Страница:
«Как же я отвечу ей тем же? Да и под силу ли, мыслимо ли рассказать о себе все вот с такой детской откровенностью, как будто не знающей ни страха, ни стыда». И, оправдывая, успокаивая себя, подумал: «Да и нужно ли идти до конца, до последней точки во всем?»
Неожиданно для себя, и особенно для Веры, Михаил встал на колени, прижимая ее руку к своему лбу.
Вера толкнула его в грудь, выбежала из комнаты. Две папиросы он выкурил, а она все не возвращалась. За тонкой стеной гудел голос хозяйки, то удивленный, то насмешливый: «Валяй!» Гремел умывальник.
Вера вошла на цыпочках. Что-то бесповоротно изменилось в ее облике. Михаила сковало изумление, когда сорвала с головы косынку лимонного цвета: под нулевку окатала свою голову машинкой.
– Видал? – спросила она, снова повязываясь косынкой. Чистотой и свежестью омытого дождем цветка светилось лицо.
– Зачем?
– Не знаю, но так надо. Новая жизнь, новые отрастут косы.
– Знаешь, так ты еще красивее.
Глаза ее были ясны, приветливы.
– Прости, что отказала тогда. Теперь я согласна, – и уверенно, будто всю жизнь каждый день проделывала это с ним, поцеловала свежими, прохладными губами.
И, будто не сомневаясь в правильности и законной обязательности своего решения для себя и для него, не спрашивая, берет ли он ее, Вера стелила постель на двоих. Только улыбалась растерянно и доверчиво.
Михаил охотно подчинился ее обстоятельности и размеренности, лежал на кровати, закинув руки за голову, вприжмурку наблюдая за Верой. Угасали в голове спрессованные звуки войны. В длинной, ниже колен розовой рубахе с вышитыми на груди зелеными цветочками остановилась Вера у кровати. Своей девической беззащитностью и неразгаданностью томительно тревожила она его.
Боясь потерять ее, спросил удивленно и робко:
– Кто ты такая? Для меня кто?
– Я? Твоя жена. – И пальцем нажала на черный сучок выключателя.
– А знаешь, имя Михаил не подходит к тебе. Он с мечом, а ты настоя-а-а-щий Мишук…
Она была наивна в своей покорности.
– Пусть ребенок будет, – прошептала Вера.
– Я люблю твои руки, – сказал Михаил, засыпая.
Во сне горели дизели в танке, а люки заклинило, не открывались. Вскочил на кровати.
Вера за столом писала что-то.
– Спи, я еще не погладила гимнастерку и брюки.
– Гладить не надо, они очень грязные.
– А я постирала, над плитой посушила. Теперь и у меня есть солдат, о нем надо заботиться.
Михаил встал, надел ее спортивные брюки, стал исправлять перегоревшую электроплитку. Обрадовался, увидев у жены пониже затылка коричневое родимое пятно, прежде скрытое завитками волос.
– По родинке тебе полагается быть счастливой, милка.
– Ага, так все и случилось.
Косынка резко оттеняла женски-самоуверенную разлетость черных бровей. Михаил видел, что она, в сущности, еще ребенок и в ее серьезности еще много было от игры в куклы.
Вере хотелось перековать душу сумбурного человека. И, радуясь, что так много работы, она с первого же часа семейной жизни взялась за наведение порядка.
Михаил немного оробел перед ее активностью, но подсознательно чувствовал, что благоразумнее довериться ей. По ее совету он даже за несколько часов до отъезда сел за свои записные книжки, чтобы навести порядок.
Обычно он несколько презирал людей педантичных, но сейчас за привычкой Веры к порядку во всем решительно чувствовал не мелочность, а душевную уравновешенность и стойкость. Жалко было расставаться с Верой, с ее маленькой уютной комнатой, где она ухитрилась отгородить в одном углу кухоньку с крохотным столиком, в другом – умывальник. Рабочий столик так и манил к себе потрудиться.
И радостно было Михаилу слышать плескание воды за ситцевой занавеской, увидеть в просвете прямое плечо или мелькнувшую грудь.
Спокойно держалась она на танкодроме. И только когда обнял последний раз, схватила Михаила одной рукой за гимнастерку, другой – за ухо. Глаза ее расширились, вспыхнули жарко и тоскливо.
– Лучше бы не начинать, – повторила несколько раз.
Эти слова и выражение ее глаз Михаил вспоминал часто, когда случилось с ним непоправимое несчастье.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
II
Неожиданно для себя, и особенно для Веры, Михаил встал на колени, прижимая ее руку к своему лбу.
Вера толкнула его в грудь, выбежала из комнаты. Две папиросы он выкурил, а она все не возвращалась. За тонкой стеной гудел голос хозяйки, то удивленный, то насмешливый: «Валяй!» Гремел умывальник.
Вера вошла на цыпочках. Что-то бесповоротно изменилось в ее облике. Михаила сковало изумление, когда сорвала с головы косынку лимонного цвета: под нулевку окатала свою голову машинкой.
– Видал? – спросила она, снова повязываясь косынкой. Чистотой и свежестью омытого дождем цветка светилось лицо.
– Зачем?
– Не знаю, но так надо. Новая жизнь, новые отрастут косы.
– Знаешь, так ты еще красивее.
Глаза ее были ясны, приветливы.
– Прости, что отказала тогда. Теперь я согласна, – и уверенно, будто всю жизнь каждый день проделывала это с ним, поцеловала свежими, прохладными губами.
И, будто не сомневаясь в правильности и законной обязательности своего решения для себя и для него, не спрашивая, берет ли он ее, Вера стелила постель на двоих. Только улыбалась растерянно и доверчиво.
Михаил охотно подчинился ее обстоятельности и размеренности, лежал на кровати, закинув руки за голову, вприжмурку наблюдая за Верой. Угасали в голове спрессованные звуки войны. В длинной, ниже колен розовой рубахе с вышитыми на груди зелеными цветочками остановилась Вера у кровати. Своей девической беззащитностью и неразгаданностью томительно тревожила она его.
Боясь потерять ее, спросил удивленно и робко:
– Кто ты такая? Для меня кто?
– Я? Твоя жена. – И пальцем нажала на черный сучок выключателя.
– А знаешь, имя Михаил не подходит к тебе. Он с мечом, а ты настоя-а-а-щий Мишук…
Она была наивна в своей покорности.
– Пусть ребенок будет, – прошептала Вера.
– Я люблю твои руки, – сказал Михаил, засыпая.
Во сне горели дизели в танке, а люки заклинило, не открывались. Вскочил на кровати.
Вера за столом писала что-то.
– Спи, я еще не погладила гимнастерку и брюки.
– Гладить не надо, они очень грязные.
– А я постирала, над плитой посушила. Теперь и у меня есть солдат, о нем надо заботиться.
Михаил встал, надел ее спортивные брюки, стал исправлять перегоревшую электроплитку. Обрадовался, увидев у жены пониже затылка коричневое родимое пятно, прежде скрытое завитками волос.
– По родинке тебе полагается быть счастливой, милка.
– Ага, так все и случилось.
Косынка резко оттеняла женски-самоуверенную разлетость черных бровей. Михаил видел, что она, в сущности, еще ребенок и в ее серьезности еще много было от игры в куклы.
Вере хотелось перековать душу сумбурного человека. И, радуясь, что так много работы, она с первого же часа семейной жизни взялась за наведение порядка.
Михаил немного оробел перед ее активностью, но подсознательно чувствовал, что благоразумнее довериться ей. По ее совету он даже за несколько часов до отъезда сел за свои записные книжки, чтобы навести порядок.
Обычно он несколько презирал людей педантичных, но сейчас за привычкой Веры к порядку во всем решительно чувствовал не мелочность, а душевную уравновешенность и стойкость. Жалко было расставаться с Верой, с ее маленькой уютной комнатой, где она ухитрилась отгородить в одном углу кухоньку с крохотным столиком, в другом – умывальник. Рабочий столик так и манил к себе потрудиться.
И радостно было Михаилу слышать плескание воды за ситцевой занавеской, увидеть в просвете прямое плечо или мелькнувшую грудь.
Спокойно держалась она на танкодроме. И только когда обнял последний раз, схватила Михаила одной рукой за гимнастерку, другой – за ухо. Глаза ее расширились, вспыхнули жарко и тоскливо.
– Лучше бы не начинать, – повторила несколько раз.
Эти слова и выражение ее глаз Михаил вспоминал часто, когда случилось с ним непоправимое несчастье.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Макар Ясаков, вернувшись с ополченских занятий, поскидал с себя пиджак, сапоги, сел в холодочке, обхватил кривопалыми ногами жбан с холодным квасом. Жена раздувала огонь в летней печи, взвихривая золу, готовила своему воину обед.
– Солдатская жизнь, скажу я тебе, Матрена, опасная, но и развратная – не работаешь. Вот бы ихних разбойных генералов приневолить хоть подручными у мартенов потопать, не до войны бы им! Дай бог, на карачках домой добирались. Спали бы как убитые. Всех забияк одним лекарством лечить – работой!
– Вот и принимайся за погреб – обвалился. Хватит тебе квас дудонить.
Макар смахнул квасную пену с жидких сквозивших усов.
– Для немца, что ли, погреб-то?
– Венька служит, и хватит. Не молод, не убежишь, штыком заколют. В наблюдатели просись: залез бы на дерево, доглядывал.
– В наблюдатели идет мелкого калибра солдатик. Сиди себе в ветвях, посвистывай соловьем. А я – вона какая площадь обстрела! Пьяный не промахнется. А то из пушки шарахнут… Сложу я свою буйную, ты вот как живи…
И Макар начал обстоятельно отдавать наказы старухе, как жить во вдовах.
– Царица небесная, оборони Макария раба божьего. Хоть безрукого верни.
– Не заливай слезами дрова. За такую панихиду тебя, Мотря, стоило бы расстрелять… соленым огурцом, да жалко: кто же тогда глупости будет изрекать? Одни умники без дураков перекусают друг друга от скуки. Нет, Матрена Филаретовна, теперь уж кто кого наизнанку вывернет! Дотянусь я до них!
– Не дюже зверей, Макарушка, и там не все солдаты сами надели на себя амуницию. Генералы приказывают.
– Не жалобь под руку. Мы ведь на словах лютые, а кончись война, опять за весь земной шар сердцем изводиться – наша доля. И почему такие люди – душа нараспашку – родятся у нас? Земля, что ли, в России жалостная? Другие небось мимо рта ложки не пронесут.
…За выщербленной бомбой стеной во дворе райвоенкомата однорукий капитан сортировал мобилизованных по родам войск. Жаркий полдень всех сморил. Только Макар топтался посередине мощенного булыжником двора, докучая капитану:
– Послал бы меня к сыну Вениамину, вдвоем воевать веселей. Мальчик сражается без родительского надзора. Правда, аккуратный, жене и дитю письма присылает.
– Какой же он ребенок, если у него дите? – лениво сказал капитан, чумной от жары.
– Дите на свет сотворить особенного ума не нужно. От самой границы проливает свою молодую кровь. Тридцать семь пар железных набоек на каблуках стер на нет. Если бы ноги были железными, сточил бы их по самую репицу. Но женщины догадливые – рожают детей не железных, а из костей и мяса. Ты уж помоги мне к Веньке определиться. При отце легче сражаться: где помогу, где матюкну, ягнячья лапа.
– Ты же в годах, папаша.
– Спробуй спустить на меня молодого! Навяжу из него узлов.
Курившие в холодке похохатывали над Макаром; пот умывал широкое мордовское лицо, квело обвисали жидкие усы, затеняя добродушной складки рот.
– Как тебе не лень, батя, в такую жару языком ворочать? Тут пальцем бы не шевельнул, – сказал крепкий настырноглазый парень.
– Боишься? Гляди, я как дуб.
– Нащепал бы из этого дуба лучин, да жалко: корешки подсохли, – сказал парень.
– Пускают отростки мои корни! Я еще контролирую не одну бабу. Из тебя могу сделать мундштук и принародно пепел выбить.
Парень тигром бросился на Макара, но тот схватил его поперек, поднял, перевернул вниз головой, похлопал ладонью по заду:
– Вот и пепел выбил из мундштука. Очень даже просто.
Новобранцы, похохатывая, вышли со двора. Макар вынул из кармана широких штанин флягу – «Помогалка, поэма», – отвинтил пробку:
– Отведай, товарищ капитан.
– Что это за книга? – хмуровато спросил капитан, жадно шевеля ноздрями.
– Мне зачем о ней говорить? Сама она за себя выскажется, только пусти ее погостить внутрях.
Капитан раскрутил флягу и вылил вишневую настойку в свое закаленное горло.
– Батя, скажу тебе по секрету: не спеши на фронт, он сам сюда катится быстро. Между нами! – Капитан потряс культей. – Работай на заводе, пока он и ты целы. Надо будет, Родина позовет. С тобой думаешь, кто боролся давеча? – Капитан стал выбрасывать руку вперед, будто работая пилой. – Тебе, себе, бригадиру! То есть пилой искупал свой грех на севере диком. Пока ты переворачивал его кверху сахарницей, он твои карманы обследовал, эту баклажку вынул и положил на место. Поэтому все ржали косячными жеребцами. Да, и мазурику винтовку доверили… положеньице.
Макар бережно коснулся пустого снизу рукава капитана:
– Где крыло-то оставил?
– Похоронил правую под Брянском. Ловкая была: лекальщик. На двухрядке любил… Идем в атаку, земля из-под меня вывернулась. Вскочил, а руку не найду. За спиной болтается на одной жилке… От орудия добежал до врача: «Режьте, чтоб я видел. Схороните при мне». Положили мою руку в ямку, а она на глазах прямо стала маленькой и ужасно белой… Эх, отрубить бы с десяток фашистских лап за мою рабочую!
Макар пригласил капитана в гости назавтра.
– Своими дынями накормлю. Расскажи старухе сказку, мол, вместе с Венькой воевал. Сказками утешаются люди.
…Утренняя тишина на всю глубину пропитана сладким запахом спелых дынь, медовым запахом смягченного росой подсолнуха. И еще с потной низинки пахло картофельной ботвой. На крупновской бахче красная белолобая корова жевала тыкву, губы запенились. Приветливым мыком встретила она Макара Ясакова. Пока Макар выдирал клещуков с ее породистого подгрудка, корова жмурилась от удовольствия, вытянув шею. Решив, что животина бесхозяйная, бегает от войны, Макар заналыгал корову поясом, привязал к клену.
«Сдам в детский сад, ребятишкам хоть росинка молока перепадет, не все няньки сожрут. А не дойная, на мясо пойдет».
Макар выбрался на сугорок и увидал на своей бахче чужих. Засучив рукава, немецкие солдаты резали ножами арбузы, зеленые разбивали о землю. Он чуть было не заругался на них, но вовремя нырнул в подсолнухи. На лужайке, между лесопосадками и бахчами, затаились танки, а на их броне солдаты ели колбасу и арбузы. Тень карагачей прикрывала их от низкого, но уже горячего солнца. Даже не верилось Макару, что эти здоровые, весело что-то говорившие и смеявшиеся люди – солдаты неприятельской армии.
«Что за чертовщина, ягнячья лапа? Ночью наши по радио калякали бодрым голосом, мол, бои идут далеко отсюда, а этих черт, что ли, подкинул?» – подумал Макар, обваренно обмякнув всем телом, будто бы перехватил первача. Когда же совладал с испугом, показалось возможным встать с этой горячей земли, хозяйской твердой поступью подойти к немцам и внушить им как полагается:
«Ну, ладно, жри арбузы, но зачем же танком заперся на бахчу? У себя дома, говорят, ты дюже культурный, окурки на землю не кидаешь, ногти с рук и ног в аптеку по весу продаешь. Старухи сивые свои волосы не бросают, а сдают. Так по какому же праву ты, немец, культурный хулиган, пакостишь у нас?
На животе прополз Макар через бугор в низкорослом подсолнухе и тут насчитал двадцать танков. Несло запахом бензина и масла. И будто в грудь ударило Макара: «А ведь сейчас заведут моторы и двинут на город».
Потянул в лощину корову, она охотно бежала за ним. Оглянувшись, сел на нее верхом.
– Терпи, кормилица!
Белолобая не удивилась, очевидно, была вполне современная корова, которую не только доили, но и использовали в качестве верхового коня. Быстро бежала по проселку, раскачивалась, как бы подсевая, хрустя бабками. Увидев скользившую по пригорку забавную тень, Макар не вдруг понял, что тень эта – коровы и его. Засмеялся горько.
В глубокой балке застряла легковая машина в болотном ручье. Шофер газовал, военный толкал машину сзади. Визжа мотором и смердя дымом, легковуха порывалась на взволок, кидала задними колесами грязь.
«Дурачье, разве мыслимо лезть на такой психопатской машине? Визжит, как припадочная, а ни с места», – думал Макар, сойдя с коровы и прищуренным оком поглядывая на машину.
– Уросливая ваша железная кобыленка. Только на дыбки не взвивается. Подержите корову, полководцы, я помогу.
Военный выпрямился, осадил Ясакова приземляющим взглядом насмешливых глаз.
– Батюшки! Свет Юрий Денисович! Твое счастье, застрял, а то бы напоролся на немцев. За горой арбузами наслаждаются, аж по пузам течет сок.
Рано утром Юрий вместе с генералами инженерных войск и тыла порадовался только что наведенному через Волгу наплавному мосту, а теперь, оказывается, немцы вышли к Волге лишь двумя километрами выше моста. Юрий все еще не мог свыкнуться с мыслью, что не придется ему поехать в Вислую Дубраву на строительство причалов.
– А не смеешься, Макар Сидорыч? – сказал Юрий, хотя широкое лицо Ясакова выражало испуг с младенческой непосредственностью.
– Прямо в танковую пасть катились, да машина умнее вас оказалась, заартачилась.
Юрий с подчеркнутой неторопливостью расстелил карту в тени вызволенной на травку машины, расспрашивая Макара, где эти бахчи. Потом, пружиня на носках, поднялся на гребень балки. Видны были и без бинокля ныряющие по затравевшему проселку немецкие танки. Внезапное появление врага у города такой тоскливой и бессмысленной стороной вдруг повернуло к нему жизнь.
Глубоко развалило незаживающую рану. Ни с чем не сравнимое недоумение, досада, презрение к себе и тревога охватили Юрия. В городе всего-то войск – зенитные части, минометный батальон да растянутая на пятьдесят километров по городскому обводу дивизия НКВД полковника Сараева.
Несвойственной ему сбивчивой трусцой спустился Юрий к ручью.
– Полный вперед к зенитчикам!
В машине Макар стоял на коленях, смотрел в заднее стекло на убегавшую дорогу, на корову, с рогов которой забыл снять ремень. И с холодком под ложечкой ждал: сейчас танки догонят, раздавят. От сигареты шофера отказался:
– Дыму хватит без того, парень.
Когда опасность осталась за суглинистым гребнем, Макара прорвала неудержимая говорливость. Навалившись грудью на спинку переднего сиденья, он гудел прямо в ухо Юрия:
– Опять внезапно. Ладно, и на немецкую башку будут сыпаться одни внезапности.
Приемник в машине и сейчас вещал о том же: бои идут далеко от города. Юрий вовремя укротил свой негодующий жест – спокойно выключил радио.
На окраине города, у зенитчиков, Юрий задержался всего одну минуту, так что Макару не пришлось рассказать им, как он обнаружил немцев. Быстро начали готовить длинноствольные зенитные пушки для стрельбы по танкам.
Но довелось Макару похвастаться и перед командиром минометного батальона, находящегося неподалеку. Коренастый, посапывающий горбатым носом комбат Саркисян выслушал Крупнова, глядя в степь снулыми глазами. Но глаза его вдруг округлялись хищно, когда он приказывал минометчикам «накрыть фашистских проституток».
Макар не отставал от Юрия ни на шаг. Стоял в дверях будки, когда тот звонил на завод директору, приказывая немедленно двинуть рабочий батальон на окраину. Следом за Юрием залез в машину, назначив сам себя его вестовым и телохранителем. О душе своей пусть заботится сам Юрий Денисыч, а вот тело его Макар не даст изувечить, грудью заслонит. А уж если все же ранят или убьют, не оставит врагам на поругание, унесет.
– Солдатская жизнь, скажу я тебе, Матрена, опасная, но и развратная – не работаешь. Вот бы ихних разбойных генералов приневолить хоть подручными у мартенов потопать, не до войны бы им! Дай бог, на карачках домой добирались. Спали бы как убитые. Всех забияк одним лекарством лечить – работой!
– Вот и принимайся за погреб – обвалился. Хватит тебе квас дудонить.
Макар смахнул квасную пену с жидких сквозивших усов.
– Для немца, что ли, погреб-то?
– Венька служит, и хватит. Не молод, не убежишь, штыком заколют. В наблюдатели просись: залез бы на дерево, доглядывал.
– В наблюдатели идет мелкого калибра солдатик. Сиди себе в ветвях, посвистывай соловьем. А я – вона какая площадь обстрела! Пьяный не промахнется. А то из пушки шарахнут… Сложу я свою буйную, ты вот как живи…
И Макар начал обстоятельно отдавать наказы старухе, как жить во вдовах.
– Царица небесная, оборони Макария раба божьего. Хоть безрукого верни.
– Не заливай слезами дрова. За такую панихиду тебя, Мотря, стоило бы расстрелять… соленым огурцом, да жалко: кто же тогда глупости будет изрекать? Одни умники без дураков перекусают друг друга от скуки. Нет, Матрена Филаретовна, теперь уж кто кого наизнанку вывернет! Дотянусь я до них!
– Не дюже зверей, Макарушка, и там не все солдаты сами надели на себя амуницию. Генералы приказывают.
– Не жалобь под руку. Мы ведь на словах лютые, а кончись война, опять за весь земной шар сердцем изводиться – наша доля. И почему такие люди – душа нараспашку – родятся у нас? Земля, что ли, в России жалостная? Другие небось мимо рта ложки не пронесут.
…За выщербленной бомбой стеной во дворе райвоенкомата однорукий капитан сортировал мобилизованных по родам войск. Жаркий полдень всех сморил. Только Макар топтался посередине мощенного булыжником двора, докучая капитану:
– Послал бы меня к сыну Вениамину, вдвоем воевать веселей. Мальчик сражается без родительского надзора. Правда, аккуратный, жене и дитю письма присылает.
– Какой же он ребенок, если у него дите? – лениво сказал капитан, чумной от жары.
– Дите на свет сотворить особенного ума не нужно. От самой границы проливает свою молодую кровь. Тридцать семь пар железных набоек на каблуках стер на нет. Если бы ноги были железными, сточил бы их по самую репицу. Но женщины догадливые – рожают детей не железных, а из костей и мяса. Ты уж помоги мне к Веньке определиться. При отце легче сражаться: где помогу, где матюкну, ягнячья лапа.
– Ты же в годах, папаша.
– Спробуй спустить на меня молодого! Навяжу из него узлов.
Курившие в холодке похохатывали над Макаром; пот умывал широкое мордовское лицо, квело обвисали жидкие усы, затеняя добродушной складки рот.
– Как тебе не лень, батя, в такую жару языком ворочать? Тут пальцем бы не шевельнул, – сказал крепкий настырноглазый парень.
– Боишься? Гляди, я как дуб.
– Нащепал бы из этого дуба лучин, да жалко: корешки подсохли, – сказал парень.
– Пускают отростки мои корни! Я еще контролирую не одну бабу. Из тебя могу сделать мундштук и принародно пепел выбить.
Парень тигром бросился на Макара, но тот схватил его поперек, поднял, перевернул вниз головой, похлопал ладонью по заду:
– Вот и пепел выбил из мундштука. Очень даже просто.
Новобранцы, похохатывая, вышли со двора. Макар вынул из кармана широких штанин флягу – «Помогалка, поэма», – отвинтил пробку:
– Отведай, товарищ капитан.
– Что это за книга? – хмуровато спросил капитан, жадно шевеля ноздрями.
– Мне зачем о ней говорить? Сама она за себя выскажется, только пусти ее погостить внутрях.
Капитан раскрутил флягу и вылил вишневую настойку в свое закаленное горло.
– Батя, скажу тебе по секрету: не спеши на фронт, он сам сюда катится быстро. Между нами! – Капитан потряс культей. – Работай на заводе, пока он и ты целы. Надо будет, Родина позовет. С тобой думаешь, кто боролся давеча? – Капитан стал выбрасывать руку вперед, будто работая пилой. – Тебе, себе, бригадиру! То есть пилой искупал свой грех на севере диком. Пока ты переворачивал его кверху сахарницей, он твои карманы обследовал, эту баклажку вынул и положил на место. Поэтому все ржали косячными жеребцами. Да, и мазурику винтовку доверили… положеньице.
Макар бережно коснулся пустого снизу рукава капитана:
– Где крыло-то оставил?
– Похоронил правую под Брянском. Ловкая была: лекальщик. На двухрядке любил… Идем в атаку, земля из-под меня вывернулась. Вскочил, а руку не найду. За спиной болтается на одной жилке… От орудия добежал до врача: «Режьте, чтоб я видел. Схороните при мне». Положили мою руку в ямку, а она на глазах прямо стала маленькой и ужасно белой… Эх, отрубить бы с десяток фашистских лап за мою рабочую!
Макар пригласил капитана в гости назавтра.
– Своими дынями накормлю. Расскажи старухе сказку, мол, вместе с Венькой воевал. Сказками утешаются люди.
…Утренняя тишина на всю глубину пропитана сладким запахом спелых дынь, медовым запахом смягченного росой подсолнуха. И еще с потной низинки пахло картофельной ботвой. На крупновской бахче красная белолобая корова жевала тыкву, губы запенились. Приветливым мыком встретила она Макара Ясакова. Пока Макар выдирал клещуков с ее породистого подгрудка, корова жмурилась от удовольствия, вытянув шею. Решив, что животина бесхозяйная, бегает от войны, Макар заналыгал корову поясом, привязал к клену.
«Сдам в детский сад, ребятишкам хоть росинка молока перепадет, не все няньки сожрут. А не дойная, на мясо пойдет».
Макар выбрался на сугорок и увидал на своей бахче чужих. Засучив рукава, немецкие солдаты резали ножами арбузы, зеленые разбивали о землю. Он чуть было не заругался на них, но вовремя нырнул в подсолнухи. На лужайке, между лесопосадками и бахчами, затаились танки, а на их броне солдаты ели колбасу и арбузы. Тень карагачей прикрывала их от низкого, но уже горячего солнца. Даже не верилось Макару, что эти здоровые, весело что-то говорившие и смеявшиеся люди – солдаты неприятельской армии.
«Что за чертовщина, ягнячья лапа? Ночью наши по радио калякали бодрым голосом, мол, бои идут далеко отсюда, а этих черт, что ли, подкинул?» – подумал Макар, обваренно обмякнув всем телом, будто бы перехватил первача. Когда же совладал с испугом, показалось возможным встать с этой горячей земли, хозяйской твердой поступью подойти к немцам и внушить им как полагается:
«Ну, ладно, жри арбузы, но зачем же танком заперся на бахчу? У себя дома, говорят, ты дюже культурный, окурки на землю не кидаешь, ногти с рук и ног в аптеку по весу продаешь. Старухи сивые свои волосы не бросают, а сдают. Так по какому же праву ты, немец, культурный хулиган, пакостишь у нас?
На животе прополз Макар через бугор в низкорослом подсолнухе и тут насчитал двадцать танков. Несло запахом бензина и масла. И будто в грудь ударило Макара: «А ведь сейчас заведут моторы и двинут на город».
Потянул в лощину корову, она охотно бежала за ним. Оглянувшись, сел на нее верхом.
– Терпи, кормилица!
Белолобая не удивилась, очевидно, была вполне современная корова, которую не только доили, но и использовали в качестве верхового коня. Быстро бежала по проселку, раскачивалась, как бы подсевая, хрустя бабками. Увидев скользившую по пригорку забавную тень, Макар не вдруг понял, что тень эта – коровы и его. Засмеялся горько.
В глубокой балке застряла легковая машина в болотном ручье. Шофер газовал, военный толкал машину сзади. Визжа мотором и смердя дымом, легковуха порывалась на взволок, кидала задними колесами грязь.
«Дурачье, разве мыслимо лезть на такой психопатской машине? Визжит, как припадочная, а ни с места», – думал Макар, сойдя с коровы и прищуренным оком поглядывая на машину.
– Уросливая ваша железная кобыленка. Только на дыбки не взвивается. Подержите корову, полководцы, я помогу.
Военный выпрямился, осадил Ясакова приземляющим взглядом насмешливых глаз.
– Батюшки! Свет Юрий Денисович! Твое счастье, застрял, а то бы напоролся на немцев. За горой арбузами наслаждаются, аж по пузам течет сок.
Рано утром Юрий вместе с генералами инженерных войск и тыла порадовался только что наведенному через Волгу наплавному мосту, а теперь, оказывается, немцы вышли к Волге лишь двумя километрами выше моста. Юрий все еще не мог свыкнуться с мыслью, что не придется ему поехать в Вислую Дубраву на строительство причалов.
– А не смеешься, Макар Сидорыч? – сказал Юрий, хотя широкое лицо Ясакова выражало испуг с младенческой непосредственностью.
– Прямо в танковую пасть катились, да машина умнее вас оказалась, заартачилась.
Юрий с подчеркнутой неторопливостью расстелил карту в тени вызволенной на травку машины, расспрашивая Макара, где эти бахчи. Потом, пружиня на носках, поднялся на гребень балки. Видны были и без бинокля ныряющие по затравевшему проселку немецкие танки. Внезапное появление врага у города такой тоскливой и бессмысленной стороной вдруг повернуло к нему жизнь.
Глубоко развалило незаживающую рану. Ни с чем не сравнимое недоумение, досада, презрение к себе и тревога охватили Юрия. В городе всего-то войск – зенитные части, минометный батальон да растянутая на пятьдесят километров по городскому обводу дивизия НКВД полковника Сараева.
Несвойственной ему сбивчивой трусцой спустился Юрий к ручью.
– Полный вперед к зенитчикам!
В машине Макар стоял на коленях, смотрел в заднее стекло на убегавшую дорогу, на корову, с рогов которой забыл снять ремень. И с холодком под ложечкой ждал: сейчас танки догонят, раздавят. От сигареты шофера отказался:
– Дыму хватит без того, парень.
Когда опасность осталась за суглинистым гребнем, Макара прорвала неудержимая говорливость. Навалившись грудью на спинку переднего сиденья, он гудел прямо в ухо Юрия:
– Опять внезапно. Ладно, и на немецкую башку будут сыпаться одни внезапности.
Приемник в машине и сейчас вещал о том же: бои идут далеко от города. Юрий вовремя укротил свой негодующий жест – спокойно выключил радио.
На окраине города, у зенитчиков, Юрий задержался всего одну минуту, так что Макару не пришлось рассказать им, как он обнаружил немцев. Быстро начали готовить длинноствольные зенитные пушки для стрельбы по танкам.
Но довелось Макару похвастаться и перед командиром минометного батальона, находящегося неподалеку. Коренастый, посапывающий горбатым носом комбат Саркисян выслушал Крупнова, глядя в степь снулыми глазами. Но глаза его вдруг округлялись хищно, когда он приказывал минометчикам «накрыть фашистских проституток».
Макар не отставал от Юрия ни на шаг. Стоял в дверях будки, когда тот звонил на завод директору, приказывая немедленно двинуть рабочий батальон на окраину. Следом за Юрием залез в машину, назначив сам себя его вестовым и телохранителем. О душе своей пусть заботится сам Юрий Денисыч, а вот тело его Макар не даст изувечить, грудью заслонит. А уж если все же ранят или убьют, не оставит врагам на поругание, унесет.
II
В это утро Денис еще раз посмотрел на свой опаленный сад, выманил из погребицы перепуганного Добряка и вернулся на завод, в гардеробную мартеновского цеха, приспособленную под казарму рабочей дружины. Поселился в угловой комнатушке вместе с Юрием, рядом со штабом городского комитета обороны.
Распахнув полы генеральского плаща, вошел Савва. Размазал пот на раздвоенном подбородке, улыбнулся не по-всегдашнему – во все лицо, с азартом вкусно живущего, – как-то наискось, блеснув крупными зубами.
– Братка, пока между нами: велено все хозяйство за Волгу. Что не перевезем, то в ящики да в реку. Печи и блюминг взорвать. Пока молчок.
Денис вытер после бритья худое лицо, отозвался насмешливо, что и без подсказки Саввы мудро молчать у него язык не ворочается, присох к нёбу.
– Я сейчас от командующего. Немцы прорвались на широком фронте. С минуты на минуту может поступить приказ взорвать мартены. Представитель Москвы Большов держит пальцы на кнопке… – Савва оборвал себя: на нарах в углу завозился Агафон Холодов, командир рабочей дружины.
– Генерал, я слышал вас, – говорил Агафон Холодов, спускаясь с нар, стуча по доскам деревянной ногой. – Видит бог, я не хотел подслушивать, генерал. – Ему особенное, ревнивое удовольствие доставляло подчеркивать слово «генерал», обнажая всю несуразность присвоения военного звания заводскому администратору. Агафон разжаловал одного генерала за другим, не мирясь с их бесхарактерностью. Желчная улыбка змеилась множеством морщин на усохшем лице с кустиками седого ковыля на подбородке.
Денис только диву давался, слушая Холодова, – со строптивым примирением он считал себя, особенно после смерти Любавы, по-стариковски чудаковатым в глазах молодых, но, оказывается, попадаются старики чуднее его:
– Россия, дорогой генерал, всегда проигрывала в начале войны и выигрывала под конец. Русские храбрые и беспечные. Великодушные. Пока работали, мечтая о всемирном счастье, немцы планировали войну с точностью до одного патрона.
Напряженное гудение мартеновских печей торопливо и зло перебивали артиллерийские залпы.
Дежурный по штабу городского комитета обороны Иванов с лихорадочно горевшими глазами на желтоватом лице забежал в комнату.
– Танки прорвались к Волге! Без паники, товарищи. Звонил Юрий Денисович, требует бросить на врага батальон рабочих.
– Куда? Что вы нас успокаиваете? – освирепел Агафон Холодов.
Звуки боя зениток и минометов, взрывы вражеских снарядов усиливались, уплотнялись. Но Иванов с каждой минутой успокаивался, потому что Юрий находился там, у зенитчиков, а тут старик Холодов уже распоряжался какими-то рабочими батальонами, что-то требовал от своего начальника штаба, инженера моторного цеха, кому-то докладывал. Постукивая деревянной ногой, опираясь на палку, Холодов вышел во двор. Вооруженные рабочие ночной смены выстроились на бетонированной площадке, выслушали короткую речь Саввы и под командой своих товарищей, колыхнувшись, пошли за ворота, попарно неся длинные противотанковые ружья, сгибаясь под минометами, таща за собой пулеметы.
За ними, тяжело хрустя необтертыми склепанными гусеницами, еще, кажется, горячие, двинулись танки.
Проводя их взглядом, Иванов, как всегда, не вникал в подробности того, как рабочие справятся с делом; он привык, что они, эти сильные, грубые люди, выполняют свой долг, правда, далеко не так, как ему представлялось. О том, сколько из рабочих погибнет ныне же и как их гибель отразится на детях и женах, Иванов не думал не по-своему бессердечию – просто в его жизни давно уже не было близких, родных людей. Лишь в одном измерении работала его мысль: как долго смогут эти люди сдерживать врага, жестокого и страшного, которого он ненавидел и боялся в равной мере. Трезво, расчетливо привык он итожить людские потери и пройденные войсками расстояния по сводкам Совинформбюро, не размачивая жалостью строгий баланс войны. Его стихи о едкой солдатской разлуке согревались тоской по Юлии. Ненависть к врагу неистощимо питалась обидами личной жизни.
В штаб зашли Юрий, Савва и невысокий, седой человек с тонкими чертами моложавого лица – представитель Москвы по эвакуации заводов Большов.
– Захар Васильевич, мы защищаем Волгу, честь Союза, – говорил Савва.
– Защитить честь представлялась возможность не раз и не два, – возразил Большов. Его удивляла патриотическая наивность этих людей, по незнанию, очевидно, обсуждающих не подлежащее обсуждению.
Не подлежащее обсуждению решение было не что иное, как его мнение. Он не хотел, чтобы местные товарищи опирались в своих действиях на его недвусмысленные указания. Сами, одни должны решить судьбу заводов в соответствии с его мнением. Но он все слабее надеялся, чтобы можно было выдвинуть вперед себя в столь опасном деле Юрия Крупнова: угнетающее у него самообладание.
Взрывать заводы – тяжелейшая обязанность, особенно для Большова: он всю жизнь строил их. Но за войну ему приходилось взрывать много заводов, электростанций, затоплять водой шахты. Он понимал состояние рабочих и местных руководителей, лица которых заливала бледность при виде взрывов. Жертвы все тяжелы, только одни оправданны, другие опрометчивы. Нужно не упустить критического момента, взорвать вовремя – в этом суть хозяйственной стратегии войны. Все смертны, но каждый умирает в свое время. Преждевременный взрыв – позор ужасный, можно вместе с заводами самому взлететь на воздух. Эвакуация – то же самое. В октябре прошлого года в Москве кое-кто из крупных работников поплатился головой за то, что стал рассчитывать рабочих. Но и промедление с эвакуацией и взрывами страшно. Врагу достанется мощный комбинат: сталь, танки, пушки, минометы, да мало ли что можно делать еще на таком совершенном производстве. Большов знал случаи внезапного захвата заводов вражескими авиадесантами и танкистами. Рабочие выходили из цехов, а в проходной стояли немецкие автоматчики.
Во дворе за низким окном взорвался снаряд. Большов откачнулся от зазвеневшего окна, пососал порезанный стеклом палец.
– Если вы, Савва Степанович, не отдадите приказа об эвакуации, его отдам я через вашу голову, – сказал Большов скорее для Юрия.
– Это в том случае, если ее не будет у меня на плечах, – засмеялся Савва.
– Исполнение приказов – единственный способ укрепить голову, – пошутил Большов.
– Захар Васильевич, я жду вашего приказа.
Большов не имел права отдавать приказы.
В штабе было жарко. С крутого раздвоенного подбородка Саввы капал пот, жестко косили ястребиные глаза. Савва жевал мундштук папиросы, двигались уши. «Если не можешь убедить столицу в своей правоте, то не доводи ее упрямством своим до ожесточения», – думал он.
Кем бы ни были Большов и Савва – один нарком, другой бывший замнаркома, каким бы умом и опытом ни обладали командующий и член Военного Совета, они не могли приказать Юрию или снять с него ответственность. Тяжело чувствуя свою власть, взаимозависимость, свое место в этих необычайных обстоятельствах, Юрий пока молчал. Кроме их прямого значения в обороне страны, заводы таили в себе для Юрия что-то очень неразделимо личное, как жизнь людей, близких ему с детских лет.
Тяжелым потом, недосыпанием, недоеданием созданные заводы стали судьбой людей. Пеклись о них, как о почти живых, разумных и близких существах. Исступленный, как молодая любовь, был юношеский пафос индустриализации. Кто недостаточно горячо верил в обновляющую мессианскую силу машин, становился врагом.
– Без меня никто из вас не отдаст приказа. А я поговорю еще с Москвой. Двухсоттысячная армия рабочих будет в три раза сильнее, если за заводы драться будут. Иванов, пиши воззвание к рабочим. Не отдадим города, дома родного, родной семьи. Сделаем каждый дом, каждую улицу, каждый квартал неприступной крепостью. Заводам работать до последнего часа.
– Юрий, а не кладешь ты голову на плаху? – спросил Иванов.
– А ты, Анатолий, не рановато берешь топор в руки?
– Юрий Денисович, отпусти на передовую. Мое место там, где решается вопрос: быть или не быть… Сейчас мое оружие – перо, – говорит Иванов, потирая стынущий во вдохновенном ознобе лоб. – Я не имею права стоять в стороне…
– Если через час не будет напечатано воззвание, попадешь в штрафную роту.
С вежливой непринужденностью поработавшего в верхах человека Большов разговаривал по телефону с командующим, то улыбаясь, то хмурясь. Он сказал, что с завода наблюдают бой севернее города.
Наблюдать бой из подвального помещения они никак не могли, но таковы были сила внушения доносившейся артиллерийской стрельбы и впечатляющий треск и огонь разорвавшегося под окном снаряда, что им казалось, будто они видят поле боя.
– Заводу грозит смертельная опасность. Наиболее важные объекты мы приготовили к взрыву. Как быть, товарищ генерал?
Генерал не спал накануне всю ночь. Часто справлялся по телефону у начальника гарнизона командира 10-й дивизии НКВД полковника Сараева, нет ли чего тревожного на позициях.
О наступлении Паулюса на город донес начальник штаба 8-й воздушной армии: летчики-разведчики видели две колонны по сто танков, а за ними – множество автомашин с пехотой.
Командующий только приказал поднять всю авиацию фронта для бомбежки наступающего врага, как командарм 62-й доложил ему: двести пятьдесят танков и тысяча автомашин с пехотой смяли полк 87-й стрелковой дивизии и правый фланг 35-й гвардейской стрелковой дивизии севернее Малой Россошки.
Командующему ничего больше не оставалось, как приказать немедленно закрыть прорыв и отбросить противника от среднего обвода, восстановить положение, хотя он знал, что 62-я армия сделать это не в силах.
И еще он приказал начальнику бронетанкового управления фронта генералу Штевневу силой двух корпусов не допустить противника к внутреннему обводу. В корпусах же всего было по двадцать пять танков устаревшего типа.
Распахнув полы генеральского плаща, вошел Савва. Размазал пот на раздвоенном подбородке, улыбнулся не по-всегдашнему – во все лицо, с азартом вкусно живущего, – как-то наискось, блеснув крупными зубами.
– Братка, пока между нами: велено все хозяйство за Волгу. Что не перевезем, то в ящики да в реку. Печи и блюминг взорвать. Пока молчок.
Денис вытер после бритья худое лицо, отозвался насмешливо, что и без подсказки Саввы мудро молчать у него язык не ворочается, присох к нёбу.
– Я сейчас от командующего. Немцы прорвались на широком фронте. С минуты на минуту может поступить приказ взорвать мартены. Представитель Москвы Большов держит пальцы на кнопке… – Савва оборвал себя: на нарах в углу завозился Агафон Холодов, командир рабочей дружины.
– Генерал, я слышал вас, – говорил Агафон Холодов, спускаясь с нар, стуча по доскам деревянной ногой. – Видит бог, я не хотел подслушивать, генерал. – Ему особенное, ревнивое удовольствие доставляло подчеркивать слово «генерал», обнажая всю несуразность присвоения военного звания заводскому администратору. Агафон разжаловал одного генерала за другим, не мирясь с их бесхарактерностью. Желчная улыбка змеилась множеством морщин на усохшем лице с кустиками седого ковыля на подбородке.
Денис только диву давался, слушая Холодова, – со строптивым примирением он считал себя, особенно после смерти Любавы, по-стариковски чудаковатым в глазах молодых, но, оказывается, попадаются старики чуднее его:
– Россия, дорогой генерал, всегда проигрывала в начале войны и выигрывала под конец. Русские храбрые и беспечные. Великодушные. Пока работали, мечтая о всемирном счастье, немцы планировали войну с точностью до одного патрона.
Напряженное гудение мартеновских печей торопливо и зло перебивали артиллерийские залпы.
Дежурный по штабу городского комитета обороны Иванов с лихорадочно горевшими глазами на желтоватом лице забежал в комнату.
– Танки прорвались к Волге! Без паники, товарищи. Звонил Юрий Денисович, требует бросить на врага батальон рабочих.
– Куда? Что вы нас успокаиваете? – освирепел Агафон Холодов.
Звуки боя зениток и минометов, взрывы вражеских снарядов усиливались, уплотнялись. Но Иванов с каждой минутой успокаивался, потому что Юрий находился там, у зенитчиков, а тут старик Холодов уже распоряжался какими-то рабочими батальонами, что-то требовал от своего начальника штаба, инженера моторного цеха, кому-то докладывал. Постукивая деревянной ногой, опираясь на палку, Холодов вышел во двор. Вооруженные рабочие ночной смены выстроились на бетонированной площадке, выслушали короткую речь Саввы и под командой своих товарищей, колыхнувшись, пошли за ворота, попарно неся длинные противотанковые ружья, сгибаясь под минометами, таща за собой пулеметы.
За ними, тяжело хрустя необтертыми склепанными гусеницами, еще, кажется, горячие, двинулись танки.
Проводя их взглядом, Иванов, как всегда, не вникал в подробности того, как рабочие справятся с делом; он привык, что они, эти сильные, грубые люди, выполняют свой долг, правда, далеко не так, как ему представлялось. О том, сколько из рабочих погибнет ныне же и как их гибель отразится на детях и женах, Иванов не думал не по-своему бессердечию – просто в его жизни давно уже не было близких, родных людей. Лишь в одном измерении работала его мысль: как долго смогут эти люди сдерживать врага, жестокого и страшного, которого он ненавидел и боялся в равной мере. Трезво, расчетливо привык он итожить людские потери и пройденные войсками расстояния по сводкам Совинформбюро, не размачивая жалостью строгий баланс войны. Его стихи о едкой солдатской разлуке согревались тоской по Юлии. Ненависть к врагу неистощимо питалась обидами личной жизни.
В штаб зашли Юрий, Савва и невысокий, седой человек с тонкими чертами моложавого лица – представитель Москвы по эвакуации заводов Большов.
– Захар Васильевич, мы защищаем Волгу, честь Союза, – говорил Савва.
– Защитить честь представлялась возможность не раз и не два, – возразил Большов. Его удивляла патриотическая наивность этих людей, по незнанию, очевидно, обсуждающих не подлежащее обсуждению.
Не подлежащее обсуждению решение было не что иное, как его мнение. Он не хотел, чтобы местные товарищи опирались в своих действиях на его недвусмысленные указания. Сами, одни должны решить судьбу заводов в соответствии с его мнением. Но он все слабее надеялся, чтобы можно было выдвинуть вперед себя в столь опасном деле Юрия Крупнова: угнетающее у него самообладание.
Взрывать заводы – тяжелейшая обязанность, особенно для Большова: он всю жизнь строил их. Но за войну ему приходилось взрывать много заводов, электростанций, затоплять водой шахты. Он понимал состояние рабочих и местных руководителей, лица которых заливала бледность при виде взрывов. Жертвы все тяжелы, только одни оправданны, другие опрометчивы. Нужно не упустить критического момента, взорвать вовремя – в этом суть хозяйственной стратегии войны. Все смертны, но каждый умирает в свое время. Преждевременный взрыв – позор ужасный, можно вместе с заводами самому взлететь на воздух. Эвакуация – то же самое. В октябре прошлого года в Москве кое-кто из крупных работников поплатился головой за то, что стал рассчитывать рабочих. Но и промедление с эвакуацией и взрывами страшно. Врагу достанется мощный комбинат: сталь, танки, пушки, минометы, да мало ли что можно делать еще на таком совершенном производстве. Большов знал случаи внезапного захвата заводов вражескими авиадесантами и танкистами. Рабочие выходили из цехов, а в проходной стояли немецкие автоматчики.
Во дворе за низким окном взорвался снаряд. Большов откачнулся от зазвеневшего окна, пососал порезанный стеклом палец.
– Если вы, Савва Степанович, не отдадите приказа об эвакуации, его отдам я через вашу голову, – сказал Большов скорее для Юрия.
– Это в том случае, если ее не будет у меня на плечах, – засмеялся Савва.
– Исполнение приказов – единственный способ укрепить голову, – пошутил Большов.
– Захар Васильевич, я жду вашего приказа.
Большов не имел права отдавать приказы.
В штабе было жарко. С крутого раздвоенного подбородка Саввы капал пот, жестко косили ястребиные глаза. Савва жевал мундштук папиросы, двигались уши. «Если не можешь убедить столицу в своей правоте, то не доводи ее упрямством своим до ожесточения», – думал он.
Кем бы ни были Большов и Савва – один нарком, другой бывший замнаркома, каким бы умом и опытом ни обладали командующий и член Военного Совета, они не могли приказать Юрию или снять с него ответственность. Тяжело чувствуя свою власть, взаимозависимость, свое место в этих необычайных обстоятельствах, Юрий пока молчал. Кроме их прямого значения в обороне страны, заводы таили в себе для Юрия что-то очень неразделимо личное, как жизнь людей, близких ему с детских лет.
Тяжелым потом, недосыпанием, недоеданием созданные заводы стали судьбой людей. Пеклись о них, как о почти живых, разумных и близких существах. Исступленный, как молодая любовь, был юношеский пафос индустриализации. Кто недостаточно горячо верил в обновляющую мессианскую силу машин, становился врагом.
– Без меня никто из вас не отдаст приказа. А я поговорю еще с Москвой. Двухсоттысячная армия рабочих будет в три раза сильнее, если за заводы драться будут. Иванов, пиши воззвание к рабочим. Не отдадим города, дома родного, родной семьи. Сделаем каждый дом, каждую улицу, каждый квартал неприступной крепостью. Заводам работать до последнего часа.
– Юрий, а не кладешь ты голову на плаху? – спросил Иванов.
– А ты, Анатолий, не рановато берешь топор в руки?
– Юрий Денисович, отпусти на передовую. Мое место там, где решается вопрос: быть или не быть… Сейчас мое оружие – перо, – говорит Иванов, потирая стынущий во вдохновенном ознобе лоб. – Я не имею права стоять в стороне…
– Если через час не будет напечатано воззвание, попадешь в штрафную роту.
С вежливой непринужденностью поработавшего в верхах человека Большов разговаривал по телефону с командующим, то улыбаясь, то хмурясь. Он сказал, что с завода наблюдают бой севернее города.
Наблюдать бой из подвального помещения они никак не могли, но таковы были сила внушения доносившейся артиллерийской стрельбы и впечатляющий треск и огонь разорвавшегося под окном снаряда, что им казалось, будто они видят поле боя.
– Заводу грозит смертельная опасность. Наиболее важные объекты мы приготовили к взрыву. Как быть, товарищ генерал?
Генерал не спал накануне всю ночь. Часто справлялся по телефону у начальника гарнизона командира 10-й дивизии НКВД полковника Сараева, нет ли чего тревожного на позициях.
О наступлении Паулюса на город донес начальник штаба 8-й воздушной армии: летчики-разведчики видели две колонны по сто танков, а за ними – множество автомашин с пехотой.
Командующий только приказал поднять всю авиацию фронта для бомбежки наступающего врага, как командарм 62-й доложил ему: двести пятьдесят танков и тысяча автомашин с пехотой смяли полк 87-й стрелковой дивизии и правый фланг 35-й гвардейской стрелковой дивизии севернее Малой Россошки.
Командующему ничего больше не оставалось, как приказать немедленно закрыть прорыв и отбросить противника от среднего обвода, восстановить положение, хотя он знал, что 62-я армия сделать это не в силах.
И еще он приказал начальнику бронетанкового управления фронта генералу Штевневу силой двух корпусов не допустить противника к внутреннему обводу. В корпусах же всего было по двадцать пять танков устаревшего типа.