про это, а сейчас схватывает сердце позднее сожаление... Глядя на почерневшие лица, секомые колючей снежной крупой, на красные невыспанные глаза, в которых маета ожидания, еще больше ощущает он неразрывную связь с ними. И понимает - важно это очень.
   Наконец - связной от ротного! Трогаются они, опасливо вглядываясь в снежную пелену, и через полчаса доходят до разбитой, сожженной деревни, стоящей около большой дороги, может, большака... Связной уводит третий взвод, а им опять ждать, и хуже этого не придумаешь. Ноги у тех, кто замочил их, переходя Волгу, заледенели совсем, но тоже не переобуться - вдруг сразу дальше? Вот и притоптывают на месте, от нечего делать деревню эту, разорище это, рассматривают... Воронки тут свежие, только чуть снегом припорошенные и по размерам большие. Видать, тяжелая артиллерия работала. На крыше полусожженного сарая - кровать железная, дугой выгнутая: наверно, взрывной волной на эту крышу заброшена.
   Передовая здесь звучит уже погромче и внятнее. Издалека все звуки мешались и сплошным гулом доносились, а тут - вот пулеметная очередь прострекотала, вот над головами снаряд прошелестел и взорвался где-то глухо, вот мина противно завыла и хлюпнула с треском в стороне... И ракеты уже различимы. Не сплошным маревом, а каждая в отдельности, и освещают людей блеклым, будто нездешним светом...
   Все это они на слух и на глаз принимают очень внимательно, - может, это последнее, что унесет с собой их память...
   Тем временем старший лейтенант Кравцов и командиры других рот находятся в на скорую руку сделанном блиндаже комбата в деревне Черново, которая почти на передовой.
   Говорит капитан Шувалов. Торопливо, с хрипотцой в голосе (видно, застудился на марше в своей фуражечке) сообщает ротным, что до рассвета должен батальон занять исходные позиции и сменить находящуюся там часть. Показывает по карте, какой роте где расположиться. Напоминает, что надо окопаться, так как нет окопов на передовой (вот это да!), не успели, дескать, выкопать... Потом с натугой, цедя слова, говорит, что сведений о противнике мало, почти что никаких, и что будет он просить комбрига повременить с наступлением, чтоб получше разобраться в обстановке. Ротные облегченно вздыхают... Глаза комбата, белесые и чуть навыкате, немного затуманены - то ли усталостью, то ли хватил стопку для бодрости, - а красивое лицо с кривоватым горбатым носом осунулось, у тонкого рта наметились морщины... Не сказал он пока ротным главного: что, наверно, сведения о противнике придется добывать им самим, что намекал комбриг о возможной разведке боем, а что это такое, комбат представляет себе вполне, хоть и не воевал. Хорошо, если одной ротой обойдется... Но немец-то не дурак поймет, что разведка это, не станет открывать огня из всех своих огневых точек, разобьет роту одним пулеметным и ружейным огнем. И тогда уж придется всем батальоном... Поеживается капитан, в груди словно кол забит - и больно, и дышать трудно...
   Подавленный выходит Кравцов из блиндажа. Не нравится ему нервозность комбата, неприятно поражает, что нет окопов на передке. Легко сказать окопаться! Знает он, как колупать мерзлую землю малыми саперными, да тут еще спотыкается о немецкий труп, лежащий прямо у блиндажа, пускает матюка, и совсем ему становится не по себе. Да, обстановка что-то хреновая, и защемило вдруг сердце тяжелым предчувствием.
   Связного за взводом Четина он послал еще до совещания у комбата и теперь, прислонившись к раскидистой черной липе, стоит и ждет взвод, жадно покуривая в рукав.
   А взвод, промерзший, матерившийся поначалу про себя, а потом уже и вслух, все еще стоит у большака и тоже ждет. Ждет связного, которого почему-то все нет и нет...
   Несколько раз подходит Коншин к комвзвода и говорит, что надо двигаться, что нечего ждать связного, что мог он заплутаться, но тот все медлит.
