Коновалов Григорий Иванович. Как женились Чекмаревы

   "Да что же это с людьми? О какой рыбе речь, когда судьба страны решается... Затмение напало?" - думал Павел Гоникин. С невеселой решимостью он выпил рюмку водки. Горечь в сердце не рассосалась, опа как бы отмякла и оттого стала более едкой.
   Усилием воли он уплотнял свою пока зыбкую мысль.
   - Афоня слушается тебя? - спросил он Игната.
   - Я не игумен, он пе монах. А что?
   - Да так просто.
   - Ну, так просто, может быть, и послушается.
   - Ну, а если скажешь ему: мол, не переходи товпрпщу дорогу, не мути подругу его? Послушается?
   - Знаешь, Павлик, тут, брат, такое дело - не зевай.
   Или сокрушай соперника, или не зли его попусту. Попил?
   Затевая разговор с Игнатом, Гопикин надеялся, что, дав кругаля, он выйдет на некую желанную тропу. Но старик не захотел плутать с ним - пе хватило воображения. А у Афанасия и того ниже полет.
   - А что, хороша она? - напрямки спросил Гоникип Игната, поведя усом в сторону Михеевой. Черные глаза его пьяно туманились.
   - Мужиком баба хороша. Не балалайка, а мастер играет. Красота-то бездонная. А там дети пойдут - еще лучше. Веселое занятие - детей на свет путать.
   На берег Гоникин сошел вместе с Игнатом. Старик толкнул его локтем:
   - После войны, поговорим, если живы будем. Ты очень-то не пужайся, а то вона заносит в какую неразбериху. Может, но спал долго?
   Как бритвой натянутую нитку, обрезал Гоникин голос Игната резким тоном:
   - Не пуглив я!
   Сдавив пальцами свой кадык, Игнат прокукарекал так голосисто, что ему отозвался какой-то поддающийся на провокацию петух. А за ним спросонок загорланили другие кочеты.
   - Умеешь? - совсем с детской затайкой спросил Игнат, склоняясь к лицу Гоникпна. - Я с шестнадцати лет петух справный, и мои песни о них природные.
   - Нашел чем хвалиться...
   - А ты нашел на чего серчать. Погодь, везут...
   Уже побелело за Волгой. По спуску съезжали телеги с лежавшими и сидевшими ранеными солдатами.
   Игнат подошел к телеге, рядом с которой шла Варя в беяой косынке с красным крестом. Слышались сдержанные стоны, кто-то звал маму, кто-то просил холодной воды.
   - Сейчас, родненький, маманю увидишь, - говорила Варя притерпевшимся голосом.
   Не останавливаясь, она сказала Игнату, что на загнетке стоит в чугуне затируха, и пусть он завтракает, не ждет ее.
   С тех пор как стали прибывать раненые на машинах и подводах, Варя дежурила на эвакопункте. Одних перевозили на левый берег, других свозили правым на Камышин и Саратов. Афанасий подозвал Катю.
   - Михеева, помогите Гоникину эвакуироваться вместе с хозяйством за Волгу. И Антипова туда же, если оя еще тут. - Афанасий увидел в ее глазах недоумение и растерянность. - И вы с ними! Ясно? Головой мне отвечаете.
   - Но я должна забежать в дом дедушки. Можно?
   - Можно.
   11
   Катя, отправив за Волгу племянников вместе с их матерью Валентиной, решила взглянуть на домик дедушки и бабушки в полной уверенности, что старики уже на левом берегу. Но они оказались дома и порадовались приходу внучки, хотя она с порога начала возмущаться их ослушанием.
   Бабушка Дуня, подвинув к дивану настольную лампу, шила коленкоровую смертную рубаху. В подушке-игольнице были наготове три иглы с продетыми в них нитками:
   дедушка припас, потому что бабаня не могла уже по сдабостп глаз вдеть нитку в ушко иглы.
   Дед Фрол разложил на полу на масленой холстине детали ружья - собирался в ополчение.
   - Хитришь, Авдотья, тесемки заместо пуговиц пришиваешь: мол, бог позовет на страшный суд, легче тесемки развязать и нагишом встать перед ним, как лист перед травой. Мы-то с тобой, кажись, не ответчики перед ним, - говорил Фрол.
