Мария не отозвалась.
Вечером, когда Китовна закрыла ставни, села Мария к столу, достала кусочек бумаги и карандаш. Долго думала, наконец коряво, печатными буквами написала:
Но оттого, что записка была написана, стало легче, и в первый раз за трое суток Мария уснула крепким сном истомленного человека.
2
3
4
5
6
7
Перекати-поле
Вечером, когда Китовна закрыла ставни, села Мария к столу, достала кусочек бумаги и карандаш. Долго думала, наконец коряво, печатными буквами написала:
«Андрюша! Я здорова, как ты чувствуешь себя? Живем плохо с Китовной.Маленькая, коротенькая записочка, сглотнуть можно, а как ее передашь? Говорят, что в хлеб некоторые запекают, да разве эти ироды не найдут? Долго вертела бумажку в руках и, так ничего не придумав, порвала.
Мария».
Но оттого, что записка была написана, стало легче, и в первый раз за трое суток Мария уснула крепким сном истомленного человека.
2
За городом белые снежные просторы. Летом хороши эти ковыльные степи с трелями жаворонков и перекликом перепелов, но зимой простор безмолвен: обжигают морозной лаской снега, давит тоска пустыни.
Черными тропами легли дороги к городу от далеких, занесенных снегом сел. Недавно по этим дорогам шли обозы, а сейчас вот донеслась до сёл весть, что белые заняли город, – и дороги пустынны.
По этим дорогам пришел Андрей, когда в первый раз партизаны, выбив белых, заняли город.
Мелькнула об этом мысль у Марии, когда шла на базар, и сгасла. На базаре, как всегда, толпится народ. Но крестьянских возов не было видно. В мясном ряду открыты всего три лавочки, и у каждой хвост. Стала в очередь. В подшитых пимах стыли ноги, и под широкий мужнин полушубок пробиралась морозная студь.
Какой-то мужчина стал сзади, покрутился, скрипнул настывшими пимами и, несколько склонившись, высунул из тулупа тонкий, длинный нос, спросил:
– Ну, как у вас муженек?
Мария вздрогнула, смерила незнакомца колким взглядом черных искристых глаз: «Кто он? Чего ему нужно?»
– Я, видите ли, знаком с ним, и вас вместе приходилось видеть… Поэтому спросил.
Мария опустила глаза и тихо ответила:
– Сидит…
Незнакомец говорил об Андрее, но Мария не слушала. Ей хотелось скорее купить мяса и бежать домой, готовить мужу обед, чтобы поспеть ко времени передач в тюрьме.
– По-моему, нет оснований у власти приговаривать их к смертной казни, – не умолкал незнакомец. – Выбрал их народ, не сами влезли в управители. Опять же Полунин сейчас начальник города, а уж он-то не должен этого делать. Сам был в исполкоме…
Подумала: «Какой навязчивый! Что ему нужно от меня?» Злобно ответила:
– Палачи не милуют…
– Я бы этого не сказал, – возразил незнакомец. – Мне приходилось служить с Полуниным – милый человек…
– Один вид теперешний чего стоит…
– Ну, знаете, положение обязывает…
Мария смолчала.
Незнакомец закурил, обдал черные лохмы воротника синим дымом махорки и стал выжидать свою очередь.
Перед Марией мясник положил два куска: один с мозговой косточкой, другой побольше – мякоть.
– Вот из этого кусочка прекрасный суп получится. Сахарная косточка… А это для котлет. Может, сальца добавить?
– Уж очень он страшный… Кобылятина, что ли?
– Ну что вы! Пусть большевики в России кобылятиной питаются, а у нас доброго скота хватит. Это только в первые дни. Потом погонят… Ну, какой прикажете завернуть?
– Давайте с косточкой…
Мясник ловко метнул кусок в корзину, Мария отдала деньги и торопливо пошла от лавки. Многое нужно было сделать, а зимний день короток.
Вслед ей вежливо раскланялся незнакомец.
Черными тропами легли дороги к городу от далеких, занесенных снегом сел. Недавно по этим дорогам шли обозы, а сейчас вот донеслась до сёл весть, что белые заняли город, – и дороги пустынны.
По этим дорогам пришел Андрей, когда в первый раз партизаны, выбив белых, заняли город.
Мелькнула об этом мысль у Марии, когда шла на базар, и сгасла. На базаре, как всегда, толпится народ. Но крестьянских возов не было видно. В мясном ряду открыты всего три лавочки, и у каждой хвост. Стала в очередь. В подшитых пимах стыли ноги, и под широкий мужнин полушубок пробиралась морозная студь.
Какой-то мужчина стал сзади, покрутился, скрипнул настывшими пимами и, несколько склонившись, высунул из тулупа тонкий, длинный нос, спросил:
– Ну, как у вас муженек?
Мария вздрогнула, смерила незнакомца колким взглядом черных искристых глаз: «Кто он? Чего ему нужно?»
– Я, видите ли, знаком с ним, и вас вместе приходилось видеть… Поэтому спросил.
