Страница:
Высокопоставленных полицейских и судей хватали за руку при совершении нехороших дел крайне редко. Однако ставшие все-таки достоянием гласности дела подполковника Шафрова, Кронштадтского полицмейстера, и дело Санкт-Петербургского мирового судьи Паталеева свидетельствуют о том, что правоохранительная система того времени была поражена болезнью коррупции в той же степени, как и все остальное чиновничество.
Кронштадтский полицмейстер, подполковник Шафров начинал свою службу еще в Москве 1887 года, будучи сначала помощником участкового пристава, а потом приставом. Интересно, что московский начальник Шафрова, полковник Власовский однажды сказал командиру петербургского жандармского дивизиона, полковнику Модему, что Шафрова надо бы уволить, как чемпиона среди приставов по взяткам. Тем не менее, в 1896 году Шафров назначается кронштадтским полицмейстером. Медем выразил Власовскому свое удивление по этому поводу, на что получил сногсшибательный по логике, ответ — дескать, ему, Власовскому, неудобно выдать Шафрову «волчий паспорт», но точные сведения о новоиспеченном полицмейстере московский обер-полицмейстер предоставить может.
В Петербург Шафрова перевели еще в 1892 году, где он начал служить старшим помощником пристава второго участка Нарвской части, откуда его затем вышибли в январе 1894 года — по причине доказанного случая лихоимства. Однако уже в апреле 1896 года господин Шафров восстанавливается на службе, получает назначение на должность кронштадтского полицмейстера и начинает жить на широкую ногу — участвовать в кутежах, крупно играть в карты и тратить денег столько, сколько у него просто не должно было быть, если бы он жил на одно казенное жалованье. Простая логика подсказывает, что ни восстановиться на службе, ни получить неплохое назначение без засыпания взяток наверх Шафров просто не мог… В должности кронштадтского полицмейстера достойный господин Шафров, помимо неинтересных обязанностей, предусмотренных должностной инструкцией, занимался еще и гораздо более важными делами, а именно: присвоением денег, поступавших на наряды полицейских чинов, кражей наградных денег у нижних чинов, злоупотреблениями суммами, отпускаемыми на обмундирование и содержание полиции и пожарной команды, а также поборами с содержательниц притонов. В результате, количество притонов в Кронштадте резко возросло, и в этот маленький город стали даже стекаться «мадамы из Петербурга». Господин Шафров заботился о содержательницах, как отец о детях. Когда в одном из притонов некоему офицеру проломили голову, полицмейстер, как ему было и положено, закрыл заведение, но после получения взятки в тысячу рублей открыл его снова. Кроме того, господин Шафров решил обложить своих приставов данью (например, с пристава Великопольского он требовал тысячу рублей), а также торговал вновь открывавшимися вакансиями. Пикантно, что военный губернатор Кронштадта, вице-адмирал Макаров заявил позже, когда дело полицмейстера все-таки дошло до суда, что, по его мнению, господин Шафров был весьма распорядительным полицмейстером, при котором значительно улучшилось санитарное состояние города. Суд, состоявшийся в 1900 году, заслушал 169 свидетелей (вызывавшиеся содержательницы притонов все, как одна, отказавшись от того, что давали Шафрову взятки). Суд признал полицмейстера виновным, его приговорили к лишению всех особых прав и преимуществ, к исключению из военного ведомства и отдали в исправительно-арестантское отделение, сроком на два года. Любопытно, что в своем последнем слове подсудимый Шафров сказал: «У меня была только одна привилегия… эта привилегия — моя спокойная совесть».
Очевидно, такая же «спокойная совесть» двигала и Санкт-Петербургским столичным мировым судьей надворным советником Паталеевым, который «залетел» в 1900 году на совершенно пустяковом уголовном деле по обвинению крестьянина Ильи Трушина в присвоении денег у ремесленника Александра Дмитриева. Паталеев, ведя процесс, начал угрожать Дмитриеву арестантскими ротами за якобы совершенный подлог и потребовал у бедного ремесленника триста рублей за непреследование. Если бы у Дмитриева были эти деньги, то он скорее всего бы их заплатил судье восьмого участка, но ремесленник был бедным, а что беднякам остается — только идти жаловаться. В результате Паталеев был сначала отстранен от должности, а потом по решению суда лишен всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, прав и преимуществ, и заключен в тюрьму, сроком на один год…
Впрочем, справедливости ради нужно отметить, что все-таки однажды к суду было привлечено по делу о коррупции и лицо, относящееся к самым верхам правоохранительной системы России того времени. Это знаменитое дело товарища, то есть помощника, министра внутренних дел, камергера, действительного статского советника Владимира Иосифовича Гурко…
А все дело упиралось опять-таки в подряды, причем в подряды хлебные — то есть как раз в то, с чего начинал праотец питерской коррупции светлейший князь Меншиков.
В начале XX в. в Петербурге жил да был шведско-подданный купец Эрик Леонардо Иванович Лидваль. Личностью он был крайне интересной. В 1903 году Эрик Леонардо Иванович учредил в Санкт-Петербурге товарищество — торговый дом «Лидваль и К» для содержания конторы, занимавшейся продажей американских товаров, с уставным капиталом в полторы тысячи рублей. Сам шведско-подданный занимался мелким бизнесом и имел маленький счет в банкирском доме Вавельберга. Никакого недвижимого имущества в Санкт-Петербурге у него не было, более того, в 1905-1906 годах ему вменялись множество исков и взысканий. Эрик Леонардо был неисправным должником и контрагентом, его товары и домашняя обстановка неоднократно описывалась по судебным решениям. Кроме того, его имя фигурировало в нескольких делах, касавшихся организации в разных местах карточных игр (и не только коммерческих)…
Но была у Лидваля хорошая знакомая — содержательница женского хора в театре и саду «Аквариум», госпожа Сытова. А к этой самой госпоже Сытовой в «Аквариум» любил заезжать товарищ министра внутренних дел камергер Гурко, который частенько сиживал в 1906 году в особом кабинете «Аквариума» с самой Сытовой и с одной из ее певиц Диной Духовской. Чем занимался камергер в особом кабинете с содержательницей хора и певицей, следствие позже не установило — видимо, они там пели… Как-то раз заглянул в «Аквариум», где находился чиновник МВД, и шведско-подданный Лидваль (интересно, что в свое время певице Духовской Сытова представляла Лидваля как «американца Никитина»). Состоялось приятное знакомство, а надо сказать, что во многих российских губерниях в ту пору случился неурожай и на министерство внутренних дел были возложены обязанности поиска путей закупки продовольствия для голодавшего населения… В конце августа 1996 года товарищ министра Гурко получил письменное предложение о поставке десяти миллионов пудов ржи от шведского купца Эрика Леонардо Ивановича Лидваля, (кстати говоря, позже, на суде камергер Гурко заявит, что раньше, то есть до этого предложения, он никогда не знал и не видел Леонардо Ивановича). Шведскоподданный настолько очаровал Гурко, произвел на него такое хорошее впечатление, что контракт (который, кстати, по инструкции должен был бы рассматриваться на особом совещании в МВД), был заключен — Лидваль-то заверял, что 5 миллионов пудов ржи у него на руках и более того, он, Эрик Леонардо, не какой-нибудь шаромыжник, а работает в доле с самим владельцем мельницы в станице Урюпино. Судя по всему, именно упоминание урюпинского мельника и заставило Гурко полностью поверить Лидвалю… Ну, а если серьезно — то в этой истории товарищ министра внутренних дел предстает либо полным идиотом, либо, что все-таки, видимо, более вероятно, он что-то имел с подряда, данного Лидвалю. Когда подошла осень 1906 года (а Лидваль уже получил от МВД аванс в 800 тысяч рублей), выяснилось, что поставки ржи в голодающие губернии фактически не идут, а ведь Гурко 7 сентября распорядятся выслать телеграммы десяти губернаторам о приостановлении всяких покупок ржи на местах. Когда стало ясно, что со шведско-подданного хлеба не получишь, губернаторам полетели новые телеграммы — чтобы они все-таки закупали хлеб, но при этом цены на закупки в губерниях были уже существенно выше.
Поскольку деятельность Гурко и Лидваля вызвала существенные сокращения пайков голодающего населения, дело это не могло не дойти до суда, к которому было приковано внимание всего высшего света. Лидваль на суде говорил, что поставкам ржи воспрепятствовал бардак на российских железных дорогах, Гурко и вовсе нес какую-то околесицу, заявляя, что промашка вышла исключительно из-за того, что он, Гурко, всю жизнь боролся против «трясины формализма». В защиту Гурко выступил даже могущественный министр внутренних дел Столыпин — но и это не помогло. Хорошие слова сказал на суде обер-прокурор: «Чем выше должностное лицо, тем больше вреда оно приносит, совершая незаконные проступки. Нельзя при этом забывать, что все эти поступки были совершены господином Гурко в годину бедствия нашего народа, переживавшего ужасы неурожая, изнемогавшая от голода родина вправе была ожидать от товарища министра внутренних дел помощи, при высочайшей осторожности и полном напряжении сил». (Ах, как хорошо было бы, чтобы слова эти да были услышаны теми чиновниками, которые оказались у больших и маленьких кормил нашего отечества в нынешнее время, которое очень походит на «годину бедствий»).
Правительственный сенат, где рассматривалось дело камергера Гурко, посчитал однако, что действия помощника министра имели важные, а не особо важные, как настаивал прокурор, последствия… (То есть, когда народ голодает по милости чиновника, заключившего весьма дурно пахнущий подряд — это важно, но не особо). В результате Владимир Иосифович Гурко был отрешен от должности — и только…
Но если кто-то полагает, что после показательного отстранения от должности помощника министра внутренних дел подрядные аферы прекратились — он жестоко ошибается. Несмотря на попытки честных чиновников правоохранительной системы (не нужно считать, что таковых в России не было), развернуть в 1908 году кампанию по разоблачению взяточничества — почти все их усилия завязали в бездонной трясине круговой поруки. Брат премьера Столыпина писал тогда на страницах «Нового времени»: «Бесплодные попытки хоть как-нибудь сокрушить разбойничьи гнезда, хоть как-нибудь распутаться в море хищничества, заставляют предполагать, наводят на мысль об очень сильной и непобедимой организации. По-видимому, воровство имеет союзников везде, имеет сильную руку в таких местах, что громы отводятся в сторону и негодующие крики застывают на устах» (сильно сказано, не правда ли, уважаемый читатель, хоть сейчас в любой газете печатай, никто и не подумает, что написаны эти слова были в начале века).
