Кондратьев Вячеслав. Селижаровский тракт

   - Да, конечно, - говорит командир второй роты. - Но если не будет артподготовки, может, перенести на завтрашнее утро... Подберемся затемно, а на рассвете навалимся...
   - Приказано наступать сейчас, - уже с каким-то отчаянием говорит помкомбата. - Вы же поймите - это решение не комбата и даже не командира бригады... Это свыше.
   - А там, свыше, знают, что боеприпасов нет? Почему, кстати, их нет? замечает командир второй роты.
   Кравцов тяжело и длинно матерится, а потом режет:
   - Чего пустое молоть. Давайте решать.
   Помкомбата как-то сжимается, губы кривятся, и ротные понимают, как трудно ему решиться... Он же, как и они, прекрасно понимает, что пройти это заснеженное поле, окруженное тремя деревнями, занятыми врагом, и с трех сторон насквозь простреливаемое, батальону без поддержки артиллерии почти невозможно. Смутная догадка, мелькнувшая еще в землянке при разговоре с комбатом, что не наступление это, а какой-то маневр, может быть, разведка боем, опять пробегает в мыслях, и он вдруг почти неожиданно для себя решает.
   - Товарищи, - почти шепотом начинает он, - а если так? Пустим один взвод... для пробы... Если потери будут большие - отведем обратно. Ну как?
   Ротные молчат... Конечно, потери будут большие. Конечно, один взвод просто погибнет на этом поле... Но ведь один взвод - не батальон, не рота...
   - Ну как, товарищи? - опять спрашивает помкомбата и вытирает пот со лба.
   - Чудно как-то... - схватившись за подбородок, говорит Кравцов. - Вы бы нам, лейтенант, настоящий боевой приказ дали... Сведения о противнике, соседи и прочее, ну как положено. А так что? Самодеятельность какая-то получается...
   - Именно, - подтверждает командир третьей роты и сплевывает цигарку.
   - Нет сведений о противнике, нет никаких соседей, наступать будет только наш батальон. Понимаете? - выпершивает помкомбата.
   - А ты-то сам понимаешь? - в сердцах бросает Кравцов, перейдя на "ты", на что помкомбата не обращает внимания и снова вытирает лоб платком.
   - Ну как, товарищи? - повторяет вопрос помкомбата.
   Это уже не бравый двадцатилетний лейтенант, а немолодой человек с почерневшим, искривленным лицом и потухшим взглядом.
   - Решай сам. Наше дело - приказ выполнять. - Кравцову и жалко помкомбата, и злость берет - поставили пацанов...
   До Коншина, слышавшего весь этот разговор, дошло только одно - "взвод на пробу". И на эту пробу может пойти его взвод! Остального он не понимает - ни соображений помкомбата, ни возражений Кравцова. Только одно - "взвод на пробу, взвод на пробу". И вдруг - самое страшное - слова помкомбата...
   - Хорошо, решаю. Командиру первой роты выделить взвод.
   Коншин обмирает и упирается взглядом в спину своего ротного - только не второй, только не второй, только не мой... Бьется, раскалывая голову, лишь эта мысль: только не мой, только не мой...
   Кравцов не торопится... Он опускает взгляд в землю и думает. Каждый взвод для него одинаково дорог, в каждом живые люди... Да и не обойтись взводом, даже если это разведка боем. Немцы не дураки, чтобы открывать свои огневые точки ради одного взвода... Придется ротой идти, а может, и всем батальоном...
   Коншин, уже не таясь, выходит из-за дерева и глядит на Кравцова отчаянным, наверно полубезумным, взглядом, и тот, почувствовав, оборачивается, сталкивается глазами с ним, понимая, что слышал тот все... И не сразу, а еще подумав немного, с трудом выталкивает из себя:
   - Пойдет... первый взвод.
   - Действуйте! - с облегчением выдохнул помкомбата. Наконец-то что-то решилось.
   Коншина окатывает какая-то сумасшедшая, стыдная радость и сматывает с тела сковывавший до этого холод... "Не мне идти, не мне... Слава богу, не мне..." бормочет он про себя, не понимая еще, что это - отсрочка, только небольшая отсрочка... Но радость расползается по душе, и не может он ее погасить, хотя понимает, что радость эта гадка, потому как на смерть пойдет другой, пойдет Шергин... "Неужели я такой подлец, неужели?.." - шепчет он про себя, но эти слова не сбивают того невероятного облегчения, которое он чувствует.
   - Командиры взводов, ко мне! - раздается сдавленный голос Кравцова и срывает Коншина с места, но первым подбегает к ротному Шергин и вытягивается по стойке "смирно".
   И вот они трое - Шергин, Коншин и командир третьего взвода, молоденький высокий лейтенант с чуть-чуть подрагивающими губами, - стоят перед Кравцовым. И спокойней всех на вид Шергин, на которого Коншин не может смотреть.
   - Так вот, ребятки, первая рота получила приказ на наступление. Слева от нас пойдет вторая рота, третья пока в резерве... Задача - как можно быстрей сблизиться с противником и уничтожить его в рукопашной схватке. Сигналы уставные... В случае чего - роту принимает Шергин. - Кравцов говорит спокойно, будто на учении, и только последние слова выдавливает с натугой. - Кстати, первый взвод двинется первым, вон по той лощине, которую ты и наметил, Шергин...
   - Ясно, - чуть дрогнувшим голосом отвечает тот.
   - Поставить задачу перед отделением и выдвинуть людей на исходный рубеж. Все понятно?
   - Да... понятно... - еле слышно подтверждают взводные.
   Вот и свершилось! Вот и наступило то, к чему готовили они себя годы в кадровой. Грянет сейчас первый для них бой! Как поведут они себя? Что будет? Добьются ли победы? Из всей роты только Коншин знает, что, если потери первого взвода будут очень большими, наступление, может быть, отменят. Для Шергина же и командира третьего взвода все отрезано, у них впереди только это белое поле, только оно, кажущееся бесконечным, и черные треугольники крыш занятой немцами деревни, к которой они сейчас побегут и которую должны взять.
   - Шергин, держи, - отдает Кравцов ему карабин. - А мне бы винтовочку со штыком, смени у кого-нибудь.
   - Вам "токаревку"?
   - Нет, нашу, образца... К ней привык.
   Действительно ли думает Кравцов, что дойдет до рукопашной, или так, для поддержания их духа и веры, меняет он свой карабин на винтовку, об этом никто не ведает, но впечатление нужное производит.
   Шергин ведет свой взвод к оврагу, Коншин к краю леса левее, а еще левее располагается третий взвод. Дальше - вторая рота, но ее не видать. Оттуда же, слева, слышно урчание танков и треск ломающихся деревьев. Значит, выходят на исходные позиции, значит, будет им поддержка.
   А там, на немецкой стороне, никакого движения. Угрозно и молчаливо глядят избы с пригорка. Сзади темной полосой невысокий лесок. Что же будет сейчас, когда выйдет на поле взвод Шергина? Что?
   Уже наготове он, пока скрытый деревьями, но вот-вот выбежит он на поле, нырнет в лощину, которая скроет его на время от немцев... Но лощина, наверно, пристреляна минометами, вспоминает Коншин слова ротного.
   - Сержант, туда можно перейти? - спрашивает Коншина подошедший сзади старший лейтенант и указывает рукой через овраг, на тот лесок, в котором недавно они находились.
   - Можно, только бегом. Простреливается, - отвечает Коншин.
   У старшего лейтенанта пушечки в петлицах, на шее висит бинокль, в руках раскрытая планшетка с картой. Наверно, будет засекать немецкие огневые точки, думает Коншин и смотрит, как старшой перемахивает через овраг.
   Кравцов сам не знает, почему выбрал он первый взвод. Да и выбирать-то было не из чего. Коншина, слышавшего разговор, посылать нельзя было, а этого молоденького лейтенанта - не хватило духу. Вообще вся эта затея с "пробой" была поперек горла: помирать - так всей ротой, а так стоять и смотреть, как без толку гибнут люди, просто невмочь. И потому думал он, что опытный и спокойный Шергин, может, сбережет людей, может, как-то избежит уж очень больших потерь - и тогда... тогда поддерживать его надо всей ротой... Стыдно же иначе. Да и как же иначе?
