Страница:
…Но вот гостьи пришли в себя и отпустили мальчиков.
– Что ж, малютка, – обратился Джон к Джорджу, ладонью стирая помаду со своих щек и губ, – ты принят. Хотя, тебе и следовало бы сперва чуть-чуть подрасти…
Белобрысая девица быстро закивала головой, подтверждая истинность слов Джона. А тот закончил:
– Но так и быть. Будешь пятым.
– Нет, – загадочно улыбаясь, покачал головой Джордж, – я буду третьим, только третьим.
– Не понял? – удивился Джон.
– Я всегда третий. Однажды, лет пяти, я спросил папашу Харольда, почему у меня никогда не бывает новых ботинок и костюмов, и он сказал мне: «Ты – третий, Джордж. Заруби себе это на носу».
Пол на миг представил добродушно-свирепую рожу Харрисона-старшего и подумал, что тоже, наверное, запомнил бы эти слова на всю жизнь.
– Да хоть десятый! – махнул рукой Джон. – Терпеть не могу спорить с детьми. Вечно у них какие-то фокусы. Давайте-ка, лучше повторим. Раз, два… Раз, два, три…
Но начать они не успели. В комнату вбежал запыхавшийся Пит Шоттон:
– Джон! Твоя мать!.. Ее сбила машина!
У Джона подкосились коленки, и он ухватился за колонку, чтобы не упасть.
– Где она?! Что с ней?!
– С ней… – Пит боялся продолжать. – Она… Я не знаю…
– Не ври, гад! – бросив гитару на пол, закричал Джон. – Она умерла, да?!
– Да, – выпалил Пит, и все замерли.
Дальше для Джона все стало походить на замедленное кино. Медленно-медленно Синтия обняла его, и лицо ее было печально, хотя Джулию она не видела ни разу в жизни.
Плавно, как показалось ему самому, Джон оттолкнул подругу, хрипло сказав: «Отойди от меня!» Он сделал шаг, еще… Обо что-то запнулся и упал…
Синтия хотела помочь ему, но он, не замечая ее, встал сам. И время вновь помчалось со своей обычной скоростью.
В дверях он оглянулся и бросил: «Вы все ее мизинца не стоите!» Синтия кинулась за ним. Она понимала, что он чувствует сейчас. У нее у самой год назад умер от рака отец.
– Как это случилось? – спросил Стюарт Пита.
– Она шла от тети Мими. Переходила через улицу. Это была полицейская машина, а шофер был пьяный…
– Сволочи… – сказал Стюарт.
…По домам ребята расходились молча. Девчонки рассосались как-то незаметно. (Здоровенную, как выяснилось, звали Филлис Мак'Кензи.) Норману и Джорджу было по дороге в одну сторону, а Полу и Стюарту – в другую. Питу Шоттону тоже было по пути с ними, но, во-первых, он недолюбливал Сатклиффа (Пол даже подозревал, что он ревнует его к Леннону), а, во-вторых, он решил отправиться сейчас в дом тети Мими. Он не мог оставить друга в такую минуту.
Пол понимал, что ему тоже следует пойти к Джону. Но не мог заставить себя. Он знал, что такое потерять мать, и боялся, что боль вернется. А Стюарт сказал, что сначала зайдет домой, на Гамбьер-Террас.
…Они шли по улице вдвоем. Вечерело, и в июньском воздухе, казалось, повисла какая-то недосказанность. Но Полу говорить не хотелось. И начал Стюарт:
– Помнишь, Пол, ты рассказывал, что твоя мать умерла, когда Джон взял тебя в команду?
– Ну, – подтвердил Пол, еще не понимая, к чему тот клонит.
– А сегодня ты привел Джорджа, – сказал Стью и многозначительно посмотрел на Пола.
Тот остановился.
– Ты рехнулся, Стью, – сказал он изменившимся голосом.
– Он ваш, Пол. Я сразу это понял. Только он заиграл, как будто бы ток включили…
– Да о чем ты говоришь, Стюарт? – С нарастающей неприязнью повысил голос Пол. – Как ты можешь?! Сейчас?!!
– Мир сопротивляется, Пол, понимаешь? Но вы не должны отступать!
Пол смотрел на него уже с откровенной ненавистью и чувствовал, как безотчетный ужас охватывает его.
– Ты псих, Стюарт! – крикнул он. – Просто псих! Я видеть тебя больше не хочу!
И он со всех ног кинулся к дому.
6
7
– Что ж, малютка, – обратился Джон к Джорджу, ладонью стирая помаду со своих щек и губ, – ты принят. Хотя, тебе и следовало бы сперва чуть-чуть подрасти…
Белобрысая девица быстро закивала головой, подтверждая истинность слов Джона. А тот закончил:
– Но так и быть. Будешь пятым.
– Нет, – загадочно улыбаясь, покачал головой Джордж, – я буду третьим, только третьим.
– Не понял? – удивился Джон.
– Я всегда третий. Однажды, лет пяти, я спросил папашу Харольда, почему у меня никогда не бывает новых ботинок и костюмов, и он сказал мне: «Ты – третий, Джордж. Заруби себе это на носу».
Пол на миг представил добродушно-свирепую рожу Харрисона-старшего и подумал, что тоже, наверное, запомнил бы эти слова на всю жизнь.
– Да хоть десятый! – махнул рукой Джон. – Терпеть не могу спорить с детьми. Вечно у них какие-то фокусы. Давайте-ка, лучше повторим. Раз, два… Раз, два, три…
Но начать они не успели. В комнату вбежал запыхавшийся Пит Шоттон:
– Джон! Твоя мать!.. Ее сбила машина!
У Джона подкосились коленки, и он ухватился за колонку, чтобы не упасть.
– Где она?! Что с ней?!
– С ней… – Пит боялся продолжать. – Она… Я не знаю…
– Не ври, гад! – бросив гитару на пол, закричал Джон. – Она умерла, да?!
– Да, – выпалил Пит, и все замерли.
Дальше для Джона все стало походить на замедленное кино. Медленно-медленно Синтия обняла его, и лицо ее было печально, хотя Джулию она не видела ни разу в жизни.
Плавно, как показалось ему самому, Джон оттолкнул подругу, хрипло сказав: «Отойди от меня!» Он сделал шаг, еще… Обо что-то запнулся и упал…
Синтия хотела помочь ему, но он, не замечая ее, встал сам. И время вновь помчалось со своей обычной скоростью.
В дверях он оглянулся и бросил: «Вы все ее мизинца не стоите!» Синтия кинулась за ним. Она понимала, что он чувствует сейчас. У нее у самой год назад умер от рака отец.
– Как это случилось? – спросил Стюарт Пита.
– Она шла от тети Мими. Переходила через улицу. Это была полицейская машина, а шофер был пьяный…
– Сволочи… – сказал Стюарт.
…По домам ребята расходились молча. Девчонки рассосались как-то незаметно. (Здоровенную, как выяснилось, звали Филлис Мак'Кензи.) Норману и Джорджу было по дороге в одну сторону, а Полу и Стюарту – в другую. Питу Шоттону тоже было по пути с ними, но, во-первых, он недолюбливал Сатклиффа (Пол даже подозревал, что он ревнует его к Леннону), а, во-вторых, он решил отправиться сейчас в дом тети Мими. Он не мог оставить друга в такую минуту.
Пол понимал, что ему тоже следует пойти к Джону. Но не мог заставить себя. Он знал, что такое потерять мать, и боялся, что боль вернется. А Стюарт сказал, что сначала зайдет домой, на Гамбьер-Террас.
…Они шли по улице вдвоем. Вечерело, и в июньском воздухе, казалось, повисла какая-то недосказанность. Но Полу говорить не хотелось. И начал Стюарт:
– Помнишь, Пол, ты рассказывал, что твоя мать умерла, когда Джон взял тебя в команду?
– Ну, – подтвердил Пол, еще не понимая, к чему тот клонит.
– А сегодня ты привел Джорджа, – сказал Стью и многозначительно посмотрел на Пола.
Тот остановился.
– Ты рехнулся, Стью, – сказал он изменившимся голосом.
– Он ваш, Пол. Я сразу это понял. Только он заиграл, как будто бы ток включили…
– Да о чем ты говоришь, Стюарт? – С нарастающей неприязнью повысил голос Пол. – Как ты можешь?! Сейчас?!!
– Мир сопротивляется, Пол, понимаешь? Но вы не должны отступать!
Пол смотрел на него уже с откровенной ненавистью и чувствовал, как безотчетный ужас охватывает его.
– Ты псих, Стюарт! – крикнул он. – Просто псих! Я видеть тебя больше не хочу!
И он со всех ног кинулся к дому.
6
Гамбург. Последнее время в Германии вошли в моду английские группы.
Клуб «Индра»[10]. В углу, на пятачке для музыкантов – ансамбль «Рори Сторм и Ураганы»[11].
За ударной установкой – худой носатый парнишка с короткой реденькой бородкой.
– Эй, Ринго, а ну, покажи класс! – кричали ему англоязычные посетители. – Сыграй-ка нам Брамса: «Брамс! Брамс! Бах-бабах!» Разогретые пивком немцы требовали: «Шнеллер, шнеллер![12]»
На выкрики парнишка не обращал ни малейшего внимания. Чувство собственного достоинства у него было. Иногда оно даже мешало ему в работе: он всегда стучал так, как считал нужным он сам, а не руководитель группы, гитарист Рори Сторм.
Сыграв пару песен, «Ураганы» уселись за столик.
– Ну, «Властелин колец», что за сюрприз ты нам приготовил? – спросил Рори, хотя, конечно же прекрасно знал, в чем дело.
Сказочным именем Ринго иногда звали потому, что колец и перстней на нем было больше, чем в ювелирной лавке. Это был его бзик. Да и его манера говорить напоминала хоббитскую.
Вот и сейчас, поднявшись и напыжившись от гордости, он залопотал:
– А ну, господа хорошие, споднимите-ка свои круженции, выпейте-ка пивка пенного, да пожелайте мне здоровья отменного. Ибо, дружочки-приятели у меня сегодня – День рождения!
Все, разулыбавшись, подняли кружки.
Глотнув пива, Рори достал из кармана костюма поздравительную открытку и небольшую коробочку.
– Это тебе от нас, Ринго.
Поблагодарив, Ринго взял открытку двумя руками, поднес ее к самому носу и попытался прочесть:
– До… Доро… Дорогому… – Наконец осилил он. И этого ему было вполне достаточно. «Дорогому» – повторил он с умилением. Растроганно посмотрев на приятелей, он бережно сложил открытку, опустил ее в карман пиджака и потянулся за коробочкой.
Внутри лежал перстень с яйцеобразным камнем цвета бутылочного стекла.
– Ой! Это мне? – не поверил своим глазам Ринго.
– Коллекционная вещица! – похвалился Рори. – Ручная работа! Сейчас такого уже никто не делает! Только мы… – он осекся, но именинник ничего не заметил. Он уже сел и с вожделением погрузился в созерцание подарка.
Кольцо оказалось великоватым и легко соскальзывало с пальца. Ринго решил немедленно потолстеть и закричал:
– Пива! Пива! – и зачем-то добавил: – В кружках.
Затем вновь во все глаза уставился на камень. Он словно нырнул в его зеленоватые недра… Он ничего не видел и не слышал вокруг.
– Ну все, День рождения закончен, – заключил бас-гитарист и певец Лу Уолтерс. Он потряс именинника за плечо. – Эй, приятель, очнись!
– Ты, конечно, не из нашего мира и здесь только проездом, – вторил ему еще один урагановец – Ти Брайен, – но, отвлекись ты, в конце концов!
Ринго с сожалением закрыл коробочку, сунул подарок во внутренний карман и похлопал по нему, убеждаясь, что все на месте. Лишь после этого он демонстративно оглядел друзей, словно говоря: «Я здесь, с вами!»
– Это называется, помешательство на почве… на каменной почве, – констатировал Лу. – Добро пожаловать в наш мир, дружище! Вот и пиво подоспело!
– Что ж, вмочим по пивку, хрустнем по чипсам, вдарим по фисташкам! – согласился Ринго. – Спасибо вам за камешек. Камешек-то не простой… – Добавил он, хитровато прищурившись. – Показать?
– Нет, нет, – запротестовали урагановцы.
– Лучше скажи, Ринго, сколько тебе стукнуло? – переменил тему Рори.
– Куда стукнуло? – не понял Ринго.
– Да-а, тебя точно стукнуло… Я спрашиваю, сколько лет-то тебе, мужчина?
– Разве об этом спрашивают, – кокетливо ответил за Ринго Ти Брайен и коснулся ладонью коленки Рори.
Когда народ отсмеялся, Ринго серьезно ответил:
– А почему не спрашивают? Девятнадцать.
Его заявление вызвало еще более громовой раскат хохота.
Обидевшись, Ринго вновь полез в карман за камнем, но Рори поторопился отвлечь его:
– Подожди. Да ты, оказывается старше нас всех! У тебя уже, наверное, песок из барабанов сыпется.