   А ночь идет к концу... Облакастое небо чуть светлеет, и все понимают - на передовую надо прийти затемно, скрытно; и всех злит и тревожит нерешительность Четина.
   - Надо идти, лейтенант, - в который уже раз говорит Коншин.
   - Подождем еще немного.
   - Чего ждать? Застыли все. Рассвета дождемся - перестреляют нас немцы! Нельзя более ждать! Идти надо! - встревоженно гудит взвод, на что Четин ненатуральным баском покрикивает:
   - Отставить разговоры!
   - Вы не правы, лейтенант. Надо двигаться, - тихо, чтоб не слышали люди, убеждает Коншин.
   Четин и сам понимает, что ждать больше нельзя, сам клянет себя за робость, но не знает он, куда идти. Ракеты шпарят кругом, и не понять, где же передовая; и боится взводный, что заведет людей неведомо куда. Ему кажется нужно через большак и правее, а сержант доказывает - брать левее. Компас у Четина есть, но что компас без карты. И слышит он чей-то шепоток: "Заведет нас "щечки" к фрицам как пить дать..." И наконец решается.
   - Сержант, - говорит Четин как можно тверже, - я беру одного бойца и иду. Если выйду верно, пришлю его обратно, и он поведет взвод. Если не найду ротного, тогда пойдем, куда вы хотели.
   - Да я уверен в своем направлении, лейтенант. Уверен...
   - Вы меня поняли, сержант? - перебивает Четин резко.
   - Понял! - отходит от него Коншин, выругавшись про себя.
   Ругается про себя и Кравцов, уже около часа ждущий четинский взвод и пропавшего своего связного; ругается и стоящий около него проводник - грязный, в обожженной шинели боец, которому страсть как не хочется обратно, тем более когда засветлеет, а дело к тому идет. Ругается и начальник штаба, увидев Кравцова.
   - Вы еще здесь? Где ваша рота? Светать же начинает! Какого черта! - кричит он, не слушая объяснений ротного.
   Ругается, поминая и бога, и мать, и второй взвод, продрогший, измаянный долгим ожиданием. Плюнув на страх и близость передка, не выдерживают и начинают осторожно покуривать, пряча в рукава шинелей коварные огоньки самокруток.
   Ругаются и отделенные командиры, окружившие Коншина и твердящие в один голос: идти надо!
   Но Коншин колеблется, не хочет бросать лейтенанта, да и неудобно принимать взвод при живом командире.
   - Ну, товарищи, что будем делать? Ждать лейтенанта или трогаться? обращается он наконец к взводу, когда уже стало ясно, что через полчаса рассветет совсем.
   - Трогаться, сержант! - Это говорит Савкин, которому лучше других понятно, что надо прибыть им на место затемно.
   - Лейтенант уже небось к немцам забрел!
   - Неверно он пошел, чего тут...
   - Надо топать, сержант.
   - Нельзя больше ждать!
   И тогда командует Коншин:
   - Взвод, слушай мою команду! - И ведет людей по избранному им направлению.
   Минут через пятнадцать стали проглядываться в снежном дыму неясные, размытые тени домов и деревьев.
   Но та ли это деревня? Вдруг другая, немцем занятая? Не завести бы взвод прямо им в лапы. Правда, что-то подсказывает - не обманывается он, но людей все же останавливает. Подзывает отделенных: что делать будем? А тут неожиданно вспыхивает ракета и бросает людей в снег - неужто так близко немец?
   Командир первого отделения вызывается идти первым - разведать, та ли деревня. Поднимает ребят, развертывает в цепь и уходит. Остальные лежат в снегу, посматривают вслед - что будет, что случится?
   Но ничего не случается. Благополучно доходит отделение до деревни, и сразу кто-то из бойцов бежит обратно - за ними, значит. Коншин, не дожидаясь, двигает взвод, и вскоре умученный ожиданием Кравцов встречает его.
   - Куда вы, мать вашу... подевались?
   Коншин объясняет причину задержки.