Мария опустила глаза и тихо ответила:
– Сидит…
Незнакомец говорил об Андрее, но Мария не слушала. Ей хотелось скорее купить мяса и бежать домой, готовить мужу обед, чтобы поспеть ко времени передач в тюрьме.
– По-моему, нет оснований у власти приговаривать их к смертной казни, – не умолкал незнакомец. – Выбрал их народ, не сами влезли в управители. Опять же Полунин сейчас начальник города, а уж он-то не должен этого делать. Сам был в исполкоме…
Подумала: «Какой навязчивый! Что ему нужно от меня?» Злобно ответила:
– Палачи не милуют…
– Я бы этого не сказал, – возразил незнакомец. – Мне приходилось служить с Полуниным – милый человек…
– Один вид теперешний чего стоит…
– Ну, знаете, положение обязывает…
Мария смолчала.
Незнакомец закурил, обдал черные лохмы воротника синим дымом махорки и стал выжидать свою очередь.
Перед Марией мясник положил два куска: один с мозговой косточкой, другой побольше – мякоть.
– Вот из этого кусочка прекрасный суп получится. Сахарная косточка… А это для котлет. Может, сальца добавить?
– Уж очень он страшный… Кобылятина, что ли?
– Ну что вы! Пусть большевики в России кобылятиной питаются, а у нас доброго скота хватит. Это только в первые дни. Потом погонят… Ну, какой прикажете завернуть?
– Давайте с косточкой…
Мясник ловко метнул кусок в корзину, Мария отдала деньги и торопливо пошла от лавки. Многое нужно было сделать, а зимний день короток.
Вслед ей вежливо раскланялся незнакомец.
3
Варила обед и думала о записке. Пробовала в краюшку хлеба кусочек бумажки вкладывать – прорезь видна. А начальство тюремное – остроглазое, найдут, и тогда беда.
Наконец, когда обед уже был готов, стала резать мясо и вдруг заметила мозг. От догадки даже в жар бросило. Осторожно, чтобы не отвалилось мясо, вычистила кость изнутри, ватой протерла, вложила новую записку с сердцевиной карандаша и пробочкой, под цвет мозга, заткнула.
Опустила в суп – косточка потонула, вынула – пробка жиром покрылась, совсем незаметно заделанного отверстия. Торопливо нарезала хлеба, положила ложку и так же торопливо собралась.
– Надо бежать, а то опоздаю, не передадут, – бросила она на бегу Китовне. – Ты, бабуся, обедай тут, мне оставишь немного супу, и ладно.
Шла не оглядываясь, опустив голову.
Народ так же суетливо заполнял улицы, как и раньше.
Чтобы не встретить знакомых, Мария выбирала глухие улицы и торопилась, торопилась.
Тюрьма стояла на самом краю города: белая, крепкая – сотню лет стоит, а не старится. Деревянный частокол давно заменила высокая каменная стена с будками на углах для стражи.
За тюрьмой степь, – и как, должно быть, тоскливо глядеть из маленьких, решетчатых окошек в эти просторы!
Вышла Мария на последнюю улицу и у ворот тюрьмы увидела толпу женщин. Еще быстрее зашагала. Сердце учащенно билось.
Мимо тюрьмы пролегала линия железной дороги. Телеграфные столбы уходили в пустынную степь и вдали были похожи на цепь рассыпавшихся бойцов, наступающих на город.
Среди женщин три знакомые – жены членов исполкома. Поздоровалась с ними кивком головы и стала у решетчатых железных ворот, заглядывая внутрь ограды. Вразвалку, неторопливо ходили вооруженные люди. Дверь тюрьмы открыта, несмотря на мороз, и оттуда, как из бани, клубами валит пар. Прошел налево, в контору, начальник тюрьмы. Все тот же старый, что был при царе, – верный служака.
– Что, еще не скоро начнут принимать передачу? – спросила Мария у рядом стоявшей женщины.
– Давно уже пора, да черт их знает, крутятся без толку, а не принимают.
Вскоре пришел надзиратель, переписал застывшими руками фамилии всех и ушел в контору. Через полчаса вышел и почему-то первой выкликнул:
– Зайцева!
– Я, – робко отозвалась Мария.
– Кому передача?
– Мужу…
– Давай… Журавлева!
– Я…
Взял два узла и опять в контору.
– Иной раз и принесла бы горячего, так разве мысленно! – пожаловалась соседка. – Как почнут носить, как почнут носить – все остынет… И к начальнику, и к помощнику – всех обнесут, все переглядят, перепробуют, суп-то ложками переполощут… Беда!
Мария молчала. От ожидания лихорадочная дрожь пронизывала все тело. «А вдруг откроют? А вдруг найдут?»
Спокойнее почувствовала себя, когда тот же надзиратель нырнул в темноту двери тюрьмы с ее узелком. Теперь начало беспокоить другое: догадался ли Андрей?
Надзиратель вышел. Взял еще у двух и также пошел в контору.
Возвращаясь второй раз из тюрьмы, он вернул Марии и ее соседке узелки.
– Ножи и вилки, гражданки, носить не полагается, – буркнул он сквозь густые, пожелтевшие от табачного дыма усы.
Мария трясущимися руками развернула платок, – косточка вместе с ложкой лежала в чашке.
На квартиру бежала, казалось, еще быстрее, чем шла с передачей. Хотелось скорей узнать, читал ли? У калитки остановилась перевести дух и услышала, как в ограде Китовна бранилась:
– Ну куда прешь!.. Сказано тебе, дома нет!
– Андрей Иваныш нада…
– В тюрьме твой Андрей Иваныч…
– Ну, кожайка, кайда?
– Тьфу ты, окаянный! Согрешение с тобой! Дома нет, сказываю…
Мария отворила калитку. Возле Китовны стоял казах. Уши малахая были приспущены, но при первом же взгляде в лице показалось что-то русское.
– Вот тебе и «кожайка»… – сердито сказала Китовна. – Пристал… беда!..
– А-а… здрастваишь!
Китовна застыла на морозе и, кряхтя, пошла в избу. Тогда гость оглянулся и, снизив голос, спросил:
– Какие новости, Мария Семеновна? Вы что, Мальцева не узнаете!
– Неожиданно как-то… – вздохнула Мария. – Я даже испугалась…
Мальцев достал из-за пазухи конверт и сунул в руку.
– Передать бы нашим… Как там?
– Сидят крепко…
– Дня через два я у вас буду…
Сказал и заковылял стылыми скрипучими сапогами, покачивась из стороны в сторону.
В комнате Мария, не раздеваясь, вытащила из кости пробочку. Записка оказалась нечитаной.
Опустилась возле стола на стул и сидела окаменевшая. Как же, каким же образом подать о себе весточку? И не находила выхода, не знала, как подступиться к этой каменной клетке, в которой сидел Андрей с товарищами.
– Ты что ж, матушка, не раздеваешься? Раздевайся да обедай, а то суп простынет, – окликнула ее Китовна. – Ай что неладное слыхала?
За обедом вскрыла письмо Мальцева. На маленьком кусочке бумаги стояло:
Даже это не радовало, слишком тяжела была своя неудача.
И ночью так долго плакала, что к утру разболелась голова и приковала на целый день к постели.
Наконец, когда обед уже был готов, стала резать мясо и вдруг заметила мозг. От догадки даже в жар бросило. Осторожно, чтобы не отвалилось мясо, вычистила кость изнутри, ватой протерла, вложила новую записку с сердцевиной карандаша и пробочкой, под цвет мозга, заткнула.
Опустила в суп – косточка потонула, вынула – пробка жиром покрылась, совсем незаметно заделанного отверстия. Торопливо нарезала хлеба, положила ложку и так же торопливо собралась.
– Надо бежать, а то опоздаю, не передадут, – бросила она на бегу Китовне. – Ты, бабуся, обедай тут, мне оставишь немного супу, и ладно.
Шла не оглядываясь, опустив голову.
Народ так же суетливо заполнял улицы, как и раньше.
Чтобы не встретить знакомых, Мария выбирала глухие улицы и торопилась, торопилась.
Тюрьма стояла на самом краю города: белая, крепкая – сотню лет стоит, а не старится. Деревянный частокол давно заменила высокая каменная стена с будками на углах для стражи.
За тюрьмой степь, – и как, должно быть, тоскливо глядеть из маленьких, решетчатых окошек в эти просторы!
Вышла Мария на последнюю улицу и у ворот тюрьмы увидела толпу женщин. Еще быстрее зашагала. Сердце учащенно билось.
Мимо тюрьмы пролегала линия железной дороги. Телеграфные столбы уходили в пустынную степь и вдали были похожи на цепь рассыпавшихся бойцов, наступающих на город.
Среди женщин три знакомые – жены членов исполкома. Поздоровалась с ними кивком головы и стала у решетчатых железных ворот, заглядывая внутрь ограды. Вразвалку, неторопливо ходили вооруженные люди. Дверь тюрьмы открыта, несмотря на мороз, и оттуда, как из бани, клубами валит пар. Прошел налево, в контору, начальник тюрьмы. Все тот же старый, что был при царе, – верный служака.
– Что, еще не скоро начнут принимать передачу? – спросила Мария у рядом стоявшей женщины.
– Давно уже пора, да черт их знает, крутятся без толку, а не принимают.
Вскоре пришел надзиратель, переписал застывшими руками фамилии всех и ушел в контору. Через полчаса вышел и почему-то первой выкликнул:
– Зайцева!
– Я, – робко отозвалась Мария.
– Кому передача?
– Мужу…
– Давай… Журавлева!
– Я…
Взял два узла и опять в контору.
– Иной раз и принесла бы горячего, так разве мысленно! – пожаловалась соседка. – Как почнут носить, как почнут носить – все остынет… И к начальнику, и к помощнику – всех обнесут, все переглядят, перепробуют, суп-то ложками переполощут… Беда!