– Да это не из барабанов. Это из ботинок. Я сегодня на пляже был…
Музыканты переглянулись. Стало окончательно ясно, что говорить с ним стоит только серьезно. Осушив свою кружку, Ти Брайен задал вопрос, который, пожалуй, тут хотел задать каждый:
– Я вот что думал у тебя спросить. Мы уже давно вместе играем, а такое впечатление, что ты какой-то другой, что ли… Не наш…
Ринго огляделся. И обнаружил, что все с любопытством ожидают его ответа.
– Да бросьте, – смутился он. – Я такой же как и все. Просто… – и тут он процитировал фразу, которую учил уже несколько дней: – …для каждого индивидуума приемлем лишь, э-э… исконно субъективный алгоритм сублимации, м-м… чувственных идей…
Ти Брайен озадаченно посмотрел на него:
– Ну вот и я о том же… – протянул он.
Когда маленькому Ричарду Старки исполнилось три года, его родители разошлись. Ринго, услышав это слово, решил, что папа с мамой шли навстречу друг другу, но почему-то не встретились.
– Папа заблудился? – спрашивал он у матери.
– Наверное, – соглашалась миссис Элси.
– Ему холодно и одиноко?
– Не уверена, – отвечала мать, мягко уходя от дальнейшего обсуждения скользкой темы. Но Ринго принимался за новую, не менее для нее болезненную:
– А почему у меня нет ни сестренок, ни братишек?
– Об этом ты когда-нибудь спросишь у папы.
– Когда я стану папой, у меня будет целая куча братьев и сестер! И двоюродных и троюродных!
– Ладно, «папа». Спи, – говорила миссис Элси. – Давай-ка, я лучше расскажу тебе сказку…
– Про бабушку?
Сказка про бабушку матери изрядно поднадоела, но повторять ее приходилось вновь и вновь:
– Далеко, далеко, кварталах в трех от сюда, живет твоя бабушка. На самом деле она – принцесса. Но никто об этом не знает. Вокруг ее дворца раскинулась прекрасная дубовая роща, окруженная высокой железной оградой, огнем сверкающей на закате. В роще живут птички и белочки, они грызут орешки и поют песенки.
– Птички грызут, а белочки поют?
– Да, – согласилась мать, решив, что так даже интереснее. – И танцуют менуэт.
– А собачка у нее есть?
– Ну конечно. У собачки есть своей отдельный домик с ванночкой и туалетом, несколько больших комнат, гостиная с прекрасной мебелью и телевизор…
– Хочу к бабушке, – заявил Ринго. – Хочу быть собачкой.
Когда ему исполнилось десять, он отыскал свою сказочную бабушку. Оказалось, она живет совсем недалеко, в том же что и он районе Дингл, самом грязном в Ливерпуле. И она так же катастрофически бедна, как и все прочие его родственники.
Зато ее «дедушка-принц», оказавшийся портовым докером, очень подружился с мальчиком.
Это был настоящий пролетарий. Он пролетал во всех своих делах. Он был чудаком и большим оригиналом. Он был абсолютно необразован, но, чтобы это не бросалось в глаза, всякий раз вставлял в свою речь очередное «умное» словечко, услышанное по радио.
– Ну и молодежь сейчас, Ричард, говаривал он, потягивая дешевое виски. – Одни шовинисты кругом. Все хотят легких денег! А вот я люблю тяжелые – из серебра или из золота. Но не платят. Шовинизм, да и только! А ты в школу не ходишь! – Как всегда неожиданно сменил он тему. – Шовинистом хочешь стать?
– Да я болел, – оправдывался Ринго. (А болел он по три раза в год.)
– Это ты умеешь, – соглашался дед. – А слыхал, сынок, по радио говорили, что, мол, появились еще и эти… как их… антишовинисты, во как! Эти, небось, еще похлестче будут! Я не выдержал, даже стихотворение про это сочинил.
– Ты, что дедушка, поэт?
– Сам ты – поэт… Поэты все – шовинисты, у них печатные машинки есть! А я – трибун. Слыхал про трибунов? Так-то. Ну, слушай. – И, сделав большой глоток, дед прочел:
– Душевно, дед.
– Слушай дальше.
– Да ведь ты скрипку-то и в руках не держал!
– Ну и что?! Я уже на барабанах почти научился!
– На барабанах только шовинисты стучат! А первая скрипка, это, брат, совсем другое. Первым, брат, стать не просто. – Он оценивающе оглядел внука, и, не найдя ничего великого в его тщедушном теле и носатом лице, сказал сокрушенно, но честно:
– Нет, сынок. Первым – не будешь.
– А вторым?
– Никогда.
– Ну, а третьим?
– Ни за что! – разошелся дед и даже ударил кулаком по столу. – Долой шовинизм!
– И что, даже четвертым? – чуть не плакал Ринго.
– Ну ладно, Бог с тобой. Будешь, – смилостивился дед. – Четвертым – будешь…
– Очнись, Ринго! Где ты опять витаешь?!
Ринго встрепенулся и его мечтательные голубые глаза стали осмысленными:
– Да так, друзья-приятели, вспомнил кой-чего…
– Штейт ауф![13] – рявкнул уже изрядно захмелевший Ти Брайен. – Немецкий народ требует песен!
– У друга хозяина сегодня дочь родилась, – пояснил Рори. – И он платит пятнадцать марок за то, чтобы мы исполнили песню «Фогель Кляйн, Фогель Майн»[14].
– Это еще что? – испугался Ринго.
– Это значит «Моя маленькая пташка».
– Это тебе не Англия, – влез Лу. – Это у нас птицы летают. А тут, выйдешь на улицу, в небе – фогели. Так и шныряют, туда-сюда…
– На немецком будете петь? – спросил Ринго.
– Само собой! – подтвердил Лу. Он был вторым вокалистом и лез к микрофону при любой возможности.
– Но ведь ты не знаешь немецкого-то.
– А ты глянь на них…
Ринго осмотрелся. Пьяные матросы вповалку валялись на столах и между ними.
– Так что будь спокоен, – заверил Лу. – Фогель будет – аллес гут[15]. Ты только стучи погромче.
Объявив, что в семье у Генриха Обермайера сегодня – прибавление, Лу Уолтерс запел непонятные слова, а Ринго стал молотить так, чтобы никто их не расслышал. Большинство посетителей проснулись и, глядя на сцену мутными глазами, принялись хлопать в ладоши…
Пятнадцать марок «Ураганы» получили. Растроганный Обермайер сказал:
– Это конечно не та песня. Но барабанщик у вас – что надо…
Первую ударную установку Ринго купил сам, когда ему исполнилось тринадцать лет. В кредит, за сто фунтов. Правда, первый взнос – половину суммы – сделал за него дед. «Пусть колотит, чертов балбес, раз уж ему так хочется», – сказал он матери Ринго. Но за несколько недель он так достал мать грохотом, что та устроила ему небольшой скандал:
– Ты растешь бездельником! Нигде не работаешь и не учишься! А теперь еще и этот кошмар!
– Не волнуйся, крошка, – как всегда вступился за него отчим, Гарри. Он работал художником-оформителем, и сам увлекался скиффл. – Ричи растет смышленым пареньком.
– Как же, смышленым! Он и читать-то как следует не умеет!
– Ну и что? – с завидной последовательностью сказал Гарри. – Научится. Я, например, тоже не очень-то читаю. А ну-ка дайте мне газету, я вам сейчас покажу.
Он так долго и нудно мусолил одно предложение, что даже Ринго стало за него стыдно.
Миссис Элси хотела было обрушить свой гнев и на мужа, но, увидев, какое в ее семье царит взаимопонимание между мужчинами, она укротила свой пыл. В конце концов, главное – крепкая семья, считала она, наученная горьким жизненным опытом.
– Ладно, – махнула она рукой. – Только пусть он шумит не так громко.
– Ты можешь шуметь не так громко? – с притворной строгостью нахмурив брови, спросил Гарри пасынка.
– Я буду шуметь тихо, – пообещал Ринго.
Но выполнить свое обещание ему не удалось. Уже на следующий день он не мог шуметь вообще – ни громко, ни тихо. В какой уже раз он слег в больницу «Хесуолл». Аппендицит, воспаление легких, желтуха, свинка – все эти простенькие и кратковременные недуги уже не устраивали его честолюбивый организм. На сей раз Ринго провалялся в больнице без малого два года.
– Плеврит, – складывая в футляр стетоскоп, поставил диагноз мрачный доктор, когда скорая помощь доставила Ринго в госпиталь с температурой близкой к критической. – Шум трения плевры при аускультации слышен более чем явственно…
Миссис Элси зажала рот рукой и пошатнулась.
– Мальчик будет жить? – спросил Гарри о главном.
– Не беспокойтесь, мы еще на его свадьбе погуляем…
– Нет, нет! – вскричал Ринго в горячечном бреду. – Не надо мне врачей на свадьбу!
– Не обижайтесь доктор, – смутилась миссис Элси, – он бредит. Мы конечно же пригласим вас на его свадьбу.
– Малышка, – вмешался Гарри, обнимая жену за плечи, – не рановато ли об этом?
– Да-да, конечно, – добавил врач, закатывая рукава. – Сначала нужно сбить температуру.
Гарри поспешил увести жену из палаты.
В короткие промежутки между болезнями Ринго учился играть на барабанах. Сходить в свою школу «Сент Силас» он уже не успевал.
«Песнь о фогеле» была повторена на бис. После чего «Ураганы» вновь вернулись за столик.
– Сегодня был тяжелый день, – сообщил Рори. – У нас есть масса причин не пить. Но еще больше причин – надраться до зеленых соплей.
– Мудро, – согласился Лу. – Эй, Властелин колец, бери кружку! За твой День рождения!
Ринго оторвал взгляд от зеленого камня и посмотрел на друзей невидящим взором.
– Что?
– Пива хочешь?
– Какого пива?
– Не-мец-ко-го! – произнес Ти Брайен по слогам. – Есть немцы. Они варят пиво. Потом они пьют его. Мы тоже его пьем. А ты?
Ринго встрепенулся и поспешно опустил подарок в карман:
– Ой, что это со мной, дружочки мои, приятели? Мне пивка предлагают, а я сижу, ушами хлопаю. – Расчувствовавшись, он поднялся, держа кружку в руках, – я вам сейчас даже стихотворение прочту! – и продекламировал внезапный экспромт:
– Зато барабанщик он – ничего…
– Ур-ра!!! – поддержали остальные и чокнулись.
После пяти кружек усталость отошла на задний план. А еще после пяти – Лу уснул, положив голову на плечо Брайену, а тот что-то тихонько шептал ему на ухо.
Ринго и Рори были чуть трезвее.
– Родители-то поздравили? – спросил Рори, отхлебывая.
– Еще бы! Письмецо прислали.
– Вот за это и выпьем.
– Точно!
И они выпили.
– Как дома дела-то? – продолжил расспросы Рори.
– Нормально. Гарри – мужик что надо. Глупый правда. Почти как я.
Рори громко захохотал и упал со стула. Ринго, не обратив на это внимания, продолжил:
– Если б не Гарри, я бы никогда и барабанщиком не стал бы…
– А я вот думаю, хватит уже ерундой заниматься, – поднявшись, разоткровенничался Рори. – Вернемся в Ливерпуль, устроюсь шофером на почту.
– А возьмут?
– А не возьмут, поеду обратно сюда, песни играть. Про фогелей. А ты?
– А я… – Ринго посмотрел на него осоловевшими глазами. – Я – как жил, так и буду жить. На барабанах буду стучать. Самое по мне дело. А если разбогатею, женюсь на парикмахерше.
– Почему на парикмахерше? – удивился Рори и зачем-то погрозил Ринго пальцем.
– От них так приятно пахнет, – объяснил тот. – И стричься я страсть как люблю.
– Чего ж ты такие патлы носишь, чудик носатый?
– Да денег жалко… Теперь, к тому же, так даже модно, говорят… Но я еще постригусь. Как пить дать, постригусь! Все впереди, братцы! И любовь, и слава, и богатство!
Оглядевшись вокруг со счастливой улыбкой на лице, он добавил:
– И прически!
Сказав это, он мечтательно прикрыл глаза.
Храпел он почти так же громко и виртуозно, как стучал на барабанах.
Клуб «Индра»[10]. В углу, на пятачке для музыкантов – ансамбль «Рори Сторм и Ураганы»[11].
За ударной установкой – худой носатый парнишка с короткой реденькой бородкой.
– Эй, Ринго, а ну, покажи класс! – кричали ему англоязычные посетители. – Сыграй-ка нам Брамса: «Брамс! Брамс! Бах-бабах!» Разогретые пивком немцы требовали: «Шнеллер, шнеллер![12]»
На выкрики парнишка не обращал ни малейшего внимания. Чувство собственного достоинства у него было. Иногда оно даже мешало ему в работе: он всегда стучал так, как считал нужным он сам, а не руководитель группы, гитарист Рори Сторм.