По мере погружения России в социально-экономические кризисы коррупция крепчала, мутировала и все лучше и лучше училась защищаться от преследования. Те же подряды, государственные заказы выдавались уже разным сомнительным лицам под «политическими соусами», то есть от принципа политической и идеологической целесообразности. 12 января 1910 года в органе Союза Русского Народа газете «Русское знамя» появилась интереснейшая статья доктора черносотенной магии господина Дубровина. В этой статье маэстро Дубровин без тени смущения заявляет о том, что власти сочувственно относятся к предоставлению интендантских заказов патриотическому Союзу Русского Народа: «Было бы крайне желательно, чтобы отделы Союза повсеместно приступили к предварительной подготовке взятия на себя интендантских подрядов… насколько нам известно, главный интендант генерал Шувалов, крайне благосклонно относится к подобным начинаниям… Было бы полезным присылать в редакцию „Русского знамени“ сообщения о ходе дел по принятию на себя исполнения подрядов и о тех препятствиях, которые встречаются… на пути этого благого начинания, вполне отвечающего желаниям правительства, дабы со своевременными сношениями помочь преодолеть преграды». Прелесть, да и только! За громкое черносотенное поведение, за лубочный и ломовой «патриотизм» огромные подряды отдавались горлопанам, которые, если и зарекомендовали себя чем-то, кроме погромов, то уж, конечно, не подвигами на поприще экономической деятельности…
Ржавчина коррупции подтачивала институт российской монархии со всех сторон. И во многом предопределила ее падение. Чудовищная фигура старца Распутина, занимавшегося при дворе не только шаманством и блудом, но и корыстным устроением нужных людей на нужные должности — окончательно дискредитировала самодержавие и унизила все более-менее здоровые силы в российском обществе. У тех, кто еще пытался хоть что-то сделать, хоть как-то остановить наступление коррупции и взяточничества — опускались руки. Во время Первой мировой войны шеф всей русской артиллерии Великий князь Сергей Михайлович с помощью балерины Матильды Кшесинской, которая была любовницей некоторых заметных членов царской семьи, за баснословные взятки раздавал заказы на поставку снарядов для действующей армии на фронте. Но это еще полбеды — лично императрица прилагала все усилия для освобождения изпод стражи банкира Дмитрия Рубинштейна — а его обвиняли не в чем-нибудь, а в шпионаже. Но — Рубинштейн пользовался покровительством Распутина. И что же? В своих мемуарах секретарь Распутина господин Симонович не стесняясь пишет, что он вместе с женой Рубинштейна отправился к министру юстиции Добровольскому и положил ему на лапу сто тысяч рублей. Добровольский деньги взял, но освободить Рубинштейна-таки не решился, а всего лишь постановил перевести его из тюрьмы в санаторий строгого режима… Интересно, что сам Арон Симонович был все-таки арестован, но уже во время февральской революции. Собственное освобождение обошлось советнику Распутина уже в 200 тысяч рублей, которые упали в карман министра Переверзева. Единственное условие, которое поставили Симоновичу, немедленно выехать из Питера. Отмена этого условия обошлась взяточнику еще в 40 тысяч рублей…
Общество бредило революцией, поскольку вся государственная система просто прогнила насквозь. И многим в том страшном для России 1917 году казалось, что накатывавшаяся на страну революция принесет избавление от многих социальных болезней — в том числе уж, конечно, и от коррупции, казнокрадства и мздоимства. Увы, ожиданиям этим не суждено было сбыться…
Часть II. Товарищи в законе
События 1917 года круто изменили весь общественный уклад жизни российского общества. В прошлое, казалось, навсегда должны были кануть мздоимцы и лихоимцы, герои едкой сатиры Гоголя и Салтыкова-Щедрина, «родимые пятна» царского режима, на которые достаточно справедливо указывали многие, а не только теоретики революции, чья деятельность обязательным и непременным элементом включала в себя гневное обличение продажности властей.
Советский период истории лихоимства в городе на Неве начался уже в сам исторический момент штурма Зимнего. В шестидесятые годы в ленинградских скупках появились различные драгоценности, бронзовая утварь, хозяева которой прямо признавались продавцам, что вещицы достались им по наследству от дедов, штурмовавших оплот Временного правительства.
Сразу же после Октябрьского переворота лихоимство в Петрограде приняло такие размеры, что Ленин видел выход лишь в массовом крестовом походе «для вооруженного уничтожения спекуляции, взяточничества и неряшливости». Уже в 1918 году был издан декрет «О взяточничестве», который во всех бедах нового аппарата винил буржуазные элементы. Однако вскоре было признано, что на путь мздоимства встала и часть малосознательных трудящихся.
Председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии Дзержинский прямо заявил, что если советская власть не справится со взяткой, то взятка доконает советскую власть. Присмотримся к главному чекисту повнимательнее. Бессребренничество, как оказалось, в числе его достоинств не отмечалось. Получив в наследство после смерти матушки тысячу рублей (что по тем временам — немалая сумма), Феликс Эдмундович не счел для себя нужным даже поприсутствовать на ее похоронах. Зная силу денег, он не раз использовал экспроприированные на нужды революции средства для откупа от преследующих его жандармов. Войдя во власть, Дзержинский, согласно партийной легенде, так и норовил отдать свою скудную пайку постовому или многодетной мамаше. На самом же деле он перестал отказывать себе в чем бы то ни было. Его рабочий день начинался с хвойной ванны, которую готовила специальная работница. В обеденное меню Железного Феликса непременно входили следующие блюда — консоме из дичи, лососина, котлеты телячьи, осетрина, цыпленок маренго, суп из спаржи… Скромность меню имела свои причины: врачи рекомендовали Феликсу Эдмундовичу белое мясо, фрукты, мучные изделия. Утомленный борьбой с контрреволюцией, Феликс Эдмундович любил со вкусом отдохнуть, например, в Швейцарии. Одновременно он выполнял и важные партийные поручения — вывозил награбленное добро из России и размещал его на счетах революционеров в Швейцарских банках, о чем упоминают многие источники. На его счету лежали 80 миллионов швейцарских франков. На счету Ильича — 75 миллионов швейцарских франков, у Зиновьева — 80 миллионов швейцарских франков, у Троцкого — 90 миллионов швейцарских франков и 1 миллион долларов США. На фотографиях, сделанных в Швейцарии, Дзержинский выглядит респектабельным отцом семейства в своем дорогом костюме. Длиннополую шинель и прочие реквизиты революционных будней Феликс Эдмундович оставлял на родине.
Современников, впрочем, не особенно удивляли нравы новых властителей России. Вот что писал Князев в своей «Записной книжке русского интеллигента»: «Удивляются, что кругом воровство, а сами, когда были господами, как крали, какие бесстыдные дела делались во время войны, сколько миллионов народных денег было украдено под самыми различными предлогами, стыдно и страшно вспомнить, как богатели все, кто умел и имел возможность красть. И те, кто крали сами, как клеймят тех, кто крадут теперь». И дело даже не в личностях, ибо: «Если народ в корне своем подгнил, то никакие идеи не смогли бы его спасти. Большевики же ничего не стесняются, ничем „не брезгуют“, им все позволено… В стране настоящая тирания и полнейший кризис, чудовищные злоупотребления и преступления. Не миллионы, а миллиарды расхищаются, никто не гарантирует, что вот сейчас не придут к нему, не отнимут все и самого не засадят в тюрьму…» Но и здесь большевикам удалось переплюнуть мздоимцев и лихоимцев царских времен — новгородские чиновники, например, усадили в тюрьму прибывшего из Петрограда ревизора Кангера, что гоголевскому городничему и в голову бы не пришло.
И еще одна цитата из записной книжки Князева: «Власть окончательно развратила большевиков. Ничего идейного у них не осталось. Наглость некоторых дошла до полного бесстыдства. Все эти господа Крыленки, Курские и Каменевы давно забыли и думать о коммунизме. Они держатся за власть, и все их силы направлены к тому, чтобы удержаться у власти. Некоторые из них нисколько не стесняются своей личной жизнью — и пьют, и развратничают. Мы во власти обнаглевших хулиганов. Большевики будут существовать до тех пор, пока будет что грабить. Бриллиантовый фонд еще цел. Вот когда его не будет, тогда и большевиков не будет».
В те времена был популярен такой анекдот. В чем разница между Чичериным и Ллойд-Джорджем? Оба безукоризненно одеты, великолепно держатся, оба прекрасно говорят и во время речи вынимают золотой портсигар. В чем отличие? Только в надписи на портсигаре. У Ллойд-Джорджа выгравировано: «Ллойд-Джорджу — Георг II», у Чичерина: «Савве Морозову от служащих».
В период военного коммунизма, когда жизнь человеческая ценилась ниже понюшки табаку, покупать себе какие-либо другие блага за деньги никакого смысла не имело. (Да и сами деньги стоили дешевле той бумаги, на которой их печатали.) Однако представители новой власти — вчерашние люмпены — частенько покупали друг у друг различные услуги. Разменной монетой этой купли-продажи служили ценности, награбленные у бывших «мздоимцев» и «лихоимцев». Горстью ювелирных побрякушек можно было искупить любые преступления, вплоть до невыполнения приказов революционного командования, и тем самым избегнуть «справедливого пролетарского гнева».
Верхушка, воспитанная на принципе «грабь награбленное», оказалась вполне готова воспринять старорежимную традицию получения дополнительных материальных благ за счет взяток или собственного служебного положения. Новорожденную номенклатуру еще не успел охватить страх за свою жизнь. Кроме того, сохранялась возможность бегства за кордон, где можно было беспечно проживать награбленное и скорбеть об антагонизме загнивающего классового общества. Например, после гибели Якова Свердлова в его служебном сейфе, набитом бриллиантами и золотыми монетами, нашли и загранпаспорта на всех членов семейства видного революционера.
На связь коррупции с общественным строем указывал еще Аристотель, назвав тиранию коррумпированной, то есть «неправильной, испорченной». Коррупция является верным и неизбежным спутником государственного беззакония и лжи.
Жестокие приказы Ленина о борьбе с разложившимися коммунистами выполнялись далеко не всегда. Наказание зарвавшихся коллег было отнюдь не главным для террористов, пришедших к власти на одной шестой части суши. Тем не менее, первый советский Уголовный кодекс предусматривал за дачу или получение взяток смертную казнь. В 1924 году в Верховном суде в Ленинграде слушалось дело о взяточничестве самих судебных работников. На скамье подсудимых оказались 42 человека — судьи и следователи губернского суда и окружного военного трибунала, адвокаты и нэпманы. Семнадцать из них были приговорены к расстрелу.
В период НЭПа в Ленинграде прошло довольно много судебных процессов о взяточничестве. Это дела работников Торгового порта, хлебного отдела Госбанка, группы ответственных работников Народного комиссариата путей сообщения, московского представительства Среднеазиатских железных дорог. Все — с расстрельными приговорами.
Непрерывные экспроприации окончательно приучили номенклатуру к тому, что часть изъятого обязательно должна была оседать в их карманах. Можно ли было избежать репрессий, добровольно сдав ценности в карман оперуполномоченного? Да, можно, но только отсрочить, скажем, на сутки. Таким образом оперуполномоченный достигал двойной выгоды: и сам поживился, и враг народа своей участи не избежал.
Так потихоньку вызревал один из самых важных принципов жизни советского общества — выполнение или невыполнение своих служебных обязанностей должностными лицами ставилось в прямую зависимость от материальных благ, получаемых от просителей. Противоречие этого принципа официально провозглашенным целям игнорировалось. Тех же, кого оно начинало сильно возмущать — ретивых следователей, честных милиционеров, сознательных пролетариев и мало-мальски порядочных людей, — государство жаловало особой честью освоения бесконечных просторов Крайнего Севера и других островов архипелага ГУЛАГ.
К счастью, существовали факторы, препятствующие распространению коррупции в чиновничьих массах. Это прежде всего всеобщее доносительство и страх за свою жизнь, а также жизнь близких. Да и пропаганда, надо отдать ей должное, делала свое дело — на подсознательном уровне люди (в большинстве своем) впитывали настойчиво вдалбливаемые им моральные парадигмы. Форма (о благообразности которой так заботились власти) все же влияла на содержание.
Однако основной принцип тоталитарного государства — держать в страхе и нищете подданных, подвергая их ежечасному грабежу, — оставался неизменным. Проблема выживания в этих условиях и вызывала постоянно к жизни определенную систему отношений между любыми представителями власти и остальной частью населения.
Ограбление народа всегда сопровождалось и соблазном кое-что из награбленного оставить себе, а улучшить собственное благополучие за счет казенного кармана — это вообще было святым делом.
В послевоенные годы, стоило только ослабеть железной хватке «отца народов» и его подручных, народ (и чиновники, в том числе) вовсе пустился во все тяжкие. Свое служебное положение использовали все, и даже одиозные сантехники, не желавшие без трешки менять прокладку в кране. Поезда еще ходили по расписанию, тротуары регулярно убирались от мусора, и казалось, железный порядок в стране незыблем, но великое дело мздоимства и лихоимства уже нашло продолжателей в новом поколении советских начальников самого разного уровня, подтачивая изнутри самые основы государственности.
Послевоенный период истории коррупции в городе на Неве открывается делом 1949 года, по которому Ленинградский городской суд осудил за получение взяток членов приемной комиссии Юридического института: четвертую часть абитуриентов (около 60 человек) они приняли на учебу за мзду.