   - Все должники его. За грехи наказание нам.
   - Вот опа, русская душа! Казнит себя. Не прнмаго!
   Катька, что это за чемодан у тебя?
   - Продукты, дедуня. Возьми, бабаня.
   - Положенное нам выдают. Ые обижают рабочих.
   - Но мне всего этого много, дедуня.
   - А ты не бери всего, если много. Силком, что ли, тискают тебе?!
   Бабушка убрала шитье, близко подошла к Кате.
   Распахнув коричневой кожи реглан, внучка стояла перед бабкой в габардиновой гимнастерке, суконной юбке и хромовых с блеском сапогах. Офицерский широкий пояс с кобурой перетягивал талию.
   - О, да ты... Катерпна Сергеевна, в грозном обмундировании...
   - Знаешь, бабаня, сейчас стиль такой. Жизнь бивуачная, почти окопная.
   - А в окопах-то, поди, не без братьев милосердия...
   Вот он в годах, а ватажптся с молодью... Как это? Вместе с ним защищали, строили... А он меня одну оставляет.
   Чем ближе подкатывался к поселку фронт, тем чаше вспоминала Авдотья о гражданской войне, возвеличивала своего Фрола. К нему приходили комсомолки, просили рассказать о борьбе с белыми, фотографировались в саду, и каждая девчонка ловчила сесть рядом с усатым стариком. Бабушке льстило это внимание к Фролу, но и огорчало, что ее забывают. И когда старик, прозрев, не захотел сниматься без нее, она посветлела улыбкой прямо-таки подетски, и получилась на фотографии в таком озарении, так рвалась душа из тенет морщин, что долго глядеть на нее было смутптелъно и неловко.
   Катя отслонилась от косяка, и кожа реглана чмокнула.
   - Ишь, как лошади поцеловались, - бабаня насмешливо взглянула на внучку.
   Пока они переговаривались, продукты укладывали в авоську, Фрол спроворил из дома, только сдвоенный ствол ружья прочертил синеву за забором. А там уж поджидала его такие же белоусые сверстники-воины.
   Бабушка заплакала, прикрыв лицо передником.
   - Не взял на завод... Никогда прежде не убегал, теперь не нужна стала, - жаловалась на дедушку с горечью покинутой.
   Катя стояла над ней беспомощная и злая, пока не дошел до нее грустный смысл: оказывается, страдать от разлуки удел не только молодых. Села рядом с бабкой, обняла ее прлсутуленные горем плечп, дала волю своим слезам.
   - Да что тебе, бабаня, страдать, ведь любит он тебя и бережет. Может, полежишь на веранде в холодочке?
   А .меня вот никто не пожалеет, только знают скалиться.
   Бабка норовисто вскинулась:
   - Стыдись, девка.
   Не говорила, чего надо стыдиться, но Катя стыдилась своих изменчивых отношений с Гоникиным - то избегала, то сама шла к нему.
   - Иной раз жпзнь-то сном кажется. - Бабушка снова вернулась к своей рубахе, вышивала крестики на груди. - Люди хорошими каждый день не бывают. Ты на дедушку не гневайся - хворает он через горе наше. Смолоду думку держали дожить до всемирного братства. Ты у нас ученая, партийная сызмальства, трезво так, спокойно так скажи:
   война-то эта последняя?
   - Не знаю, бабаня.
   Катя, добившись от бабушки слова, что уедут за Волгу, ушла. А в полдень на Одолень налетели бомбардировщики - дома засыпали зажигательными бомбамп, пристани рвали фугасными. Дом стариков сгорел, а Авдотья спасала баню в огороде, да так отчаянно, что брови опалила, - Смех и грех, говорил Фрол своему сослуживцу со стыдом и злостью, когда старуху свою привел в разум, умыл и заставил выпить чаю для снятия героического напряжения и притупления чувствительности ко все еще горевшим постройкам по улице Воднпков.
   Бабка отошла и принялась в откосе углублять щель, которую начинали было рыть прошлым летом, но забросили после того, как немцев попятили от Москвы.
   Катя, Фрол и его два соратника с ружьями сели на земляные ступеньки у лаза в штольню.
   - А тут опять, вишь, попер по тем ранам незаживающим прямо танками, нахально, - сказал сосед. - Сорок первый год повторяется, что ли?
   - А что тебе сорок первый? - построжал глазами Фрол. - Активная оборона с целью измотать врага.
   - А мне один хрен, как называется беда - активная оборона али еще как. От названия не утихает вот тут под ложечкой. Раны не заживают. Самые молодые, кадровые полеглп... Если бы я был генералом, я бы немца сюда не пустил.
   - А он сюда не пойдет. - Фрол угрюмо глянул из-под опаленных бровей. Дома пожег, чего ему тут делать?
   Нет военного смысла. Правда, заводы пока не все разбил.
   - Если наши соколы будут по одному на сто вылетать - и заводы спалит.
   - Волгу, правда, ему надо перерезать...
   - Ну вот что, стратеги, забирайте своих старух, извините, боевых подруг, отправляйтесь на тот берег, - сбила их разговор Катя. По вспухшим желвакам на лицах стариков повяла - не по нраву пришлись ее слова. Приказывать я вам не могу, а упрашивать таких умачей понятливых вроде бы неловко.
   "Да что это я заговорила языком Афанасия? - хватилась Катя. - Не к добру, когда курица начинает кукарекать".
   - Миленькие, надо уезжать, - упрашивала она.
   Авдотья вылезла из щели, воткнула лопату в кучу накиданной ею земли, присела на эту пухлую землю. Бабка развязала кончик платка, достала комочек соли, откусила половину, взяла под язык, а другую половину завязала.
   Катя стала уговаривать бабку махнуть за Волгу.
   Авдотья уставилась на нее коровьими глазами.
   - А что, разве Одолень сдадут?
   - Не сдадут.
   - А зачем нам за Волгу? Я хочу своими глазами увидать Сталина.
   - Так для этого надо ехать в Ставку, - сказал Фрол.
   - Зачем мне ехать, когда он сам приехал на Волгу сокрушить Гитлера. Как Деникина в гражданскую кровопролитную.
   - Откуда тебе известно о его приезде? - склонился к ней сосед, и в лице, в глазах его было столько готовности верить, что и Катя заразилась этим же чувством.
   - В народе зря говорить не будут, - уверяла бабушка.
   "Не нужно опровергать категорически слухов о вожде, - думала Катя. Пусть будет так".
   Дедушка Фрол с почтительным удивлением глядел на бледное, вдохновенное лицо своей старухи.
   - В древности во время жестокой сечи русских с сыроядцами появлялся Егорий Победоносец на белом коне и разил недругов, - сказал сосед, невесело посмеиваясь.
   Бабушка угрожающе гортанно оборвала его:
   - Гогочешь неуместно!
   Собрала Катя нескольких старух и стариков, увела на берег, а пока с дедом ходила за баркасом, бабушка исчезла. Нашли ее в своем огороде в щели - углубляла, выбрасывая землю совком.
   - Тут я буду помирать. А ты кто такая?
   - Это я, бабаня. - Катя одергивала гимнастерку. - Не узнаешь? Я, Катя.
   - Какая такая Катя?
   Катя наклонилась к бабке, с испугом и огорчением заглядывая в ее лицо, чуть не плача.
   - Да твоя я внучка, ну дочь Сергея. Катька я!
   - Никаких Катек я не знаю. Я еще молодая.
   Фрол, примирение и грустно, сказал:
   - Догадливости нет в тебе, Катька: барышне всего шестнадцатый годик пошел, а ты во внучки набиваешься...
   От контузии это у нее... пройдет.
   Авдотья выпростала из-под платка бледно-желтое ухо, тревожно всматривалась в своего старика.
   - Тута я буду помирать...
   12
   В райисполкоме не помышляли об эвакуации. За дверью в кабинете председателя гремел голос Гоникияа.
   Катя, кивнув секретарше, вошла в кабинет.
   Не сразу узнала Антипова - землею взялось лицо, мученическое, с залысинами, удлинявшими высокий лоб. АНТИПОВ стоял навытяжку, свисала с его плеч гимнастерка, - Заявлениями, врачебными справками хочешь разжалобить! - кричал на него Гоникин, закогтив в левом кулаке что-то белое, будто вырвал горсть перьев из подкрылка курицы, правая рука в лубке тяжелела на перевязи под кителем внапашку. - Кучу справок о расстройстве живота двинул на меня, чтобы за Волгу на диетические харчи благословил я тебя, а?
   Кулак Гоникина напоминал лапу кобчика, закогтившую добычу. Пальцы растопырились, на стол упали бумажки, как яичная скорлупа.
   - Вот они твои справки, - уже тпше сказал Гсвпкин. - Извини меня, Катя, но этот человек перетрусил малость.
   Катя и без справок видела по желто-квелому липу и провалившимся глазам Антппова, что до последней капли испит он хворью. Его место в госпитале.
   ГОЕПКИН с холодной жестокостью упрекал Антппова в том, что и прежде на посту председателя райисполкома он плохо работал и отделался легким испугом. Гоникин сулил ему военный трибунал незамедлительно.
   Катя попросила Антипова выйти в коридор на несколько минут, и когда тот шагом измутузенного доходяги, шаркая сандалиями, вышел, она села и Гонпкгшу велела сесть.
   Устало, тихо сказала, что произвол, пусть и мотивированный даже самыми высокими побуждениями, опасен, - она уже перестала замечать, что все чаще говорит языком Афанасия Чекмарева.
   Зато Гоникпн видел это и страдал от этого. Он, сопя, изжевал мундштук папиросы, выплюнул. Катя проследила за полетом окурка от красно-горячих губ Гоникпна до урны в углу.
   - Мне, что же, уговаривать этого типа, чтобы он исполнял своп долг, предпочел бы умереть под огнем, чем неделей позже от болезни пищевода? Гоникпн оправдывался перед Катей, искал в ней еслп не сочувствия, то хотя бы понимания.
   "Павел очень уморился, в глазах у него рябит", - подумала Катя так, как подумал бы Афанасий Чекмарев.
   Она встала и, касаясь здоровой руки Павла, передала ему приказ Чекмарева перебираться за Волгу.
   По лицу Гоникина, проминая щеки, прошла усмешка.
   - Знаешь что... Иди ты со своим Чекмзревым...
   - Паша!
   - Я что, ослеп, что лп? Не вижу твоего отношения к Афоньке? Меня, значит, за Волгу, а сама геройствовать под... руководством Чекмарева...
   - Павел Павлович, я еду с тобой, - сказала она, как бы покоряясь своей судьбе. И уж так жалко стало ей чего-то, так заломило в груди, что она, уткнувшись лицом в гардины, заплакала.
   Дверь открылась, и в комнату вошел Афанасий Чекмарев в армейском обмундировании, с автоматом. За ним - Антппов.
   Афанасий достал из кармана бланк, написал на нэм что-то и подал Антипову.
   - Переправишься за Волгу, сразу же в совхоз - по ночам будете продовольствие сюда доставлять. Всего хорошего, Максим Мпхалыч.
   Афанасий, держал пальцы на кармане гимнастерки, умолял кого-то в самом себе: "Дай мне твердость и ясность мысли, чтобы не сорваться, не унизиться, не показать Гоникину его слезницы". Он вынул бумажку и, не читая, изготовился порвать ее, но голос Гоникина заморозил его пальцы:
   - Дальше, товарищ секретарь, молчать не могу: ты покрываешь трусов.
   Афанасий развернул бумажку, разгладил на широкой ладони, подул на нее и положил на стол перед Гоникпным.
   - Вот твой поэтический рапорт: "Афоня, отпусти маня на фронт, я тут виноватым себя чувствую". На, возьми на память. Фронт сам сюда идет. И ты возмужал за год войны.
   - Что ты хочешь этим сказать? Еслп думаешь, что я боюсь фронта... Я и сейчас требую отпустить меня в Действующую армию... Да и твое место там же, товарищ Чекмарев.
   - С последней партией детей и женщин вы оба отправитесь за Волгу. Желаю вам удачи... Все, идите.
   - Никуда я не поеду. Понял? Даже еслп все сбегут, я останусь с темы, кго будет стоять насмерть.
   - Гоникин, еслп ты сорвешь эвакуацию детей, тебя ждет самое худшее.
   13
   Воздушная тревога и взорвавшаяся на спуске к рекэ бомба разлучили Михееву и Гоникина с Афанаспем: они забились в старую штольню, откуда когда-то брали мел.
   Афанасия будто ветром унесло. Да и хватились-то они его лишь в потемках штольни. В глубине сидели и лежали на своих пальто и фуфайках старые женщины, совсем древяие старики. Начальником всех этих бабок и дедов был Игнат Чекмарев: по глухоте ли своей (заложило уши в последнюю бомбежку) или по старческой мудрости он совсем не обращал внимания на звонкое буханье зениток - у з хода лежал на рундуке, вытянув длинные ноги наружу.
   Нагнувшись, Гоникнн увидел, что командир пенсионеров спал непробудно время приспело ему спать. На бритом, сухом, без морщин лпце удивительно кругло расстегнулся под усами рот с младенчески белыми зубами.
   Гоникин рассказал Кате: ходил слух, будто на месте выпавших зубов выросли молочные и будто бы вышедшая за него вдова Варвара похвалялась: вместе с зубами взыграла у старика совсем юношеская прыть.
   "Да что с ним творится? Откуда эта грубость и злость?" - Катя замерла в опасении, что Гоникин вот-вот скажет что-то непоправимое.
   Варя сидела на земле рядом с рундуком, на котором спал воевода, подбирала выпадавшие из кармана его пиджака разноцветные гальки - насбирал пх на берегу во время своей боевой вахты. Перехватив взгляд Гоникина, сна свяла с себя вязаную кофту и осторожно накинула на лицо глубоко спавшего супруга.
   Бомба взорвалась понпже ступенек в штольню. Удушливая волна тола доплеснулась до Кати, и ее стало мутить.
   Гоникин загородил ее от глаза Рябишша, - когда он вошел, они не заметили.
   - Ну, что смотришь? - четко заговорил Гоннкив. - Что стопшь?
   Рябинин пожал плечами, растолкал Игната Чекмарева, минуту застил свет у выхода, потом ушел.
   - Наше спасение, Катя, в руках Кольки Рябннина.
   Чекмарев ему поручил командовать...
   - Ну, не надо. Ты же не такой злой, Павел.
   Гоникин ударил кулаком по своему колену.
   - Нет, злой я, понимаешь, злой! Снисходительность к некоторым людям становится преступлением...
   - Граждане, выходите к переправе. Не торопитесь.
   Изверг, видать, не будет летать ныне! - басовпто вешал Игнат Чекмарев, преобразившийся после освежающего сна в прежнего веселого дядьку. С мужской угловатой ловкостью он принакрыл плечи своей подруги той самой кофтой, которой она укрывала его разомлевшее во све лицо.
   - Слушай! - тормошил Гоникин Катю. - Сейчас старшх Чекмарев петухом запоет.
   Но Игнат не оправдал его ожиданий - не закукарекал.
   Когда в полночь отвалил баркас со стариками и детьми, Гоникин и Катя переглянулись - нарушили приказ Чекмарева-сына: остались на этом берегу. Сели на белевшем, ошкуренном, промытом и просушенном стволе давно выброшенного тополя. Гоннкпн закурил.
   - Зачем осталась? Я-то потому, что ты осталась.
   А ты? С ним хочешь встретиться?
   - Вдруг не увижу его больше, а надо что-то сказать эму. Кажется, я виновата перед ним, а в чем вина моя - ие знаю.
   - От виноватости далеко ли до... примирения. А?
   Катя отодвинулась, внимательно посмотрела в его лицо.
   - Какого примирения? Мы с ним не ссорились. Так что-то недоговаривали...
   - Я хотел сказать - далеко ли, ну, одним словом, я не хочу ваших встреч.
   - Тебе надо пожить одному, сокол ты ясный.
   Она встала, застегивая куртку.
   - Ну, пойдем хоть... не прощание... Катя, пойдем.
   На полянке меж осинок сели. Он запрокинул ее голову. Горячие губы пахли мятой.
   - Если ослепну, все равно по запаху узнаю тебя, Катя-Катюша. Пахнут плечи солнцем и тобою.