Сыграв пару песен, «Ураганы» уселись за столик.
– Ну, «Властелин колец», что за сюрприз ты нам приготовил? – спросил Рори, хотя, конечно же прекрасно знал, в чем дело.
Сказочным именем Ринго иногда звали потому, что колец и перстней на нем было больше, чем в ювелирной лавке. Это был его бзик. Да и его манера говорить напоминала хоббитскую.
Вот и сейчас, поднявшись и напыжившись от гордости, он залопотал:
– А ну, господа хорошие, споднимите-ка свои круженции, выпейте-ка пивка пенного, да пожелайте мне здоровья отменного. Ибо, дружочки-приятели у меня сегодня – День рождения!
Все, разулыбавшись, подняли кружки.
Глотнув пива, Рори достал из кармана костюма поздравительную открытку и небольшую коробочку.
– Это тебе от нас, Ринго.
Поблагодарив, Ринго взял открытку двумя руками, поднес ее к самому носу и попытался прочесть:
– До… Доро… Дорогому… – Наконец осилил он. И этого ему было вполне достаточно. «Дорогому» – повторил он с умилением. Растроганно посмотрев на приятелей, он бережно сложил открытку, опустил ее в карман пиджака и потянулся за коробочкой.
Внутри лежал перстень с яйцеобразным камнем цвета бутылочного стекла.
– Ой! Это мне? – не поверил своим глазам Ринго.
– Коллекционная вещица! – похвалился Рори. – Ручная работа! Сейчас такого уже никто не делает! Только мы… – он осекся, но именинник ничего не заметил. Он уже сел и с вожделением погрузился в созерцание подарка.
Кольцо оказалось великоватым и легко соскальзывало с пальца. Ринго решил немедленно потолстеть и закричал:
– Пива! Пива! – и зачем-то добавил: – В кружках.
Затем вновь во все глаза уставился на камень. Он словно нырнул в его зеленоватые недра… Он ничего не видел и не слышал вокруг.
– Ну все, День рождения закончен, – заключил бас-гитарист и певец Лу Уолтерс. Он потряс именинника за плечо. – Эй, приятель, очнись!
– Ты, конечно, не из нашего мира и здесь только проездом, – вторил ему еще один урагановец – Ти Брайен, – но, отвлекись ты, в конце концов!
Ринго с сожалением закрыл коробочку, сунул подарок во внутренний карман и похлопал по нему, убеждаясь, что все на месте. Лишь после этого он демонстративно оглядел друзей, словно говоря: «Я здесь, с вами!»
– Это называется, помешательство на почве… на каменной почве, – констатировал Лу. – Добро пожаловать в наш мир, дружище! Вот и пиво подоспело!
– Что ж, вмочим по пивку, хрустнем по чипсам, вдарим по фисташкам! – согласился Ринго. – Спасибо вам за камешек. Камешек-то не простой… – Добавил он, хитровато прищурившись. – Показать?
– Нет, нет, – запротестовали урагановцы.
– Лучше скажи, Ринго, сколько тебе стукнуло? – переменил тему Рори.
– Куда стукнуло? – не понял Ринго.
– Да-а, тебя точно стукнуло… Я спрашиваю, сколько лет-то тебе, мужчина?
– Разве об этом спрашивают, – кокетливо ответил за Ринго Ти Брайен и коснулся ладонью коленки Рори.
Когда народ отсмеялся, Ринго серьезно ответил:
– А почему не спрашивают? Девятнадцать.
Его заявление вызвало еще более громовой раскат хохота.
Обидевшись, Ринго вновь полез в карман за камнем, но Рори поторопился отвлечь его:
– Подожди. Да ты, оказывается старше нас всех! У тебя уже, наверное, песок из барабанов сыпется.
– Да это не из барабанов. Это из ботинок. Я сегодня на пляже был…
Музыканты переглянулись. Стало окончательно ясно, что говорить с ним стоит только серьезно. Осушив свою кружку, Ти Брайен задал вопрос, который, пожалуй, тут хотел задать каждый:
– Я вот что думал у тебя спросить. Мы уже давно вместе играем, а такое впечатление, что ты какой-то другой, что ли… Не наш…
Ринго огляделся. И обнаружил, что все с любопытством ожидают его ответа.
– Да бросьте, – смутился он. – Я такой же как и все. Просто… – и тут он процитировал фразу, которую учил уже несколько дней: – …для каждого индивидуума приемлем лишь, э-э… исконно субъективный алгоритм сублимации, м-м… чувственных идей…
Ти Брайен озадаченно посмотрел на него:
– Ну вот и я о том же… – протянул он.
Когда маленькому Ричарду Старки исполнилось три года, его родители разошлись. Ринго, услышав это слово, решил, что папа с мамой шли навстречу друг другу, но почему-то не встретились.
– Папа заблудился? – спрашивал он у матери.
– Наверное, – соглашалась миссис Элси.
– Ему холодно и одиноко?
– Не уверена, – отвечала мать, мягко уходя от дальнейшего обсуждения скользкой темы. Но Ринго принимался за новую, не менее для нее болезненную:
– А почему у меня нет ни сестренок, ни братишек?
– Об этом ты когда-нибудь спросишь у папы.
– Когда я стану папой, у меня будет целая куча братьев и сестер! И двоюродных и троюродных!
– Ладно, «папа». Спи, – говорила миссис Элси. – Давай-ка, я лучше расскажу тебе сказку…
– Про бабушку?
Сказка про бабушку матери изрядно поднадоела, но повторять ее приходилось вновь и вновь:
– Далеко, далеко, кварталах в трех от сюда, живет твоя бабушка. На самом деле она – принцесса. Но никто об этом не знает. Вокруг ее дворца раскинулась прекрасная дубовая роща, окруженная высокой железной оградой, огнем сверкающей на закате. В роще живут птички и белочки, они грызут орешки и поют песенки.
– Птички грызут, а белочки поют?
– Да, – согласилась мать, решив, что так даже интереснее. – И танцуют менуэт.
– А собачка у нее есть?
– Ну конечно. У собачки есть своей отдельный домик с ванночкой и туалетом, несколько больших комнат, гостиная с прекрасной мебелью и телевизор…
– Хочу к бабушке, – заявил Ринго. – Хочу быть собачкой.
Когда ему исполнилось десять, он отыскал свою сказочную бабушку. Оказалось, она живет совсем недалеко, в том же что и он районе Дингл, самом грязном в Ливерпуле. И она так же катастрофически бедна, как и все прочие его родственники.
