Он заснул, но вскоре проснулся в тоске и тревоге.
Чекмарев высмеивал Рябинина, что приказ его не шибко умный, но какой приказ, Гонпкпп не успел спросить.
Рябинин сердито возражал Чекмареву:
- На войне все приказы не шибко умные. Да и какой может быть ум, чтобы послать человека на смерть? А мой приказ, может, единственный за всю войну гениальный.
Натерпимся страху пока в мыслях, а потом прорыв покажется раем.
- Тебя, Рябипин. даже война не избавила от путаницы, - сказал Гопикин. Что-то давило сердце, и он раздражался. - Я не знаю сути спора, не знаю, почему ты окрысился на Афанасия Игнатьевича, но говорил ты, простл уж за откровенность, чудовищно насчет того, что все приказы не умны.
Прежде бы Рябинпи смолчал, зная власть и силу Гоникина и еще по привычке уходить подальше от репья. Теперь война выпрямила его, налила сплои, уверенностью, которые выросли из его презрения к опасностям и смерти.
- Сути не знаешь, Павел Павлович? А когда-нибудь знал? Крутишься вокруг души, как ветер, а заглянуть в душу не можешь. Все у тебя приблизительно. Как бы жизнь не прошла приблизительно, - сказал Рябинпн.
- Но черт возьми! О чом вы спорили?
- С этого бы и начал. Спорили о том, как прорваться к своим, - сказал Рябпыип.
- А мы разве окружены? В чем дело?
- Окружены они, а мы отрезаны, - сказал Афапасий.
"Ах, вот почему так оолит сердце!" - подумал Гоникин.
- Но насколько это серьезно?
- На войне все серьезно, - сказал Афанасий. - Ты вот что, Николай, прочитай свои божественные стихи.
Здорово закручиваешь.
Держа в одной руке стакан, в другой луковицу, Рябянин вдохновенно скрипучим голосом декламировал, глядя незряче поверх голов:
Я - приверженец старой испытанной веры, Не хожу ни в костел, ни в собор, ни в мечеть.
Паши храмы из тонкой фанеры С теплым светом бутылок вина вместо свеч...
Все слушали. И никто не обращал особенного внимания, что неподалеку рвались немецкие мины.
Ночью они разбились на две группы - одну должен был вести Рябинпн, другую, несколько левее от него, - Чекмарев.
Афанасий Чекмарев, прислонившись спиной к камнюпесчанику, будто бы дремал, прищурясь. На самом же деле он прислушивался к стрельбе наверху, к ветру, смотрел на седые от извести впеки Павла Гоникпна, говорившего с Катей, думал о простом и маленьком: как прорваться к реке? Не вообще весь поселок и воевавшие тут немцы занимали его, а вот этот овраг, ведущий к реке, и те солдаты противника, которые мешали ему выйти и напиться. Больше суток не пили ни капли, и он не хотел, чтобы жажда повлияла на его опенки обстановки и качеств людей - противника и свопх.
Не о том думал он, насколько умен или не умен, опытен Гонпкпн вообще, а есть ли в нем и в достаточной ли мере неопределимая тайна духа, которая помогла бы ему с ножом в руках ползти вперед и бесшумно снимать солдат неприятеля. Вообще-то Павел был смел, умен, любил Родину, родных, любил Катю Мпхееву. Но есть ли в нем тот дух, который нужен сейчас, в этот момент, для необычных поступков? Минутные сомнения своп Афанасий тщательно затоптал, как ошибочно подожженный запальный шнур, и убедил себя в том, что сомнение это не успело передаться Гоникину.
Когда спустились к железной дороге, Чекмарев перестроил порядок.
- Впереди пойду я, за мной - Михеева, а ты, Павел, замыкаешь.
Теперь ему стало все яснее и определеннее, и он без колебания подползал с ножом в зубах к часовому, ходившему у вагона. Ветер тянул со стороны реки, доносил запах жилого вагона, дыма сигареты. В темноте Афанасий подполз к вагону, встал, прижимаясь к буферу, потом отодвинулся за буфер. Солдат был выше его ростом, и поэтому, когда он, помочившись, вывернулся, перешагивая через рельсу, Афанасию пришлось подняться на носки, чтобы левой рукой зажать шапкой рот, а правой ударить в спину. Осторожно, как бы укладывая спать, он опустил солдата на шпалы между рельсами, снял шинель и надел ее на себя. На спине она была теплая чужим теплом и влажная чужой кровью. Не застегиваясь, с автоматом он побежал к другому вагону происходило там что-то опасное и неладное.