   Туманились пригашенные ресницами ее глаза, руки блуждали в его волосах, поцеловала в лоб, щеки вроде крадучись, оглядошно. Потом вытянулась рядом, закинув руки за голову, говорила домашним голосом, с едва уловимой озорной угрозой:
   - Возьму да и рожу тебе сына, а? Попробуй тогда покинь нас. Побоишься накажут. Ревмя реви, а живи...
   Ведь ты боишься наказания?
   - Если я перестану любить тебя, то что же сделает меня более несчастным?
   - Что? Что? Как это умно!
   - Когда-то я посмеивался над эмоционально распахнутыми: ах, любовь до гроба! Голосят, как деревенские на похоронах, чтобы слыхали все чувствовать умеем. А оказывается, можно так привязаться к человеку, что...
   потерять его - все равно что неизлечимо захворать. Бегут от двух крайностей: когда невмоготу плохо пли невмоготу хорошо. У нас с тобой будет все нормально, Катюха.
   Ловя лениво руки его, Катя сказала спокойно:
   - Нет, это хорошо, что надо расставаться: будешь дорожить... - она зевнула, проваливаясь в забытье.
   Запах дыма разбудил ее. Все еще темнилась ночь. Гоникина не было рядом.
   Внпзу скрипели доски ппрса, слышались тяжелые, грузноватые шаги. Кто-то кашлял в предутреннем дремотном томлении. Горлицы пролетели над головой.
   С горки из-за кустов Катя увидела Афанасия: стоял на берегу, подняв лицо, заблудился взглядом в зеленоватой за Волгой рассветной дали.
   Катя спустилась по козьей тропе к реке.
   Недалеко от зенитной батареи он один сидел на кампэ у темной щелп, курил.
   Придерживая висевшую за спиной винтовку, она нагнулась, всматриваясь в его сухощавое лицо.
   - А вот и я, Афанасий Игнатьич.
   - Вижу, - не сразу отозвался он. - Ну?
   - Перевезла детей.
   - А кто позволил вернуться.
   В душе Кати была одна незащищенная, больно уязвимая тайна: ничто не могло так обидеть ее, как жалость идя особое снисходительное внимание к ней, как существу слабому. Больше всего боялась она сейчас, что пожалеют ее:
   мол, не женское дело стоять насмерть. И в то же время она не находила и не решалась искать в себе духовные силы на исключительные поступки. Многие ее сверстницы покинули поселок - одни до приказа стоять насмерть, другие после приказа. Приказ относился к армии. Некоторые остались. Если бы никто не остался, она бы тоже уехала за Волгу.
   - Не я одна задержалась, так что никакого пндпвпдуалпзма нет.
   - Махровый анархизм. Приказ не выполнили. Почему?
   - А потому... вы-то остались.
   Докурил не спеша, встал, набросил свою шинель на ее плечи.
   - Вот еще! - ворохнула она плечами. - Маленькая, чго ли.
   Он поднял упавшую шинель, встряхнул и снова прикрыл плечи Кати. Вглядываясь в гудевшее самолетами иебо, потеснил ее к щели в каменистом берегу.
   14
   В двенадцатом часу ночи Игната Чекмарева едва добудилась Варя. Нехотя отвалился он от ее теплого тела, вылез из мягкой постели.
   - Не стели перину, Варя, - кости болят в мягком.
   Разминаясь от устали и недосыпания, шел Игнат в ночную смену на заводик лечить покалеченную военную технику. На темных улицах встречал знакомых патрулей народного ополчения шутками:
   - Иван, да ты все еще тут? А я-то чаял, Гитлера вяжешь, на суд волокешь.
   - Был я, Игната, у фюрера, уговаривал добром сдаться, так нет, я, говорит, крестец русскому Ивану сломаю, и будет Иван тысячу лет на локтях ползать... А у меня уши распухли, голову к земле тянут.
   Игнат достал кисет.
   - Подыми, опухоль опадет.
   Вспышка зажигалки озарила в полутьме кособоко съехавшего с фундамента дома патруля.
   - Происшествий не было, Игнат. Только грабителя задержали.
   - Нашенский?
   - Отнял у бабенки водочный талон. Хлебную карточку ве взял, даже свою буханку за пазуху затискал ей, а водочный вырезал.
   - Допусти меня к мазурику.
   Увидев в караулке грабителя на костылях (из госпиталя вылез на промысел за водкой), Игнат вздохнул:
   - Что, сердяга, видно, кипит тут? - осторожно коснулся полосатого халата на груди, взглянул на пострадавшую женщину. - Утрясите сами. Ты, солдатик, с поллитром повинись перед ней, а она, глядишь, закуску на стол. А?
   - Эх, дед, какой ты сознательный...
   - Но, по, побалуй у меня! Сознательный я, да мосластый...
   В потемках над оврагом тяжело гудел дощатый мост под псгами устало шагавших рабочих.
   Игнат зашел в цех.
   Вспышка электросварки под низкой крышей жарко высветлила танк, бледного офицера в плаще, Катю Мпхееву - со щитком над глазами она помогала сварщику.
   Игнат молча заступил на его место.
   Катя улыбнулась.
   "Чему только не обучит война, чего только не приходится делать мужикам и даже девкам... инструмент в одной руке, винтовка в другой, - думал Игнат, с печальной снисходительностью и вроде даже гордостью следя за неотработанными движениями своей помощницы Кати. - Да как же все это случилось?"
   Смущаясь его жалостно-виноватых взглядов и горьковатых недоговоренностей, Катя в перерыве с тревожным самолюбием спросила, почему дядя Игнат нынче кругом да около петляет.
   - Хочу у тебя водочный талон выманить... пока не перехватил какой-нибудь герой на костыле.
   - Самой нужен.
   - На свадьбу? За него наладилась? - Игнат свихнул повеселевшие надеждой глаза в сторону Афанасия. Со стариковским постоянством Игнат все еще держал в уме свое давнее намерение заполучить Катю в снохи.
   - А что? И он неплох, да не сватает. - Хотя слова Кати были обычным девичьим двусмысленным отшучпванием, чтобы не обижать родителя парня, Игнат вдруг уловил в ее тоне, в улыбке возможность срастить судьбы Афанасия и ее. Разжигая огонек в душе ее, он нарочито пропаще махнул рукой:
   - Пока дождешься его внимания, усохнешь вся. Как древнеегипетская царица запеленатая. Хватайся за меня, покуда не прокис окончательно... Знаешь, я внушал Афоньке-дураку насчет тебя, а он дурачок... стесняется, видно. Ты взгляни на него попристальнее, чтоб заморгал удивленно...
   - Чую, скоро с нами все кончится...
   - Побил бы я тебя за глупость, да жалко: ладная ты девка! Вроде родная.
   Затуманенно глядела снизу вверх большими глазами, не по-женски мудрыми в эту минуту.
   С рассветом над головой завыла сирена воздушной тревоги. Игнат полез под железные листы в углу - там было место его и Кати. Заманивая, махал ей рукой.
   Но Катя, расстегнув робу, сняв каску, распушив черные волосы, шагнула к пролому в стене.
   - Иди сюда!
   В худую крышу он видел, как свалился на крыло самолет, потянуло его косо к земле. Выронив бомбу, он тяжко, будто хрустя всеми суставами, выбирался из пике.
   Стена цеха вывалилась.
   Игнат, сгорбясь, как поджарая борзая, подлетел к Михеевой. Накинул брезентовую робу на голову, скрутил метавшиеся руки и, не щадя молодого тела, засунул ее под листы в угол.
   - Распсиховалась... я тебя приведу к знаменателю...
   Потух тот противоестественный многослойный грохот, который возникает при налетах от рева моторов, выстрелов пушек, рвущихся бомб и истеричного завывания сирен. Постепенно вызвучивались прежние звуки людских голосов.
   - Держись, Катька, для нас это только запевка, песня впереди. Усмехнись на Афоньку, на Пашку.
   В перекур сели на крутом берегу - внизу блеснила мелкочешуйчато Волга.
   - Широкая? - Игнат кивнул на реку.
   - Я переплывала, - отозвалась Катя.
   - А нынче можешь переплыть с левого на правый, а с правого на левый не вытянешь. Надо через Берлин грести. Ну, а если тяжело ранят, перевезут, если, конечно, немец промахнется бомбой.