Зато ее «дедушка-принц», оказавшийся портовым докером, очень подружился с мальчиком.
Это был настоящий пролетарий. Он пролетал во всех своих делах. Он был чудаком и большим оригиналом. Он был абсолютно необразован, но, чтобы это не бросалось в глаза, всякий раз вставлял в свою речь очередное «умное» словечко, услышанное по радио.
– Ну и молодежь сейчас, Ричард, говаривал он, потягивая дешевое виски. – Одни шовинисты кругом. Все хотят легких денег! А вот я люблю тяжелые – из серебра или из золота. Но не платят. Шовинизм, да и только! А ты в школу не ходишь! – Как всегда неожиданно сменил он тему. – Шовинистом хочешь стать?
– Да я болел, – оправдывался Ринго. (А болел он по три раза в год.)
– Это ты умеешь, – соглашался дед. – А слыхал, сынок, по радио говорили, что, мол, появились еще и эти… как их… антишовинисты, во как! Эти, небось, еще похлестче будут! Я не выдержал, даже стихотворение про это сочинил.
– Ты, что дедушка, поэт?
– Сам ты – поэт… Поэты все – шовинисты, у них печатные машинки есть! А я – трибун. Слыхал про трибунов? Так-то. Ну, слушай. – И, сделав большой глоток, дед прочел:
– Ну как?
«Есть у меня одна мечта,
Она проста и неказиста:
Чтобы нигде и никогда
Не видеть антишовиниста».
– Душевно, дед.
– Слушай дальше.
– Да-а, – Ринго восхищенно смотрел на деда. – А я скоро тоже кем-нибудь стану. Вот увидишь, кем-нибудь великим. Например, в оркестре буду играть. Первую скрипку.
«Есть у меня друга мечта
Она опять же неказиста:
Чтобы нигде и никогда
Не встретить даже шовиниста».
– Да ведь ты скрипку-то и в руках не держал!
– Ну и что?! Я уже на барабанах почти научился!
– На барабанах только шовинисты стучат! А первая скрипка, это, брат, совсем другое. Первым, брат, стать не просто. – Он оценивающе оглядел внука, и, не найдя ничего великого в его тщедушном теле и носатом лице, сказал сокрушенно, но честно:
– Нет, сынок. Первым – не будешь.
– А вторым?
– Никогда.
– Ну, а третьим?
– Ни за что! – разошелся дед и даже ударил кулаком по столу. – Долой шовинизм!
– И что, даже четвертым? – чуть не плакал Ринго.
– Ну ладно, Бог с тобой. Будешь, – смилостивился дед. – Четвертым – будешь…
– Очнись, Ринго! Где ты опять витаешь?!
Ринго встрепенулся и его мечтательные голубые глаза стали осмысленными:
– Да так, друзья-приятели, вспомнил кой-чего…
– Штейт ауф![13] – рявкнул уже изрядно захмелевший Ти Брайен. – Немецкий народ требует песен!
– У друга хозяина сегодня дочь родилась, – пояснил Рори. – И он платит пятнадцать марок за то, чтобы мы исполнили песню «Фогель Кляйн, Фогель Майн»[14].
– Это еще что? – испугался Ринго.
– Это значит «Моя маленькая пташка».
– Это тебе не Англия, – влез Лу. – Это у нас птицы летают. А тут, выйдешь на улицу, в небе – фогели. Так и шныряют, туда-сюда…
– На немецком будете петь? – спросил Ринго.
– Само собой! – подтвердил Лу. Он был вторым вокалистом и лез к микрофону при любой возможности.
– Но ведь ты не знаешь немецкого-то.
– А ты глянь на них…
Ринго осмотрелся. Пьяные матросы вповалку валялись на столах и между ними.
– Так что будь спокоен, – заверил Лу. – Фогель будет – аллес гут[15]. Ты только стучи погромче.
Объявив, что в семье у Генриха Обермайера сегодня – прибавление, Лу Уолтерс запел непонятные слова, а Ринго стал молотить так, чтобы никто их не расслышал. Большинство посетителей проснулись и, глядя на сцену мутными глазами, принялись хлопать в ладоши…
Пятнадцать марок «Ураганы» получили. Растроганный Обермайер сказал:
– Это конечно не та песня. Но барабанщик у вас – что надо…
Первую ударную установку Ринго купил сам, когда ему исполнилось тринадцать лет. В кредит, за сто фунтов. Правда, первый взнос – половину суммы – сделал за него дед. «Пусть колотит, чертов балбес, раз уж ему так хочется», – сказал он матери Ринго. Но за несколько недель он так достал мать грохотом, что та устроила ему небольшой скандал:
– Ты растешь бездельником! Нигде не работаешь и не учишься! А теперь еще и этот кошмар!
– Не волнуйся, крошка, – как всегда вступился за него отчим, Гарри. Он работал художником-оформителем, и сам увлекался скиффл. – Ричи растет смышленым пареньком.
– Как же, смышленым! Он и читать-то как следует не умеет!
– Ну и что? – с завидной последовательностью сказал Гарри. – Научится. Я, например, тоже не очень-то читаю. А ну-ка дайте мне газету, я вам сейчас покажу.
Он так долго и нудно мусолил одно предложение, что даже Ринго стало за него стыдно.
Миссис Элси хотела было обрушить свой гнев и на мужа, но, увидев, какое в ее семье царит взаимопонимание между мужчинами, она укротила свой пыл. В конце концов, главное – крепкая семья, считала она, наученная горьким жизненным опытом.
– Ладно, – махнула она рукой. – Только пусть он шумит не так громко.
– Ты можешь шуметь не так громко? – с притворной строгостью нахмурив брови, спросил Гарри пасынка.
– Я буду шуметь тихо, – пообещал Ринго.
Но выполнить свое обещание ему не удалось. Уже на следующий день он не мог шуметь вообще – ни громко, ни тихо. В какой уже раз он слег в больницу «Хесуолл». Аппендицит, воспаление легких, желтуха, свинка – все эти простенькие и кратковременные недуги уже не устраивали его честолюбивый организм. На сей раз Ринго провалялся в больнице без малого два года.
– Плеврит, – складывая в футляр стетоскоп, поставил диагноз мрачный доктор, когда скорая помощь доставила Ринго в госпиталь с температурой близкой к критической. – Шум трения плевры при аускультации слышен более чем явственно…
Миссис Элси зажала рот рукой и пошатнулась.
– Мальчик будет жить? – спросил Гарри о главном.