Немец сидел на распластанном Гоникине, бил его голову о шпалы. Почему он не шумел, не звал своих, Афанасий узнал потом, когда коротким резким ударом ножа убил его: во рту солдата был кляп, и он не мог выплюнуть его.
По тальнику они выходили к своим, и Афанасию все казалось, что действовал он в схватке с немцами с деловой целесообразностью: они мешали ему пройти к Волге, а ему хотелось пить. Так он думал и когда вышли на затянутую льдом песчаную отмель. Но после утоления жажды волжской водой все изменилось в его представлении: если бы и не хотелось пить, все равно он поступил бы так же.
Катя Михеева и тут вела себя по строгому, ей одной ведомому закону: сначала вымыла руки, потом умылась, потом рукой ковшичком зачерпывала из проруби и подносила к губам воду.
Гоникин лег грудью на наледь, пил взахлеб, постанывая от ломоты в зубах. Потом, жмурясь, жаловался на головную боль в затылке.
"Размагнитил сам себя трепом, вот и оплошал, дал немцу сесть верхом". Афанасий утаил эту мысль, потому что не был уверен в ее правоте. И он припомнил, что большая часть попридержанных им вовремя выводов о людях оказывалась потом односторонней или уже ненужной.
От усталости Афанасий долго не мог заснуть, пока Рябинин не укрыл его поверх шинели тулупом. И во сне он будто бы проснулся, и пробуждение его было давним подтверждением его счастья: будто в шесть утра вся семья на ногах, даже маленький мальчик, вроде бы сын и вроде племянник, умытый, причесанный, сидит за столом на своем высоком стуле, сам ест кашу и кормит плюшевого красноносого медвежонка по-братски - ему поднесет ложку, потом себе.
И будто бы тут же, в доме, Катя, ей что-то говорят, а она с мудрым эгоизмом беременной никого и ничего не понимает, кроме самой себя и того, кто толкается в ней.
- Ох, неловко мне, - говорит ей Афанасий, - не оправдал надежд, вернулся к причалам. Что мужики-то подумают, а?
Она по-придурочьи мотает головой, наброшенная на плечи вязаная кофта падает на пол, и Афанасий, опередив неловкие движения Кати, поднимает кофту, укрывает плечи Кати, и что-то никак не получается. И место свое в жизни надо искать заново. А место это старое, но к нему никак не привыкнешь. Что-то утеряно им, и отцом, и матерью, и еще какими-то людьми в доме. И ему так тяжело и горько было - ничто не откликалось на его зов.
И он, проснувшись, с минуту раздышивался.
"А ведь действительно, - подумал Афанасий, - все правда, что-то утеряно навсегда, чему-то научился. Закончится война - и пойду на причалы. И там, на старом месте, не так просто будет найти себя. И не только мне.
А искать надо сейчас свой завтрашний день".
18
В скрещении прожекторных лучей видно было, как сыпались из самолета бомбы. Редкие выщелки зениток, обвальный взрыв бомб, выплеснувший воду к ногам, загнал их в щель - неглубокую, до каменного дна озаренвую вспышками стрелявших у оврага зенпток.
Чем гуще ревели самолеты в темном небе, а с земли чаще били зенитки, тем, кажется, меньше становилась Катя - прижимаясь к Афанасию, она лезла головой в подмышку ему, жарко дышала.
"Ну, теперь-то я пропал, - думал он, - ну и девка...
Хоть бы ранило меня!" Это была последняя мольба его перед тем, как переступить разделявшую их недомолвку.
А когда вылез на свежак, сам не узнал своего развеселого полного голоса:
- Катька, пошли!
- Еще посидим... стреляют же. Иди сюда...
Грохот и грозовое пламя разворотили обрывистую кручу оврага. Катя растолкала куски закаменелого суглинка, Еылезла из щели, ощупывая дымно-пыльную мглу.
- Афанасий... Афоня!.. Мама!..
- Не шуми, - отозвался потускневший голос Афанасия. - Отвали камни с ног.
Огляделась. Он лежал на спине, пытался сесть, ошзраясь локтями о землю. Никаких камней на ногах не было, и ног не было. На белом лице его жарко круглились глаза.
- Эх, Катя, поздновато хватился я...
- Помогите! - закричала Катя. Она метнулась, налетела на кого-то, опрокинулась навзничь. А когда пришла в себя, увидала, как по оврагу уходили солдаты с носилками, хрустя гравием. Рябинин и солдат что-то делали с ее рукой.
- Дай ей воды. - сказал Рябинин.
Солдат поднес к ее губам консервную кружку.
- Не плачь, - сказал он, - бывает хуже.
Подошла Федора с винтовкой. На темном ветру трэпыхались уши малахая на ней. Она наклонилась к носилкам, ласково, со скрытым заискиванием спрашивая Рябинина:
- Кого с таким почетом понесли?
- Катерину Михееву ранило, - сказал Рябпнин.
Федора остановила на лице Рябпнпна тяжелые, только что заглянувшие в свое неизбывное горе глаза.
- А-а-а. Ну, мне не попутно.
- Жестокая ты, Федорка... война же...
Федора затянулась дымом цпгаркп, держа ее в рукаве, дыхнула дымом на сторону.
- Она очень совестливая... Пашку Гоникина отняла, Афоню сгубила. Не она, он не попал бы под бомбу. Крутила подолом, как сучка хвостом.
- Что же говорить, воина войной, а жизнь жизнью.
Понесли, что ли?
- Конечно, понесем, не бросать же своих... О господи, когда только поумнеют люди. Катюша, ты стопи, не терпи... Прости уж меня.
19
Потеря крови была невосполнима, и Афанасий Чекмарев, не приходя в сознание, умирал легко. И только виделся ему белый, незапятнанный зимний первопуток. Шибкой рысью мчались с отцом в ковровых санках на рысаке в гости к матери. Ноги холодели в непроглядно-белой снежной бесконечности. А совсем рядом, за теменем, жаркие голоса и чьи-то глаза светятся пз голубого соленого чгия. И хотя оп смотрел вперед на седую, переплетенную с метелью грпзу коня, он все равно видел, не оборачиваясь, эти испечалепные до бездонной черноты глаза за своей спиной. Оп оборачивается к темноте навсегда.
Рябпнин сидел на кочкарнике, жевал сухой с плесенью хлеб, взглядывая на меняющееся лицо Афанасия.
Над перелеском текла с извечным постоянством утренняя заря, красным холодом жгла вершины деревьев.
Поднялось солнце, заиграло на льду реки. Морозный воздух стал свеж, густ и радостен.
Чекмарев высмеивал Рябинина, что приказ его не шибко умный, но какой приказ, Гонпкпп не успел спросить.
Рябинин сердито возражал Чекмареву:
- На войне все приказы не шибко умные. Да и какой может быть ум, чтобы послать человека на смерть? А мой приказ, может, единственный за всю войну гениальный.
Натерпимся страху пока в мыслях, а потом прорыв покажется раем.
- Тебя, Рябипин. даже война не избавила от путаницы, - сказал Гопикин. Что-то давило сердце, и он раздражался. - Я не знаю сути спора, не знаю, почему ты окрысился на Афанасия Игнатьевича, но говорил ты, простл уж за откровенность, чудовищно насчет того, что все приказы не умны.
Прежде бы Рябинпи смолчал, зная власть и силу Гоникина и еще по привычке уходить подальше от репья. Теперь война выпрямила его, налила сплои, уверенностью, которые выросли из его презрения к опасностям и смерти.
- Сути не знаешь, Павел Павлович? А когда-нибудь знал? Крутишься вокруг души, как ветер, а заглянуть в душу не можешь. Все у тебя приблизительно. Как бы жизнь не прошла приблизительно, - сказал Рябинпн.
- Но черт возьми! О чом вы спорили?
- С этого бы и начал. Спорили о том, как прорваться к своим, - сказал Рябпыип.
- А мы разве окружены? В чем дело?
- Окружены они, а мы отрезаны, - сказал Афапасий.
"Ах, вот почему так оолит сердце!" - подумал Гоникин.
- Но насколько это серьезно?
- На войне все серьезно, - сказал Афанасий. - Ты вот что, Николай, прочитай свои божественные стихи.
Здорово закручиваешь.
Держа в одной руке стакан, в другой луковицу, Рябянин вдохновенно скрипучим голосом декламировал, глядя незряче поверх голов:
Я - приверженец старой испытанной веры, Не хожу ни в костел, ни в собор, ни в мечеть.
Паши храмы из тонкой фанеры С теплым светом бутылок вина вместо свеч...
Все слушали. И никто не обращал особенного внимания, что неподалеку рвались немецкие мины.
Ночью они разбились на две группы - одну должен был вести Рябинпн, другую, несколько левее от него, - Чекмарев.
Афанасий Чекмарев, прислонившись спиной к камнюпесчанику, будто бы дремал, прищурясь. На самом же деле он прислушивался к стрельбе наверху, к ветру, смотрел на седые от извести впеки Павла Гоникпна, говорившего с Катей, думал о простом и маленьком: как прорваться к реке? Не вообще весь поселок и воевавшие тут немцы занимали его, а вот этот овраг, ведущий к реке, и те солдаты противника, которые мешали ему выйти и напиться. Больше суток не пили ни капли, и он не хотел, чтобы жажда повлияла на его опенки обстановки и качеств людей - противника и свопх.
Не о том думал он, насколько умен или не умен, опытен Гонпкпн вообще, а есть ли в нем и в достаточной ли мере неопределимая тайна духа, которая помогла бы ему с ножом в руках ползти вперед и бесшумно снимать солдат неприятеля. Вообще-то Павел был смел, умен, любил Родину, родных, любил Катю Мпхееву. Но есть ли в нем тот дух, который нужен сейчас, в этот момент, для необычных поступков? Минутные сомнения своп Афанасий тщательно затоптал, как ошибочно подожженный запальный шнур, и убедил себя в том, что сомнение это не успело передаться Гоникину.
Когда спустились к железной дороге, Чекмарев перестроил порядок.
- Впереди пойду я, за мной - Михеева, а ты, Павел, замыкаешь.
Теперь ему стало все яснее и определеннее, и он без колебания подползал с ножом в зубах к часовому, ходившему у вагона. Ветер тянул со стороны реки, доносил запах жилого вагона, дыма сигареты. В темноте Афанасий подполз к вагону, встал, прижимаясь к буферу, потом отодвинулся за буфер. Солдат был выше его ростом, и поэтому, когда он, помочившись, вывернулся, перешагивая через рельсу, Афанасию пришлось подняться на носки, чтобы левой рукой зажать шапкой рот, а правой ударить в спину. Осторожно, как бы укладывая спать, он опустил солдата на шпалы между рельсами, снял шинель и надел ее на себя. На спине она была теплая чужим теплом и влажная чужой кровью. Не застегиваясь, с автоматом он побежал к другому вагону происходило там что-то опасное и неладное.
Немец сидел на распластанном Гоникине, бил его голову о шпалы. Почему он не шумел, не звал своих, Афанасий узнал потом, когда коротким резким ударом ножа убил его: во рту солдата был кляп, и он не мог выплюнуть его.
По тальнику они выходили к своим, и Афанасию все казалось, что действовал он в схватке с немцами с деловой целесообразностью: они мешали ему пройти к Волге, а ему хотелось пить. Так он думал и когда вышли на затянутую льдом песчаную отмель. Но после утоления жажды волжской водой все изменилось в его представлении: если бы и не хотелось пить, все равно он поступил бы так же.
Катя Михеева и тут вела себя по строгому, ей одной ведомому закону: сначала вымыла руки, потом умылась, потом рукой ковшичком зачерпывала из проруби и подносила к губам воду.
Гоникин лег грудью на наледь, пил взахлеб, постанывая от ломоты в зубах. Потом, жмурясь, жаловался на головную боль в затылке.
"Размагнитил сам себя трепом, вот и оплошал, дал немцу сесть верхом". Афанасий утаил эту мысль, потому что не был уверен в ее правоте. И он припомнил, что большая часть попридержанных им вовремя выводов о людях оказывалась потом односторонней или уже ненужной.
От усталости Афанасий долго не мог заснуть, пока Рябинин не укрыл его поверх шинели тулупом. И во сне он будто бы проснулся, и пробуждение его было давним подтверждением его счастья: будто в шесть утра вся семья на ногах, даже маленький мальчик, вроде бы сын и вроде племянник, умытый, причесанный, сидит за столом на своем высоком стуле, сам ест кашу и кормит плюшевого красноносого медвежонка по-братски - ему поднесет ложку, потом себе.
И будто бы тут же, в доме, Катя, ей что-то говорят, а она с мудрым эгоизмом беременной никого и ничего не понимает, кроме самой себя и того, кто толкается в ней.
- Ох, неловко мне, - говорит ей Афанасий, - не оправдал надежд, вернулся к причалам. Что мужики-то подумают, а?
Она по-придурочьи мотает головой, наброшенная на плечи вязаная кофта падает на пол, и Афанасий, опередив неловкие движения Кати, поднимает кофту, укрывает плечи Кати, и что-то никак не получается. И место свое в жизни надо искать заново. А место это старое, но к нему никак не привыкнешь. Что-то утеряно им, и отцом, и матерью, и еще какими-то людьми в доме. И ему так тяжело и горько было - ничто не откликалось на его зов.
И он, проснувшись, с минуту раздышивался.
"А ведь действительно, - подумал Афанасий, - все правда, что-то утеряно навсегда, чему-то научился. Закончится война - и пойду на причалы. И там, на старом месте, не так просто будет найти себя. И не только мне.
А искать надо сейчас свой завтрашний день".
18
В скрещении прожекторных лучей видно было, как сыпались из самолета бомбы. Редкие выщелки зениток, обвальный взрыв бомб, выплеснувший воду к ногам, загнал их в щель - неглубокую, до каменного дна озаренвую вспышками стрелявших у оврага зенпток.
Чем гуще ревели самолеты в темном небе, а с земли чаще били зенитки, тем, кажется, меньше становилась Катя - прижимаясь к Афанасию, она лезла головой в подмышку ему, жарко дышала.
"Ну, теперь-то я пропал, - думал он, - ну и девка...
Хоть бы ранило меня!" Это была последняя мольба его перед тем, как переступить разделявшую их недомолвку.
А когда вылез на свежак, сам не узнал своего развеселого полного голоса:
- Катька, пошли!
- Еще посидим... стреляют же. Иди сюда...
Грохот и грозовое пламя разворотили обрывистую кручу оврага. Катя растолкала куски закаменелого суглинка, Еылезла из щели, ощупывая дымно-пыльную мглу.
- Афанасий... Афоня!.. Мама!..
- Не шуми, - отозвался потускневший голос Афанасия. - Отвали камни с ног.
Огляделась. Он лежал на спине, пытался сесть, ошзраясь локтями о землю. Никаких камней на ногах не было, и ног не было. На белом лице его жарко круглились глаза.
- Эх, Катя, поздновато хватился я...
- Помогите! - закричала Катя. Она метнулась, налетела на кого-то, опрокинулась навзничь. А когда пришла в себя, увидала, как по оврагу уходили солдаты с носилками, хрустя гравием. Рябинин и солдат что-то делали с ее рукой.
- Дай ей воды. - сказал Рябинин.
Солдат поднес к ее губам консервную кружку.
- Не плачь, - сказал он, - бывает хуже.
Подошла Федора с винтовкой. На темном ветру трэпыхались уши малахая на ней. Она наклонилась к носилкам, ласково, со скрытым заискиванием спрашивая Рябинина:
- Кого с таким почетом понесли?
- Катерину Михееву ранило, - сказал Рябпнин.
Федора остановила на лице Рябпнпна тяжелые, только что заглянувшие в свое неизбывное горе глаза.
- А-а-а. Ну, мне не попутно.
- Жестокая ты, Федорка... война же...
Федора затянулась дымом цпгаркп, держа ее в рукаве, дыхнула дымом на сторону.
- Она очень совестливая... Пашку Гоникина отняла, Афоню сгубила. Не она, он не попал бы под бомбу. Крутила подолом, как сучка хвостом.
- Что же говорить, воина войной, а жизнь жизнью.
Понесли, что ли?
- Конечно, понесем, не бросать же своих... О господи, когда только поумнеют люди. Катюша, ты стопи, не терпи... Прости уж меня.
19
Потеря крови была невосполнима, и Афанасий Чекмарев, не приходя в сознание, умирал легко. И только виделся ему белый, незапятнанный зимний первопуток. Шибкой рысью мчались с отцом в ковровых санках на рысаке в гости к матери. Ноги холодели в непроглядно-белой снежной бесконечности. А совсем рядом, за теменем, жаркие голоса и чьи-то глаза светятся пз голубого соленого чгия. И хотя оп смотрел вперед на седую, переплетенную с метелью грпзу коня, он все равно видел, не оборачиваясь, эти испечалепные до бездонной черноты глаза за своей спиной. Оп оборачивается к темноте навсегда.
Рябпнин сидел на кочкарнике, жевал сухой с плесенью хлеб, взглядывая на меняющееся лицо Афанасия.
Над перелеском текла с извечным постоянством утренняя заря, красным холодом жгла вершины деревьев.
Поднялось солнце, заиграло на льду реки. Морозный воздух стал свеж, густ и радостен.