Кронштадтский полицмейстер, подполковник Шафров начинал свою службу еще в Москве 1887 года, будучи сначала помощником участкового пристава, а потом приставом. Интересно, что московский начальник Шафрова, полковник Власовский однажды сказал командиру петербургского жандармского дивизиона, полковнику Модему, что Шафрова надо бы уволить, как чемпиона среди приставов по взяткам. Тем не менее, в 1896 году Шафров назначается кронштадтским полицмейстером. Медем выразил Власовскому свое удивление по этому поводу, на что получил сногсшибательный по логике, ответ — дескать, ему, Власовскому, неудобно выдать Шафрову «волчий паспорт», но точные сведения о новоиспеченном полицмейстере московский обер-полицмейстер предоставить может.
В Петербург Шафрова перевели еще в 1892 году, где он начал служить старшим помощником пристава второго участка Нарвской части, откуда его затем вышибли в январе 1894 года — по причине доказанного случая лихоимства. Однако уже в апреле 1896 года господин Шафров восстанавливается на службе, получает назначение на должность кронштадтского полицмейстера и начинает жить на широкую ногу — участвовать в кутежах, крупно играть в карты и тратить денег столько, сколько у него просто не должно было быть, если бы он жил на одно казенное жалованье. Простая логика подсказывает, что ни восстановиться на службе, ни получить неплохое назначение без засыпания взяток наверх Шафров просто не мог… В должности кронштадтского полицмейстера достойный господин Шафров, помимо неинтересных обязанностей, предусмотренных должностной инструкцией, занимался еще и гораздо более важными делами, а именно: присвоением денег, поступавших на наряды полицейских чинов, кражей наградных денег у нижних чинов, злоупотреблениями суммами, отпускаемыми на обмундирование и содержание полиции и пожарной команды, а также поборами с содержательниц притонов. В результате, количество притонов в Кронштадте резко возросло, и в этот маленький город стали даже стекаться «мадамы из Петербурга». Господин Шафров заботился о содержательницах, как отец о детях. Когда в одном из притонов некоему офицеру проломили голову, полицмейстер, как ему было и положено, закрыл заведение, но после получения взятки в тысячу рублей открыл его снова. Кроме того, господин Шафров решил обложить своих приставов данью (например, с пристава Великопольского он требовал тысячу рублей), а также торговал вновь открывавшимися вакансиями. Пикантно, что военный губернатор Кронштадта, вице-адмирал Макаров заявил позже, когда дело полицмейстера все-таки дошло до суда, что, по его мнению, господин Шафров был весьма распорядительным полицмейстером, при котором значительно улучшилось санитарное состояние города. Суд, состоявшийся в 1900 году, заслушал 169 свидетелей (вызывавшиеся содержательницы притонов все, как одна, отказавшись от того, что давали Шафрову взятки). Суд признал полицмейстера виновным, его приговорили к лишению всех особых прав и преимуществ, к исключению из военного ведомства и отдали в исправительно-арестантское отделение, сроком на два года. Любопытно, что в своем последнем слове подсудимый Шафров сказал: «У меня была только одна привилегия… эта привилегия — моя спокойная совесть».
Очевидно, такая же «спокойная совесть» двигала и Санкт-Петербургским столичным мировым судьей надворным советником Паталеевым, который «залетел» в 1900 году на совершенно пустяковом уголовном деле по обвинению крестьянина Ильи Трушина в присвоении денег у ремесленника Александра Дмитриева. Паталеев, ведя процесс, начал угрожать Дмитриеву арестантскими ротами за якобы совершенный подлог и потребовал у бедного ремесленника триста рублей за непреследование. Если бы у Дмитриева были эти деньги, то он скорее всего бы их заплатил судье восьмого участка, но ремесленник был бедным, а что беднякам остается — только идти жаловаться. В результате Паталеев был сначала отстранен от должности, а потом по решению суда лишен всех особенных, лично и по состоянию присвоенных, прав и преимуществ, и заключен в тюрьму, сроком на один год…
Впрочем, справедливости ради нужно отметить, что все-таки однажды к суду было привлечено по делу о коррупции и лицо, относящееся к самым верхам правоохранительной системы России того времени. Это знаменитое дело товарища, то есть помощника, министра внутренних дел, камергера, действительного статского советника Владимира Иосифовича Гурко…
А все дело упиралось опять-таки в подряды, причем в подряды хлебные — то есть как раз в то, с чего начинал праотец питерской коррупции светлейший князь Меншиков.