– Не беспокойтесь, мы еще на его свадьбе погуляем…
– Нет, нет! – вскричал Ринго в горячечном бреду. – Не надо мне врачей на свадьбу!
– Не обижайтесь доктор, – смутилась миссис Элси, – он бредит. Мы конечно же пригласим вас на его свадьбу.
– Малышка, – вмешался Гарри, обнимая жену за плечи, – не рановато ли об этом?
– Да-да, конечно, – добавил врач, закатывая рукава. – Сначала нужно сбить температуру.
Гарри поспешил увести жену из палаты.
В короткие промежутки между болезнями Ринго учился играть на барабанах. Сходить в свою школу «Сент Силас» он уже не успевал.
«Песнь о фогеле» была повторена на бис. После чего «Ураганы» вновь вернулись за столик.
– Сегодня был тяжелый день, – сообщил Рори. – У нас есть масса причин не пить. Но еще больше причин – надраться до зеленых соплей.
– Мудро, – согласился Лу. – Эй, Властелин колец, бери кружку! За твой День рождения!
Ринго оторвал взгляд от зеленого камня и посмотрел на друзей невидящим взором.
– Что?
– Пива хочешь?
– Какого пива?
– Не-мец-ко-го! – произнес Ти Брайен по слогам. – Есть немцы. Они варят пиво. Потом они пьют его. Мы тоже его пьем. А ты?
Ринго встрепенулся и поспешно опустил подарок в карман:
– Ой, что это со мной, дружочки мои, приятели? Мне пивка предлагают, а я сижу, ушами хлопаю. – Расчувствовавшись, он поднялся, держа кружку в руках, – я вам сейчас даже стихотворение прочту! – и продекламировал внезапный экспромт:
Лу поперхнулся. Прокашлявшись, подмигнул остальным:
«Есть у меня одна мечта,
Она проста и неказиста:
Была чтоб кружка не пуста
А пиво было б в ней игристо».
– Зато барабанщик он – ничего…
– Ур-ра!!! – поддержали остальные и чокнулись.
После пяти кружек усталость отошла на задний план. А еще после пяти – Лу уснул, положив голову на плечо Брайену, а тот что-то тихонько шептал ему на ухо.
Ринго и Рори были чуть трезвее.
– Родители-то поздравили? – спросил Рори, отхлебывая.
– Еще бы! Письмецо прислали.
– Вот за это и выпьем.
– Точно!
И они выпили.
– Как дома дела-то? – продолжил расспросы Рори.
– Нормально. Гарри – мужик что надо. Глупый правда. Почти как я.
Рори громко захохотал и упал со стула. Ринго, не обратив на это внимания, продолжил:
– Если б не Гарри, я бы никогда и барабанщиком не стал бы…
– А я вот думаю, хватит уже ерундой заниматься, – поднявшись, разоткровенничался Рори. – Вернемся в Ливерпуль, устроюсь шофером на почту.
– А возьмут?
– А не возьмут, поеду обратно сюда, песни играть. Про фогелей. А ты?
– А я… – Ринго посмотрел на него осоловевшими глазами. – Я – как жил, так и буду жить. На барабанах буду стучать. Самое по мне дело. А если разбогатею, женюсь на парикмахерше.
– Почему на парикмахерше? – удивился Рори и зачем-то погрозил Ринго пальцем.
– От них так приятно пахнет, – объяснил тот. – И стричься я страсть как люблю.
– Чего ж ты такие патлы носишь, чудик носатый?
– Да денег жалко… Теперь, к тому же, так даже модно, говорят… Но я еще постригусь. Как пить дать, постригусь! Все впереди, братцы! И любовь, и слава, и богатство!
Оглядевшись вокруг со счастливой улыбкой на лице, он добавил:
– И прически!
Сказав это, он мечтательно прикрыл глаза.
Храпел он почти так же громко и виртуозно, как стучал на барабанах.
7
Даже надев очки, Синтия не обнаружила Джона возле себя. И отправилась на поиски. Обычно, проснувшись вот так, в одиночестве, она сразу узнавала, где Джон по звукам гитары. Но сейчас в квартире стояла непривычная тишина. Она нашла его на кухне, в клубах табачного дыма. Он сидел на стуле, по-турецки сложив ноги, и грыз карандаш.
Из одежды на Джоне были только очки.
Синтия на цыпочках подкралась к нему сзади и, обняв за плечи, одновременно мурлыкнула на ухо:
– Попался!..
Джон подпрыгнул от неожиданности.
– Что это? – Синтия указала на бумажку. – Новая песня?
– Нет, – помотал головой Джон, – песню я уже написал. А это – так… Что-то в голову лезло…
– Прочти, – попросила она и присела рядом.
– Сейчас, только оденусь… – пообещал Джон, поймав ее взгляд.
Воспользовавшись тем, что миссис Пауэлл уехала за границу, они обосновались в доме Синтии в Хойлейке, шикарном предместье на берегу Мерси[16], и стали жить вместе. Но они все еще стеснялись наготы вне постели.
Синтия остановила его:
– Не надо, я лучше очки сниму. Вот, – она близоруко прищурилась, – я тебя совсем не вижу. Ну давай, читай, – она нетерпеливо заерзала на стуле и потерлась щекой о его плечо.
– Ладно. Это называется «Пес-борец». Слушай.
– А дальше? – попросила Синтия.
– Что же может быть дальше?! – удивился Джон. – Тут ВСЁ написано!
«Вот так бредятина!» – подумала Синтия. Но вслух сказала:
– Да, конечно. Но хотелось еще. Ты – гений, Джон. Я всегда это знала.
Он подозрительно посмотрел на подругу, но, не обнаружив в беззащитной серости ее глаз ни тени иронии, успокоился. И спросил:
– Ты чего это не спишь?
– А ты?
– Ну, я… я… работаю.
– А я спала. Проснулась, тебя нет. И сразу соскучилась.
Джон взъерошил ее светлые волосы.
– Ладно, девочка, – сказал он, – пойдем спать.
– Спать? – разочарованно переспросила та.
Джон засмеялся.
– Ладно. Как получится…
Синтия проснулась только в два часа дня. Сегодня – воскресенье, и можно никуда не спешить. Несколько минут она лежала не двигаясь, задумчиво разглядывая потолок. Но вот она заметила, что глаза открыл и Джон.
– И все-таки, милый, – спросила она без предисловий, – я не пойму: в каких мы с тобой отношениях?
– В дружеских, – не моргнув и глазом, ответил Джон, перевернулся на бок и обнял ее.
