Страница:
Кондратий Урманов
Черный ветер
(сборник рассказов)
Красные бусы
1
Тихо передвигается по степи табун бая Абакира, и так же тихо, в сладкой дреме, едет сзади табуна на саврасом молодом коньке пастух Омар.
Степь, как океан безбрежный, разлилась во все стороны, расплескалась причудливыми миражами и оглохла в палящем полуденном зное. Только маленькая серенькая птичка бозторгай [1], утонув в бездонной синеве неба, нарушает звонкой песней сонливую тишину бескрайних просторов.
Солнце июльское шибко греет – спать хочется. Сонь в степи – и в мыслях у Омара тоже сонь. Только одна мысль никогда не засыпает, пять лет возит ее с собой по степи за табуном Омар, – это мысль о хозяйской дочке, красавице Бийбал; тянется она тихо, сонно, как и табун скота, но не обрывается, не покидает его ни днем ни ночью…
Пять лет пасет Омар скот Абакира, пять лет получает плату, но от этого не стал богаче, и Бийбал все так же далека, как и в первый год. Много нужно отдать скота Абакиру, большой калым, чтобы смягчить сердце старика, чтобы взять Бийбал в жены.
Может быть, у Бийбал уже есть жених, Омар не знает, но кто запретит ему думать о милой кыз?… Часто в коротких пастушеских снах он видит ее своей женой, а себя богатым.
Абакир стар и глядит в закат дней. Знает Омар, что не оставит Абакир свою дочь без приданого, но тяжелой грядой между ним и Бийбал лежит закон предков – его не перескочишь ни на каком скакуне.
Старый работник Иса часто смеется над Омаром:
– Пастуху жениться так же легко, как пешему обогнать верхового…
Но Омар не обижается, бережливо носит свою думу о Бийбал и ждет счастья…
Летняя стоянка Абакира далеко на Ишиме, и бывать там приходится редко. Когда табун подходит к озеру Кара-Су, Омара навещает Иса, привозит небольшой турсук кумыса, немного мяса и хлеба. Но иногда вместо Исы приезжает Бийбал, и ее кумыс кажется Омару вкуснее. В такие дни у Омара праздник. Омар поет песни своей любимой, рассказывает все, что думал в одиночестве. И похвала Бийбал звучит как любимый напев.
Сегодня табун раскинулся на берегу озера Кара-Су, и Омар ждет.
Ах, если бы приехала Бийбал!..
Прощаясь в последний раз с Исой, Омар сказал ему, когда вновь будет у озера. Сегодня пастух вернулся к условленному месту, прошло полдня, а никого нет.
Омар часто становится на седло, делает руку козырьком и долго пристально смотрит в сторону своего аула. Левее, в зеленом кустарнике, видны юрты соседа Болдымбая, и только.
А вокруг – степь, степь, степь…
Под палящим полуденным солнцем она кажется мертвой.
Скучно…
«Разве к Болдымбаю съездить?» – думает Омар и решает, что ехать нельзя, что Бийбал может его не застать.
И опять Омар начинает дремать…
Вечером, когда за зеленой степной далью погасло солнце, к Омару приехал русский, переодетый в казахскую одежду.
Омар сначала не узнал его, думал – казах, но когда русский подъехал и сказал:
– Аман!.. Малджан аманба?… [2] – вышло немного картаво.
Омар засмеялся.
– Зачем копа надевал?
Русский улыбнулся в черную бороду:
– Своей нет – чужую наденешь…
А ночью разожгли сухой кизяк, кипятили в солдатском котелке чай, привезенный русским, разговаривали.
Лицо у Омара от огня желтое, у русского тоже желтое, густой бородой заросло, да под толстыми бровями отсветы огня в глазах.
Жаловался русский…
– Одну войну кончили, теперь другая началась промежду своими… Мы – красные, большевики: все мужики, рабочие – своим горбом которые, а они – белые: офицеры там разные, генералы, господа – «тюре» по-вашему… Вот разлад и пошел, когда свобода вышла… Мы за свое, а они за свое… Навроде вот как ты и хозяин твой. Ты пастух и подохнешь пастухом, а хозяин твой – буржуй – живет себе и никаких.
Не все Омар понимает, о чем рассказывает русский, молча ковыряет палкой горящий кизяк и с нетерпением ждет, когда закипит котелок.
Вокруг лежат бараны, козы, звучно посапывая, жуют жвачку.
Замолкает и русский на минуту, прислушиваясь, но в степи тихо и сонно…
Хочет русский досказать, чтобы понял Омар, почему между русскими война, – боль свою вылить.
– Господа – они хитры, – снова начинает он, раскуривая от уголька толстую цигарку, – забирают нас в солдаты, чтобы мы друг дружку били, а мы взяли да целым селом и не пошли… Спалили, голова! Все село спалили. Которых постреляли, а я вот убег, думаю к красным проехать… Они там вон, – на запад рукой махнул, – далеко… А тут белые, царя себе падшу – нового выбрали, Колчака… Была баба, двое ребят – как они теперь? Погинули, знать… – вздохнул глубоко и добавил: – Вот и воюем сами промежду себя за это. Отдохнет лошадь денек-два, а там подамся дальше. Наша все равно возьмет…
Омар поднял голову, взглянул в глаза русского.
– Шибко воевайт?…
– О-о-о… резня ж, голова, посуди сам: ежели наш попадет к ним, без церемонии шкуру сдирают и в могилку… Мозарка – понимаешь?… Ну и ихним тоже некоторым пощады не даем… Война!..
– О-ой пормой! – Омар понял, страшно стало. – Зашем такой бойна? Много народ кончал?
– Не счислить… шибко много… Коп!
Котелок начал брызгать, Омар встрепенулся.
– Шай… давай, сыпь…
Русский достал из сумки чай и щепотку бросил в котелок…
– Мало… Ишшо давай… много давай… Шай, жаксы! Хорошо!
Омару не часто приходится пить этот запашистый напиток.
Русский еще две щепотки прибавил.
– Вот ладно, кватит…
Пили из одной кружки поочередно: сначала русский, потом Омар. Омар жадно тянул из горячей кружки чай, крякал от удовольствия:
– Вот ладно… тца-а-а-а… тца-а-а… Сапсем ладна… Давно не пил… – беспрерывно хвалил он напиток.
Выпили котелок, другой вскипятили.
Всю ночь возле табуна Омара горел маленький огонек, как жадный глаз каскарь [3].
Над степью колпак звездного неба, а кругом тишь и сонь… Как тысячи лет назад – тишь и сонь…
Степь, как океан безбрежный, разлилась во все стороны, расплескалась причудливыми миражами и оглохла в палящем полуденном зное. Только маленькая серенькая птичка бозторгай [1], утонув в бездонной синеве неба, нарушает звонкой песней сонливую тишину бескрайних просторов.
Солнце июльское шибко греет – спать хочется. Сонь в степи – и в мыслях у Омара тоже сонь. Только одна мысль никогда не засыпает, пять лет возит ее с собой по степи за табуном Омар, – это мысль о хозяйской дочке, красавице Бийбал; тянется она тихо, сонно, как и табун скота, но не обрывается, не покидает его ни днем ни ночью…
Пять лет пасет Омар скот Абакира, пять лет получает плату, но от этого не стал богаче, и Бийбал все так же далека, как и в первый год. Много нужно отдать скота Абакиру, большой калым, чтобы смягчить сердце старика, чтобы взять Бийбал в жены.
Может быть, у Бийбал уже есть жених, Омар не знает, но кто запретит ему думать о милой кыз?… Часто в коротких пастушеских снах он видит ее своей женой, а себя богатым.
Абакир стар и глядит в закат дней. Знает Омар, что не оставит Абакир свою дочь без приданого, но тяжелой грядой между ним и Бийбал лежит закон предков – его не перескочишь ни на каком скакуне.
Старый работник Иса часто смеется над Омаром:
– Пастуху жениться так же легко, как пешему обогнать верхового…
Но Омар не обижается, бережливо носит свою думу о Бийбал и ждет счастья…
Летняя стоянка Абакира далеко на Ишиме, и бывать там приходится редко. Когда табун подходит к озеру Кара-Су, Омара навещает Иса, привозит небольшой турсук кумыса, немного мяса и хлеба. Но иногда вместо Исы приезжает Бийбал, и ее кумыс кажется Омару вкуснее. В такие дни у Омара праздник. Омар поет песни своей любимой, рассказывает все, что думал в одиночестве. И похвала Бийбал звучит как любимый напев.
Сегодня табун раскинулся на берегу озера Кара-Су, и Омар ждет.
Ах, если бы приехала Бийбал!..
Прощаясь в последний раз с Исой, Омар сказал ему, когда вновь будет у озера. Сегодня пастух вернулся к условленному месту, прошло полдня, а никого нет.
Омар часто становится на седло, делает руку козырьком и долго пристально смотрит в сторону своего аула. Левее, в зеленом кустарнике, видны юрты соседа Болдымбая, и только.
А вокруг – степь, степь, степь…
Под палящим полуденным солнцем она кажется мертвой.
Скучно…
«Разве к Болдымбаю съездить?» – думает Омар и решает, что ехать нельзя, что Бийбал может его не застать.
И опять Омар начинает дремать…
Вечером, когда за зеленой степной далью погасло солнце, к Омару приехал русский, переодетый в казахскую одежду.
Омар сначала не узнал его, думал – казах, но когда русский подъехал и сказал:
– Аман!.. Малджан аманба?… [2] – вышло немного картаво.
Омар засмеялся.
– Зачем копа надевал?
Русский улыбнулся в черную бороду:
– Своей нет – чужую наденешь…
А ночью разожгли сухой кизяк, кипятили в солдатском котелке чай, привезенный русским, разговаривали.
Лицо у Омара от огня желтое, у русского тоже желтое, густой бородой заросло, да под толстыми бровями отсветы огня в глазах.
Жаловался русский…
– Одну войну кончили, теперь другая началась промежду своими… Мы – красные, большевики: все мужики, рабочие – своим горбом которые, а они – белые: офицеры там разные, генералы, господа – «тюре» по-вашему… Вот разлад и пошел, когда свобода вышла… Мы за свое, а они за свое… Навроде вот как ты и хозяин твой. Ты пастух и подохнешь пастухом, а хозяин твой – буржуй – живет себе и никаких.
Не все Омар понимает, о чем рассказывает русский, молча ковыряет палкой горящий кизяк и с нетерпением ждет, когда закипит котелок.
Вокруг лежат бараны, козы, звучно посапывая, жуют жвачку.
Замолкает и русский на минуту, прислушиваясь, но в степи тихо и сонно…
Хочет русский досказать, чтобы понял Омар, почему между русскими война, – боль свою вылить.
– Господа – они хитры, – снова начинает он, раскуривая от уголька толстую цигарку, – забирают нас в солдаты, чтобы мы друг дружку били, а мы взяли да целым селом и не пошли… Спалили, голова! Все село спалили. Которых постреляли, а я вот убег, думаю к красным проехать… Они там вон, – на запад рукой махнул, – далеко… А тут белые, царя себе падшу – нового выбрали, Колчака… Была баба, двое ребят – как они теперь? Погинули, знать… – вздохнул глубоко и добавил: – Вот и воюем сами промежду себя за это. Отдохнет лошадь денек-два, а там подамся дальше. Наша все равно возьмет…
Омар поднял голову, взглянул в глаза русского.
– Шибко воевайт?…
– О-о-о… резня ж, голова, посуди сам: ежели наш попадет к ним, без церемонии шкуру сдирают и в могилку… Мозарка – понимаешь?… Ну и ихним тоже некоторым пощады не даем… Война!..
– О-ой пормой! – Омар понял, страшно стало. – Зашем такой бойна? Много народ кончал?
– Не счислить… шибко много… Коп!
Котелок начал брызгать, Омар встрепенулся.
– Шай… давай, сыпь…
Русский достал из сумки чай и щепотку бросил в котелок…
– Мало… Ишшо давай… много давай… Шай, жаксы! Хорошо!
Омару не часто приходится пить этот запашистый напиток.
Русский еще две щепотки прибавил.
– Вот ладно, кватит…
Пили из одной кружки поочередно: сначала русский, потом Омар. Омар жадно тянул из горячей кружки чай, крякал от удовольствия:
– Вот ладно… тца-а-а-а… тца-а-а… Сапсем ладна… Давно не пил… – беспрерывно хвалил он напиток.
Выпили котелок, другой вскипятили.
Всю ночь возле табуна Омара горел маленький огонек, как жадный глаз каскарь [3].
Над степью колпак звездного неба, а кругом тишь и сонь… Как тысячи лет назад – тишь и сонь…
2
У Омара душа такая же, как у прадедов, – жадная на всякую невидаль.
Утром Омар зарезал барана; русский помогать стал, спросил:
– А хозяина не боишься?…
– Как знает? Может, пропал баран… Каскыр тащил…
Русскому жарко в копе, снял.
– Упарился, язви ее!.. Как это вы, черти, носите копу в экую жарынь?
У русского вместо пояса красная тесемочка, синими буквами расшита: «Упаси, господи, раба божия от всякаго глаза злаго и помысла вреднаго!»
Увидал Омар, глаза разгорелись:
– Дай…
Свежевать барана бросил, руки о шалбары [4] вытер.
– Мой возьми… эта дай… шибко надо…
– Чудной!.. Мне не жалко, только твой ременный, с набором, лучше… Ну, на, возьми…
Бережно свертывает Омар тесемочку, кладет в боковой карман, думает: «Вот Абакиру подарок… Кто такой даст? Будет теперь Абакир с аксакалами [5] сидеть, поясок красненький завяжет – хорошо!.. Ох, как хорошо будет!.. Может, калым за это сбавит?»
Хотелось Омару бросить барана, вскочить на Савраску и мчаться к Абакиру, подарок отвезти.
Разве устоит теперь упрямый Абакир?… – загорается Омар уверенностью. О-о, Омар знает цену этому подарку!.. Омар знает, как теперь примет Абакир своего пастуха, – как зятя примет, рядом с собой посадит, первому своими руками положит в рот кусок мяса, лучшим кумысом напоит, до отвала напоит. О-о-о!.. Омар теперь знает, как примет его Абакир!..
Табун давно поднялся и далеко ушел за озеро, только следы остались на росистой траве.
Утром хорошо в степи – просторно и радостно. Журчит откуда-то с голубой выси, как ручей, песня жаворонка, такая простая и такая жизнерадостная, – душу бодрит, и самому петь хочется и славословить мир. От этого кочевник по заведенному порядку каждый день молитвой встречает и провожает солнце.
Омар освежевал барана, сказал русскому:
– Вари…
А сам пошел к озеру, вымыл руки, плеснул в лицо холодной водой и восходящему солнцу совершил намаз.
Долго варили в котелке мясо и так же долго вкусно чавкали, очищая ножами кости.
После завтрака Омар сел на Савраску, сказал:
– Ты мал-мал табун посмотри… Я Болдымбай аул еду, кумыс везу…
Перегнулся на сторону, гикнул и понесся по степи, взмахивая широкими рукавами копы.
Скакал Омар во всю прыть и голосом зычным пел:
– А-ы-ых!..
Утром Омар зарезал барана; русский помогать стал, спросил:
– А хозяина не боишься?…
– Как знает? Может, пропал баран… Каскыр тащил…
Русскому жарко в копе, снял.
– Упарился, язви ее!.. Как это вы, черти, носите копу в экую жарынь?
У русского вместо пояса красная тесемочка, синими буквами расшита: «Упаси, господи, раба божия от всякаго глаза злаго и помысла вреднаго!»
Увидал Омар, глаза разгорелись:
– Дай…
Свежевать барана бросил, руки о шалбары [4] вытер.
– Мой возьми… эта дай… шибко надо…
– Чудной!.. Мне не жалко, только твой ременный, с набором, лучше… Ну, на, возьми…
Бережно свертывает Омар тесемочку, кладет в боковой карман, думает: «Вот Абакиру подарок… Кто такой даст? Будет теперь Абакир с аксакалами [5] сидеть, поясок красненький завяжет – хорошо!.. Ох, как хорошо будет!.. Может, калым за это сбавит?»
Хотелось Омару бросить барана, вскочить на Савраску и мчаться к Абакиру, подарок отвезти.
Разве устоит теперь упрямый Абакир?… – загорается Омар уверенностью. О-о, Омар знает цену этому подарку!.. Омар знает, как теперь примет Абакир своего пастуха, – как зятя примет, рядом с собой посадит, первому своими руками положит в рот кусок мяса, лучшим кумысом напоит, до отвала напоит. О-о-о!.. Омар теперь знает, как примет его Абакир!..
Табун давно поднялся и далеко ушел за озеро, только следы остались на росистой траве.
Утром хорошо в степи – просторно и радостно. Журчит откуда-то с голубой выси, как ручей, песня жаворонка, такая простая и такая жизнерадостная, – душу бодрит, и самому петь хочется и славословить мир. От этого кочевник по заведенному порядку каждый день молитвой встречает и провожает солнце.
Омар освежевал барана, сказал русскому:
– Вари…
А сам пошел к озеру, вымыл руки, плеснул в лицо холодной водой и восходящему солнцу совершил намаз.
Долго варили в котелке мясо и так же долго вкусно чавкали, очищая ножами кости.
После завтрака Омар сел на Савраску, сказал:
– Ты мал-мал табун посмотри… Я Болдымбай аул еду, кумыс везу…
Перегнулся на сторону, гикнул и понесся по степи, взмахивая широкими рукавами копы.
Скакал Омар во всю прыть и голосом зычным пел:
Савраска четко выбивал дробь копытами, точно сам радовался радостью седока, а Омар уже обо всем забыл: нет ни табуна, ни русского, что остался с табуном, тяжесть прошлых лет забыл, только Бийбал одна в сердце радость будит.
Весной жеребец находит себе кобылу,
Птицы живут все попарно,
И у всех бывают дети…
Только у Омара Касымова нет жены,
Нет у Омара детей.
Поедет Омар Касымов к Абакиру,
Даст ему дорогой подарок —
У русского за пояс выменял…
С радостью возьмет Абакир подарок,
Дочь свою, красавицу Бийбал,
За Омара замуж выдаст…
Тогда у Омара будут дети.
Тогда Омар сам станет богатым.
Будет гостей принимать в своей юрте,
Кумысом поить дорогих гостей.
Потому что у Омара будет табун кобылиц
И много всякого скота…
А-ы-ых!.. Хорошо будет жить Омар!..
– А-ы-ых!..
3
В ауле Болдымбая с вечера остановился казачий отряд. Двадцать человек.
Болдымбай сначала испугался, бежать хотел – не пустили. А когда жене, старой Гульджихан, подарили платок, а дочке Зуре – зеленые сережки, Болдымбай растрогался, в благодарность зарезал барана, кумысом поил досыта. Ходил вокруг гостей, хвалил:
– Вот кунак!.. Такой никогда не видал… Джаксы кунак!..
У казаков была водка, всю ночь пили, хозяина угощали. Болдымбай к утру свалился в юрте возле сундуков, на которых спала Гульджихан, и храпел, захлебываясь слюной, а молоденькую Зуру трое солдат уговаривали в кустах:
– Мы что тебе, зря сережки дали?… Сочувствовать должна…
Но как только они начинали плотнее подходить к ней, она что было силы кричала:
– Ой бой!.. Джур!..
Копошатся в кустах – безликие, серые.
Только крик молодой слышен – больной, отчаянный, крик перед страхом смерти…
– Джур!..
Надоело солдатам возиться, один крикнул:
– Сенька, вали! Ежели хозяин прибежит, у меня карабин в руках…
В предутренней тишине в кустах над озером тихо раздался придушенный крик:
– Ой, аны!.. М-м-м…
И все смолкло…
Когда Омар приехал в аул Болдымбая, все вновь были пьяны. Болдымбай сидел в кругу гостей и даже головы не повернул в сторону пастуха.
«Пьяный, – подумал Омар. – Все пьяни…» – и шагнул к двери. Но черненький русский, сидевший рядом, схватил его за полу копы.
– Пей вот, – сунул он Омару в руку зеленую кружку. Покачнулся и чуть не упал. – Пей! Хорошо!..
Омар никогда не пил водки и после двух кружек опьянел, подарок русского, что остался охранять табун, показывал:
– Ойо!.. Подарка!..
Растягивая тесемочку во всю длину, покачиваясь, ходил от одного солдата к другому, хвастал:
– Абакир даем подарка, Бийбал замуж берем… О, подарка!.. Русский давал…
Белокурый вахмистр подозвал к себе солдата и, по-тараканьи шевеля длинными светлыми усами, с угрозой сказал:
– Семенов, ты пей, да дело помни… Видишь, про русского говорит: может, большевик скрывается…
В кустах у озера пели:
Кружится голова у Омара, все забыл, что говорил тот русский, забыл его жалобу о доме, о жене, о детях.
Вот повели Омара солдаты в сторонку, спрашивать начали. А почему же не сказать хорошим людям? Да еще подарки, кажется, сулят? Эх, хорошие люди русские!..
Семенов шкатулку раскрыл, диковинки разные показывает:
– Самый лучший подарок дам, скажи: большевиков видел где-нибудь?
«Большевик? Стой, кажется, тот русский, что остался у табуна, называл себя большевиком?» – подумал Омар и, вспомнив, обрадованно вскрикнул:
– Кызыл урус!.. Большейбек? Видал, видал! Мой табун остался… кароши большейбек!.. Шай давал… много пил шай… Джаксы большейбек!..
И от шкатулки глаз оторвать не может: лежат там на дне красные-красные бусы. Как раз на шею Бийбал пригодятся.
А какая красавица стала бы Бийбал в этих бусах!..
– Давай эта… как звать?…
– Бусы…
– А-а, буса… ладна… кызыл буса… жаксы буса… Подарок Бийбал везем. Большейбек там, табун гуляйт. Джаксы большейбек! Ой, ой, джаксы!..
И ничего уже не видит Омар, только бусы красненькие; тянется, взять хочет, в руках подержать…
А цена этим бусам – грош, стеклянные, обман один.
– Давай буса…
– Не-э… подождь, ужо большевика доставят, тогда получишь. Сейчас поедут…
– Ай, урус, дай, сам едем, большейбек кажем…
Шкатулка закрылась. Казак не дает бус, он хочет сначала видеть большевика, потом подарок даст…
– Мой лошадь бери, поезжай, только буса давай.
А в юрте Болдымбай угощает солдат кумысом. Там старший, развалившись на кошме у столика, грубо ласкает молоденькую Зуру.
Видит Болдымбай и слова не скажет. Что же, пусть русский поиграет с дочкой. С ней ничего не случится.
Зура тоже пила водку и теперь плачет пьяными слезами.
О чем она плачет?
Сел Омар возле Зуры, песню запел:
– Ишь, разобрало бритолобого!..
Болдымбай сначала испугался, бежать хотел – не пустили. А когда жене, старой Гульджихан, подарили платок, а дочке Зуре – зеленые сережки, Болдымбай растрогался, в благодарность зарезал барана, кумысом поил досыта. Ходил вокруг гостей, хвалил:
– Вот кунак!.. Такой никогда не видал… Джаксы кунак!..
У казаков была водка, всю ночь пили, хозяина угощали. Болдымбай к утру свалился в юрте возле сундуков, на которых спала Гульджихан, и храпел, захлебываясь слюной, а молоденькую Зуру трое солдат уговаривали в кустах:
– Мы что тебе, зря сережки дали?… Сочувствовать должна…
Но как только они начинали плотнее подходить к ней, она что было силы кричала:
– Ой бой!.. Джур!..
Копошатся в кустах – безликие, серые.
Только крик молодой слышен – больной, отчаянный, крик перед страхом смерти…
– Джур!..
Надоело солдатам возиться, один крикнул:
– Сенька, вали! Ежели хозяин прибежит, у меня карабин в руках…
В предутренней тишине в кустах над озером тихо раздался придушенный крик:
– Ой, аны!.. М-м-м…
И все смолкло…
Когда Омар приехал в аул Болдымбая, все вновь были пьяны. Болдымбай сидел в кругу гостей и даже головы не повернул в сторону пастуха.
«Пьяный, – подумал Омар. – Все пьяни…» – и шагнул к двери. Но черненький русский, сидевший рядом, схватил его за полу копы.
– Пей вот, – сунул он Омару в руку зеленую кружку. Покачнулся и чуть не упал. – Пей! Хорошо!..
Омар никогда не пил водки и после двух кружек опьянел, подарок русского, что остался охранять табун, показывал:
– Ойо!.. Подарка!..
Растягивая тесемочку во всю длину, покачиваясь, ходил от одного солдата к другому, хвастал:
– Абакир даем подарка, Бийбал замуж берем… О, подарка!.. Русский давал…
Белокурый вахмистр подозвал к себе солдата и, по-тараканьи шевеля длинными светлыми усами, с угрозой сказал:
– Семенов, ты пей, да дело помни… Видишь, про русского говорит: может, большевик скрывается…
В кустах у озера пели:
И Омару захотелось петь свою песню, какую еще не слышали русские.
Е-еха-ли ка-а-за-а-ки-и
Сы-а-служ-бы до-мо-ой.
На плеч-чаях по-го-о-ны-ы,
На гру-у-дях кре-сты-ы…
Кружится голова у Омара, все забыл, что говорил тот русский, забыл его жалобу о доме, о жене, о детях.
Вот повели Омара солдаты в сторонку, спрашивать начали. А почему же не сказать хорошим людям? Да еще подарки, кажется, сулят? Эх, хорошие люди русские!..
Семенов шкатулку раскрыл, диковинки разные показывает:
– Самый лучший подарок дам, скажи: большевиков видел где-нибудь?
«Большевик? Стой, кажется, тот русский, что остался у табуна, называл себя большевиком?» – подумал Омар и, вспомнив, обрадованно вскрикнул:
– Кызыл урус!.. Большейбек? Видал, видал! Мой табун остался… кароши большейбек!.. Шай давал… много пил шай… Джаксы большейбек!..
И от шкатулки глаз оторвать не может: лежат там на дне красные-красные бусы. Как раз на шею Бийбал пригодятся.
А какая красавица стала бы Бийбал в этих бусах!..
– Давай эта… как звать?…
– Бусы…
– А-а, буса… ладна… кызыл буса… жаксы буса… Подарок Бийбал везем. Большейбек там, табун гуляйт. Джаксы большейбек! Ой, ой, джаксы!..
И ничего уже не видит Омар, только бусы красненькие; тянется, взять хочет, в руках подержать…
А цена этим бусам – грош, стеклянные, обман один.
– Давай буса…
– Не-э… подождь, ужо большевика доставят, тогда получишь. Сейчас поедут…
– Ай, урус, дай, сам едем, большейбек кажем…
Шкатулка закрылась. Казак не дает бус, он хочет сначала видеть большевика, потом подарок даст…
– Мой лошадь бери, поезжай, только буса давай.
А в юрте Болдымбай угощает солдат кумысом. Там старший, развалившись на кошме у столика, грубо ласкает молоденькую Зуру.
Видит Болдымбай и слова не скажет. Что же, пусть русский поиграет с дочкой. С ней ничего не случится.
Зура тоже пила водку и теперь плачет пьяными слезами.
О чем она плачет?
Сел Омар возле Зуры, песню запел:
Русские следили за кривляньями Омара, смеялись:
О чем плачет молодая Зура,
О чем убивается?
Разве плохой подарок дали ей русские?…
Эх, у меня будет подарок,
Хороший подарок Бийбал —
Все соседи любоваться будут!..
Красные бусы на шею
Завяжет моя Бийбал.
Разве она не будет годиться
Самому хану в жены?
– Ишь, разобрало бритолобого!..
4
А тот русский, что остался караулить табун, проводил Омара, лошадь к ноге привязал и лег.
Мало спал ночью, мало спал последние дни.
Наваливается дрема, наливает тело тяжестью и словно дымом заволакивает глаза.
Скотина обходит спящего человека и идет своим путем. Только одна лошадь остается возле человека – она привязана к ноге.
Казаки застали его спящим.
Когда открыл глаза, три винтовки глядели на него темными отверстиями – там пряталась смерть…
– Будет спать-то, – сказал черный чубатый казак, соскакивая с лошади, – выспишься потом…
Человек отвязал аркан от ноги, поднялся:
– Что ж, на этот раз ваша взяла…
Сказал так просто, как говорил не раз после полюбовного кулачного боя в родном селе в морозные лунные ночи: край на край.
И так же, как после кулачек, сказал своим врагам:
– Взяла, только не совсем… Будет и наш верх…
Ему связали назад руки тем же арканом, каким была привязана лошадь к ноге, и повели.
Зашумели казаки, когда увидели пойманного:
– Попался, голубок!
– Знает, где прятаться, сволочь!..
Вахмистр был доволен. В десятке аулов побывал он с отрядом – и безрезультатно. Дальше в степь углубляться не хотелось; там на сотни верст не было русского населения. И вот поездка оказалась не напрасной: перед ним был один из тех, кого искали. Вахмистр с усилием изломал жиденькие белесые брови (для страховидности) и пониженным голосом крикнул:
– Чей такой?
– А вам не все равно? – мрачно отозвался пленник.
– Спрашивают, значит, отвечай… красная сволочь!..
Нагайка взметнулась над головой, но пойманный уклонился, и она больно рванула правое плечо. Сквозь сжатые зубы сказал:
– Ну, из Алагана… Степан Поярков…
– Большевик?
Пленный не ответил.
Омар смотрел на русских и не понимал: чему они радуются и почему ругают и бьют этого? Свой же, русский… Зачем его держат связанным?
Встретившись с суровым взглядом пленника, Омар вспомнил рассказ его у костра, когда кипятили чай, и в трезвеющем сознании закопошились неясные, тревожные мысли: «Почему он такой сегодня сердитый?»
Русский, что показывал бусы, стоял рядом, и Омар, как лошадь на ярмарке, похвалил пленника:
– Карош большейбек!.. Жаксы большейбек!..
Кажется, связанный русский обругал его? Но ведь Омар совсем не хотел сделать худое этому доброму, заросшему черной бородой человеку, подарившему поясок и угощавшему хорошим чаем. «Разве плохо, что я сказал о нем?»
Но бусы не дали ему найти ответ.
Он кинулся к тому, в чьих руках была шкатулка:
– Ладна… Буса давай…
Омар с жадностью выхватил бусы из рук русского, торопливо завернул их в тряпочку вместе с тесемкой и бросился к лошади. Вскочив на Савраску, он весело гикнул:
– Аы-ых!..
Савраска сорвался с места и галопом помчался по берегу озера.
Вахмистр сказал:
– Иванов, ты, кажется, три медали имеешь за отличную стрельбу?…
– Так точно…
– Разболтает, дьявол… По всем аулам узнают… А это дело секретное…
Иванов с колена разрядил карабин.
Гулкий выстрел хлестнул над озером. Омар сильно дернулся в седле и, падая, видел: бусы, красные бусы сыпались в зелень травы…
– На коней! – визгливо крикнул вахмистр.
Мало спал ночью, мало спал последние дни.
Наваливается дрема, наливает тело тяжестью и словно дымом заволакивает глаза.
Скотина обходит спящего человека и идет своим путем. Только одна лошадь остается возле человека – она привязана к ноге.
Казаки застали его спящим.
Когда открыл глаза, три винтовки глядели на него темными отверстиями – там пряталась смерть…
– Будет спать-то, – сказал черный чубатый казак, соскакивая с лошади, – выспишься потом…
Человек отвязал аркан от ноги, поднялся:
– Что ж, на этот раз ваша взяла…
Сказал так просто, как говорил не раз после полюбовного кулачного боя в родном селе в морозные лунные ночи: край на край.
И так же, как после кулачек, сказал своим врагам:
– Взяла, только не совсем… Будет и наш верх…
Ему связали назад руки тем же арканом, каким была привязана лошадь к ноге, и повели.
Зашумели казаки, когда увидели пойманного:
– Попался, голубок!
– Знает, где прятаться, сволочь!..
Вахмистр был доволен. В десятке аулов побывал он с отрядом – и безрезультатно. Дальше в степь углубляться не хотелось; там на сотни верст не было русского населения. И вот поездка оказалась не напрасной: перед ним был один из тех, кого искали. Вахмистр с усилием изломал жиденькие белесые брови (для страховидности) и пониженным голосом крикнул:
– Чей такой?
– А вам не все равно? – мрачно отозвался пленник.
– Спрашивают, значит, отвечай… красная сволочь!..
Нагайка взметнулась над головой, но пойманный уклонился, и она больно рванула правое плечо. Сквозь сжатые зубы сказал:
– Ну, из Алагана… Степан Поярков…
– Большевик?
Пленный не ответил.
Омар смотрел на русских и не понимал: чему они радуются и почему ругают и бьют этого? Свой же, русский… Зачем его держат связанным?
Встретившись с суровым взглядом пленника, Омар вспомнил рассказ его у костра, когда кипятили чай, и в трезвеющем сознании закопошились неясные, тревожные мысли: «Почему он такой сегодня сердитый?»
Русский, что показывал бусы, стоял рядом, и Омар, как лошадь на ярмарке, похвалил пленника:
– Карош большейбек!.. Жаксы большейбек!..
Кажется, связанный русский обругал его? Но ведь Омар совсем не хотел сделать худое этому доброму, заросшему черной бородой человеку, подарившему поясок и угощавшему хорошим чаем. «Разве плохо, что я сказал о нем?»
Но бусы не дали ему найти ответ.
Он кинулся к тому, в чьих руках была шкатулка:
– Ладна… Буса давай…
Омар с жадностью выхватил бусы из рук русского, торопливо завернул их в тряпочку вместе с тесемкой и бросился к лошади. Вскочив на Савраску, он весело гикнул:
– Аы-ых!..
Савраска сорвался с места и галопом помчался по берегу озера.
Вахмистр сказал:
– Иванов, ты, кажется, три медали имеешь за отличную стрельбу?…
– Так точно…
– Разболтает, дьявол… По всем аулам узнают… А это дело секретное…
Иванов с колена разрядил карабин.
Гулкий выстрел хлестнул над озером. Омар сильно дернулся в седле и, падая, видел: бусы, красные бусы сыпались в зелень травы…
– На коней! – визгливо крикнул вахмистр.
5
Долго Иса искал Омара, чтобы передать пищу, весь табун объехал, не нашел.
«Должно быть, уплелся к Болдымбаю», – подумал старик.
Поправил изодранный малахай на голове и, покачивая сивой бороденкой, потопал в соседний аул.
Рядом с юртами Болдымбая пасся Савраска.
– Значит, Омар тут…
Не успел Иса сойти с лошади и отдать привет хозяину, как ему сказали, что отряд русских солдат уехал на ночевку в аул бая Абакира. С ними еще какой-то человек, тоже русский, но почему-то связанный…
Иса привязал лошадь у арбы и только открыл дверь в юрту хозяина, увидел: посредине юрты сидит Омар с завязанной головой и, словно молитву читает, кланяется; и еще увидел Иса на белой повязке кровь.
Омар не дал Исе как следует поздороваться с хозяином, спросил:
– Солдаты убили связанного русского?…
– Я не видел никаких солдат и связанного русского тоже не видел… Был у табуна – там тебя не нашел… Я привез тебе немного хлеба и кумыса.
Омар закачался снова и пожаловался:
– В меня стреляли… голову ранили… А русского они убьют… Он большевик… У моего табуна ночевал, я сказал…
Иса опустился рядом с Омаром, а Болдымбай пьяным, хриплым голосом пояснил:
– Омар поехал, русский солдат выстрелил, но пуля распорола у него только кожу на голове: от уха к виску. Глаз остался цел, только красный…
Омар не показал Исе ни того пояса, что выменял у русского, ни красных бус, которые подарили солдаты, спросил Ису:
– Так ты не видел, куда поехали солдаты?…
– Нет… Бийбал ездила в гости к Нурали, Абакир послал меня с пищей к тебе. Никаких я русских не видел.
– Но они поехали в наш аул!.. Они уже там сейчас…
– Не видел…
И опять Омар качается, будто от тяжести повязки, которую накрутила ему на голову Зура.
– Он был у моего табуна. Ночевали вместе, чаем меня угощал… Я сказал солдатам… его связали… А человек хороший… Просто друг…
Ехал Иса домой, думал:
«Алаган солдаты сожгли, да еще какие-то из чужих земель. Людей побили, постреляли – худая жизнь стала. Вот спрятался человек в степи – тут нашли. Не нашли бы – Омар помог, указал и сам пулю получил».
И жалко Исе того русского и Омара жалко.
– Глупый…
Думал Иса и как-то не заметил, откуда вывернулась Бийбал. Она сегодня в белом платье, малиновый камзол плотно обтягивает ее молодое тело, на голове такая же малиновая шапочка с совиными перьями, и вся она похожа на нарядную птицу. Игреневый иноходец плавно покачивал ее на своей спине.
Подъехав к Исе, она остановила иноходца.
– Отец сказал, чтобы ты привел доброго барана из табуна, русских солдат угощать будет… Я ездила к табуну – ни Омара, ни тебя не нашла…
– А связанный русский с ними? – спросил Иса.
– Он в твоей юрте лежит…
– А Омар в юрте Болдымбая, – сказал Иса, – его ранили в голову, но он будет жив…
У Бийбал глаза стали круглыми, ничего не видящими. Бийбал никогда не пела таких песен об Омаре, какие он пел ей. Она знала, воля родительская непреклонна и не за пастухом ей придется коротать жизнь.
Она никогда не мешала Омару петь песни. Ей было приятно слушать слова, полные любви, но стоило только закрыть глаза, и становилось ясно, что это не Омар поет, а тот далекий, неизвестный, который сделает ее счастливой.
Но сейчас Бийбал стало жалко Омара. Она круто повернула иноходца и понеслась к аулу Болдымбая, не сказав Исе ни слова.
«Верченая», – подумал о ней Иса и поехал исполнять приказание хозяина.
«Должно быть, уплелся к Болдымбаю», – подумал старик.
Поправил изодранный малахай на голове и, покачивая сивой бороденкой, потопал в соседний аул.
Рядом с юртами Болдымбая пасся Савраска.
– Значит, Омар тут…
Не успел Иса сойти с лошади и отдать привет хозяину, как ему сказали, что отряд русских солдат уехал на ночевку в аул бая Абакира. С ними еще какой-то человек, тоже русский, но почему-то связанный…
Иса привязал лошадь у арбы и только открыл дверь в юрту хозяина, увидел: посредине юрты сидит Омар с завязанной головой и, словно молитву читает, кланяется; и еще увидел Иса на белой повязке кровь.
Омар не дал Исе как следует поздороваться с хозяином, спросил:
– Солдаты убили связанного русского?…
– Я не видел никаких солдат и связанного русского тоже не видел… Был у табуна – там тебя не нашел… Я привез тебе немного хлеба и кумыса.
Омар закачался снова и пожаловался:
– В меня стреляли… голову ранили… А русского они убьют… Он большевик… У моего табуна ночевал, я сказал…
Иса опустился рядом с Омаром, а Болдымбай пьяным, хриплым голосом пояснил:
– Омар поехал, русский солдат выстрелил, но пуля распорола у него только кожу на голове: от уха к виску. Глаз остался цел, только красный…
Омар не показал Исе ни того пояса, что выменял у русского, ни красных бус, которые подарили солдаты, спросил Ису:
– Так ты не видел, куда поехали солдаты?…
– Нет… Бийбал ездила в гости к Нурали, Абакир послал меня с пищей к тебе. Никаких я русских не видел.
– Но они поехали в наш аул!.. Они уже там сейчас…
– Не видел…
И опять Омар качается, будто от тяжести повязки, которую накрутила ему на голову Зура.
– Он был у моего табуна. Ночевали вместе, чаем меня угощал… Я сказал солдатам… его связали… А человек хороший… Просто друг…
Ехал Иса домой, думал:
«Алаган солдаты сожгли, да еще какие-то из чужих земель. Людей побили, постреляли – худая жизнь стала. Вот спрятался человек в степи – тут нашли. Не нашли бы – Омар помог, указал и сам пулю получил».
И жалко Исе того русского и Омара жалко.
– Глупый…
Думал Иса и как-то не заметил, откуда вывернулась Бийбал. Она сегодня в белом платье, малиновый камзол плотно обтягивает ее молодое тело, на голове такая же малиновая шапочка с совиными перьями, и вся она похожа на нарядную птицу. Игреневый иноходец плавно покачивал ее на своей спине.
Подъехав к Исе, она остановила иноходца.
– Отец сказал, чтобы ты привел доброго барана из табуна, русских солдат угощать будет… Я ездила к табуну – ни Омара, ни тебя не нашла…
– А связанный русский с ними? – спросил Иса.
– Он в твоей юрте лежит…
– А Омар в юрте Болдымбая, – сказал Иса, – его ранили в голову, но он будет жив…
У Бийбал глаза стали круглыми, ничего не видящими. Бийбал никогда не пела таких песен об Омаре, какие он пел ей. Она знала, воля родительская непреклонна и не за пастухом ей придется коротать жизнь.
Она никогда не мешала Омару петь песни. Ей было приятно слушать слова, полные любви, но стоило только закрыть глаза, и становилось ясно, что это не Омар поет, а тот далекий, неизвестный, который сделает ее счастливой.
Но сейчас Бийбал стало жалко Омара. Она круто повернула иноходца и понеслась к аулу Болдымбая, не сказав Исе ни слова.
«Верченая», – подумал о ней Иса и поехал исполнять приказание хозяина.
6
Уже темнело в степи, когда Иса вернулся в аул с бараном. Большой костер горел возле юрты хозяина. Недалеко от огня группа солдат громко разговаривала и смеялась, но в хозяйской юрте было тихо. Кроме солдат, никаких гостей не было.
Абакир был недоволен, что Иса долго ездил, но бранить не стал. Он помолился, и острый нож Исы отделил курчавую голову барана от тела.
Освежеванного барана Иса передал хозяйке, вымыл руки и пошел к своей юрте.
Весь день он проездил, почти ничего не ел, а есть не хотелось. Противно было сидеть рядом с солдатами после всего, что он узнал об Омаре, о скрывающемся русском. Юрта Исы – самая последняя, почти у приречных кустов. У двери Иса разглядел сидящего человека с ружьем.
– Сюда нельзя, – предупредил солдат.
Иса не испугался.
– Мой тут живет, – сказал он, – мой юрта…
– Все едино – нельзя…
Иса подошел к солдату и тихо опустился на землю.
– Мой пристал шибко, спать надо…
Солдат в темноте оглядел его рваный малахай, худое старческое лицо с клинышком бороды и, подумав, сказал:
– Там большевик… Я на карауле стою… Понимаешь?
– Понимай, понимай…
В отряде еще не иссякли запасы хмельного, взятые предусмотрительным старшим для того, чтобы, как он говорил, «рука тверже была»… Солдат был навеселе и не прогнал Ису, как это сделал бы в другое время.
Он сидел, вспоминал свою станицу и по-молодому тосковал.
Появление старика даже обрадовало солдата. Караулить связанного волосяным арканом, да еще в юрте, было смешно. Куда он денется? На степи, как на ладони, все видно, далеко не убежишь.
Солдат свернул цигарку и спросил:
– Ты сам-то кто будешь?
– Работник мала-мала…
– Женка есть, дети?
– Никого мой нету… Был да пропал…
– Как же так? Одному жить скучно… Была бы женушка, катын, что ли, по-вашему…
– Ие, ие…
– …Была бы, говорю, катын, подвалился бы сейчас к ней под бок – все веселей…
– Ие, ие…
Солдат длинно и сладко зевнул.
– Скучно вот… У вас тут девчонок, казымилек каких-нибудь, нету?…
Иса покрутил головой.
– Жа-алко… Ну что ж… полезай к товарищу, ему не скучно будет, а я вас караулить стану… Черт с вами…
Иса поднялся и, согнувшись, покряхтывая, пролез в низкую дверь юрты. За ним вполз солдат и зажег спичку, чтобы удостовериться, здесь ли тот, кого он караулит.
Вспыхнувший огонек на минуту осветил у стены юрты связанного человека. Пленник был в одном нижнем белье, и черный аркан походил на змею, туго скрутившую своим телом добычу.
Глаза солдата встретились с черными большими глазами пленника.
– Не спится, дружба?
Черная борода шевельнулась.
– Испить бы…
– Придется в лапоть накапать да тебе дать хапать, – сказал солдат и рассмеялся над своей грубой выдумкой.
Спичка погасла. В темноте было слышно, как скрипнули чьи-то зубы, не то пленника, не то старика.
– Мой несет вода, – сказал Иса солдату.
– Не полагается… Не пропадет… Полковнику доставим – и в расход… Недолго… Спите… – И выполз из юрты.
Иса отыскал свою постель и, не раздеваясь, не поправляя сбившиеся клочья кошмы, лег.
В открытый шанграк [6] видны были редкие мерцающие звезды. Тишина заковала землю, но кажется Исе, что не спит она, не спит и чутко слушает. Иса по привычке закрывает глаза, но уснуть не может. Кажется, видит он связанного русского, его бородатое лицо, черные большие глаза и над ними вразмет – мохнатые брови.
Иса вспомнил все, что рассказал ему Омар, и вдруг стало страшно. Не за себя, а за этого русского.
«Может быть, у него семья есть?»
Иса вспомнил свою Марьям, дочь, сына.
«Всех Аллах призвал к себе… А этого убьют. Поднимет солдат ружье и убьет… В год Кой, когда царя не стало, большевики были у власти, а теперь вот на всю Сибирь царь Колчак; простых людей убивают, вешают…»
Почему-то припомнилась весна. Ставил Иса юрту с Омаром. Как всегда, ставил, ничего не замечая. А Омар-сказал: «Вся кереге [7] поизломалась. Вот сколько ребер внизу не хватает. Собакам лазейки готовы…» – «Немногим собаки поживятся», – ответил тогда Иса.
«Кругом двери, – подумал он сейчас, и его старое сердце вдруг забилось так, что даже больно стало. – Сказать русскому или не надо?»
Прислушался. В ауле после длительного сытного ужина (Иса жирного барана привел из табуна) все спало. Собакам тоже, верно, перепало – молчат. Подполз Иса к двери, солдат тихонько похрапывал.
«Спит, – решил он и так же тихо подполз к связанному русскому. Тот не спал. – Сказать или нет?» Но удержаться уже не мог, отыскал его ухо и шепнул:
– Аркан резим?
Русский встрепенулся и в наклоненное ухо Исы торопливо ответил:
Абакир был недоволен, что Иса долго ездил, но бранить не стал. Он помолился, и острый нож Исы отделил курчавую голову барана от тела.
Освежеванного барана Иса передал хозяйке, вымыл руки и пошел к своей юрте.
Весь день он проездил, почти ничего не ел, а есть не хотелось. Противно было сидеть рядом с солдатами после всего, что он узнал об Омаре, о скрывающемся русском. Юрта Исы – самая последняя, почти у приречных кустов. У двери Иса разглядел сидящего человека с ружьем.
– Сюда нельзя, – предупредил солдат.
Иса не испугался.
– Мой тут живет, – сказал он, – мой юрта…
– Все едино – нельзя…
Иса подошел к солдату и тихо опустился на землю.
– Мой пристал шибко, спать надо…
Солдат в темноте оглядел его рваный малахай, худое старческое лицо с клинышком бороды и, подумав, сказал:
– Там большевик… Я на карауле стою… Понимаешь?
– Понимай, понимай…
В отряде еще не иссякли запасы хмельного, взятые предусмотрительным старшим для того, чтобы, как он говорил, «рука тверже была»… Солдат был навеселе и не прогнал Ису, как это сделал бы в другое время.
Он сидел, вспоминал свою станицу и по-молодому тосковал.
Появление старика даже обрадовало солдата. Караулить связанного волосяным арканом, да еще в юрте, было смешно. Куда он денется? На степи, как на ладони, все видно, далеко не убежишь.
Солдат свернул цигарку и спросил:
– Ты сам-то кто будешь?
– Работник мала-мала…
– Женка есть, дети?
– Никого мой нету… Был да пропал…
– Как же так? Одному жить скучно… Была бы женушка, катын, что ли, по-вашему…
– Ие, ие…
– …Была бы, говорю, катын, подвалился бы сейчас к ней под бок – все веселей…
– Ие, ие…
Солдат длинно и сладко зевнул.
– Скучно вот… У вас тут девчонок, казымилек каких-нибудь, нету?…
Иса покрутил головой.
– Жа-алко… Ну что ж… полезай к товарищу, ему не скучно будет, а я вас караулить стану… Черт с вами…
Иса поднялся и, согнувшись, покряхтывая, пролез в низкую дверь юрты. За ним вполз солдат и зажег спичку, чтобы удостовериться, здесь ли тот, кого он караулит.
Вспыхнувший огонек на минуту осветил у стены юрты связанного человека. Пленник был в одном нижнем белье, и черный аркан походил на змею, туго скрутившую своим телом добычу.
Глаза солдата встретились с черными большими глазами пленника.
– Не спится, дружба?
Черная борода шевельнулась.
– Испить бы…
– Придется в лапоть накапать да тебе дать хапать, – сказал солдат и рассмеялся над своей грубой выдумкой.
Спичка погасла. В темноте было слышно, как скрипнули чьи-то зубы, не то пленника, не то старика.
– Мой несет вода, – сказал Иса солдату.
– Не полагается… Не пропадет… Полковнику доставим – и в расход… Недолго… Спите… – И выполз из юрты.
Иса отыскал свою постель и, не раздеваясь, не поправляя сбившиеся клочья кошмы, лег.
В открытый шанграк [6] видны были редкие мерцающие звезды. Тишина заковала землю, но кажется Исе, что не спит она, не спит и чутко слушает. Иса по привычке закрывает глаза, но уснуть не может. Кажется, видит он связанного русского, его бородатое лицо, черные большие глаза и над ними вразмет – мохнатые брови.
Иса вспомнил все, что рассказал ему Омар, и вдруг стало страшно. Не за себя, а за этого русского.
«Может быть, у него семья есть?»
Иса вспомнил свою Марьям, дочь, сына.
«Всех Аллах призвал к себе… А этого убьют. Поднимет солдат ружье и убьет… В год Кой, когда царя не стало, большевики были у власти, а теперь вот на всю Сибирь царь Колчак; простых людей убивают, вешают…»
Почему-то припомнилась весна. Ставил Иса юрту с Омаром. Как всегда, ставил, ничего не замечая. А Омар-сказал: «Вся кереге [7] поизломалась. Вот сколько ребер внизу не хватает. Собакам лазейки готовы…» – «Немногим собаки поживятся», – ответил тогда Иса.
«Кругом двери, – подумал он сейчас, и его старое сердце вдруг забилось так, что даже больно стало. – Сказать русскому или не надо?»
Прислушался. В ауле после длительного сытного ужина (Иса жирного барана привел из табуна) все спало. Собакам тоже, верно, перепало – молчат. Подполз Иса к двери, солдат тихонько похрапывал.
«Спит, – решил он и так же тихо подполз к связанному русскому. Тот не спал. – Сказать или нет?» Но удержаться уже не мог, отыскал его ухо и шепнул:
– Аркан резим?
Русский встрепенулся и в наклоненное ухо Исы торопливо ответил: