Коновалов Григорий Иванович. Как женились Чекмаревы

   4
   У каждой женщины есть своя добродетель, ею она гордится, в ней находит опору. И чем менее уверена женщина в своей женственности, тем неуязвимее ее добродетель, щитом прикрывающая ее от житейских невзгод. У Кати Михеевой такой добродетелью было ее девичество и любовь к детям своего брата Василия.
   Вернувшись с работы, купала в корыте маленьких сыновей брата. Племянники называли ее мамой, а свою родную - Валей. Валя эта работала геологом по разведке газа, надолго отлучалась из дома. Сорокапятплетнего брата, шофера порта, по весне взяли в армию вместе с грузовой машиной во вновь комплектующуюся воинскую часть за Волгой. Навестив один раз детей, он с грустной радостью намекнул сестре, что свое она упустила: не вышла замуж до войны, а теперь, видно, суждено ей жить при нем до той поры, когда разборчивость возьмет верх над всеми иными чувствами. Молодые воюют, а для забронированных умельцев-парней она слишком бабнста. За вдовца же резон ли выходить? Ему казалось, что посторонние вряд ли оценят ее душу, ум, проявляющийся при чужих поверхностно, задиристо, одномерно.
   "Зачем нанимать какую-нибудь старушонку-бобылку, когда есть своя родная сестра, сильная, работящая. И ей с нами веселее" - так, казалось Кате, думал брат.
   Порывистая нежность к детям вошла в привычку Кати как и самоутешение, будто люди уважают ее за "порядочное поведение", а заживи она, как живут все женщины, и люди охладеют к ней. Этого она не перенесла бы.
   Между тем тоска по неизведанному материнству была временами сильна до сновидений: Катя видела себя во сне кормящей своего ребенка нежно, с ноющей отрадой в груди.
   Но жизнь ее шла no-прежнему затаенно-горько, хотя одиночество воспринималось ею за образец чистоты и даже счастья.
   Прошлым летом, в канун войны, искупавшись, задрэмала за кустами на песке и вдруг почувствовала за спиной тень. Села, моргая длинными ресницами.
   Молодой, в трусах, загорелый мужчина перекрестил свой высокий лоб с налипшими белыми волосами.
   - Ну и красота! - раздумчиво сказал он.
   Катя вскочила, осыпая песок со своих бедер.
   - Да вы в уме? Первый раз, что ли, видите девупшу?
   Нашли тоже красоту...
   - Да что за девушки пошли! Скажешь правду - не верят. - Потоптался на песке, покручивая темные усы.- - Мне уйти? Так я понял. - Басовитый голос был покорным.
   Катя улыбнулась полными, зноем схваченными губами, зашла в воду, сомкнув на затылке руки. Легко плавал он вокруг нее, смуглые широкие плечи блестели над водой под солнцем.
   Неделю спустя Гоникин стал работать в райкоме, в Катя виделась с ним часто.
   Последнее время ее личная жизнь стала казаться на жизнью, а унылой обязанностью. Почерствела сердцем к племянникам...
   Ожидая в гости Павла Гоникина, завила волосы, надзла светлое с вырезом платье, оттенявшее здоровый загар лица и статных плеч.
   Гоннкин пришел в условленный срок минута в минуту.
   Оглядев комнатку, он положил на столик рядом с чаизцком, укрытым сарафанистой куклой-матрешкой, леденцы, сел в кресло и стал стучать каблуком по полу.
   Катя сидела напротив, по-бабьи подперла рукой тугую румяную щеку и как-то иносказательно пожаловалась, что трудно жить - не везет. Наградой за безотказную работу было и будет нарекание: слаба воспитательная работа с молодежью. На фронт бы уйти, да пока не берут, обком возражает.
   Гоникин взял ее за обе руки.
   - Катя, мы не должны ждать похвалы. Партийная и комсомольская работа практически границ не имеет: за все в ответе. Вот я, говоря между нами, даже рад, что в исполком посадили. Посмотрим, как почувствует себя Афоня.
   Катя высвободила свои руки, налившиеся жаром.
   Гоникин набил трубку. Сумерки стушевали сухие черты его лица, помолодив и смягчив.
   Катя говорила тихо; до войны думала - а вдруг да и пройдет молодость вот так: днем работа в райкоме, вечером ухаживай за племянниками. А как теперь жить - гадать трудно.
   - Катюша, милая девочка, прекрасная душа...
   - Какая там прекрасная?! Эгоистка я. Жаловалась на племяшей, а ведь люблю их. И как онп вознаграждают меня радостью за мою заботу! Павел Павлович: прости мне мою слабость...
   - Да что ты?! - Гонпкин порывисто встал. - Тебе нужна своя семья, забота о самом близком тебе человеке. - Он зашагал было по комнате, но комната была мала, и он остановился перед Катей, скрестив на груди руки. Я не понимаю Афанасия, - продолжал он, воодушевляясь. - Не понимаю, хоть убей: жпть рядом с такой дивчиной и не...
   - Не надо! - почти в голос крикнула Катя. - Павел Павлович, ты не знаешь этого странного человека.
   - Да какая же он загадка? Упрощенная психика - не больше.
   - Не знаю, может, и таков. Но с ним неловко, если не сказать, тяжело с ним.
   - Да? Извини, Катя, а со мной?
   - Ты же видишь, с тобой я откровенна без усилия над собой...
   - Спасибо...
   В коридоре - грузные шаги, кто-то тяжело и нетерпеливо надавил на дверь.
   Катя повернула ключ (закрывалась от племянников), и дверь отошла. В зазор просочился электрический свет, рассек комнату надвое. Катя задернула окно черной шторой, включила настольную лампу.
   Гонпкин отступил к книжной полочке, надвинул на брови фуражку военного образца.
   На пороге, засучпв рукава гимнастерки выше локтей, в армейских брюках и сапогах, стоял солдат лет за сорок с устрашающими мускулами рук и шеи.
   - Братка Вася! - Катя плавным движением обняла его. - Познакомьтесь это Павел Павлович, председатель райисполкома.
   По-бычьи угнув стриженую голову, Василий дерзко взглянул на Гоникина, едва кивнув на его поклон.
   - Сестренка, я всего на часик... Дети спят?
   - Спят. Да что так торопишься?
   - Спешим туда! Приедет Валька, передай ей мой поклон...
   - Ну а как там-то, куда спешите? - спросил Гоникин.
   - Не видал, не знаю, - не вдруг отозвался Василий, Гоникин простился и вышел.
   - Он что, насчет ремонта дома? - Василий сощурился на дверь, за которой только что скрылся Гоникин.
   - Да... нет, то есть так просто зашел.
   - За так-то как бы не осерчала Федора, жена его...
   или, кажется, развелся.
   Брат не захотел будить сыновей, постоял у кровати над спящими, провел пальцами по головам.
   Катя обняла брата, как давно - с детства - не обнимала, умоляя его быть осторожным. Лицо ее слиняло, скорбь углубила глаза, загасив блескучесть.
   - Несправедлив был я к тебе, сестренка... Спасибо за детей...
   - Нет, нет, я просто себялюбка. - Поправляя воротник гимнастерки на его шее, Катя просила его писать жене почаще. - Ей будет тяжело, Вася.
   Не от слов ее и даже не от того, что уезжает на фронт, вдруг стало ему тяжко.
   - Катюша, не забывай ребятишек... если выйдешь...
   - О, господи, да как же я брошу их?! Ведь ты идешь на святое дело...
   Василий поморщился, но тут же, надев на голову "пирожок", улыбнулся.
   Проводив брата, Катя долго стояла у расшторенного окна, не включая света. Медленно угасало стальное небо, тускло желтели вклепанные в него звезды.
   Катя уткнулась лицом в занавеску. Плакала о брате, над своей молодостью, над тем, что нет ни желания, ни сил жить по-прежнему. Как будет жить дальше, она не знала, но и старая жизнь уходила от нее навсегда.
   "Нет, нет, я просто сбеснлась... В них моя жизнь", - глядя на племянников, думала она сквозь слезы внезапно открывшегося ей смысла ее жизни. Несколько дней Катя поводила племянников в детский сад, пока не приехала сноха Валя.
   Прежде Валя, вернувшись из экспедиции, рынком распахивала дверь, всполошенно выкрикивая: с А где он?" - и в голосе ее, в глазах - тревожное недоумение, что жизнь совместная все еще не распалась. За время отлучки она так дичала в окружении мужиков, так отвыкала от угла родного, что долго ходила по комнатам, принюхиваясь, как кошка в чужом доме, пока не находила что-то свое в вещах, и в детях, и в муже. Теперь она вошла на цыпочках, осторожно повесила планшет.
   - Не могли вызвать меня, - сказала Валя, и в тоне, и словах ее был еще один упрек Кате: уж она-то могла бы схлопотать, перевести Василия в экспедицию.
   Кроме горя, ничего не видела Катя в ее сетовании - брат сам прежде заговаривал с женой со снисходительной угрозой: мол, вот, попрошусь в экспедицию. Но Валя находила это неудобным.
   6
   Афанасий думал, что батя шутя поощряет себя на жениховские подвиги, молодит ножницами усы, расческой распутывает хохолок над крутым лбом. Недостающий передний зуб пополнил таким же белым, как все свои природные, и перестал пришепетывать. Батя еще туже подобрался, глазами стал поигрывать - то исподлобья блеснет искрой, то искоса обрежет, и зрачки, как-то хворо расширившиеся после смерти матери, теперь сузились до булавочной головки, затаив в себе зоркость и силу. И Афанасий радовался возрождению отца. Только все реже стали они встречаться.
   Начали рыть оборонительные обводы за поселком в степи недалеко от хутора в пять дворов.
   В связи с прорывом немцев к Дону и явно наметившимся наступлением на Волгу все поселковые мужчины неслуживых возрастов были сведены в истребительную дружину народного ополчения. Игнат с новобранческой прытью устремлялся после работы в свою ополченскую роту. Бывало, забегал к Афанасию в райком партии доложиться, куда и по какому делу идет, дома будет в такое-то время, еда стоит в погребе. Всегда был под руками. А тут совсем засолдатился, запропастился на целую неделю.
   Да и сам Афанасий все чаще ночевал в райкоме, в своем кабинете на диване, потому что с фронта шли все более тревожные сообщения: немцы вышли к излучине Дона.
   Забежал он к себе домой: двери в сенцы торопливо обшизал паутиной проворный паучок, похлебка на кухне кисло пузырилась, кошка с голодухи начала есть ржавую воблу.
   От командира ополченской дружины узнал, что Игнат Артемьевич на казарменном положении - днем работает, ночью стопт в степном хуторе за поселком.
   Быстро, по законам военного времени, сдружились ополченцы с жителями, помогали сенокоспть, ловили рыбу - пруд от зноя обмелел, караси прорезали гребешками поверхность мутной воды в зеленой чешуйчатой ряске.
   Нередко видел Игнат возвращавшихся на телеге из поля ополченца с женщиной - туда ехали, она правила конем, а он сидел в задке с ружьем, а домой - вожжи уже в его руках, и женщина, приспустив платок на глаза, чему-то рассеянно улыбалась, держала в зубах былку.
   Игнат Чекмарев попросился на постой к первопопавшейся хозяйке, но та будто с цепи сорвалась, насыпалась на него:
   - Испужался, вояка? Я тебя чё? Под подол спрячу с г немца? Немец заявится и сразу в это убежище заглянет.
   Глазами геройски моргаешь, а?
   - Цыц, меделянская сучка!
   - Ах, ты еще обижать!
   И тут Игнат услыхал голос за низкой стеной, размежевавшей усадьбы:
   - Опять ты, Полька, с похмелья, идол! Пошто ругаешь ополченца? - Голос смиренный, молодой.
   - А за какие заслуги жалеть его? Стыдить их надо, чтоб храбрость появилась. Диви бы дело, был жидковат, молоденький, а то вона какой - сваи заколачивать. С такой фигурой мог бы пропереть до Берлина, а ты тута искус на баб пущаешь. Гренадер усатый!
   Игнат измаялся, не подымал глаз, как к степному мимолетному ветру прислушивался к речам женщин.
   - Да как же у тебя, Полька, язык поворачивается на ругань? Мужики маются. Не слушай ее, идем ко мне, служивый.
   - Да ты, Варька, проморгайся, увидь жаль-то свою, поместится ли в хате атаман-то?
   И когда Игнат, вскинув ружье за плечо, шагнул к лазейке, Полька преградила ему дорогу:
   - У тебя что, не все дома? - покрутила пальцем у своего виска. - Бабью душу не знаешь? Обидчив больно.
   Ты бы на немца серчал, а нас жалеть надо.
   "Война измаяла", - виноватой едкой жалостью пожалел ее Игнат, но не остался - слишком отчаянно-пропащие глаза у женщпны да бражный запах.
   Во дворе пригласившей его Вари седой ополченец со шпалопропиточного завода, засучив штаны, мял глину, хозяйка поливала водой, потом сама, подоткнув юбку, залезла в круг, сверкая белыми икрами ног.
   Была она рослая, смуглая, с черным платком на голове крутого и гордого постава.
   - На Польку Новикову не гневайся. Только злые дураки говорят, будто она уже не женщина, а бутылка изпод пива, - сказала Варя. - Судить Польку грех - муж и сын сложили головы. Горем надорвалась.
   - Догадался: бедой мечена... Однако лечение одно у нашего брата работа, - рассудительно сказал Игнат.
   - Да какую же еще ей работу, если Полька кочегарит на электростанции.
   - Ну, ну, не знал я. Хотя, видно, крепко сбита.
   - - Аль успел пощупать? - вмешался седой ополченеп, вытаскивая ноги из глины. - Намагниченные у тебя, Игнат, руки - так и тянутся к бабам...
   Игнат сложил амуницию в сенях, засучил штаны и полез мять глпну. "Трудно угнаться за такой длинноногой", - подумал он.
   Поля Новикова заглянула через дувал во двор Вари.
   - Варька, погоняй швпдче коней... Ха-ха-ха!
   Помогал Игнат обмазывать глухую стену избы, от ужина отказался, уснул в сенях. Утром вышел во двор к колодцу умыться. Вся намятая вчера глина размазана по стенам избы. Седой ополченец нанянчился за ночь с глиной, выпил вишневки и, закусив сырыми яйцами, спал на лавке головой к божнице, храпел натужно, как спят мужики после страды, в дождь. Варя пекла блины.
   - Не дождался блинов? - сказал Игнат. - А я думал, вы ночью-то соловушек слушали.
   - Какие там соловьи? Только на глину и хватило сердешного... И как при такой слабости думаете побеждать?
   - Одолеют наши сыновья, а мы, старики, так, вроде для поддержки штаиов тут, с тыла - так, бывалыча, говаривали в первую мировую войну, балагурил Игнат, ловя взглядом каждый жест Вари.
   Было жарко, как в полдень. Хозяйка, смуглая, с тенями под глазами, принесла на столик под вишнями блинчики и бутылку самодельной вишневой настойки прошлогоднего урожая.
   Выпила с ним, концом платка вытерла полные, розовым букетиком губы. Рот маленький и сочный.
   Начал Игнат рассказывать о своем горе: жена умерла, сына Виктора убили...
   - Не знай, живу я. не знак, просто существую. А тут, девка, война камнем придавила... Варя, вспомни что-нибудь веселое в своей жизни, а?
   - Вот все вспоминаешь ты, воин. И мне велишь вспоминать. У нас с тобой одни заупокойные думы пойдут.
   Мужа до войны степь взяла. Застрял зимой в метель на грузовике, камера спустила. Домкрат свалился, колесомто руку придавило... Мерзлого нашли под снегом...
   - Дети где же?
   - Не было... И гляди ты, здоровая, и он хоть куда, а не было...
   Спокойная красота загорелого заветренного лица ее волновала Игната.
   - Да, молодая ты, тугая, - качнул он головой.
   - Сорок лет - бабий век, а мне сорок с гаком. Может, не рожала, оттого и тугая вся.
   - Пощупать можно?
   - А зачем зря-то? Я не вру, одной скучно, но ты неровня. Сколько?
   - Седьмой распечатал. Верно, неровня.
   Пристально осмотрела всего с головы до рук.
   - Кончится война, приезжай к нам жениться. У нас бабы отборные, что с лица, что стать. И девки замуж выходят за людей не абы каких. Хороший человек холостым от нас не уезжает. А уедет - всю жизнь будет тосковать.
   Что же, возьми, если сумеешь. Пошутила я, конечно.
   - А если всерьез?
   - Война кончится, там видно будет. Что делать умеешь?
   - Да все. Железную лодку сам сварил. За долгую-то жизнь на Волге чему только не научишься. А главное - грузчик: и по-старому, на спине то есть, и по-новому - механизмы.
   - То-то, я вижу, мускулы-то гак и рвут гимнастерку.
   - Это так, от природы... Вот забьем зверя, вернусь к тебе... А?..
   - Далеко вам, сердешные, до логова зверя.
   - Ну, как же, а? Встретимся нынче ночью, а? - Игнат положил руку на ее колено. - Домой тогда не пойду...
   в мазанке у тебя заночую, а?
   Варя, не шевелясь, присмирев под теплой тяжестью его руки, долго смотрела на его крупные пальцы, потом сбросила руку.
   В мазанке он ждал ее до потемок, не заметил, как уснул.
   Проснулся от прохлады. Тонко ныло ведро от тугих струй молока - хозяйка доила корову. Он вышел, потянулся.
   - Обманщица.
   - А что на одну ночь-то сходиться. Испей парного молока.
   - Потом... Иди, скажу что-то, - говорил Игнат, таща ее за руку в мазанку.
   Она поворачивала гордую на высокой шее голову, переступала, как спутанная.
   6
   Афанасий повстречал отца на строительстве оборонительного рва между поселком Одолень и хутором. Все дружинники после работы в порту, на заводе и в учреждениях, мужчины и женщины углубляли начатый еще прошлым летом примыкавший к оврагу ров. С непривычным замешательством Игнат заговорил с Афанасием:
   - Может, поглядишь будущую мачеху, Афоньша? Тут она, землю кидает. - И, смущенный молчанием сына, он виновато продолжал, опершись на лопату: - Не шибко умная, зато вроде серьезная... Да разве такую, как наша покойная Марья, найдешь? - Отец, скользя по черенку сжатыми пальцами, подгибая ноги, сел на землю. - Нету таких... А я, стервец старый, вспоминаю ее светлую, а сам в постелю бабу заманиваю. - Он прижался лбом к черепку, заплакал.
   Работаршие неподалеку бабы хоть и не слышали слов Игната, но, видя его горестно сугорбившегося, сочувственно вздохнули: многие ныне, получив горькое известие с фронта, вот так же сникали, как подрезанные.
   У Афанасия замутило под ложечкой. Обнял он мускулистую, извилюженную морщинами шею отца.
   - Ну, хватит в щелоках-то варить себя. Глплашь, женщина ничего.
   - Одинокая. Это ты понудил меня жениться на старости лет. Если не против ты, заманю се в дом.
   Высокая, прогонистая, с умными тяжелыми глазами мачеха показалась Афанасию женщиной с характером, и уже этим одним примирила его с женитьбой отца. Оа даже засмеялся тихим снисходительным смехом, когда привела корову во двор.
   Отец только что вернулся из ночной смепы на литейном заводике - военная нужда обучила его ремеслу электросварщика, и оп вместе со своими товарищами занимался лечением покалеченной военной техники. Взглянул на буренку, на сына, покачал голевой.
   - Вы, Афанасий Игнатьевич, не корите уж нас...
   Жить-то надо? - говорила Варя смущенно и вызывающе.
   - Живите и радуйтесь, Варвара Федоровна. И ты, батя.
   - Эх, Афон ты, Афон, весь в покойную матушку, будь ей земля пухом. Уж такая многоэтажная была... только я и умел разбираться в ней, да и то не до конца. Временами вроде до дна видел душу, однако глядь - опять глубь.
   А уж сад-то любила... сядет под яблоней, глаз не отводит от цвета, вся уйдет в забытье... Ты, Варя, не ревнуй.
   - Да что ты, бог с тобой! Я во сне голос ее слышала:
   шалей, говорит, Ишата, он хоть большой, а дитё.
   - Она жалостливая, могла явиться к тебе во сне.
   А может, отголоски ее голоса, эхо то есть. Говорят, эхо не помирает. Я ведь на заре как-то слышал будто ее голос за вишнями... Варя, подогрей самоваришко, гости придут.
   Варя ушла на кухню.
   - Хочу я, Афоня, протереть тебе и Гоникину глаза и в стыд вас вогнать. Насчет Кольки Рябинина, - сказал отец, ставя на стол банку со своей махоркой.
   Николай Рябинип на фронте потерял глаз и после госпиталя вернулся в поселок Одолень. На завод, где он работал до армии, его не приняли, и оп стал кочегарить на электростанции, начал пить и ожесточаться.
   Хотя Игнат не занимал никаких руководящих постов, а был всю жизнь рабочим, Афапасий не сомневался в законности того, что батя вмешивается в дела наиболее запутанные. И если он уцепится за что-либо, словами от него не отговоришься. Может, потому был такой самоуверенный, что в гражданскую войну служил в прославленном полку Чугуева, где главное ядро составляли рабочие. На демонстрациях шел Игнат знаменосцем в рабочей колонне. У него был свой персональный широкий пояс с гнездом для древка знамени. И пока пе думал расставаться с этим поясом.
   - А ты знаешь, Игнат Артемьевич, что Рябипин был в штрафной роте?
   - Знаю, Афанасий Игнатьевич. А сколько же ему нужно расплачиваться?
   Как только пришел Рябпнин, Варя поставила самовар на стол. Игнат указал ей глазами на дверь, и она догадливо ушла.
   Правый глаз Рябинина был закрыт черным кожаным кружком на тесемках. И хоть Рябинин был в застиранных армейских брюках, сандалиях, в черной косоворотке, но так все на нем было подогнано, так был подпоясан брезентовым поясом, так четки и целесообразны были его жесты, что Афанасий подумал о нем: военный человек. Но заметки эти были пока лишь наметками, хотя и очень важными для Афанасия. И оп, наблюдая за Рябипиным, деталь за деталью лепил в своем сознании его характер. В беседу отца с гостем он не вмешивался, спокойно и доброжелательно глядя на них широко открытыми глазами.
   - Колька, ты рабочий, тебе помогу, - говорил Игнат, - но ты сам должен понимать - мне, рядовому работяю, трудно пособлять бывшему технику, бывшему вояке.
   Глаз с тебя не спускают. Знаешь? В сторонке живешь?
   Напрасно. Труднее наблюдать за тобой, злиться будут.
   - Мне что же, перед ними нагишом стоять? - Голос Рябинина был низок, но ясен.
   Нагловатым храпом захлебнулся чей-то мотоцикл у калитки. Пружиня на носках, к веранде подошел в военной форме без знаков различия Гоникип. Свежестью и уверенностью дышало смуглое суховатое лицо его, пока пе увидал он Рябинпна. С Чекмаревыми поздоровался за руку, Рябинину же лишь кивнул, да и то пе понять, ему ли кивал или, снимая туго сидевшую фуражку, мотнул головой.
   - Варвара, занимайся своим делом! - цыкнул Игнат на жену, которая, приоткрыв двери, выглядывала из кухни. - Посиди, сейчас государственные дела обсудим.
   Едва Гоникин овлажнил в чаю губы, щекоча стакал усами, как Игнат, сощурившись, спросил его:
   - Ну, что у тебя против Николая? Мы тут все своп, разберемся.
   Павел учился вместе с Рябининым в техникуме, называл его академкулаком - весь в книгах да чертежах, далек от общественной работы. Один из тех, кому надобно разъяснять цель и смысл их жизни. Иначе протопают стихийно до могилки, так и не поняв, кто они и для каких целей родились. Павел гордился, как боевой заслугой, тем, что ушел на комсомольскую работу, закончив последний курс экстерном, в то время как Николай Рябинин высидел до последнего дня, потом поступил на литейный заводик.
   Во власти Гоникина было забронировать техника Рябинина в первые дни войны, по он не сделал этого из опасения, что тот откажется. Да и не стоила овчинка выделки, бронируют тех, без кого Родина не может обойтись и в дни войны, и в дни мира. И потому, что, вернувшись с фронта по ранению, Рябинин не зашел к Гоникипу, а попытался сам поступить на прежнюю работу, Павел догадался, что война ничему не научила его. На всякий случай Гоникин предупредил руководство завода насчет бдительности. И когда Рябинину отказали, он изматерил начальство и ушел кочегарить на электростанцию. Гоникин не спускал глаз с Рябинина.
   - Выкладывай, Павел, - велел Асрапасий.
   - Я привык резать правду в глаза, - сказал Гопикин.
   Криво и горестно усмехаясь, как бы уморившись удивляться человеческой глупости, он монотонно припоминал Рябингшу: позволял себе делать декларации о войне с таким размахом, будто по меньшей мере он верховный.
   - Тоже мне мудрец волостного масштаба! - уже с горячностью лично оскорбленного сказал Гоникин.
   Сам он с семнадцати лет на руководящей работе, бывал близок к руководству высокого уровня, знал многое о людях, обычно скрываемое ими, по никогда пе позволял себе сулить о положении дел в целом. А этот Рябинин рассуждает о каких-то промахах командования, ищет виноватых:
   почему бои идут в излучине Дона и немцы рвутся к Волге?
   - Ну и что, что рвутся? Все по плану идет. Если бы даже были промахи у пас, то может ли трепаться о них человек... если он не дерьмо собачье? - с холодным гпевом закончил Гоникин.
   Он неотрывно глядел на черную повязку на глазу Рябинина, из-под которой сочились слезы. Как-то в детстве он глядел-глядел на чирей на скуле сестры, мучимый состраданием и отвращением, и вдруг ударил кулаком со всей силой. Обнимал сестру, плакал вместе с нею, терзаясь ее болью. И сейчас он подавлял острое болезненное желание приподнять черный кружок на тесемках: что там?
   Гоникину полегчало в груди от внезапной догадки: не ранением ли в голову объясняется горькая странность Рябинпна? Догадка эта была одновременно грустная и примиряюще-спасительная: жалко было человека, и в то же время контузия уводила от бесповоротной моральной гибели. Уж лучше патологическая, чем идейная причина утрлты личности.
   - Николай, а голова не очень болит? Bce ли ты помнишь, что говоришь? ласково намекал -Гоникип на открытые им пути примирения, - Все помню: ни одной гениальной мысли не пришло в голову.
   - А ты согласен с тем, что отступник преступнее врага: оп познал правду и все же от нее отрекся. Я совсем не тебя имею в виду.
   - Зачем же тогда говоришь это мне?
   - Я знаю, что и когда говорить мне. За всю мою жизнь я ни минуты не сомневался в правоте нашего дола.
   И уж приказ расхлопать труса я выполнил бы...
   - Поменьше о себе, Павел, кто ты таков, мы знаем, - сказал Игнат.
   - Говорил ведь ты, Рябиыпн, будто случается так, что варвары-реакционеры втаптывают культурные народы, попридерживают этак лет на сотню развитие? - спросил Гоникин.
   - О Риме и германцах? А что? Бывает. Сам ты изучал историю. Вместе когда-то учились.
   Гоникин посмотрел на Рябинина непризнающими холодными глазами обманувшегося: да, был человек и пе стало человека. Пока в лице Гоникппа не окончательно затвердела беспощадность под улыбкой притворного сочувствия, Игнат спросил Рябинина:
   - Значит, ты все еще не на заводе? - Глаза старика налились пятарно. Не пускает Гоникин?