В начале XX в. в Петербурге жил да был шведско-подданный купец Эрик Леонардо Иванович Лидваль. Личностью он был крайне интересной. В 1903 году Эрик Леонардо Иванович учредил в Санкт-Петербурге товарищество — торговый дом «Лидваль и К» для содержания конторы, занимавшейся продажей американских товаров, с уставным капиталом в полторы тысячи рублей. Сам шведско-подданный занимался мелким бизнесом и имел маленький счет в банкирском доме Вавельберга. Никакого недвижимого имущества в Санкт-Петербурге у него не было, более того, в 1905-1906 годах ему вменялись множество исков и взысканий. Эрик Леонардо был неисправным должником и контрагентом, его товары и домашняя обстановка неоднократно описывалась по судебным решениям. Кроме того, его имя фигурировало в нескольких делах, касавшихся организации в разных местах карточных игр (и не только коммерческих)…
Но была у Лидваля хорошая знакомая — содержательница женского хора в театре и саду «Аквариум», госпожа Сытова. А к этой самой госпоже Сытовой в «Аквариум» любил заезжать товарищ министра внутренних дел камергер Гурко, который частенько сиживал в 1906 году в особом кабинете «Аквариума» с самой Сытовой и с одной из ее певиц Диной Духовской. Чем занимался камергер в особом кабинете с содержательницей хора и певицей, следствие позже не установило — видимо, они там пели… Как-то раз заглянул в «Аквариум», где находился чиновник МВД, и шведско-подданный Лидваль (интересно, что в свое время певице Духовской Сытова представляла Лидваля как «американца Никитина»). Состоялось приятное знакомство, а надо сказать, что во многих российских губерниях в ту пору случился неурожай и на министерство внутренних дел были возложены обязанности поиска путей закупки продовольствия для голодавшего населения… В конце августа 1996 года товарищ министра Гурко получил письменное предложение о поставке десяти миллионов пудов ржи от шведского купца Эрика Леонардо Ивановича Лидваля, (кстати говоря, позже, на суде камергер Гурко заявит, что раньше, то есть до этого предложения, он никогда не знал и не видел Леонардо Ивановича). Шведскоподданный настолько очаровал Гурко, произвел на него такое хорошее впечатление, что контракт (который, кстати, по инструкции должен был бы рассматриваться на особом совещании в МВД), был заключен — Лидваль-то заверял, что 5 миллионов пудов ржи у него на руках и более того, он, Эрик Леонардо, не какой-нибудь шаромыжник, а работает в доле с самим владельцем мельницы в станице Урюпино. Судя по всему, именно упоминание урюпинского мельника и заставило Гурко полностью поверить Лидвалю… Ну, а если серьезно — то в этой истории товарищ министра внутренних дел предстает либо полным идиотом, либо, что все-таки, видимо, более вероятно, он что-то имел с подряда, данного Лидвалю. Когда подошла осень 1906 года (а Лидваль уже получил от МВД аванс в 800 тысяч рублей), выяснилось, что поставки ржи в голодающие губернии фактически не идут, а ведь Гурко 7 сентября распорядятся выслать телеграммы десяти губернаторам о приостановлении всяких покупок ржи на местах. Когда стало ясно, что со шведско-подданного хлеба не получишь, губернаторам полетели новые телеграммы — чтобы они все-таки закупали хлеб, но при этом цены на закупки в губерниях были уже существенно выше.
Поскольку деятельность Гурко и Лидваля вызвала существенные сокращения пайков голодающего населения, дело это не могло не дойти до суда, к которому было приковано внимание всего высшего света. Лидваль на суде говорил, что поставкам ржи воспрепятствовал бардак на российских железных дорогах, Гурко и вовсе нес какую-то околесицу, заявляя, что промашка вышла исключительно из-за того, что он, Гурко, всю жизнь боролся против «трясины формализма». В защиту Гурко выступил даже могущественный министр внутренних дел Столыпин — но и это не помогло. Хорошие слова сказал на суде обер-прокурор: «Чем выше должностное лицо, тем больше вреда оно приносит, совершая незаконные проступки. Нельзя при этом забывать, что все эти поступки были совершены господином Гурко в годину бедствия нашего народа, переживавшего ужасы неурожая, изнемогавшая от голода родина вправе была ожидать от товарища министра внутренних дел помощи, при высочайшей осторожности и полном напряжении сил». (Ах, как хорошо было бы, чтобы слова эти да были услышаны теми чиновниками, которые оказались у больших и маленьких кормил нашего отечества в нынешнее время, которое очень походит на «годину бедствий»).
Правительственный сенат, где рассматривалось дело камергера Гурко, посчитал однако, что действия помощника министра имели важные, а не особо важные, как настаивал прокурор, последствия… (То есть, когда народ голодает по милости чиновника, заключившего весьма дурно пахнущий подряд — это важно, но не особо). В результате Владимир Иосифович Гурко был отрешен от должности — и только…
Но если кто-то полагает, что после показательного отстранения от должности помощника министра внутренних дел подрядные аферы прекратились — он жестоко ошибается. Несмотря на попытки честных чиновников правоохранительной системы (не нужно считать, что таковых в России не было), развернуть в 1908 году кампанию по разоблачению взяточничества — почти все их усилия завязали в бездонной трясине круговой поруки. Брат премьера Столыпина писал тогда на страницах «Нового времени»: «Бесплодные попытки хоть как-нибудь сокрушить разбойничьи гнезда, хоть как-нибудь распутаться в море хищничества, заставляют предполагать, наводят на мысль об очень сильной и непобедимой организации. По-видимому, воровство имеет союзников везде, имеет сильную руку в таких местах, что громы отводятся в сторону и негодующие крики застывают на устах» (сильно сказано, не правда ли, уважаемый читатель, хоть сейчас в любой газете печатай, никто и не подумает, что написаны эти слова были в начале века).