Мария молчала. От ожидания лихорадочная дрожь пронизывала все тело. «А вдруг откроют? А вдруг найдут?»
Спокойнее почувствовала себя, когда тот же надзиратель нырнул в темноту двери тюрьмы с ее узелком. Теперь начало беспокоить другое: догадался ли Андрей?
Надзиратель вышел. Взял еще у двух и также пошел в контору.
Возвращаясь второй раз из тюрьмы, он вернул Марии и ее соседке узелки.
– Ножи и вилки, гражданки, носить не полагается, – буркнул он сквозь густые, пожелтевшие от табачного дыма усы.
Мария трясущимися руками развернула платок, – косточка вместе с ложкой лежала в чашке.
На квартиру бежала, казалось, еще быстрее, чем шла с передачей. Хотелось скорей узнать, читал ли? У калитки остановилась перевести дух и услышала, как в ограде Китовна бранилась:
– Ну куда прешь!.. Сказано тебе, дома нет!
– Андрей Иваныш нада…
– В тюрьме твой Андрей Иваныч…
– Ну, кожайка, кайда?
– Тьфу ты, окаянный! Согрешение с тобой! Дома нет, сказываю…
Мария отворила калитку. Возле Китовны стоял казах. Уши малахая были приспущены, но при первом же взгляде в лице показалось что-то русское.
– Вот тебе и «кожайка»… – сердито сказала Китовна. – Пристал… беда!..
– А-а… здрастваишь!
Китовна застыла на морозе и, кряхтя, пошла в избу. Тогда гость оглянулся и, снизив голос, спросил:
– Какие новости, Мария Семеновна? Вы что, Мальцева не узнаете!
– Неожиданно как-то… – вздохнула Мария. – Я даже испугалась…
Мальцев достал из-за пазухи конверт и сунул в руку.
– Передать бы нашим… Как там?
– Сидят крепко…
– Дня через два я у вас буду…
Сказал и заковылял стылыми скрипучими сапогами, покачивась из стороны в сторону.
В комнате Мария, не раздеваясь, вытащила из кости пробочку. Записка оказалась нечитаной.
Опустилась возле стола на стул и сидела окаменевшая. Как же, каким же образом подать о себе весточку? И не находила выхода, не знала, как подступиться к этой каменной клетке, в которой сидел Андрей с товарищами.
– Ты что ж, матушка, не раздеваешься? Раздевайся да обедай, а то суп простынет, – окликнула ее Китовна. – Ай что неладное слыхала?
За обедом вскрыла письмо Мальцева. На маленьком кусочке бумаги стояло:
«Крепись! По селам объявлена мобилизация, но большинство призывников попадет к нам. К пасхе ждите…»Вместо подписи стояло: «Малица».
Даже это не радовало, слишком тяжела была своя неудача.
И ночью так долго плакала, что к утру разболелась голова и приковала на целый день к постели.
4
Яркие и погожие развертывались дни. По степи запестрели плешины проталин. Черными, грязными лентами лежали дороги. Близилась весна.
У Марии наладилась с мужем переписка: мозговая косточка оказалась надежным почтальоном. Сначала Андрей не верил, оставлял записки без ответа, а видно было, что читано. Мария сомневалась, думала, что это в конторе пересматривают. Потом пришла радость: на одной записке рукой Андрея было написано:
По городу лазутчиками, из дома в дом, перепархивали прокламации. Мария часто сама носила их к казарме и передавала знакомым солдатам под видом посылки.
Но после того, как в квартире Китовны, по распоряжению Полунина, был обыск, Мария стала осторожней. Все записочки мужа прятала так далеко, что нередко сама забывала, где они, и долго искала, чтобы передать советы мужа товарищам.
Из сел с каждым днем приходили все новые радостные вести. Призывники отказывались идти в армию белых, организовывались в партизанские отряды.
На четвертой неделе поста Шигарская волость объявила у себя советскую власть. Посланный отряд казаков был разбит. Тогда забеспокоился город. Было введено военное положение. С заходом солнца замирали улицы. Обыватели, плотно закрыв ставни и ворота, чутко прислушивались к отдельным сторожевым выстрелам. Паровозные гудки были жалобно-прощальными. Многим хотелось сесть и уехать от страхов туда, где спокойно и прочно течет жизнь, где, засыпая, люди не думают о выстрелах, о смерти.
Казаки, верные Полунину, охраняли город. Каждый день перед заходом солнца они группами уезжали в степь и возвращались утром.
Участились аресты. Тюрьма была переполнена. Редко теперь отворялись ее железные двери. Прекратился прием передач, и для многих, кто имел родственников в ее стенах, наступили дни еще горших мучений от ожидания страшного конца.
Мария почти не выходила из комнаты, только изредка по утрам бегала к тюрьме и смотрела в ее решетчатые окна, надеясь увидеть родное лицо.