   "Ну, Дуська, - говорит он про себя, - останешься вдовой, нагуляешься вдоволь, если мужики останутся. Может, тогда и поймешь, что был у тебя муж неплохой, что любил тебя... Так тебя вряд ли кто полюбит, побалуются - и в сторону. Покусаешь еще локти... Да ладно, - перебивает он себя, - чего это вздумал хоронить прежде времени. Поживем еще, повоюем". Он кладет руку на плечо Шергина:
   - Давай, Шергин, двигай. Как из лощины выйдешь, веди огонь что есть сил. Патронов не жалей. Оттуда уже будут видны немцы, понял?
   - Есть. Первое отделение, вперед! - И Шергин, обгоняя людей, бросается на поле.
   За ним цепью рассыпаются сперва первое, а потом и остальные отделения и, пробежав несколько десятков метров по полю, ныряют в лощину. Не очень-то она глубока, но все же скрывает... И сразу же треск нескольких пулеметов и завывание мин. Потом над взводом в воздухе рвется что-то - раз, два... четыре, а дальше уже не сосчитать...
   Небольшие серые облачка почти неподвижно висят над лощиной... Бризантные, думает Кравцов, представляя, как сверху на головы и спины людей летят раскаленные кусочки металла, от которых уже не спастись ничем...
   Время перестает существовать для Коншина. Он стоит за большой елью и не сводит глаз с шергинского взвода. Ему даже невдомек, что надо бы лечь, потому как пули шаркают по лесу, взвывают над головой и отделенные без его команды укладывают людей у кромки леса. Поодаль, тоже за елью, стоит Чураков, он на правом фланге своего, третьего, взвода, а его лейтенант на левом. Он тоже не спускает взгляда с поля, на котором мечется первый взвод, и, пожалуй, только сейчас в его душу холодной противной струйкой вливается страх.
   "Не так все делается, не так", - думает он и сжимает свой тяжелый кулак, стараясь придавить легкую дрожь в пальцах, и ему хочется не быть одному. Он оглядывается - Пахомыча нет, он со своим отделением левее, а Коншин тут, рядом. Надо к Алехе, решает он, резким движением выбрасывает тело и в несколько прыжков достигает Коншина, хватает его за руку. Тот секундно отрывается от поля, слегка пожимает пальцы Чуракова.
   - Иван?
   - Я... Вдвоем веселее.
   - Да... Лучше.
   Конечно, лучше, только ствол дерева не укрывает их двоих, а пули-то рыскают по роще...
   От первого взвода тянутся первые раненые - кто бегом, придерживая простреленную руку, кто ковыляет, припадая на раненую ногу. Носилок на роту четыре штуки. С одними санитары, подгоняемые санинструктором, бегут вдогон первому взводу и через некоторое время обратно - тащат тяжелораненого.
   - Если потери будут большие, взвод отведут и наступление отменят, говорит Коншин Чуракову.
   - Откуда знаешь? - удивляется тот.
   - Слыхал.
   - Точно?
   - Точно.
   - Дела... - протягивает Чураков. - Это ж ни в какие ворота не лезет. - И чувствует, что какая-то постыдная надежда заползает в душу. - Выходит, может, нам и не придется?
   - Может. Но как глядеть на это?
   - Да... - Чураков разражается длинным ругательством.
   Подбегает Кравцов и бухается под ель.
   - Чего столбами стоите? Ложись!
   И вот они втроем лежат около ели и видят, как из лощины уже на поле выбегает Шергин, падает и, лежа, взмахом руки подтягивает людей. Появляются еще двое, трое, потом еще, еще, рассыпаются цепью и открывают огонь. Их стрельба почти не слышна в грохоте разрывов, треске разрывных пуль, которыми засыпали немцы их расположение, но огоньки из стволов видны.
   - Молодец Шергин-то, - протягивает Кравцов, и не поймешь - одобрение в его словах или боль какая-то.
   - Мы пойдем? - не может скрыть дрожи в голосе Коншин.
   Кравцов не отвечает, только смотрит долго, а потом, чуть скривив губы в улыбке, тихо говорит:
   - Ничего, держитесь, ребятки... - поднимается и тяжелой рысцой отбегает от них к землянке помкомбата.
   Лежа им плохо видно поле, и потому они встают - у каждого полтуловища закрыто стволом, а половина открыта.
   Шергин поднимается, что-то кричит и бежит вперед. За ним - взвод. Но теперь-то уже видно, как мины рвутся прямо среди людей. Видно, как раненые отползают назад; видно, что некоторые лежат уже недвижно... И вдруг Шергин падает!
   - Видишь, Иван?
   - Вижу.
   К Шергину подползает кто-то из бойцов. Наверное, его связной Сашка. Склоняется над Шергиным, что-то делает. Поле окутано дымом от разорвавшихся снарядов, мин, и потому видно плохо.
   - Перевязывает, - говорит Чураков.
   Ну, теперь вряд ли без Шергина взвод станет передвигаться, - думает Коншин. Теперь надо его отводить. Скажу ротному, что Андрей ранен. Но что это? Шергин поднимается. Виден закатанный рукав телогрейки и бинты на руке. Еще слышен его голос - "вперед", и он опять бежит по полю, а за ним - перебежками его поредевший взвод.
   "Не надо, Андрей, - про себя бормочет Коншин. - Ты же не знаешь... тебя "на пробу" пустили. Не надо. Уходи с поля. Уходи. Тогда отведут и твой взвод. Уходи. Ты же ранен, ты же имеешь право..."
   Но Шергин бежит и неизвестно как, но заставляет бежать за собой и свой взвод. Кучка людей на огромном поле. С трех сторон немцы, и с трех сторон огонь. Неужели Шергин не понимает, не видит, что его никто не поддерживает, что вот-вот должна быть команда "отход"?
   - Надо отводить взвод. Смотреть нет мочи. Я к ротному, - говорит Коншин.
   - Погоди. Так и послушает тебя ротный. Да и не в нем дело, - кладет руку ему на плечо Чураков.
   - Но нельзя же так. Он же тронутый, Шергин. Погубит себя, погубит людей...
   Кравцов и помкомбата, тоже спрятавшиеся за стволом большой ели, смотрят на шергинский, барахтающийся под пулями и взрывами, взвод. Четыре одиноких цепочки, в которых по семь-восемь человек... Считай, половины уже нету, а прошли метров триста только, впереди еще ох как много... Сейчас взвод залег. Наверно, очень плотный огонь. Пора отводить, думает Кравцов, касаясь рукой спины помкомбата. Тот понимает его жест.
   - Сейчас решим. Иду звонить комбату.
   Но тут опять взметывается с земли Шергин, а за ним и остальные.
   - Герой, - бормочет Кравцов.
   - Да. Надо представить к награде. К звездочке.
   - Ему Героя нужно. Не меньше.
   - Героя? - удивляется помкомбата.
   Но Шергин опять падает. И не поймешь: ранило ли еще, или залег?
   Кто-то снова склоняется над ним. Значит, ранило второй раз, а может... Но нет, видно, как перевязывают его.
   - Ну, хватит, Шергин! Давай обратно! - вырывается у Кравцова.
   - Да, пожалуй, надо отводить... - Помкомбата трогается к землянке, где телефон, но Шергин поднимается.
   Хромая, он что-то кричит, машет рукой и идет вперед... За ним, перебежками, следует взвод.
   - Хватит, лейтенант! Либо отводи, либо посылай в поддержку! - в сердцах выпаливает Кравцов, весь дрожа.
   Помкомбата на миг задумывается, потом решительно режет:
   - Да. Посылайте связных во второй и третий взводы - пусть начинают!
   - А вторая рота пойдет?
   - Да. Давайте скорее!
   Когда связной от Кравцова подбегает к Коншину, тот стоит на коленях около лежащего Чуракова и рвет гимнастерку на его груди. Под левым соском небольшая дырка, крови совсем нет, и это вначале удивляет Коншина, а потом он понимает Чураков мертв, и кровь свернулась...
   Отчаяние, какого не испытывал никогда в жизни, охватывает Коншина.
   - Ваня, Ваня... Как же так?.. Иван, дорогой... Мы же три года вместе... Как же это?.. Иван... - бормочет Коншин.
   Связной опускается рядом с ним.
   - Товарищ командир... Товарищ командир...
   Коншин непонимающе смотрит на него.
   - Товарищ командир... ротный приказал - второму вперед, - прошептывает связной.
   - Что?.. Куда вперед? Зачем?.. - не доходит пока до Коншина.
   - Наступать второму взводу... Старший лейтенант приказал, - повторяет связной.
   - Наступать? - наконец понимает Коншин и взрывается: Какого черта! Передай ротному, что мне не "вперед" нужно, а настоящий боевой приказ! Я три года в армии! Понял?
   Связной убегает, а Коншин опять склоняется над Чураковым. Нестерпимая боль рвет сердце... На миг представляет себя лежащим на поле, таким же недвижным, как Чураков, и яростное желание повернуть время обратно пронизывает его. Он хочет - хочет так, как никогда и ничего не хотел в жизни, - очутиться сейчас в своем дальневосточном полку, откуда вырвала его поданная им докладная с просьбой на фронт... Но лишь на мгновение эта горькая вспышка. Он тяжело поднимается. Неужели он трусит? Да нет, не может быть! Нет, нет...
   - Ты что, мать твою... - взвизгивает подбежавший Кравцов. - Какой тебе еще, к черту, приказ нужен?! - Но осекается, увидев мертвого Чуракова. Насовсем? - спрашивает уже тихо.
   - В сердце...
   Секунды две молчит Кравцов, а потом так же тихо:
   - Ты же слыхал, какой приказ мне помкомбат отдал... Не до устава тут. Понял? Надо, браток, надо... Давай двигай, - и подталкивает легонько в спину. - Как тебя звать-то, запамятовал.
   - Алексей.
   - Давай, Алеха, давай... Сейчас танк двинет, - он еще раз подталкивает Коншина.
   Тут уже все! Обратного пути нет! В голове пусто, в душе тоже, будто выпотрошено... Не помнит Коншин, как подбегают к нему вызванные Рябиковым отделенные, как говорит он им что-то, выдумывая на ходу боевой приказ, как, развернувшись в четыре цепочки, бежит его взвод по полю, как сам делает первый шаг из леса, а потом, голося "вперед", обгоняет людей, как слышит слева "ура" и видит бегущую за танком вторую роту, какого-то капитана, кричащего: "За Родину, за Сталина!", а потом и комсорга батальона, который, обгоняя капитана, кричит то же... Все словно в тумане, словно в дыму... Да и верно, в дыму, который стелется над полем и едко пахнет серой.
   - Куда? - останавливает Коншин ползущего назад бойца, вроде бы никуда не раненного.
   - В пах попало... Не знаю, чего там, но боль зверская...
   - Иди, - бросает Коншин, а самого обжигает - вот ведь куда ранить может.
   Невольно сдерживает он ход, потом падает, сдвигает малую саперную пониже, но когда поднимается и продолжает бежать, видит, что мешает лопатка бегу, и подтягивает обратно.
   Кравцов и политрук стоят у кромки леса и напряженно смотрят на второй и третий взводы, на которые немцы перенесли сейчас огонь с первого взвода. Тот пока залег, и только несколько раненых - кто ползком, кто перебежками подавались назад, к леску.
   - Шергин-то уже дважды ранен, а не уходит... - говорит политрук.
   - Зря я его, наверно, первым послал.
   - Почему зря?
   - Так... Ты ведь не знаешь, что у помкомбата решено было?
   - Не знаю.
   - Ну и знать это теперь не надо... Идти надо, комиссар. Помирать - так всем и с музыкой... - Кравцов чуть усмехнулся.
   - Не торопишься ли помирать, старшой?
   - Не тороплюсь. Но как жить буду, ежели живой останусь, не знаю.
   Они молчат еще некоторое время, потом Кравцов затягивается последний раз цигаркой, резко бросает ее и зачем-то долго затаптывает сапогом в снег.
   - Пошли, что ли? Ты к шергинскому взводу иди по оврагу, там раненых много, выносить надо, а я вслед Коншину...
   - Стоит ли? Разве не видишь? - протягивает политрук.
   - Вижу! Захлебывается наступление. Но того и ожидать следовало. Все вижу! Но люди-то наши там... Понимаешь, там! И мы должны...
   - Да, должны... Пошли...
   Они вместе выходят на поле... Политрук подает вправо, к лощине, а Кравцов неспешной трусцой бежит догонять коншинский взвод.
   "Ну, Дуська, - говорит он себе, - видать, не свидеться нам больше. Прощеваться надоть... - переходит он на деревенские родные слова, от которых отучался все армейские годы. - Такое, видишь, дело получается... - И почему-то перекладывает винтовку из правой руки в левую, а пальцы правой сами собой складываются щепотью. Он усмехается: - Надо же... Партийный же я. А перекреститься вроде охота..." - усмехается еще раз, перебрасывая винтовку опять в правую руку.
   И тут оглушает его разрыв... Какой-то миг видит он покачнувшееся небо, а потом странная черная темень закрывает все... И остается лежать на желтом грязноватом снегу, раскинув руки, крестьянский сын, кадровый командир Красной Армии, старший лейтенант Кравцов... А его рота, не зная еще о гибели своего ротного, продолжает бежать дальше, задыхаясь в матерных вскриках вперемежку с "ура", подставляя свои груди пулеметному граду, то падая, то вставая, подстегиваемая хриплыми жестокими командами: "Вперед... вперед..."
   На одну секунду сталкивается Коншин глазами с рядовым Савкиным, когда делает рывок, обгоняя людей, и видит в них то же - думайте, командир, думайте, хоть и трудно это, но думайте... Куда там думать! Несет Коншина вместе с людьми по полю, и из всех мыслей только одна вроде дельная - добежать до подбитого танка, а там подняться в рост за ним, осмотреться, может, разглядеть, что в немецкой обороне, хоть увидеть, куда вести огонь, а то что? Попыхивают они винтовочными выстрелами, а куда? Из автоматов вообще огонь не ведут - разве достанешь?
   Связной Коншина - Рябиков - паренек невысокий, но плотненький, из кадровых пехотинцев, не отстает, бежит вровень, от мин особо не шарахается, каждой пуле не кланяется. Не ошибся в нем Коншин, когда думал, что воевать тот будет хорошо.
   Оборачиваясь, видит Коншин, как тает его взвод, как ползут назад раненые, как замирают на поле убитые... Не дойти нам до немцев, думает он, а если и доберемся, то несколько человек, куда врукопашную, с кем? Но нет приказа на отход. Значит, прежний приказ в силе, значит, нужно вперед...
   И тут видит он, как правее его, метрах в ста, волокут по снегу двое бойцов окровавленного Шергина. "Надо к нему, - может, помогу чем". Коншин бросается вправо длинными перебежками. Добегает, падает рядом:
   - Живой?
   - Покамест да, - отвечает шергинский связной Сашка, потный, весь в крови и грязи.
   - Куда его?
   - В грудь.
   - Тащите скорее - и сразу в санвзвод. Прямо сами, не ждите санитаров. Скажите, я приказал.
   Такого белого, без кровинки лица, какое было у Шергина, Коншин никогда не видал. Белыми были даже губы.
   - Я все сделал, Коншин, все... - приоткрывает глаза Шергин. - Все, что мог... все...
   - Тащите, ребятки, - повторяет Коншин, и тут близкий разрыв мины отбрасывает его в сторону.
   На спину падают комья земли, он ощупывает себя: вроде крови нигде нет и нигде не больно - пронесло, значит. Только чуть шумит в голове. Но он не может подняться, словно что-то сразу скосило силы, тело обмякло. Не заснуть бы, проносится мысль, но глаза непроизвольно закрываются.
   Подползает отставший немного Рябиков:
   - По цепи передают - командиру второго взвода принять роту.
   - Что? Убило ротного?
   - Не знаю. По цепи приказ помкомбата.
   Роту? Это встряхивает Коншина. Роту? Ему - роту? Вдруг сразу прилив сил. Откинуты мысли о себе. Ему - роту! Он отвечает за роту. Что же делать? Уткнуть людей в снег и ждать приказа на отход? Ведь видит же помкомбата - захлебнулось все, захлебнулось... Нельзя больше вперед! Если еще продвинемся, на обратном пути немец перебьет всех! Надо остановить роту! Но приказа-то нет! Что приказ, видно же - провалилось все. Идти дальше - лишние потери!
   Он чуть приподнимается, вскидывает руку, резко опускает ее и кричит: "Лежать! Всем лежать!"
   Но слева, где за танком двигается вторая рота, еще кричат что-то, еще видится какое-то движение. От танка люди оторвались, и тот начинает разворачиваться. Рядом кусты разрывов.
   Но Коншин лежит. Лежит и взвод. На глаза попадается боец с минометом.
   - Почему не ведешь огня? - набрасывается Коншин.
   - Так мин нема.
   - Какого же хрена ты тащишься с ним. Ползи назад! Кому ты нужен с этим самоваром!
   - Так приказано же было.
   - Катись отсюда!
   И тот смешно, задом, начинает пятиться обратно. Коншин разряжает себя матом. Наползает тяжелая злость на все - на себя, начальство, на все, что творится вокруг. Рябиков лежа завертывает цигарку и протягивает ее Коншину:
   - Покурите, командир.
   Коншин с остервенением тянет в себя вонючий дым махорки, закашливается и если не успокаивается, то чуть остывает - а ну все к чертовой матери, не пойду дальше, хоть режь, не пойду. Какое-то безразличие ко всему охватывает его, и опять усталость наливает тело.
   - Вы командир первой? - вдруг слышит он вопрос. К нему подполз связист с телефоном.
   - Даю связь с помкомбатом, - начинает он крутить ручку. - Скорее, пока провод не перебило.
   - Коншин, - слышится в трубке голос помкомбата. - Приняли роту?
   - Да.
   - Почему не двигаетесь дальше?
   - Сильный огонь.
   - Продолжать движение!
   Коншин не успел ответить "есть", как связь оборвалась.
   - Ах ты черт! Вася, давай обратно, где-то перебило! - кричит связист подползающему бойцу, своему напарнику. Тот молча пополз обратно.
   "Продолжать движение... - бормочет про себя Коншин. - Но разве не ясно, что потери большие, что дай бог еще метров сто продвинуться, а дальше идти уже не с кем будет..."
   Но он отсекает мысли о бесплодности дальнейшего продвижения, потому как приказ есть приказ, начальству, может, виднее... Вдруг на Усово пошел второй батальон? И привычка подчиняться приказу взяла свое - вперед так вперед...
   Он привстает на колено, взмахивает рукой, кричит:
   - Рота, продолжать движение! Вперед! Вперед!
   Увидев, что несколько человек поднялись, он тоже бросается вперед, держа направление к танку... Изредка оглядываясь, видит, что третий взвод, лишенный командира, не принял его команды, лежит не двигаясь, так же как и вторая рота... Танк, ее поддерживающий, развернулся и уходит в тыл, не выдержав огня, преследуемый жесткими короткими хлопками противотанковых пушек.
   Немцы, сбавившие немного стрельбу, пока рота лежала уткнувшись, сейчас, увидев, что люди двинулись, опять усилили огонь и прижали их к земле. Обернувшись, Коншин видит, что метров на двадцать опередил он взвод, но тот растянут и близко около него всего несколько человек. Сколько же осталось людей?
   Этого он не знает. Надо, конечно, двигаться позади взвода, чтоб все было на виду, как и требовал комбат на последнем привале, но... учили-то их по-другому - вперед, за мной...
   Лежат они с Рябиковым как раз напротив танка, который скрывает их от немцев и тем самым и от обстрела, а мины фриц кидает дальше - по взводу, и они, с воем перелетая, рвутся где-то сзади, и кого-то там либо ранит, либо убивает. Теперь понимает Коншин, почему во встречных санитарных поездах все больше было раненых в руки и ноги, - с такими ранениями самим с поля боя выбраться можно, а кого потяжелее... Как сюда санитары доберутся, если его ранят тяжело? Может, к ночи только. А до ночи доживешь или нет? Должно бы страшно сделаться при такой мысли, но страху и так доверху - больше не умещается в его душе, и проходит эта мысль как-то мимо, не задев глубоко.