По мере погружения России в социально-экономические кризисы коррупция крепчала, мутировала и все лучше и лучше училась защищаться от преследования. Те же подряды, государственные заказы выдавались уже разным сомнительным лицам под «политическими соусами», то есть от принципа политической и идеологической целесообразности. 12 января 1910 года в органе Союза Русского Народа газете «Русское знамя» появилась интереснейшая статья доктора черносотенной магии господина Дубровина. В этой статье маэстро Дубровин без тени смущения заявляет о том, что власти сочувственно относятся к предоставлению интендантских заказов патриотическому Союзу Русского Народа: «Было бы крайне желательно, чтобы отделы Союза повсеместно приступили к предварительной подготовке взятия на себя интендантских подрядов… насколько нам известно, главный интендант генерал Шувалов, крайне благосклонно относится к подобным начинаниям… Было бы полезным присылать в редакцию „Русского знамени“ сообщения о ходе дел по принятию на себя исполнения подрядов и о тех препятствиях, которые встречаются… на пути этого благого начинания, вполне отвечающего желаниям правительства, дабы со своевременными сношениями помочь преодолеть преграды». Прелесть, да и только! За громкое черносотенное поведение, за лубочный и ломовой «патриотизм» огромные подряды отдавались горлопанам, которые, если и зарекомендовали себя чем-то, кроме погромов, то уж, конечно, не подвигами на поприще экономической деятельности…
Ржавчина коррупции подтачивала институт российской монархии со всех сторон. И во многом предопределила ее падение. Чудовищная фигура старца Распутина, занимавшегося при дворе не только шаманством и блудом, но и корыстным устроением нужных людей на нужные должности — окончательно дискредитировала самодержавие и унизила все более-менее здоровые силы в российском обществе. У тех, кто еще пытался хоть что-то сделать, хоть как-то остановить наступление коррупции и взяточничества — опускались руки. Во время Первой мировой войны шеф всей русской артиллерии Великий князь Сергей Михайлович с помощью балерины Матильды Кшесинской, которая была любовницей некоторых заметных членов царской семьи, за баснословные взятки раздавал заказы на поставку снарядов для действующей армии на фронте. Но это еще полбеды — лично императрица прилагала все усилия для освобождения изпод стражи банкира Дмитрия Рубинштейна — а его обвиняли не в чем-нибудь, а в шпионаже. Но — Рубинштейн пользовался покровительством Распутина. И что же? В своих мемуарах секретарь Распутина господин Симонович не стесняясь пишет, что он вместе с женой Рубинштейна отправился к министру юстиции Добровольскому и положил ему на лапу сто тысяч рублей. Добровольский деньги взял, но освободить Рубинштейна-таки не решился, а всего лишь постановил перевести его из тюрьмы в санаторий строгого режима… Интересно, что сам Арон Симонович был все-таки арестован, но уже во время февральской революции. Собственное освобождение обошлось советнику Распутина уже в 200 тысяч рублей, которые упали в карман министра Переверзева. Единственное условие, которое поставили Симоновичу, немедленно выехать из Питера. Отмена этого условия обошлась взяточнику еще в 40 тысяч рублей…
Общество бредило революцией, поскольку вся государственная система просто прогнила насквозь. И многим в том страшном для России 1917 году казалось, что накатывавшаяся на страну революция принесет избавление от многих социальных болезней — в том числе уж, конечно, и от коррупции, казнокрадства и мздоимства. Увы, ожиданиям этим не суждено было сбыться…
Часть II. Товарищи в законе
«Взяточники должны трепетать, если они наворовали сколько нужно для них самих. Когда они награбши достаточно для того, чтобы поделиться с другими, им нечего бояться».
Цицерон
События 1917 года круто изменили весь общественный уклад жизни российского общества. В прошлое, казалось, навсегда должны были кануть мздоимцы и лихоимцы, герои едкой сатиры Гоголя и Салтыкова-Щедрина, «родимые пятна» царского режима, на которые достаточно справедливо указывали многие, а не только теоретики революции, чья деятельность обязательным и непременным элементом включала в себя гневное обличение продажности властей.
Советский период истории лихоимства в городе на Неве начался уже в сам исторический момент штурма Зимнего. В шестидесятые годы в ленинградских скупках появились различные драгоценности, бронзовая утварь, хозяева которой прямо признавались продавцам, что вещицы достались им по наследству от дедов, штурмовавших оплот Временного правительства.
Сразу же после Октябрьского переворота лихоимство в Петрограде приняло такие размеры, что Ленин видел выход лишь в массовом крестовом походе «для вооруженного уничтожения спекуляции, взяточничества и неряшливости». Уже в 1918 году был издан декрет «О взяточничестве», который во всех бедах нового аппарата винил буржуазные элементы. Однако вскоре было признано, что на путь мздоимства встала и часть малосознательных трудящихся.
Председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии Дзержинский прямо заявил, что если советская власть не справится со взяткой, то взятка доконает советскую власть. Присмотримся к главному чекисту повнимательнее. Бессребренничество, как оказалось, в числе его достоинств не отмечалось. Получив в наследство после смерти матушки тысячу рублей (что по тем временам — немалая сумма), Феликс Эдмундович не счел для себя нужным даже поприсутствовать на ее похоронах. Зная силу денег, он не раз использовал экспроприированные на нужды революции средства для откупа от преследующих его жандармов. Войдя во власть, Дзержинский, согласно партийной легенде, так и норовил отдать свою скудную пайку постовому или многодетной мамаше. На самом же деле он перестал отказывать себе в чем бы то ни было. Его рабочий день начинался с хвойной ванны, которую готовила специальная работница. В обеденное меню Железного Феликса непременно входили следующие блюда — консоме из дичи, лососина, котлеты телячьи, осетрина, цыпленок маренго, суп из спаржи… Скромность меню имела свои причины: врачи рекомендовали Феликсу Эдмундовичу белое мясо, фрукты, мучные изделия. Утомленный борьбой с контрреволюцией, Феликс Эдмундович любил со вкусом отдохнуть, например, в Швейцарии. Одновременно он выполнял и важные партийные поручения — вывозил награбленное добро из России и размещал его на счетах революционеров в Швейцарских банках, о чем упоминают многие источники. На его счету лежали 80 миллионов швейцарских франков. На счету Ильича — 75 миллионов швейцарских франков, у Зиновьева — 80 миллионов швейцарских франков, у Троцкого — 90 миллионов швейцарских франков и 1 миллион долларов США. На фотографиях, сделанных в Швейцарии, Дзержинский выглядит респектабельным отцом семейства в своем дорогом костюме. Длиннополую шинель и прочие реквизиты революционных будней Феликс Эдмундович оставлял на родине.
Современников, впрочем, не особенно удивляли нравы новых властителей России. Вот что писал Князев в своей «Записной книжке русского интеллигента»: «Удивляются, что кругом воровство, а сами, когда были господами, как крали, какие бесстыдные дела делались во время войны, сколько миллионов народных денег было украдено под самыми различными предлогами, стыдно и страшно вспомнить, как богатели все, кто умел и имел возможность красть. И те, кто крали сами, как клеймят тех, кто крадут теперь». И дело даже не в личностях, ибо: «Если народ в корне своем подгнил, то никакие идеи не смогли бы его спасти. Большевики же ничего не стесняются, ничем „не брезгуют“, им все позволено… В стране настоящая тирания и полнейший кризис, чудовищные злоупотребления и преступления. Не миллионы, а миллиарды расхищаются, никто не гарантирует, что вот сейчас не придут к нему, не отнимут все и самого не засадят в тюрьму…» Но и здесь большевикам удалось переплюнуть мздоимцев и лихоимцев царских времен — новгородские чиновники, например, усадили в тюрьму прибывшего из Петрограда ревизора Кангера, что гоголевскому городничему и в голову бы не пришло.
И еще одна цитата из записной книжки Князева: «Власть окончательно развратила большевиков. Ничего идейного у них не осталось. Наглость некоторых дошла до полного бесстыдства. Все эти господа Крыленки, Курские и Каменевы давно забыли и думать о коммунизме. Они держатся за власть, и все их силы направлены к тому, чтобы удержаться у власти. Некоторые из них нисколько не стесняются своей личной жизнью — и пьют, и развратничают. Мы во власти обнаглевших хулиганов. Большевики будут существовать до тех пор, пока будет что грабить. Бриллиантовый фонд еще цел. Вот когда его не будет, тогда и большевиков не будет».
В те времена был популярен такой анекдот. В чем разница между Чичериным и Ллойд-Джорджем? Оба безукоризненно одеты, великолепно держатся, оба прекрасно говорят и во время речи вынимают золотой портсигар. В чем отличие? Только в надписи на портсигаре. У Ллойд-Джорджа выгравировано: «Ллойд-Джорджу — Георг II», у Чичерина: «Савве Морозову от служащих».
В период военного коммунизма, когда жизнь человеческая ценилась ниже понюшки табаку, покупать себе какие-либо другие блага за деньги никакого смысла не имело. (Да и сами деньги стоили дешевле той бумаги, на которой их печатали.) Однако представители новой власти — вчерашние люмпены — частенько покупали друг у друг различные услуги. Разменной монетой этой купли-продажи служили ценности, награбленные у бывших «мздоимцев» и «лихоимцев». Горстью ювелирных побрякушек можно было искупить любые преступления, вплоть до невыполнения приказов революционного командования, и тем самым избегнуть «справедливого пролетарского гнева».
Верхушка, воспитанная на принципе «грабь награбленное», оказалась вполне готова воспринять старорежимную традицию получения дополнительных материальных благ за счет взяток или собственного служебного положения. Новорожденную номенклатуру еще не успел охватить страх за свою жизнь. Кроме того, сохранялась возможность бегства за кордон, где можно было беспечно проживать награбленное и скорбеть об антагонизме загнивающего классового общества. Например, после гибели Якова Свердлова в его служебном сейфе, набитом бриллиантами и золотыми монетами, нашли и загранпаспорта на всех членов семейства видного революционера.
На связь коррупции с общественным строем указывал еще Аристотель, назвав тиранию коррумпированной, то есть «неправильной, испорченной». Коррупция является верным и неизбежным спутником государственного беззакония и лжи.
Жестокие приказы Ленина о борьбе с разложившимися коммунистами выполнялись далеко не всегда. Наказание зарвавшихся коллег было отнюдь не главным для террористов, пришедших к власти на одной шестой части суши. Тем не менее, первый советский Уголовный кодекс предусматривал за дачу или получение взяток смертную казнь. В 1924 году в Верховном суде в Ленинграде слушалось дело о взяточничестве самих судебных работников. На скамье подсудимых оказались 42 человека — судьи и следователи губернского суда и окружного военного трибунала, адвокаты и нэпманы. Семнадцать из них были приговорены к расстрелу.
В период НЭПа в Ленинграде прошло довольно много судебных процессов о взяточничестве. Это дела работников Торгового порта, хлебного отдела Госбанка, группы ответственных работников Народного комиссариата путей сообщения, московского представительства Среднеазиатских железных дорог. Все — с расстрельными приговорами.
Непрерывные экспроприации окончательно приучили номенклатуру к тому, что часть изъятого обязательно должна была оседать в их карманах. Можно ли было избежать репрессий, добровольно сдав ценности в карман оперуполномоченного? Да, можно, но только отсрочить, скажем, на сутки. Таким образом оперуполномоченный достигал двойной выгоды: и сам поживился, и враг народа своей участи не избежал.
Так потихоньку вызревал один из самых важных принципов жизни советского общества — выполнение или невыполнение своих служебных обязанностей должностными лицами ставилось в прямую зависимость от материальных благ, получаемых от просителей. Противоречие этого принципа официально провозглашенным целям игнорировалось. Тех же, кого оно начинало сильно возмущать — ретивых следователей, честных милиционеров, сознательных пролетариев и мало-мальски порядочных людей, — государство жаловало особой честью освоения бесконечных просторов Крайнего Севера и других островов архипелага ГУЛАГ.
К счастью, существовали факторы, препятствующие распространению коррупции в чиновничьих массах. Это прежде всего всеобщее доносительство и страх за свою жизнь, а также жизнь близких. Да и пропаганда, надо отдать ей должное, делала свое дело — на подсознательном уровне люди (в большинстве своем) впитывали настойчиво вдалбливаемые им моральные парадигмы. Форма (о благообразности которой так заботились власти) все же влияла на содержание.
Однако основной принцип тоталитарного государства — держать в страхе и нищете подданных, подвергая их ежечасному грабежу, — оставался неизменным. Проблема выживания в этих условиях и вызывала постоянно к жизни определенную систему отношений между любыми представителями власти и остальной частью населения.
Ограбление народа всегда сопровождалось и соблазном кое-что из награбленного оставить себе, а улучшить собственное благополучие за счет казенного кармана — это вообще было святым делом.
В послевоенные годы, стоило только ослабеть железной хватке «отца народов» и его подручных, народ (и чиновники, в том числе) вовсе пустился во все тяжкие. Свое служебное положение использовали все, и даже одиозные сантехники, не желавшие без трешки менять прокладку в кране. Поезда еще ходили по расписанию, тротуары регулярно убирались от мусора, и казалось, железный порядок в стране незыблем, но великое дело мздоимства и лихоимства уже нашло продолжателей в новом поколении советских начальников самого разного уровня, подтачивая изнутри самые основы государственности.
Послевоенный период истории коррупции в городе на Неве открывается делом 1949 года, по которому Ленинградский городской суд осудил за получение взяток членов приемной комиссии Юридического института: четвертую часть абитуриентов (около 60 человек) они приняли на учебу за мзду.