Китовна, по давно заведенному порядку, готовилась к пасхе. Утрами долго крутилась возле печи и недовольно ворчала на Марию:
– Мое бы дело – на готовенькое. Стара стала, глаза плохо видят. Состряпала бы ты что повкуснее, на первый день пасхи отнесла бы Андрею Ивановичу – все не сухой кусок. Поди-ка, позволят передачу в праздник-то…
– Не знаю, бабуся, к чему готовиться: то ли к празднику, то ли к поминкам.
– Ну уж и к поминкам!.. Ты что это? Нешто на Полунине креста нет? Поди-ка, Андрей-то Иваныч для его ничего худого не сделал.
– Эх, бабуся! Борьба ведь, борьба!.. В таких случаях не жалеют… Да и какая жалость может быть у Полунина?
Но взгляд свой Китовне пришлось переменить, когда в четверг Мария принесла домой приказ Полунина, в котором духовенству, ввиду военного положения в городе, предлагалось все службы, в том числе и пасхальную, совершать днем.
– За власть свою испужался, окаянный, – ворчала Китовна, – а этого не знает, что бог, ежели не захочет, так не допустит переворота…
У Марии наладилась с мужем переписка: мозговая косточка оказалась надежным почтальоном. Сначала Андрей не верил, оставлял записки без ответа, а видно было, что читано. Мария сомневалась, думала, что это в конторе пересматривают. Потом пришла радость: на одной записке рукой Андрея было написано:
«Мы здоровы. Андрей».Передала письмо Мальцева, – обрадовался, и обратная записка была вся покрыта ласковыми словами, на которые в совместной жизни Андрей был так скуп.
По городу лазутчиками, из дома в дом, перепархивали прокламации. Мария часто сама носила их к казарме и передавала знакомым солдатам под видом посылки.
Но после того, как в квартире Китовны, по распоряжению Полунина, был обыск, Мария стала осторожней. Все записочки мужа прятала так далеко, что нередко сама забывала, где они, и долго искала, чтобы передать советы мужа товарищам.
Из сел с каждым днем приходили все новые радостные вести. Призывники отказывались идти в армию белых, организовывались в партизанские отряды.
На четвертой неделе поста Шигарская волость объявила у себя советскую власть. Посланный отряд казаков был разбит. Тогда забеспокоился город. Было введено военное положение. С заходом солнца замирали улицы. Обыватели, плотно закрыв ставни и ворота, чутко прислушивались к отдельным сторожевым выстрелам. Паровозные гудки были жалобно-прощальными. Многим хотелось сесть и уехать от страхов туда, где спокойно и прочно течет жизнь, где, засыпая, люди не думают о выстрелах, о смерти.
Казаки, верные Полунину, охраняли город. Каждый день перед заходом солнца они группами уезжали в степь и возвращались утром.
Участились аресты. Тюрьма была переполнена. Редко теперь отворялись ее железные двери. Прекратился прием передач, и для многих, кто имел родственников в ее стенах, наступили дни еще горших мучений от ожидания страшного конца.
Мария почти не выходила из комнаты, только изредка по утрам бегала к тюрьме и смотрела в ее решетчатые окна, надеясь увидеть родное лицо.
Китовна, по давно заведенному порядку, готовилась к пасхе. Утрами долго крутилась возле печи и недовольно ворчала на Марию:
– Мое бы дело – на готовенькое. Стара стала, глаза плохо видят. Состряпала бы ты что повкуснее, на первый день пасхи отнесла бы Андрею Ивановичу – все не сухой кусок. Поди-ка, позволят передачу в праздник-то…
– Не знаю, бабуся, к чему готовиться: то ли к празднику, то ли к поминкам.
– Ну уж и к поминкам!.. Ты что это? Нешто на Полунине креста нет? Поди-ка, Андрей-то Иваныч для его ничего худого не сделал.
– Эх, бабуся! Борьба ведь, борьба!.. В таких случаях не жалеют… Да и какая жалость может быть у Полунина?
Но взгляд свой Китовне пришлось переменить, когда в четверг Мария принесла домой приказ Полунина, в котором духовенству, ввиду военного положения в городе, предлагалось все службы, в том числе и пасхальную, совершать днем.
– За власть свою испужался, окаянный, – ворчала Китовна, – а этого не знает, что бог, ежели не захочет, так не допустит переворота…
5
В первый день пасхи на город со степи надвинулись туманы и непроглядной мутью заполнили улицы. На колокольнях церквей звякнули было колокола пасхальным разливчатым звоном и смолкли.
По пустынным улицам верхами носились как угорелые казаки, прислушивались, приглядывались к каждому прохожему. Но еще больше заметались они, когда отряд, посланный третьего дня в Шигарскую волость, встретился с партизанами и, не приняв боя, вернулся назад. Сотни людей проклинали шигарцев и тысячи ждали их.
Во все концы была разослана разведка. Туман проглотил людей, а к вечеру они вернулись с пугающими вестями – партизаны окружали город.
Спешно грузились в поезда. Казаки дольше всех задержались в городе.