   - Так и знал, что Четин! Черт бы его взял! Принимай взвод - и быстро на передовую! Вот проводник. И бегом, бегом! Понял?!
   - Есть бегом! Понял!
   И никаких мыслей, никаких ощущений - только скорей, скорей, пока не рассвело, пока спасительная темнота скрывает их... Быстрей, быстрей...
   Спустившись с пригорка, на котором стоит деревня, влетают они в лес, и тут уж приходится гуськом по узенькой тропке. Торопятся, наталкиваются друг на друга, бьет всех противная дрожь... В полумраке грозно надвигаются на них лохматые ели, стегают по лицам колючие ветви, скользят ноги на обледенелом проторе... То здесь, то там темнеют треугольниками шалаши, а из них дымки. Жгут, оказывается, костры на передке! Жгут! Не боятся! А они за десять километров цигарку опасались прижечь! И приятно щекочет ноздри пряный запах горящей хвои.
   И вдруг - стоп! Замирает Коншин, цепенеет. А сзади наваливается взвод, чуть с ног не сбивает... Стоит и смотрит под ноги, а там поперек тропки убитый! Лежит ничком, на спине расплывшееся коричневое пятно, в стороне каска валяется... Темнеет у Коншина в глазах, а в сердце будто что-то холодное ударяет. И те, кто рядом с ним и видят то же, затаивают дыхание и - ни с места.
   Проводник, перешагнувший труп запросто, оборачивается к ним с усмешкой:
   - Давай, давай, командир... Насмотришься еще...
   Закрывает глаза Коншин и перешагивает, за ним и остальные - кто обходя, кто перепрыгивая... И вперед, вперед, к той главной черте, к которой подвел их Селижаровский тракт и за которой будет испытывать их война и на жар, и на холод, и на излом, и на сгиб... Ну а кому остаться за этой чертой навек - это уж судьба...
   Трусцой бежит взвод по скользкой тропке, вроде бы согреться пора, но не перестает бить озноб, - видно, не в холоде дело.
   Коншин, еле успевая за проводником, старается глядеть только вперед, но какая-то сила заставляет его кидать взгляды по сторонам, и каждый раз натыкается глазами на убитых...
   - Далеко еще? - спрашивает он, чтобы вернуть себя к реальности, потому как темный лес этот, шалашики, окутанные дымкой, и распластанные то здесь, то там убитые - будто сон какой кошмарный.
   - Километр еще... - отвечает проводник, не оборачиваясь.
   - Наступали?
   - Наступали.
   - Ну и как?
   - И не спрашивай, командир, - махнул рукой проводник. - В первый раз, что ли?
   - Да.
   - Ничего... Пообвыкнешь.
   - Страшно?
   - Поначалу очень.
   - Полком наступали?
   - Не. Батальоном.
   - Артподготовка была?
   - Постреляли немножко. Со снарядами - худо, - досадливо поморщился проводник, добавив: - До нас еще одна часть наступала. Тоже не вышло. Все поле в наших.
   Опять что-то ударяет по сердцу Коншина, и он больше ни о чем не спрашивает - переварить все это надо.
   А лес редеет. Отбежали назад большие ели, пошел молодняк - березки тоненькие, осинки, и сквозь них просвечивается что-то белое, большое. Поле боя, наверно? Что такое поле боя? Коншин хочет остановиться, осмотреться, но проводник убыстряет шаг, торопится. Рассвет хотя и медленно, но высветляет все вокруг.
   Наконец обрывается лес перед оврагом, и метров сорок тут открытого пространства, а за ним редкая рощица, и оттуда тоже дымки вьются. Налево поле уже видно хорошо, и все глазами туда, но еще темно, и конца этого поля не видать, и что за ним, неизвестно, лишь у края чернеют развороченной землей несколько воронок.
   - Пойдете туда, - говорит проводник. - Там вас лейтенант встретит. Перебегайте по одному. Это место простреливается. Но пока темно - ничего, не робейте. Ну, бывайте. - Он прикладывается к каске и быстро утопывает по целине, минуя тропку, занятую столпившимся взводом.