– Ясно, – покивала она. – И это значит, что когда приедет мама, мы снова будем жить отдельно. Так? Снова, как дети, будем прятаться от «взрослых», узнавать, у кого из твоих друзей сегодня пустая квартира и брать ключи? На час… Мне это так надоело!
Джон рывком уселся на постели.
– Говори уж прямо! Ты намекаешь на то, что я должен на тебе жениться?! – спросил он с такой интонацией, словно уличил ее в тягчайшем преступлении.
– Да нет, я не о том, – пошла на попятные Синтия, хотя, конечно же, имела в виду именно это.
«Дружеские отношения» между ними начались месяц назад, когда Синтия, Филлис Мак'Кензи, Джон и еще несколько ребят отправились в кафе «Йе Крейк» отметить конец семестра. Денег не оказалось ни у кого, кроме Синтии, и она купила всем пива. Джон все время подначивал ее. Если кто-то выражался крепко, он увещевал: «Не выражайтесь так при мисс Пауэлл, разве вы не знаете, что она – монахиня?..»
И в тот же вечер в однокомнатной квартире-студии Стюарта на Гамбьер-Террас, после ужина из рыбы и картошки, разложенных на газете, он взял ее – на грязном матрасе, брошенном на пол среди банок с краской.
Она любила Джона вместе со всеми его комплексами, вместе с его желанием перещеголять всех, всегда и во всем.
Иногда он бывал нежным и послушным, как ребенок. И тогда ему даже нравилось, если она тихонько журила его. Она словно восполняла дефицит материнской опеки, которой он недополучил в детстве…
Из одежды на Джоне были только очки.
Синтия на цыпочках подкралась к нему сзади и, обняв за плечи, одновременно мурлыкнула на ухо:
– Попался!..
Джон подпрыгнул от неожиданности.
– Что это? – Синтия указала на бумажку. – Новая песня?
– Нет, – помотал головой Джон, – песню я уже написал. А это – так… Что-то в голову лезло…
– Прочти, – попросила она и присела рядом.
– Сейчас, только оденусь… – пообещал Джон, поймав ее взгляд.
Воспользовавшись тем, что миссис Пауэлл уехала за границу, они обосновались в доме Синтии в Хойлейке, шикарном предместье на берегу Мерси[16], и стали жить вместе. Но они все еще стеснялись наготы вне постели.
Синтия остановила его:
– Не надо, я лучше очки сниму. Вот, – она близоруко прищурилась, – я тебя совсем не вижу. Ну давай, читай, – она нетерпеливо заерзала на стуле и потерлась щекой о его плечо.
– Ладно. Это называется «Пес-борец». Слушай.
«В привеселом царстве-государстве, за морями дальними, за холмами да за пальмами жили да жевали граждане и горожанки, горожане и гражданки. И было их, если верить, несметная рать – тридцать девять!Джон замолк.
И вот наступило время урожая. Что и отметили, не возражая. Песни плясали, горя не знали, пляски пели, пили да ели. Короче, на всю кукушку да на морскую ракушку!
А господину Пэрри в этот день в полной мере полагался сюрприз. (Это был не каприз. А трамбиция.)
И вот Пэрри распахивает дверри, и все тут видят, глазам не веря, – не говорящего кита и не хитрющего кота, и даже не усатого скворца, а настоящего пса-борца!!!
Ну? Кто схватится с эдаким чудищем?! Хоть борьба и не драка, но борец-то – собака!»
– А дальше? – попросила Синтия.
– Что же может быть дальше?! – удивился Джон. – Тут ВСЁ написано!
«Вот так бредятина!» – подумала Синтия. Но вслух сказала:
– Да, конечно. Но хотелось еще. Ты – гений, Джон. Я всегда это знала.
Он подозрительно посмотрел на подругу, но, не обнаружив в беззащитной серости ее глаз ни тени иронии, успокоился. И спросил:
– Ты чего это не спишь?
– А ты?
– Ну, я… я… работаю.
– А я спала. Проснулась, тебя нет. И сразу соскучилась.
Джон взъерошил ее светлые волосы.
– Ладно, девочка, – сказал он, – пойдем спать.
– Спать? – разочарованно переспросила та.
Джон засмеялся.
– Ладно. Как получится…
Синтия проснулась только в два часа дня. Сегодня – воскресенье, и можно никуда не спешить. Несколько минут она лежала не двигаясь, задумчиво разглядывая потолок. Но вот она заметила, что глаза открыл и Джон.
– И все-таки, милый, – спросила она без предисловий, – я не пойму: в каких мы с тобой отношениях?
– В дружеских, – не моргнув и глазом, ответил Джон, перевернулся на бок и обнял ее.
– Ясно, – покивала она. – И это значит, что когда приедет мама, мы снова будем жить отдельно. Так? Снова, как дети, будем прятаться от «взрослых», узнавать, у кого из твоих друзей сегодня пустая квартира и брать ключи? На час… Мне это так надоело!
Джон рывком уселся на постели.
– Говори уж прямо! Ты намекаешь на то, что я должен на тебе жениться?! – спросил он с такой интонацией, словно уличил ее в тягчайшем преступлении.
– Да нет, я не о том, – пошла на попятные Синтия, хотя, конечно же, имела в виду именно это.
«Дружеские отношения» между ними начались месяц назад, когда Синтия, Филлис Мак'Кензи, Джон и еще несколько ребят отправились в кафе «Йе Крейк» отметить конец семестра. Денег не оказалось ни у кого, кроме Синтии, и она купила всем пива. Джон все время подначивал ее. Если кто-то выражался крепко, он увещевал: «Не выражайтесь так при мисс Пауэлл, разве вы не знаете, что она – монахиня?..»
И в тот же вечер в однокомнатной квартире-студии Стюарта на Гамбьер-Террас, после ужина из рыбы и картошки, разложенных на газете, он взял ее – на грязном матрасе, брошенном на пол среди банок с краской.
Она любила Джона вместе со всеми его комплексами, вместе с его желанием перещеголять всех, всегда и во всем.
Это был ее любимый и очень показательный стишок Джона. И она не сердилась на него даже тогда, когда он, выскочив из постели в самый ответственный момент, хватал гитару и принимался набрасывать новую мелодию. Не раньше и не позже.
Я скромный, скромный, скромный
Застенчивый насквозь,
Я словно пес бездомный,
Что вынь, отрежь и брось.
Такой я от макушки
И аж до самых пят.
В округе все подружки
Об этом говорят…
Иногда он бывал нежным и послушным, как ребенок. И тогда ему даже нравилось, если она тихонько журила его. Она словно восполняла дефицит материнской опеки, которой он недополучил в детстве…