Ночь…
Беспорядочные выстрелы…
А рано утром Мальцев застучал в окно к Марии Зайцевой.
– Свой, свой! – кричал он. – Идемте Андрей Иваныча встречать. Их должны уже освободить…
Мария выдернула из сундука запрятанный красный платок, закрутила им расползавшиеся волосы и, перегоняя Мальцева, побежала к тюрьме.
Еще рассвет не совсем рассеял ночную тьму, а город уже ликовал. На колокольне досужий звонарь, вместо того чтобы звать молящихся к утренней молитве, отбивал веселую плясовую. Колокола непривычно захлебывались, но всё пели, выплясывали, выкамаривали…
Возле тюрьмы Мария влилась в огромное шествие. Шли под красным флагом и пели одну общую песню:
Широко открылись тюремные ворота, чтобы принять в свою ограду эту тысячную вольную толпу.
Кто-то уже поднялся на каменную террасу у ворот и бросал в толпу радостные, зажигающие слова. Хотелось скорее знать последнее. И вдруг чей-то звенящий голос выкрикнул:
– Товарищей наших расстреляли!..
Смолк оратор, люди кинулись, заревели страшным, негодующим гневом.
Марию точно на руках поднесли к заиндевелым, брошенным в углу двора двадцати трупам.
Маленькая светленькая бородка, такая знакомая, родная, торчала кверху среди бритых обезображенных лиц. Показалось Марии, что Андрей запрокинул голову, лежит и смотрит в пустынное морозное небо. На мгновение так, а потом все качнулось, каменная белая стена закрыла сознание.
По пустынным улицам верхами носились как угорелые казаки, прислушивались, приглядывались к каждому прохожему. Но еще больше заметались они, когда отряд, посланный третьего дня в Шигарскую волость, встретился с партизанами и, не приняв боя, вернулся назад. Сотни людей проклинали шигарцев и тысячи ждали их.
Во все концы была разослана разведка. Туман проглотил людей, а к вечеру они вернулись с пугающими вестями – партизаны окружали город.
Спешно грузились в поезда. Казаки дольше всех задержались в городе.
Ночь…
Беспорядочные выстрелы…
А рано утром Мальцев застучал в окно к Марии Зайцевой.
– Свой, свой! – кричал он. – Идемте Андрей Иваныча встречать. Их должны уже освободить…
Мария выдернула из сундука запрятанный красный платок, закрутила им расползавшиеся волосы и, перегоняя Мальцева, побежала к тюрьме.
Еще рассвет не совсем рассеял ночную тьму, а город уже ликовал. На колокольне досужий звонарь, вместо того чтобы звать молящихся к утренней молитве, отбивал веселую плясовую. Колокола непривычно захлебывались, но всё пели, выплясывали, выкамаривали…
Возле тюрьмы Мария влилась в огромное шествие. Шли под красным флагом и пели одну общую песню:
Шли, пели. Тревога ускоряла шаги.
…Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут…
Широко открылись тюремные ворота, чтобы принять в свою ограду эту тысячную вольную толпу.
Кто-то уже поднялся на каменную террасу у ворот и бросал в толпу радостные, зажигающие слова. Хотелось скорее знать последнее. И вдруг чей-то звенящий голос выкрикнул:
– Товарищей наших расстреляли!..
Смолк оратор, люди кинулись, заревели страшным, негодующим гневом.
Марию точно на руках поднесли к заиндевелым, брошенным в углу двора двадцати трупам.
Маленькая светленькая бородка, такая знакомая, родная, торчала кверху среди бритых обезображенных лиц. Показалось Марии, что Андрей запрокинул голову, лежит и смотрит в пустынное морозное небо. На мгновение так, а потом все качнулось, каменная белая стена закрыла сознание.
6
Поднялась Мария только на второй день. В обед подошла к ней Китовна, подала ковшик воды и шепотом сообщила:
– Полунин, говорят, опять на город наступает. Силищу несметную солдат пригнал, а за ими будто чехов поставил: ежели кто не хочет стрелять – башка долой…
Вскочила, словно радостную весть услышала, – жакетку ремешком подвязала, на голову платок – и на улицу.
В штабе беготня, шум, крики. Беспрерывно звонят телефоны. В дверях встретилась с Мальцевым.
– Ну что?
– Полунин… – он не договорил.
Где-то в стороне вокзала ахнул снаряд. В рамах звякнули стекла и посыпались на пол.
– Первый, – проговорил Мальцев, точно собирался считать подряд все выстрелы неприятельской батареи. – Вот… видите… Обороняться надо…
– Дайте мне винтовку…
Партизаны заняли оборону у станции, на резервных путях, где стояли побитые вагоны, и зорко следили за приближением темно-серой волны противника. На голой, ободранной, клочковатой степи было видно, как движется эта волна рядом с линией железной дороги. Из неприятельского лагеря слышались частые групповые выстрелы, но издали они казались треском сухого камыша под лапами осторожно пробирающегося зверя.
Мария стояла в цепи. В руках у нее была винтовка.
Темнело. Размеренно и строго над городом рвались снаряды. В северной части разрастался пожар.
Волна противника подкатывалась все ближе и ближе. Наконец, не получая ответного огня из города, ринулась в атаку кавалерия.
И тогда заговорил единственный партизанский кольт. В вечерней мути видела Мария приближающихся казаков и торопливо, один за другим втискивала патроны в узкое горло ствола винтовки.
Из-за вагонов кинулись в контратаку партизаны, и в их рядах пунцовым маком цвел платок на голове Марии.
Шла… И вдруг острая боль рванула правое плечо, потом ниже. Захлебнулась воздухом, качнулась и опустилась на стылую, еще не растаявшую землю. Винтовка выпала из рук.
…Партизаны отступили. За ними вихрем проскакали казаки, и вновь будто глухая тишина опустилась над городом. Мария откашлялась и, пересиливая боль, поползла к вагонам.
Китовна плакала. Не осуждала, не хвалила, а часто, стоя у кровати, утирала передником глаза и жалостливо глядела в почерневшее лицо Марии.
Однажды утром, вернувшись с базара, Китовна обрадованно подала клочок серой бумаги Марии:
– Сказывали, будто милость вышла насчет баб… которые за советскую власть… Стрелять не будут, а только наказанье маленькое.
Мария развернула бумажку:
– Полунин, говорят, опять на город наступает. Силищу несметную солдат пригнал, а за ими будто чехов поставил: ежели кто не хочет стрелять – башка долой…
Вскочила, словно радостную весть услышала, – жакетку ремешком подвязала, на голову платок – и на улицу.
В штабе беготня, шум, крики. Беспрерывно звонят телефоны. В дверях встретилась с Мальцевым.
– Ну что?
– Полунин… – он не договорил.
Где-то в стороне вокзала ахнул снаряд. В рамах звякнули стекла и посыпались на пол.
– Первый, – проговорил Мальцев, точно собирался считать подряд все выстрелы неприятельской батареи. – Вот… видите… Обороняться надо…
– Дайте мне винтовку…
Партизаны заняли оборону у станции, на резервных путях, где стояли побитые вагоны, и зорко следили за приближением темно-серой волны противника. На голой, ободранной, клочковатой степи было видно, как движется эта волна рядом с линией железной дороги. Из неприятельского лагеря слышались частые групповые выстрелы, но издали они казались треском сухого камыша под лапами осторожно пробирающегося зверя.
Мария стояла в цепи. В руках у нее была винтовка.
Темнело. Размеренно и строго над городом рвались снаряды. В северной части разрастался пожар.
Волна противника подкатывалась все ближе и ближе. Наконец, не получая ответного огня из города, ринулась в атаку кавалерия.
И тогда заговорил единственный партизанский кольт. В вечерней мути видела Мария приближающихся казаков и торопливо, один за другим втискивала патроны в узкое горло ствола винтовки.
Из-за вагонов кинулись в контратаку партизаны, и в их рядах пунцовым маком цвел платок на голове Марии.
Шла… И вдруг острая боль рванула правое плечо, потом ниже. Захлебнулась воздухом, качнулась и опустилась на стылую, еще не растаявшую землю. Винтовка выпала из рук.
…Партизаны отступили. За ними вихрем проскакали казаки, и вновь будто глухая тишина опустилась над городом. Мария откашлялась и, пересиливая боль, поползла к вагонам.
Китовна плакала. Не осуждала, не хвалила, а часто, стоя у кровати, утирала передником глаза и жалостливо глядела в почерневшее лицо Марии.
Однажды утром, вернувшись с базара, Китовна обрадованно подала клочок серой бумаги Марии:
– Сказывали, будто милость вышла насчет баб… которые за советскую власть… Стрелять не будут, а только наказанье маленькое.
Мария развернула бумажку:
«Приказ гарнизону города Н-ска и всему гражданскому населению округа № 16Прочитала Мария и тихо опустила бумажку на пол.
27 апреля 1919 года
§ 1
Большевистские банды разбиты наголову…
§ 2
Я лично убедился, что в восстании большевистских банд в городе Н-ске принимали фактическое участие не только мужчины, но и женщины, позволяя себе производить стрельбу из-за углов, окон, с крыш и чердаков по нашим доблестным защитникам родины. До сего времени эти преступницы в меньшей степени оставались в стороне, не получив должного возмездия за предательство по отношению к родине.
Считаю совершенно неприменимым и слишком почетным расстреляние и повешение такого рода преступниц, а посему предупреждаю, что в отношении означенных лиц будут применяться мною исключительно розги, вплоть до засечения виновных. Более чем уверен, что это домашнее средство произведет надлежащее воздействие на эту слабоумную среду, которая, по праву своего назначения, исключительно займется горшками, кухней и воспитанием детей будущего, более лучшего, поколения, а не политикой, абсолютно чуждой ее пониманию…»
7
Как-то рано утром в комнату вбежала испуганная Китовна и бросилась к Марии.
– Трое… с ружьми пришли…
Мария не ответила, не пошевелилась.
Спокойно глядела на вошедших. Лицо одного было очень знакомо, но никак не могла припомнить, где видела. Высокий, тонкий. Длинный, острый нос точно налеплен на лице, острые черные маленькие глаза улыбаются.
– Не узнаете, товарищ Зайцева? Мы с вами встречались. Как же! В мясном ряду. Неужели забыли? Видите, как обернулось…
Стукнул винтовкой и сухо добавил:
– Одевайтесь. К господину штабс-капитану вас требуют.
Не ввели, а втащили в комнату. За большим столом сидели трое, посередине Полунин. Бритое лицо обрюзгло, налилось кровью. Он часто крутил головой, точно ему давил шею высокий воротник. На новеньком мундире поблескивали погоны.
Молодой прапорщик, сидящий рядом с Полуниным, оглядел Марию и, склонившись, сказал:
– Приказ номер шестнадцать к ней применить нельзя. Больная…
Полунин сморщил лоб и, не глядя на Марию, нервно бросил:
– На сей раз приказ о розгах отменяется для товарища Зайцевой. Мы ее отправим отдыхать… в сады аллаха… Вывести!..
Во дворе у стены густо окрасился кровью еще не растаявший снег. Казалось, что это не кровь, а слетевший с головы красный платок и что Мария вот-вот встанет и призывно начнет махать им, звать на борьбу тех, кто молчаливо и безропотно принял власть насильников.
Из полуоткрытых век с презрением глядели мертвые глаза.
– Трое… с ружьми пришли…
Мария не ответила, не пошевелилась.
Спокойно глядела на вошедших. Лицо одного было очень знакомо, но никак не могла припомнить, где видела. Высокий, тонкий. Длинный, острый нос точно налеплен на лице, острые черные маленькие глаза улыбаются.
– Не узнаете, товарищ Зайцева? Мы с вами встречались. Как же! В мясном ряду. Неужели забыли? Видите, как обернулось…
Стукнул винтовкой и сухо добавил:
– Одевайтесь. К господину штабс-капитану вас требуют.
Не ввели, а втащили в комнату. За большим столом сидели трое, посередине Полунин. Бритое лицо обрюзгло, налилось кровью. Он часто крутил головой, точно ему давил шею высокий воротник. На новеньком мундире поблескивали погоны.
Молодой прапорщик, сидящий рядом с Полуниным, оглядел Марию и, склонившись, сказал:
– Приказ номер шестнадцать к ней применить нельзя. Больная…
Полунин сморщил лоб и, не глядя на Марию, нервно бросил:
– На сей раз приказ о розгах отменяется для товарища Зайцевой. Мы ее отправим отдыхать… в сады аллаха… Вывести!..
Во дворе у стены густо окрасился кровью еще не растаявший снег. Казалось, что это не кровь, а слетевший с головы красный платок и что Мария вот-вот встанет и призывно начнет махать им, звать на борьбу тех, кто молчаливо и безропотно принял власть насильников.
Из полуоткрытых век с презрением глядели мертвые глаза.
Перекати-поле
…Было это в годину черную, кровавую.
Прихватили колчаковские атаманцы партизана-разведчика у большого озера Чаны. Скачут на него с обнаженными шашками, а парню податься некуда: в озеро полезешь – смерть и на берегу – тоже смерть.
– Ну, – кричит он врагам своим, – живым я вам в руки не дамся!
Припал за кочку и давай пощелкивать из винтовочки.
Одного сверзил с коня, другого, третьего…
Ладно.
Остановились белые: что за бесстрашный такой? Нас вон сколько, а он не сдается…
– Сдавайся! – кричат. – Все равно тебе смерти не миновать!..
И начали поливать партизана свинцом…
А он молчит да винтовку покрепче к плечу прижимает, на мушку беляков одного за другим берет.
Видит офицер, не получается у него правильного боя. Не взять им этого бесстрашного партизана, а между тем многие из его команды уже отправились на тот свет. Рассыпал он своих солдат в цепь и к озеру повел.
Прихватили колчаковские атаманцы партизана-разведчика у большого озера Чаны. Скачут на него с обнаженными шашками, а парню податься некуда: в озеро полезешь – смерть и на берегу – тоже смерть.
– Ну, – кричит он врагам своим, – живым я вам в руки не дамся!
Припал за кочку и давай пощелкивать из винтовочки.
Одного сверзил с коня, другого, третьего…
Ладно.
Остановились белые: что за бесстрашный такой? Нас вон сколько, а он не сдается…
– Сдавайся! – кричат. – Все равно тебе смерти не миновать!..
И начали поливать партизана свинцом…
А он молчит да винтовку покрепче к плечу прижимает, на мушку беляков одного за другим берет.
Видит офицер, не получается у него правильного боя. Не взять им этого бесстрашного партизана, а между тем многие из его команды уже отправились на тот свет. Рассыпал он своих солдат в цепь и к озеру повел.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента